Текст книги "Человек из тени"

Автор книги: Коди Макфейден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

Я молчу. Тревога вызывает тошноту. Мне нужно хорошо подумать. Хиллстед делает ужасные ставки, но вынести можно. Как и в любой игре, я могу проиграть, но приз, который я получу, если выиграю… Стоит ли он того, чтобы бросить кости?

Возможно, что стоит.

«Нет, нет, нет! – вопит дракон. – Похрустим его костями!»

«Заткнись», – говорю я.

Другого голоса не слышно. Он есть, но молчит. Ждет развития событий.

– Так ты делаешь это предложение, Питер? – спрашиваю я.

– Разумеется. Там в кресле между сиденьем и бортиком лежит нож.

Я кладу пистолет на колени и провожу пальцами вдоль подушки сиденья. Я чувствую холодную сталь. Я нахожу рукоятку и вытаскиваю нож.

– Взгляните на него.

Я смотрю. Нож охотничий. Специально для резки плоти.

– Шрамы, – бормочет Хиллстед. – На память. Как… кольца на дереве, отмечающие проходящее время.

Один глаз выглядывает из-за головы Бонни и смотрит на меня. Я вижу, как он ощупывает мое лицо, чувствую его взгляд на себе физически. Вот он пробегает по моим шрамам, как мягкая рука. Я сознаю, что он вроде как ласкает их.

– Я хочу оставить на тебе свой след, моя Абберлайн. Я хочу, чтобы ты вспоминала меня, глядя в зеркало. Всегда.

– И если я это сделаю?

– Тогда я этим же ножом разрежу путы на Элайне. Что бы дальше ни случилось, она уйдет отсюда живой и относительно невредимой.

Элайна пытается что-то сказать через кляп. Я смотрю на нее. Она качает головой. «Нет! – кричат ее глаза. – Нет, нет, нет…»

Я смотрю на нож. Думаю о своем лице – дорожной карте боли. Потеря всего – вот о чем напоминают мне мои шрамы. Может быть, новый шрам будет напоминать мне о спасении Элайны. Может быть, это будет просто еще один шрам. Возможно, мы все здесь умрем, и меня похоронят с незажившей раной.

Возможно, я приложу дуло к виску и спущу курок. Будет ли в этом случае моя рука дрожать? Если я буду стрелять в себя?

Все крутится перед глазами, Бонни становится Алексой, Алекса становится Бонни, а в голове моей ревет океан.

Схожу с ума, да, сэр. Никаких сомнений.

Я отворачиваюсь от Элайны.

– Где? – спрашиваю я.

Выглядывающий из-за Бонни глаз расширяется. Я вижу, как около него появляются морщинки. Хиллстед улыбается:

– Все очень просто, Смоуки, душечка. Пусть все шрамы будут на одной стороне лица. Мне нравится думать о вас как о красотке, когда я вижу вас в профиль, и как о чудовище, если взглянуть с другой стороны. Значит, слева. Один разрез, от глаза до уголка вашего прекрасного рта.

– И если я это сделаю, ты отпустишь Элайну?

– Как сказал. – Он пожимает плечами. – Разумеется, я могу и соврать.

Я колеблюсь, но затем поднимаю нож. Собственно, вопроса никакого не было. Зачем откладывать?

«Не откладывай, сделай это сегодня! – хихикает сумасшедшая Смоуки. – Режь себя, и получишь в подарок микроволновку!»

Я приставляю кончик ножа к щеке под левым глазом, чувствую, какой нож холодный. «Смешно», – думаю я. Ничто не ощущается таким холодным, таким бесчувственным, как нож у твоей плоти. Нож – идеальный солдат, он выполняет любой приказ, и ему наплевать, для чего его используют, ему бы только резать.

– Режьте глубже, – говорит Хиллстед. – Чтобы я увидел кость.

Джозеф Сэндс хотел, чтобы я коснулась его лица. Питер Хиллстед хочет, чтобы я коснулась своего собственного лица, и я это делаю, я режу решительно и глубоко. Боль жуткая. Лезвие острое, как бритва, оно взрезает щеку без колебаний. Рана длинная, много крови. Она потоками стекает мне на губы. Я пробую мое собственное вино.

Дракон кричит.

Хиллстед смотрит как завороженный. Один видный мне глаз расширен. Он наслаждается. Удовлетворяет жажду крови.

Я даю ему время получить удовольствие.

Затем я показываю на него ножом:

– Так как? Могу я освободить Элайну?

Его глаз все еще расширен. Кровь капает с моего подбородка, и глаз следит за ней.

– Питер. – Взгляд неохотно отрывается от крови. – Могу я ее освободить?

Морщинки у глаза. Хиллстед снова улыбается.

– Ну… – говорит он, продолжая тянуть время. – Нет. Не думаю. Нет.

Я одновременно ощущаю отчаяние и презрение.

– Можно было заранее догадаться, – говорю я. – Если бы ты хотел быть оригинальным, то отпустил бы Элайну. А пойти на попятный – так ведь я этого и ожидала.

Он пожимает плечами:

– Всем не угодишь.

– Ты все еще можешь угодить мне, Питер.

– Это как?

– Умереть, Питер. Умереть.

«Смелые слова», – думаю я. Но по-прежнему боюсь поднять пистолет.

Он смеется:

– Это понятно, Смоуки. Теперь давайте займемся делом. – Он одной рукой хватает Бонни за шею. В другой – нож. Он все еще у горла девочки. – Вы дали мне то, что я хотел. Пора заканчивать.

Я роняю нож. Он следит, как нож падает со звоном на пол.

Я тоже слежу за ножом, завороженная металлическим блеском и пятном крови на таком остром лезвии.

Я говорю:

– И как все должно закончиться, Питер?

– Вы же знаете, Смоуки, тут мало вариантов. Или так, или иначе.

Я смотрю на него. Я существую на двух уровнях. Одна часть меня смотрит на Хиллстеда, слушает его, отвечает. Другая все напрягается и напрягается, стараясь расслышать голос.

– Что это значит, «так или иначе»?

Снова морщинки у глаза.

– Я собираюсь перерезать Бонни горло, Смоуки. Я буду считать до десяти и затем разрежу ей горло от уха до уха, получится такая широкая мокрая ухмылка. Конечно, если вы не убьете меня до того. – Нож шевелится. – В любом случае, что бы ни случилось, я уверен: вы застрелите меня, я умру. Значит, первый вариант: вы убиваете меня дотого, как я перерезаю Бонни горло, и она остается жить. А второй вариант? – Он бросает взгляд на пистолет в моей руке. – Снова Алекса. Бонни умирает, потеряна еще одна дочь. Все равно вы меня убиваете… но слишком поздно, слишком поздно.

Вот теперь я слышу голос.

«Мама».

– Все, что от вас требуется, милая Смоуки… – Появляется его голова. Он ухмыляется. – Давайте я помогу вам в последний раз.

«Послушай меня, мама. Ты можешь это сделать. Все будет хорошо».

Внутри меня возникает огромная неподвижная пустота.

– А пошел ты!

– Не думаю. – Он улыбается шире. – Смотрите не ошибитесь, Смоуки. Я даю вам десять секунд, потом я ее убью. Взмахну ножом и перережу тоненькое горлышко. У вас единственный шанс – пристрелить меня. Разумеется, вы можете промахнуться и вместо меня убить девочку, точно так же, как вышло с Алексой. Вы можете застрелить еще одного ребенка.

С моего лица течет кровь. Я вижу только глаза Бонни.

Но душу мою заполняет Алекса.

Я вдруг вспоминаю все то прекрасное, что было в моей дочери. Сразу все. Каждый момент, когда я видела ее улыбку, прижимала ее к себе, вдыхала аромат ее волос. Каждую слезу, которую я утирала, каждый ангельский поцелуй, который она мне дарила. В последнее время я все чаще ее вспоминаю. Но эти воспоминания в тысячу раз более живые. В миллион раз.

Все ушло, ушло навсегда.

– Будет вам, агент Барретт. Я начинаю считать.

Я плыву в океане слез, и у этого океана нет берегов.

Снова всплывает проклятый вопрос: «Будет моя рука трястись, если я направлю пистолет на себя?» Можно и так кончить. Легко. Быстро.

Конец воспоминаниям. Я жажду этого больше, чем всего остального, – не знать прошлого.

– Вы были моим Абберлайном, Смоуки. Вы должны радоваться, вы лучшая из лучших. Никому не удалось поймать ни одного из нас за весь период, прошедший со времени моего предка. Я аплодирую вашему трюку с плотью в банке. Хоть это и очевидная ложь, я должен признать: вы меня разозлили. А поимка Роберта… Что же, он оказался растяпой, так что ничего гениального в этом вашем подвиге я не нахожу. Но вы одаренный человек, Смоуки, дорогуша. Очень одаренный.

Я его еле слышу. В моих ушах шум, готовый затопить весь мир. Это я бью по себе кулаками, пока не разбиваю их в кровь. Это я захожусь в вечном крике. Это я вою, матерюсь и умираю…

«Мама!»

Шум стихает.

Тишина.

Я вижу ее краем глаза. Но я не могу взглянуть на нее. Нет.

Мне слишком стыдно.

«Все хорошо, мама. Все хорошо. Ты только должна помнить одну важную вещь».

«Что именно? Что я подвела тебя? Что я тебя убила? Что я живу, а ты нет? И что – хуже всего – жизнь продолжается?»

Меня затопляет стыд, он всюду, в самых моих глубинах.

Это боль, невероятная и бесконечная.

«Ну вот, приехали, – думаю я. – Финал. Место, где я терплю полную неудачу. Где я ухожу во тьму».

Я начинаю терять сознание.

Но тут Алекса улыбается.

Ее улыбка ярче солнца. Ослепительный свет.

«Нет, мама, вспомни про любовь».

Такое впечатление, что кто-то нажал на кнопку «пауза». Вся боль, весь стыд уходят.

Теперь царит неподвижность.

Сердце отбивает проходящие моменты: тук, а потом еще раз тук.

Прямо передо мной стоит Алекса. Это уже не расплывчатый силуэт или короткий эпизод сна.

Моя прекрасная Алекса стоит передо мной в сияющем круге.

– Привет, мам, – говорит она.

– Привет, детка, – шепчу я.

Я знаю, что на самом деле ее здесь нет. Но одновременно я знаю, что она здесь.

– Ты должна выбрать, мамочка, – тихо говорит она. – Раз и навсегда.

– Что ты имеешь в виду, солнышко?

Она наклоняется вперед и хватает меня за руки. Он нее исходит нежность, она охватывает меня.

–  Жить,мамочка.

Я по опыту знаю, что правда являет себя без фанфар, но происходит это мгновенно и меняет все вокруг. Настоящая правда всегда проста.

Выбор между жизнью и смертью – это выбор между Алексой и Хиллстедом.

Между Мэттом и Сэндсом.

Алекса улыбается, кивает и исчезает.

Один удар сердца – и я в своем рассудке. С этой правдой безумие меня покидает.

Время снова идет вперед.

Хиллстед что-то говорит, но я не могу разобрать. У меня впечатление, что я нахожусь в покоях молчания. В мире, где все движется с нормальной скоростью, кроме моих мыслей, сонных и замедленных, как движения на дне плавательного бассейна.

Бонни не отводит от меня глаз с того момента, как я вошла в комнату. Они полны ужаса и доверия. Теперь я смотрю на нее. Я в своем рассудке и действительно вижу ее.

«Она прекрасна, мама».

– Да, ты права, солнышко, – бормочу я.

Хиллстед прищуривается. Теперь я его слышу.

– С кем это вы разговариваете, моя Смоуки? Совсем крыша поехала? Лучше соберитесь. Осталось всего три секунды, и малышка Бонни начнет улыбаться ниже подбородка.

Выстрел, который должен спасти ее, будет трудным. Мне видно примерно четверть головы Хиллстеда. Остальное спрятано за Бонни.

Я начинаю рассчитывать, сначала медленно, потом все быстрее.

Дракон во мне чувствует, что наступает его время, и мурлычет.

До меня снова доносится голос Алексы: «Не беспокойся, мама. Просто сделай это. Ты можешь, ты только должна в себя поверить».

– Не знаю, Алекса, – говорю я ей. – Два дюйма, дюйм с половиной. Не знаю. Я могу попасть в нее.

Я чувствую, как призрачные руки моей дочери обвиваются вокруг моей талии со спины. Одна рука тянется, чтобы коснуться сердца: «Это тут, мамочка. Ты просто перестала верить. И я не возражаю, если ты будешь любить ее. Ты спрашивала об этом во сне, но я не успела ответить, ты проснулась. Люби ее, мама, я ничего не имею против». Передо мной встает лицо Алексы, карие глаза Мэтта, хитрая улыбка, ямочки на щеках. Я уже не боюсь смотреть на нее. Руки отпускают меня, я чувствую, как она тает за моей спиной. Перед тем как исчезнуть, она шепчет: «Разве ты не понимаешь, мамочка? Ты неидеальна. Делай что можешь, пусть это будет лучшее из того, что у тебя есть. Твое лучшее – это все, что ты сможешь когда-либо отдать».

Дракон рычит. Моя рука перестает трястись.

Я не задумываясь поднимаю пистолет и стреляю.

Звука выстрела я не слышу. Для меня существует только визуальный ряд. Я вижу, как голова Бонни откидывается назад, когда голова Хиллстеда взрывается и нож падает из его руки. И я понимаю, что вместе с ним убила и ее.

Я чувствую, как во мне рождается крик, руки взлетают к голове, но тут Бонни движется ко мне, насколько ей позволяют связанные ноги. Она поворачивается левым боком ко мне, и я вижу Хиллстеда на полу с пулевым отверстием вместо глаза, и я все понимаю.

Я сумела выстрелить. Пуля зацепила щеку Бонни, но попала точно в цель. С ней все в порядке. А он мертв.

Я засовываю пистолет в кобуру. Джеймс и Алан бегут по лестнице. За ними Томми. Алан плачет, развязывая Элайну, завертывает ее в одеяло, а Томми и Джеймс спрашивают меня, все ли со мной в порядке. Я не отвечаю.

Я смотрю на монстра, лежащего на полу. На человека, который дал Сэндсу ключ от моего дома и таким образом обрек на гибель мою семью. Я думаю о той череде разрушений и несчастий, которые он оставил после себя.

В конце концов, он подтвердил собственную точку зрения.

Смерть всего лишь шаг в сторону.

Но с другой стороны, такова и жизнь, со всеми, кто за нее ратует.

57

Келли распорядилась, чтобы присутствовали три человека: я, Мэрилин и Элайна. Само собой, присутствует и Бонни. Келли не возражает.

Келли очнулась через два дня после смерти Питера Хиллстеда. Прошло еще два дня, и доктор решает проверить ее ноги на чувствительность. Келли изо всех сил старается держаться молодцом, но я вижу, что она в ужасе.

Выглядит она ужасно. Бледная, осунувшаяся. Но живая.

Скоро мы узнаем, сможет ли она снова ходить.

Доктор держит в руках один из этих инструментов, которые все знают по виду, но не по названию, – что-то вроде вращающейся стрелы с ручкой. Он приготовился коснуться определенных точек на ее ногах. Он поднимает глаза на Келли.

– Готовы?

Элайна хватает ее за правую руку, я – за левую. Мэрилин стоит слева от Элайны. Бонни смотрит на все с тревогой.

– Пощекочите меня, лапонька.

Доктор проводит инструментом по ее пятке. Смотрит на нее.

– Чувствуете?

Ее глаза расширяются от страха. Голос слабый.

– Нет.

– Не паникуйте. – Он ее успокаивает, но я знаю, что это не помогает, потому что ее рука едва не ломает мою. – Давайте попробуем другую ногу. – Он проводит стрелкой по пятке.

Мы ждем…

Большой палец дергается. Келли затаивает дыхание.

– Вы почувствовали? – спрашивает доктор.

– Я не уверена…

– Ничего. Движение большого пальца – отличный признак. Давайте попробуем еще раз. – Он проводит инструментом по ступне. На этот раз большой палец реагирует сразу же.

– Я чувствую! – восклицает Келли. – Не очень четко, но чувствую.

– Это очень, очень, очень хорошо, Келли, – говорит доктор. – Теперь я хочу, чтобы вы попробовали кое-что сделать. Попытайтесь пошевелить этим пальцем, тем, который дергался.

Я чувствую, как Келли потеет.

– Давай, – уговаривает ее Элайна, – попытайся. У тебя получится.

Келли смотрит на свой большой палец с такой сосредоточенностью, какой бы позавидовал спринтер на Олимпийских играх. Я чувствую ее умственное напряжение как нечто конкретное.

Палец двигается.

– Сейчас я что-то чувствую, – возбужденно говорит Келли. – Какую-то… связь. Я понятно объясняю?

Доктор улыбается. Это широкая улыбка. Никто из нас еще не позволяет себе расслабиться и испытать облегчение, но мы уже готовы к этому. Нам только нужно услышать заключение доктора.

– Да, понятно. Отличные новости. Остается пять процентов вероятности, что будут какие-то последствия. Ничего такого, с чем бы не справилась физиотерапия, так что не волнуйтесь в случае чего. Тогда вам придется снова научить свое тело реагировать на сигналы, посылаемые мозгом. – Он делает паузу. – Но я с уверенностью могу сказать: паралич вам не грозит.

Келли откидывает голову на подушку и закрывает глаза, а палату наполняет хор восклицаний: «Слава Богу!»

Затем мы все замолкаем.

Потому что слышим рыдания.

Бонни. Маленькая Бонни стоит у дверей палаты Келли, лицо красное, слезы потоками текут по щекам, кулак прижат ко рту. Она пытается закрыть вулкан скорби, который требует высвобождения.

Я так потрясена, что лишаюсь дара речи. У меня такое ощущение, что кто-то острой бритвой разрезал мое сердце пополам.

Из всех нас больше всего боялась за Келли Бонни. В ее глазах, если бы Келли осталась калекой, это означало бы, что он победил. И она плачет о своей матери, обо мне, об Элайне, о Келли и о себе.

Первой приходит в себя Келли.

– Иди сюда, лапонька, – ласково говорит она.

Нежность в ее голосе поражает меня.

Бонни кидается к ее кровати. Она берет Келли за руку и, продолжая плакать, трется щекой о костяшки ее пальцев. Келли что-то бормочет, остальные стоят молча.

При всем желании мы не можем заговорить.

Келли просит меня остаться с ней на несколько минут наедине.

– Итак, – говорит Келли после недолгого молчания, – теперь уже все знают про меня и Мэрилин.

Я ухмыляюсь:

– Точно.

Она вздыхает, но сожаления в этом вздохе нет.

– А, ладно. – Она снова молчит. – Знаешь, она меня любит.

– Я знаю.

– Но я не потому предложила тебе остаться здесь со мной, – говорит она.

– Да? А почему?

– Я кое-что должна сделать и… возможно, я еще не готова сделать это с Мэрилин. Возможно, никогда не буду готова.

Я удивленно смотрю на нее:

– Ты о чем?

Она жестом просит меня подойти поближе. Я сажусь на край кровати.

– Еще ближе.

Я подвигаюсь. Она протягивает руки, мягко хватает меня за плечи и притягивает к себе. Она обнимает меня.

Я не сразу понимаю, но потом до меня доходит, я закрываю глаза и крепко обнимаю ее.

Она рыдает. Беззвучно, но от души.

И я обнимаю ее и позволяю ей выплакаться. И мне вовсе не грустно. Потому что это не те слезы, которые нужно унимать.

58

Уже пять часов, и, кроме меня и Джеймса, в офисе никого не осталось. Большая редкость. Всех монстров временно уложили спать. Мы можем жить по расписанию. Я собираюсь этим воспользоваться.

Я слежу, как распечатывается мой отчет. Скоро появится последняя страница, что ознаменует окончание дела Джека-младшего. Вся его кровь, страдания и жизнь быстро остались в прошлом.

Впрочем, не совсем так. То, что он делал, долгие годы будет эхом отзываться в наших жизнях. Он резал глубоко, по живому. В шрамах нет нервов, но они видны, и иногда на рассвете они чешутся, как давно потерянная конечность.

– Вот мои заметки, – говорит Джеймс.

Я вздрагиваю. Он кладет бумаги на стол.

– Спасибо. Я почти закончила.

Он стоя смотрит на принтер. Редкий момент. Нам с Джеймсом комфортно молчать рядом друг с другом.

– Наверное, мы так никогда и не узнаем, – говорит он.

– Наверное, нет.

У нас общий темный поезд и общий интерес. Нам не нужны долгие беседы.

Существовал ли кто-то до отца Питера Хиллстеда? Был ли дедушка-убийца или такой же прадедушка? Если бы мы могли очутиться в том времени, когда не было ни сложных ухищрений сегодняшней практики уголовных расследований, ни базы компьютерных данных, кто знает чего мы смогли бы достичь?

Смогли бы мы поймать человека в цилиндре, который не имел лица, но ловко орудовал сверкающим скальпелем?

Удалось бы нам в итоге найти лицо для этого легендарного ужаса?

Скорее всего нет.

Но наверняка мы этого никогда не узнаем.

Мы должны благодарить нашу способность оставлять такие вопросы без ответа, уходить от них без оглядки, иначе мы все давно потеряли бы рассудок.

Из принтера выползает последняя страница.

Эпилог

Я похоронила Энни рядом с Мэттом и Алексой.

День выдался замечательным. Светит калифорнийское солнце, то, которое мой отец больше всего любил. Оно светит без устали, жар смягчается легким ветерком.

На этой неделе траву на кладбище не косили, она лежит волнами, густая, ярко-зеленая. Глядя вдаль, на надгробия, уходящие за горизонт, я представляю себе кладбище дном океана, поросшим водорослями и покрытым остовами утонувших кораблей.

Я вижу людей, молодых и старых – кто пришел в одиночку, кто группой. Некоторые из тех, кого сегодня навещают родственники и друзья, мирно умерли в своих постелях, некоторые стали жертвами насилия. Одни умирали, окруженные близкими, другие – среди голых стен.

Есть могилы, к которым никто не приходит, и они ветшают.

Место это тихое, здесь живут воспоминания и бродят призраки.

Бонни сажает на могилу Энни цветы. Она заканчивает работу, выпрямляется и стряхивает грязь с ладоней.

– Готово, солнышко? – спрашиваю я.

Она смотрит на меня. Кивает.

Элайна начала химиотерапию. Алан все равно приходит в офис. Я уже смирилась, что здесь от меня ничего не зависит. Я только могу любить друзей и быть с ними в горе и радости.

Джеймс перезахоронил свою сестру. Лео купил новую собаку, щенка лабрадора, и рассказывает о нем взахлеб. Келли поправляется, поэтому все больше и больше ворчит по поводу своего заточения в больнице. Дочь ежедневно навещает ее, и Келли начинает примиряться с тем, что отныне ее будут величать бабушкой.

Мы с Томми продолжаем встречаться. Бонни он нравится. Мы не торопимся, смотрим, куда наши встречи заведут.

Выяснилось, что за двадцать пять лет Питер Хиллстед убил по крайней мере двенадцать женщин. Это были идеальные убийства, мы узнали о них только из его записей. Он вел тщательный учет, подражая в этом отцу. И, как отец, он уничтожал тела после преступлений. Нет никаких доказательств смерти этих женщин, только тени. К сожалению, мы до сих пор понятия не имеем, где прячутся те чудовища, с которыми он переписывался и которых поощрял на зверства, если, конечно, такие люди существуют. Но если он их не выдумал, если они когда-нибудь выползут из своих пещер, я всегда готова загнать их под землю.

Выяснилось, что Хиллстед общался с Робертом Стритом почти три года. Участвовал Стрит только в двух последних убийствах. По правде говоря, мне на него наплевать. Хиллстед умер, с ним покончено, а Стрит скоро займет очередь в газовую камеру.

Хиллстед использовал свое служебное положение терапевта агентов ФБР, чтобы получить доступ к личным делам, откуда, по нашим догадкам, он и узнал о дочери Келли. Бюро при приеме на работу тщательно проверяло Келли и не могло пройти мимо Мэрилин.

Поразительно, как много Хиллстед знал о каждом из нас. В уме ему нельзя отказать.

Впрочем, мы оказались умнее, что льстит моему тщеславию. Я понимаю, какая в тщеславии кроется опасность. Оно, как темный поезд, может занести на край пропасти, если не поостеречься. Но пока я позволяю себе потешиться. Драконы – они ведь гордые.

Я не думаю, что Хиллстед так уж сильно отличался от других серийных убийц, которых мне довелось ловить. Он, как и они все, сделал ошибку. Каким бы идеальным убийцей он себя ни считал, именно Реней Паркер, его первая жертва, протянула руку из могилы и утащила его под землю. Эта мысль доставляет мне огромное удовлетворение.

«Настоящие призраки этого мира как раз такие, – думаю я, когда вспоминаю наши действия. – Они следы, которые мы оставляем, когда идем сквозь время».

Последствия. Они могут гнаться за нами, причинять вред. Но они могут и возбуждать нас, приносить успокоение в ночи. Не все призраки воют и плачут. Некоторые улыбаются.

Бонни по-прежнему не говорит. Она не кричит каждую ночь, но и не всякая ночь проходит спокойно. Она прелестный ребенок, вдумчивый, щедрый на любовь. И она рисует картины. Я понимаю, что на данном этапе художественные образы заменяют ей слова.

Наша жизнь наладилась. Отношения у нас пока не совсем такие, как у матери и дочери. Но все к тому идет, и я уже ничего не боюсь.

Призраки Мэтта и Алексы навещают меня во сне, они утешают меня. Кошмарных снов я больше не вижу.

– Готова?

Вместо ответа Бонни берет меня за руку.

Она немая, я вся в шрамах, но день прекрасен и будущее нас не страшит. У меня есть она, а у нее есть я, нас объединяет любовь.

А из любви вырастает жизнь.

Мы уходим с кладбища, взявшись за руки. Наши призраки наблюдают за нами. Я чувствую, что они улыбаются.