Текст книги "Человек из тени"

Автор книги: Коди Макфейден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

18

Я попросила Дженни подбросить меня в больницу, чтобы навестить Бонни, пока другие выполняют мои задания.

Мы подходим к дверям ее палаты и видим, что коп, охраняющий ее, держит в руках большой пакет.

– Это доставили для вас, агент Барретт.

Я сразу чувствую беспокойство. Нет никакого резона ни для кого доставлять мне почту именно сюда. Я выхватываю пакет из рук полицейского. На конверте печатные буквы черными чернилами в одну линию: ВНИМАНИЕ: «АГЕНТУ БАРРЕТТ».

Дженни оторопело смотрит на копа:

– Милостивый Боже, Джим! Где твоя голова?

Она попадает в точку. Джим соображает туго. Я вижу, когда до него доходит, потому что его лицо сереет.

– Ох… черт!

Надо отдать ему справедливость: сообразив, от кого пакет, он выхватывает из кобуры пистолет и распахивает дверь в палату. Я вхожу сразу за ним и испытываю потрясающее облегчение, когда вижу, что Бонни спокойно спит. Я жестом прошу полицейского выйти вслед за мной. Оказавшись в коридоре, Джим говорит:

– Неужели пакет от убийцы?

– Похоже, – говорю я.

У меня нет сил язвить. Голос звучит устало. Зато у Дженни нет таких проблем. Она тычет Джима в грудь пальцем с такой силой, что он морщится.

– Твою мать! Самое обидное: я ведь знаю, что ты хороший коп. Знаешь, откуда я знаю, что ты хороший коп? Потому что я специально затребовала тебя для этой работы, надеясь, что ты будешь чем-то большим, чем просто теплым телом у дверей. – Дженни не просто сердита, она пышет гневом.

Джим принимает выволочку смиренно.

– Вы правы, детектив Чанг, мне нет прощения. Этот пакет принесла дежурная медсестра. Я увидел имя агента Барретт, но ни о чем не догадался. Снова взялся за газету. – Он настолько в этот момент похож на побитую собаку, что я почти жалею его. Почти. – Черт! Я позволил себе успокоиться! Как самый зеленый новичок! Черт, черт, черт!

Теперь, когда он так безжалостно порицает себя, Дженни тоже начинает испытывать к нему некоторое сочувствие. Старается говорить более мягче.

– Ты хороший коп, Джим. Я тебя знаю. Ты будешь помнить эту свою промашку до самой смерти, и это правильно. Думаю, ты такой ошибки не повторишь. – Она вздыхает. – Кроме того, основную свою миссию здесь ты выполнил. С ребенком ничего не случилось.

– Спасибо, лейтенант, но от этого мне не легче.

– Давно пакет доставили?

Он секунду думает.

– Часа полтора назад. Да. Дежурная сестра принесла его мне и сказала, что его доставил какой-то парень. Она решила, что я смогу передать его вам.

– Иди и узнай поподробнее. Как передал, как выглядел, абсолютно все.

– Слушаюсь, мэм.

Джим кидается к дежурной, а я смотрю на конверт.

– Давай заглянем внутрь.

Я открываю конверт. Достаю соединенные скрепкой листки. Читаю: «Привет, агент Барретт!» Этого мне достаточно.

– Это от него. От них.

– Черт!

Мои ладони слегка увлажняются от волнения. Я знаю, мне следует прочесть письмо, но я с ужасом думаю об очередных откровениях преступника. Вздыхаю и принимаюсь читать.

Привет, агент Барретт!

К этому времени, полагаю, вы уже влезли в самую гущу этого дела. Вы и ваша команда. Как вам понравился видеофильм, который я для вас снял? Думаю, мне удалось очень удачно подобрать музыку.

Как поживает маленькая Бонни? Она кричит и плачет или просто молчит? Иногда я об этом думаю. Передавайте ей от меня привет.

Мои мысли по большей части посвящены вам. Как заживают раны, агент Барретт? Все еще спите голой? А слева от кровати на столике лежит пачка сигарет? Я там побывал, и должен заметить, вы во сне довольно громко разговариваете.

– Вот скот, – шепчет Дженни.

Я передаю ей листочки:

– Подержи секунду.

Она берет листки. Я бегу к ближайшему мусорному баку, где меня выворачивает наизнанку. Он побывал в моем доме! Смотрел, как я сплю! Меня пронзает ужас, следом тошнотворное осознание вмешательства. Затем приходит ярость. За ней все еще гнездится ужас. В голове только одна мысль, она голосит: «Это может случиться снова!» Все мое тело трясется, я бью кулаком по мусорному баку. Вытираю рот тыльной стороной ладони и возвращаюсь к Дженни.

– Ты в порядке?

– Нет. Но давай закончим.

Она возвращает мне листки. Они дрожат в моей руке, но я продолжаю читать.

Мэттью и Алекса, какой кошмар! Вы одна среди призраков. Смотрите на свое обезображенное лицо в зеркало. Так печально.

Мне думается, что со шрамами вы красивее, хотя, наверное, вы в это не верите. Я могу вас ободрить, агент Барретт, хоть разок, для разнообразия. Шрамы не печать позора. Они следы выживания.

Вас, наверное, удивляет, что я протягиваю вам руку помощи. Не обольщайтесь: это только для того, чтобы игра стала занимательнее. В мире полно людей, которые могли бы неплохо за мной поохотиться, но вы… Мне кажется, вы лучшая из них.

Я приложил много усилий для того, чтобы вернуть вас в игру, осталось только одно, лишь одна рана, на которую нужно наложить швы.

Охотнику требуется оружие, агент Барретт, а вы не смеете к своему прикоснуться. Это нужно исправить, восстановить баланс в игре. Пожалуйста, воспользуйтесь прилагаемой к данному письму информацией, которая может помочь вам справиться с вашими трудностями. Она может оставить свой собственный шрам, когда вы ее прочтете, но помните: шрам всегда лучше, чем незаживающая, открытая рана.

Из ада,

Джек-младший

Я переворачиваю страницу. Смысл изложенного доходит до меня практически сразу. Все вокруг меня затихает и замедляется. Я вижу, что Дженни говорит со мной, но слов не слышу.

Мне становится холодно. Зубы стучат, я начинаю дрожать, мир клонится куда-то в сторону. Сердце колотится все быстрее и быстрее, затем внезапно возвращается звук и кажется мне ударом грома. Но мне все еще так холодно.

– Смоуки! Господи… Доктора!

Я слышу ее, но говорить не могу. Не могу перестать стучать зубами. Вижу, как подходит доктор. Он щупает мне лоб, смотрит в глаза.

– У нее тут шок по полной программе, – говорит он. – Положите ее. Ноги повыше. Сестра!

Дженни наклоняется надо мной:

– Смоуки! Скажи что-нибудь.

Мне очень жаль, но не могу, Дженни. Я застыла, весь мир застыл, солнце тоже застыло. Везде смерть, все уже умерли или умирают.

Потому что он прав. Я прочитала документ, приложенный к письму.

В нем подчеркнуты строчки:

«Баллистической проверкой установлено, что пуля, извлеченная из тела Алексы Барретт, выпущена из пистолета агента Барретт».

Да, я застрелила собственную дочь.

Я слышу странный звук, он меня удивляет, пока я не догадываюсь, что сама его издаю. Это рев, он начинается глубоко в горле и поднимается октава за октавой. Кажется, что он длится вечно.

И вдруг наступает тьма. Слава Богу.

19

Я прихожу в себя на больничной койке, около меня сидит Келли. Больше никого в палате нет. Видя лицо Келли, я понимаю, почему она здесь.

– Ты знала, не так ли?

– Да, милая, – говорит она, – я знала.

Я отворачиваюсь от нее. Я не чувствовала себя такой опустошенной, такой безжизненной с того момента, когда я очнулась в палате после ночной встречи с Сэндсом.

– Почему ты мне не сказала?

Не знаю, чувствуется ли в моем голосе гнев. Да мне и наплевать.

– Доктор Хиллстед попросил меня не говорить. Он не считал, что ты к этому готова. И я согласилась. Я и сейчас так считаю.

– В самом деле? Ты думаешь, что знаешь так чертовски много насчет меня? – Голос звучит резко. Я сама слышу в нем злость и яд.

Керри даже не морщится.

– Я знаю одно: ты до сих пор жива. Ты не сунула дуло пистолета в рот и не спустила курок. Так что я ни о чем не жалею, лапонька. – Следующую фразу она говорит почти шепотом: – Это не значит, что мне не больно, Смоуки. Ты же знаешь, как я любила Алексу.

Я смотрю на нее, и злость уходит.

– Я не виню тебя. И его. И может быть, он в конечном итоге прав.

– Что ты этим хочешь сказать, милая?

Я пожимаю плечами. Я устала, как же я устала!

– Потому что теперь я все точно помню. И все равно не хочу умирать. – Меня пронзает боль, я корчусь. – Понимаешь, жизнелюбие кажется мне предательством. Мне представляется, что если я хочу жить, значит, я недостаточно их любила.

Я смотрю на нее и вижу, какое ужасное впечатление произвели на нее мои слова. Моя Келли, моя никогда не унывающая королева скорости выглядит так, будто я ударила ее по лицу. Или, может быть, по сердцу.

– Что ж, – говорит она после длинной паузы, – это совсем не так. Продолжать жить, хотя они умерли, вовсе не значит, что ты их не любила, Смоуки. Это только означает, что они умерли, а ты нет.

Я запоминаю ее слова, чтобы потом над ними подумать, я ощущаю, что в них есть смысл.

– Смешно, правда? Я всегда могла из пистолета попасть туда, куда хотела. Мне это дано от природы. Я помню, что целилась ему в голову, но он оказался чертовски ловким. Я никогда не видела, чтобы кто-то двигался так быстро. Он выхватил Алексу из кровати и выставил перед собой. Пуля попала в нее. Когда это случилось, она смотрела мне прямо в глаза. – По моему лицу пробегает судорога. – Знаешь, он даже удивился. После всего, что он сделал, он удивился, вроде как подумал, что зашел слишком далеко. И тут я его застрелила.

– Ты эту часть помнишь, Смоуки?

Я хмурюсь:

– Что ты имеешь в виду?

Келли улыбается. Улыбка у нее печальная.

– Ты не просто застрелила его, лапонька. Ты изрешетила его пулями. Ты всадила в него четыре обоймы и как раз вставляла новую, когда я появилась и остановила тебя.

И снова я оказываюсь там и вспоминаю.

Он изнасиловал меня, изрезал мое тело. Мэтт уже был мертв. Я качалась на волнах боли, то теряла сознание, то приходила в себя. Все казалось немного сюрреалистичным. Я находилась как будто под действием наркотиков. Я ощущала, что должна что-то срочно сделать. Но все ощущения были где-то далеко. Доходили до меня как через марлю. Чтобы добраться туда, мне нужно было пройти через сироп.

Сэндс наклонился. Я почувствовала его дыхание на щеке. Неестественно горячее. Потом что-то потекло по шее и прилипло к груди. Поняв, что это его слюна, я вздрогнула всем телом. От головы до самых пяток.

– Теперь я собираюсь развязать тебе руки и ноги, сладкая моя Смоуки, – прошептал он мне на ухо. – Я хочу, чтобы перед смертью ты коснулась моего лица.

Я скосила на него глаза и потеряла ощущение времени. Очнувшись, я почувствовала, что он развязывает мне запястья. Снова нырнула во тьму, опять всплыла. Он развязывает мне ноги. Свет – тень, тень – свет.

Когда я вновь пришла в себя, он лежал рядом, плотно прижавшись ко мне. Он был голый, я чувствовала его возбуждение. Левую руку он запустил в мои волосы, правую, с ножом, положил мне на живот. И снова это дыхание, горячее и кислое.

– Пора уходить, милая Смоуки, – шептал Сэндс. – Я знаю, ты устала. Ты должна сделать еще одну вещь, перед тем как уснуть. – Его дыхание начало учащаться. Эрегированный член зашевелился, я почувствовала тычки в бок. – Коснись моего лица.

Он был прав, я очень устала. Чертовски устала. Я хотела погрузиться во тьму, чтобы все кончилось раз и навсегда. Я почувствовала, как поднимается моя рука, чтобы выполнить его последнее требование, и тут раздался крик:

– МАМА!

Я услышала крик Алексы. Крик, полный ужаса.

Он подействовал на меня как увесистая оплеуха.

– Он сказал нам, что Алекса мертва, – шепчу я Келли. – Сказал, что убил ее первой. Я услышала ее крик и поняла, что он займется ею после того, как разделается со мной.

Я вспоминаю и сжимаю кулак, я чувствую, как мое тело дрожит от злости и ужаса.

Мне показалось, будто внутри меня взорвалась бомба. Я не просто очнулась, я именно взорвалась. Дракон выполз из пещеры и встал на дыбы.

Я ударила Сэндса по лицу и услышала, как хрустнул его нос под ребром ладони. Он зарычал, но я уже вскочила с постели и рванулась к ночному столику, где лежал мой пистолет. Но Сэндс был по-звериному быстр. Ни секунды на размышления. Он скатился с кровати и рванулся из спальни. Я услышала его топот по деревянным плитам коридора: он бежал к Алексе.

Тут я начала кричать. Мне показалось, что я горю. Все стало раскаленным добела, адреналин сжигал меня, и интенсивность его огня была потрясающей. Время изменилось. Оно не замедлилось, как раз наоборот. Оно ускорилось. Стало быстрее мысли.

Я схватила пистолет и не столько побежала по коридору, сколько телепортировала себя. Только он открыл дверь, как я оказалась в комнате и увидела дочь. На кровати. Кляп валялся около рта. «Умница», – помнится, подумала я.

– МАМА! – снова взвизгнула она – глаза расширены, щечки красные, слезы потоками.

И тогда я тоже стала зверем. Без всяких сомнений подняла пистолет и прицелилась ему в голову…

Ужас. Ужас, ужас, ужас, длящийся вечно, нескончаемый ад на земле.

Затем я услышала свой крик. Крик, длящийся вечно, нескончаемый крик, ад на земле. Я выстрелила в Сэндса. Снова выстрелила. Я не собираюсь прекращать стрельбу, пока есть патроны. И тут…

– О Господи, Келли! – Мои глаза наполняются слезами. – Господи, Господи, прости меня!

Она берет меня за руку, качает головой.

– Ты не виновата, Смоуки. – Она сжимает мою руку. Почти до боли. – Честно. Ты тогда ничего не соображала.

Нет, я помню, как Келли ворвалась в дом, как увидела ее с пистолетом в руках. Я помню, как она приближалась ко мне с особой осторожностью, как просила положить пистолет на пол. Помню, как я кричала на нее. Как она приближалась ко мне. Я знала, что она хочет забрать у меня пистолет, и еще я знала, что не могу ей этого позволить. Мне еще нужно было приложить дуло к виску, выстрелить и умереть. Я заслужила смерть, потому что убила своего ребенка. Поэтому я сделала, как мне тогда казалось, единственно разумную вещь. Я направила пистолет на Келли и выстрелила.

Мне просто повезло, что кончились патроны. Думая об этом сейчас, я вспоминаю, что она даже не замедлила движения, продолжала двигаться ко мне, пока не подошла достаточно близко, чтобы забрать у меня пистолет и отбросить его в сторону. Что было после этого, я практически не помню.

– Я могла тебя убить, – шепчу я.

– Да нет. – Она снова улыбается. Улыбка по-прежнему печальная, но сквозь нее уже проглядывает та задорная Келли, которую я знаю. – Ты целилась мне в ногу.

– Келли, – я говорю это с укоризной, хотя и мягкой, – я все помню.

Я не целилась ей в ногу, я целилась ей в сердце.

Она наклоняется вперед и смотрит мне прямо в глаза:

– Смоуки, я доверяю тебе больше, чем доверяю кому-либо в этом мире. В этом смысле ничего не изменилось. Не знаю, что еще могу тебе сказать. Разве что я никогда больше не буду разговаривать с тобой на эту тему.

Я закрываю глаза.

– Кто знает!

Молчание.

– Я. Команда. Заместитель директора Джонс. Доктор Хиллстед. Больше никто. Джонс об этом позаботился.

«Вранье, – думаю я. – Онизнают».

– Пока ты была в обмороке… Кстати, почти два часа.

Я чувствую, что она не все мне сказала.

– И что?

– Ну… тебе надо знать. Доктор Хиллстед знает о твоей реакции на это известие. Он, Дженни и остальные члены команды.

– Ты не сказала Джонсу?

Она отрицательно покачала головой.

– Почему?

Келли отпускает мою руку. Она выглядит смущенной, что для нее необычно. Встает и принимается ходить по палате.

– Я боюсь – мы все боимся, что, если расскажем, он все прихлопнет. Решит, что ты никогда не сможешь вернуться к работе. Вообще никогда. Мы знаем, ты и сама можешь принять такое решение. Но мы хотим, чтобы у тебя был выбор.

– Все согласились?

Она поколебалась.

– Все, кроме Джеймса. Он сказал, что сначала хочет поговорить с тобой.

Я закрываю глаза.

– Ладно. Пришли его. Пока я не знаю, как поступлю, Келли. Одно знаю точно: хочу вернуться домой. Хочу забрать Бонни, уехать домой и постараться во всем разобраться. Мне нужно утрясти все в голове раз и навсегда, или мне конец. Вы можете тут возиться с отпечатками и всем остальным. Мне нужно домой.

Она смотрит на пол, затем поднимает глаза на меня:

– Я понимаю. Приведу все в действие.

Она идет к двери. Останавливается и поворачивается ко мне:

– Есть еще одно, о чем тебе стоит подумать, лапонька. Ты знаешь оружие лучше, чем все, с кем мне приходилось встречаться. Возможно, когда ты навела на меня пистолет и нажала на курок, ты знала, что обойма пустая. – Она подмигивает и уходит.

– Возможно, – шепчу я сама себе.

Но я так не думаю.

Я думаю, что в тот момент я нажала на курок, потому что хотела, чтобы весь мир умер.

20

Джеймс входит и закрывает за собой дверь. Садится на стул рядом с кроватью. Молчит, и я не могу понять, о чем он думает. Впрочем, как всегда.

– Келли сказала, что ты хотел поговорить со мной, прежде чем решить, крысятничать насчет меня Джонсу или нет.

Он отвечает не сразу. Сидит и смотрит на меня. Очень утомительно.

– Так как?

Он поджимает губы.

– Вопреки тому, что́ ты скорее всего думаешь, я не возражаю против того, чтобы ты полностью вернулась к работе, Смоуки. Честно. Ты хорошо выполняешь свои обязанности, а для меня компетенция – главное.

– И что?

– Меня смущает то, что ты только на полпути. – Он жестом показывает на мое тело, распростертое на больничной койке. – Вот это, к примеру. Ты опасна, потому что ненадежна.

– Да чтоб ты сдох.

Он игнорирует мой выпад.

– Это правда. Подумай хорошенько. Когда мы с тобой были в квартире Энни Кинг, я видел старую Смоуки. Компетентную. И все остальные тоже. Келли и Алан уже снова начали на тебя полагаться. Вместе мы нашли улики, которые иначе бы были утеряны. Но хватило одного письма, и ты с копыт долой.

– Тут немного сложнее, Джеймс.

Он пожимает плечами:

– Только не в свете того, что действительно имеет значение. Или ты возвращаешься полностью, или совсем не возвращаешься. Потому что, если ты вернешься в таком виде, ты будешь для нас грузом. Теперь я скажу, на что готов согласиться.

– Валяй.

– Или ты возвращаешься в полном порядке, или ты, черт побери, держишься от нас подальше. Если ты возвращаешься в таком перекрученном состоянии, я иду прямиком к заместителю директора Джонсу, а если он не согласится с моими доводами, буду лезть выше, пока кто-нибудь не прислушается и не отправит тебя пастись на лужок.

Меня охватывает дикая ярость.

– Ну и наглый же ты урод.

Но его ничем не пробьешь.

– Так обстоят дела. Смоуки, я доверяю тебе. Если ты дашь мне слово, я знаю, что ты его сдержишь. Вот чего я хочу. Возвращайся в порядке или не возвращайся совсем. И это не подлежит обсуждению.

Я смотрю на него. И не нахожу в нем ни капли жалости.

«Да и не так много он просит, – неожиданно понимаю я. – Его доводы вполне резонны».

Но все равно я его ненавижу.

– Я даю тебе слово. Теперь убирайся отсюда к такой-то матери.

Он встает и уходит, даже не оглянувшись.

21

Мы вылетаем рано утром и во время перелета молчим. Бонни сидит рядом со мной, держит меня за руку и смотрит прямо перед собой. Келли сообщила мне, что к моему дому будут приставлены два агента. Я не думаю, что убийца нагрянет ко мне сейчас, но безмерно рада охране. Еще Келли сказала, что идентифицировать отпечатки пальцев удалось. Да, действительно счастливый денек.

Я вся на нервах. Настоящий клубок боли и паники. Меня терзают не эмоции, а реальность. И эта реальность – Бонни. Она усугубляет мое смятение, поворачивая ко мне голову и открыто глядя мне в лицо. Она несколько секунд разглядывает меня, затем возвращается к неподвижности, к взгляду, которому тысяча лет.

Я сжимаю пальцы в кулак и закрываю глаза.

Материнство страшит меня. Потому что именно об этом в данном случае и идет речь. У Бонни никого нет, кроме меня, а впереди мили и мили. Мили, наполненные школьными занятиями, рождественскими утрами, профилактическими прививками, понуканиями типа «Ешь овощи» и «Чтоб дома в десять», уроками автовождения, и так далее и тому подобное. Все те замечательные банальности, большие и маленькие, которые входят в понятие «ответственность за жизнь другого человека».

У меня была на этот счет система. Вот только дело в том, что тогда речь шла не только о материнстве, речь шла о родительской ответственности. У меня был Мэтт. Мы перекидывались проблемами, спорили по поводу того, что лучше всего для Алексы, любили ее вместе. Быть родителем очень часто означает не иметь уверенности в том, что ты все делаешь так, как надо, и испытывать облегчение оттого, что есть с кем разделить вину.

У Бонни теперь только я. И больше никого. Заговорит ли она когда-нибудь? Найдет ли новых друзей? Бойфренда? Будет ли она счастлива?

Я осознаю: паника моя проистекает из того, что я ничего не знаю о девочке. Я не знаю, хорошо ли она училась. Я не знаю, какие передачи она любила смотреть по телевизору или что предпочитала на завтрак. Я не знаю ничего.

Страх все растет и растет, я мысленно что-то бормочу, и мне ужасно хочется открыть боковой люк, выпрыгнуть и лететь, крича, кувыркаясь, рыдая и…

И тут в моей голове звучит голос Мэтта. Мягкий, низкий, успокаивающий. «Ш-ш-ш, детка. Дорога начинается с первого шага, и ты его уже сделала».

«Что сделала?» – мысленно скулю я в ответ.

Я чувствую, как он улыбается. «Ты ее взяла. Она принадлежит тебе. Что бы потом ни случилось, как бы ни было трудно, ты ее взяла, и этого у тебя никогда не отнять. Это первое правило мамы, и ты его выполнила. Все остальное придет само собой».

Мое сердце сжимается.

Первое правило мамы…

У Алексы были проблемы. Она вовсе не была идеальным ребенком. Ей постоянно нужна была поддержка, уверенность, что ее любят. В такие моменты я всегда говорила ей одно и то же. Я заключала ее в объятия, прикасалась губами к волосам и шептала:

– Знаешь, первое правило мамы, солнышко?

Она знала, но всегда отвечала одинаково:

– Нет, мамочка. Что это за первое правило мамы?

– Что ты моя, что я от тебя никогда не откажусь. Что бы ни случилось, какие бы трудности нас ни ожидали, даже если…

– …ветер перестанет дуть, солнце перестанет светить и звезды перестанут сиять, – заканчивала она.

Это все, что мне нужно было сделать, и она расслаблялась и успокаивалась.

Первое правило мамы.

Я могу начать с этого.

Паника проходит.

На время.

Мы выходим из самолета. Бонни идет за мной.

Охранники провожают нас до дома, всю дорогу едут за нашей машиной. На улице прохладно, небольшой туман. Шоссе только начало заполняться машинами, скорость невысокая. Машины напоминают мне муравьев, дожидающихся солнца, чтобы согреться.

В машине тишина. Бонни не говорит, я тоже, занятая своими беспокойными мыслями.

Я много думаю об Алексе. Мне до вчерашнего дня и в голову не приходило, как мало я думала о ней после ее смерти. Она стала для меня… чем-то неясным. Мутное лицо на расстоянии. Я теперь понимаю, что в моих снах про Сэндса она и была той туманной фигурой. Письмо от Джека-младшего и воспоминания сделали ее ясной и четкой.

Теперь она представляется мне ослепительной, живой, болезненной красотой. Воспоминания о ней как симфония, которую включили слишком громко. Болят уши, но нет сил перестать слушать.

Это симфония о материнстве, о самоотверженной, безоглядной любви, о любви всем существом. Это симфония о страсти, способной затмить солнце. О бездонной надежде и безумном счастье.

Господи, как же я ее любила! Больше, чем любила себя, больше, чем любила Мэтта.

Я знаю, почему ее лицо так расплывалось во сне. Потому что мир без нее невыносим.

Но вот она я, все выношу. Но что-то надорвалось во мне, и эта рана никогда не заживет.

И я рада.

Потому что я хочу чувствовать эту боль вечно.

Когда мы через двадцать минут подъезжаем к дому и выходим из машины, агенты молча кивают мне, давая понять, что они тут, при исполнении.

– Подожди секундочку, солнышко, – говорю я Бонни.

Подхожу к их машине. Стекло со стороны водителя опушено. Я улыбаюсь, узнав одного из агентов. Дик Кинан. Он был моим наставником в Квонтико, когда я училась в академии. Ему уже за сорок, и он решил закончить свою карьеру работой «на земле». Он крупный мужчина, старожил ФБР, у него короткая стрижка и все такое прочее. Он любитель шуток и отменный стрелок.

– Кто тебе дал это задание, Дик? – спрашиваю я.

Он улыбается:

– Заместитель директора Джонс.

Я киваю. Само собой.

– Кто это с тобой?

Второй полицейский моложе Дика и меня. Новичок, с трудом верящий своему счастью – он настоящий агент ФБР. С удовольствием думает о перспективе день за днем сидеть в машине и ничего не делать.

– Ганнибал Шантц, – говорит он и протягивает мне через окно руку для приветствия.

– Ганнибал, надо же! – ухмыляюсь я и жму его руку.

Он пожимает плечами. Я вижу, что у парня хороший характер. Невозможно вывести его из себя, немыслимо не любить.

Я обращаюсь к Кинану:

– Тебе рассказали, в чем дело, Дик?

Немного напряженный кивок.

– Да. Маленькая девочка. Да, я знаю, каким образом она у тебя оказалась.

– Хорошо. Давай разберемся с приоритетами: она главная твоя ответственность. Понял? Если придется выбирать, ехать за ней или за мной, я хочу, чтобы ты ехал за ней.

– Понятно.

– Спасибо. Приятно было познакомиться, Ганнибал.

Я успокоенная ухожу к Бонни, которая ждет меня около дома.

Пока я ехала в машине, у меня было время подумать, почему я после всего, что случилось, не поменяла местожительство. Я поняла, что осталась в этом доме из-за упрямства. Или глупости. Но как бы там ни было, этот дом олицетворяет основную черту моего характера. Отказаться от него – все равно что отказаться от себя. Без него мне точно никогда не собрать себя в единое целое.

Я знаю, будут призраки. Но я никуда не уеду.

Мы на кухне. Я спрашиваю Бонни без всяких предварительных раздумий:

– Есть хочешь, солнышко?

Она смотрит на меня и кивает.

Я довольна и тоже киваю в ответ. Первое правило мамы: люби своего ребенка. Второе правило мамы: накорми своего ребенка.

– Давай посмотрим, что у нас в холодильнике.

Она идет за мной, я открываю холодильник, заглядываю внутрь. «Научи их охотиться», – думаю я и с трудом сдерживаю истерический смех. Ситуация в холодильнике удручающая. Остатки арахисового масла в банке и молоко, которое забыло про свой срок годности.

– Прости, детка. Похоже, придется съездить в магазин.

Я тру глаза и тихо вздыхаю: «Господи, как же я устала!» Но существует родительский принцип. Это даже не правило – закон природы. Он гласит: «Дети – ваши, вы за них в ответе». Что ж, скверно, что вы устали, но что поделать, если они не умеют водить машину и у них нет денег.

Ладно, проехали. Я смотрю на Бонни и улыбаюсь:

– Давай съездим и все купим.

Она отвечает мне прямым взглядом, потом улыбается и кивает головой.

Вот так.

Я хватаю сумку и ключи:

– По коням!

Я велю Кинану и Шантцу оставаться у дома. Я могу сама о себе позаботиться, кроме того, мне куда важнее знать, что никто не будет меня ждать с ножом в доме, когда мы вернемся.

Мы движемся вдоль полок супермаркета «У Ральфа».

– Показывай, солнышко, – говорю я Бонни. – Я не знаю, что ты любишь.

Я толкаю тележку и иду за Бонни, которая медленно и внимательно оглядывает полки. Каждый раз, когда она показывает пальцем, я хватаю упаковку и смотрю на этикетку, чтобы запомнить. Слышу громкий низкий голос у себя в голове. «Макароны с сыром, – гудит голос. – Спагетти с мясным соусом – без грибов. Ни за что, под страхом смерти. „Фритос“, острые и сочные». Пищевые заповеди. Ключики к Бонни: очень важно.

Мне кажется, что внутри у меня начинает двигаться что-то заржавевшее и пропыленное, одно скрипучее колесико цепляется за другое. Любовь, кров, макароны и сыр. Это все естественно и правильно.

«Как езда на велосипеде, детка», – слышу я голос Мэтта.

– Может быть, – бормочу я в ответ.

Я так увлекаюсь беседой с самой собой, что упускаю момент, когда Бонни останавливается, и едва не наезжаю на нее тележкой и слабо улыбаюсь:

– Прости, солнышко. Мы все взяли?

Она улыбается и кивает. Все сделано.

– Тогда поедем домой и поедим.

«Проблема не в умении ездить на велосипеде, – внезапно осознаю я. – Дело в том, что изменился путь, по которому едет этот велосипед. Любовь, кров, макароны, сыр. Разумеется. Но есть еще немой ребенок и новоиспеченная мамаша, которая напугана, разговаривает сама с собой и вообще малость не в себе».

Я разговариваю по телефону с женой Алана и одновременно наблюдаю, как Бонни с жадностью поглощает макароны. «Дети становятся прагматиками, когда речь заходит о еде», – думаю я. Я знаю, что небо падает, но, послушайте, есть-то все равно надо!

– Я так тебе благодарна, Элайна. Алан рассказал мне про ваши дела, и я никогда бы…

Она перебивает меня:

– Пожалуйста, прекрати, Смоуки. – У нее мягкий укоряющий голос. Он заставляет меня подумать о Мэтте. – Тебе нужно время, чтобы со всем разобраться, а маленькой девочке нужен присмотр, когда тебя нет дома. Это же временно. – Я молчу, в горле застрял комок. Кажется, она это чувствует, такой уж она человек. – У тебя все образуется, Смоуки. Ты сделаешь для нее все, что сможешь. Ты была замечательной мамой для Алексы. И с Бонни у тебя все получится.

При этих словах на меня набегает тьма скорби и благодарности. Я откашливаюсь и хрипло говорю:

– Спасибо.

– Никаких проблем. Позвони, когда тебе понадобится моя помощь.

Не дождавшись ответа, она вешает трубку. Элайна всегда умеет поставить себя на место другого. Она согласна присмотреть за Бонни, если мне понадобится отлучиться. Без своих колебаний и моих просьб.

«Ты не одна, детка», – шепчет Мэтт.

– Может, да, – шепчу я. – Может, и нет.

Звонит телефон, прерывая мой разговор с призраком.

– Привет, лапонька, – говорит Келли. – Маленькая новость, с которой я бы хотела тебя познакомить.

Мое сердце сжимается. Что еще?

– Рассказывай, – прошу я.

– В офисе доктора Хиллстеда нашли «жучки».

Я хмурюсь:

– И что?

– Вспомни письмо Джека-младшего, лапонька. Тебя не заинтересовало, откуда он все узнал?

Молчание. Меня как обухом по голове ударили. «Нет, – соображаю я. – Меня это не заинтересовало».

– Ты умница, Келли. Я об этом не подумала. Господи! – У меня все в голове перепуталось. – Как же ему это удалось?

– Ты не расстраивайся. Столько всего случилось. Я тоже об этом не подумала. Можешь поблагодарить Джеймса, это ему пришло в голову. – Она делает паузу. – Матерь Божья, неужели я действительно сказала «поблагодарить» и «Джеймса» в одном предложении?

Я отчетливо представляю, как она театрально вздрагивает.

– Гони подробности, Келли, – говорю я. Тон резкий и нетерпеливый. В данный момент юмор меня не волнует, и я слишком устала, чтобы извиняться.

– Он установил два «жучка» в кабинете доктора Хиллстеда, вполне функциональные, но не более. – Она дает понять, что «жучки» самые обычные, без особых примет и, следовательно, никуда нас не приведут. – Оба включались на расстоянии. Они вели беспроволочную передачу на миниатюрный магнитофон, спрятанный в кладовке. Джеку только нужно было узнать, на какой час назначена твоя встреча с доктором, лапонька. Он приводил «жучки» в действие, а пленку забирал позже.

Ощущение вторжения пронзает меня, как электрический заряд. «Он слушал? Слушал, как я говорю о Мэтте и Алексе? Слушал меня, когда я позволяла себе быть слабой?» Меня захлестывает ярость. Я чувствую, что готова грохнуться в обморок, меня вот-вот вырвет.