Текст книги "Волшебный квартет"

Автор книги: Клиффорд Дональд Саймак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 63 страниц)

 Глава 16

   Максвелл спрыгнул с шоссе в том месте, где начиналась лощина Гончих Псов, и несколько минут простоял, вглядываясь в скалистые утесы и резкие очертания осенних обрывов. Дальше в лощине, за желто-красной завесой листвы, он увидел крутой каменистый склон холма Кошачья Берлога, на вершине которого, как ему было известно, стоял, уходя высоко в небо, замок гоблинов, где проживал некий О’Тул. А внизу, в чаще, прятался обомшелый каменный мост, обиталище троллей.

   Час был еще ранний: Максвелл отправился в путь задолго до рассвета. На траве и кустах, до которых еще не добралось солнце, поблескивала ледяная роса. Воздух оставлял во рту винный привкус, а голубизна неба была такой нежной и светлой, что оно словно вообще не имело цвета. И все это: и небо, и воздух, и скалы, и лес – было пронизано ощущением непонятного ожидания.

  Максвелл прошел по горбатому пешеходному мостику, перекинутому через шоссе, и зашагал по тропинке, убегавшей в лощину.

  Вокруг него сомкнулись деревья – он шел теперь по затаившей дыхание волшебной стране. Максвелл вдруг заметил, что старается ступать медленно и осторожно, опасаясь нарушить лесное безмолвие резким движением или шумом. С балдахина ветвей над ним, неторопливо кружа, слетали листья – трепещущие разноцветные крылышки – и устилали землю мягким ковром. Тропку перед ним торопливым клубочком перебежала мышь, и опавшие листья даже не зашуршали под ее лапками. Вдали стрекотала голубая сойка, но деревья приглушали и смягчали ее пронзительный голос.

   Тропка разделилась на две – левая продолжала виться по лощине, правая свернула к обрыву. Максвелл пошел по правой. Ему предстоял долгий и утомительный подъем, но он не торопился и намерен был устраивать частые передышки. В такой день, подумал он, просто грех спешить, экономя время, которое можно провести здесь, среди красок и тишины.

  Крутая тропинка петляла, огибая огромные, припавшие к земле валуны в бахроме седых лишайников. Ее со всех сторон обступали древесные стволы – грубая темная кора вековых дубов оттенялась атласной белизной берез в мелких коричневых пятнышках там, где тонкая кора скрутилась в трубочку, но все еще льнула к родному дереву, трепеща на ветру. Над грудой валежника поднималась пирамида ариземы, осыпанная багряными ягодами, и лиловые листья обвисли, как рваная мантия.

   Максвелл не спеша поднялся по склону, часто останавливаясь, чтобы оглядеться и вдохнуть аромат осени, окутывавший все вокруг. Вскоре он дошел до лужайки, на которую опустился автолет Черчилла, когда тролли наложили на него заклятие. Отсюда тропа вела прямо к замку гоблинов.

  Он постоял на лужайке, переводя дух, а потом пошел дальше. На огороженном жердями пастбище Доббин – или другой, очень похожий на него конь – общипывал редкие пучки скудной травы. Над башенками замка кружили голуби, а в остальном он казался вымершим.

  Внезапно благостная тишина утра была нарушена оглушительными воплями, и из распахнутых ворот замка вывалилась орава троллей, которые двигались довольно странным строем. Они шли тремя вереницами, и каждая тянула канат – совсем как волжские бурлаки в старину, решил Максвелл, вспомнив картину, которую ему как-то довелось увидеть. Тролли выбрались на подъемный мост, и Максвелл увидел, что все три каната привязаны к большому обтесанному камню – тролли волочили его за собой, и он, подпрыгивая на мосту, глухо гремел.

  Старый Доббин дико ржал и бегал по кругу, вскидывая задом.

  Тролли тяжелой рысцой спускались по тропе – темно-коричневые, морщинистые, злобные лица, длинные сверкающие клыки, спутанные гривы волос, дыбящиеся больше обычного,– а позади них, поднимая клубы пыли, грузно полз камень.

  Из ворот замка выплеснулась кипящая волна гоблинов, которые размахивали дубинками, мотыгами, вилами – короче говоря, всем, что подвернулось им под руку.

  Максвелл поспешно посторонился, пропуская троллей. Они бежали молча, решительно, всем весом налегая на канаты, а за ними, испуская пронзительные воинственные кличи, мчалась орда гоблинов. Впереди, тяжело переваливаясь, несся мистер О’Тул; лицо и шея у него посинели от гнева, а в руке была зажата скалка.

  В том месте, где Максвелл сошел с тропы, она круто уходила вниз по каменистому склону к лужайке фей. Камень, который волокли тролли, над самым спуском ударился о выступ скалы и подпрыгнул высоко в воздух. Канаты провисли, и камень, еще раз подпрыгнув, стремительно покатился по склону.

   Какой-то тролль оглянулся и отчаянно завопил, предупреждая остальных. Бросив канаты, тролли кинулись врассыпную. Камень, набирая скорость, промчался мимо, обрушился на лужайку, опять подскочил, оставив огромную вмятину, и скользнул по траве к деревьям. Поперек бального зала фей протянулась безобразная полоса вывороченного дерна, а камень ударился о ствол могучего дуба в дальнем конце лужайки и наконец остановился.

   Гоблины, оглушительно крича, кинулись в лес за разбежавшимися похитителями камня. Преследуемые вопили от страха, преследователи – от ярости, по холму раскатывалось эхо и треск кустов, ломающихся под тяжестью множества тел.

   Максвелл перешел через тропу и направился к огороженному пастбищу. Старый Доббин уже успокоился и стоял, положив морду на верхнюю жердь, словно ему нужна была подпорка. Конь с любопытством наблюдал за тем, что происходило у подножия холма.

   Максвелл положил ладонь на шею Доббина, погладил коня и ласково потянул его за ухо. Доббин скосил на него кроткий глаз и задвигал верхней губой.

   – Надеюсь,– сказал Максвелл,– они не заставят тебя волочить этот камень назад в замок. Подъем тут крутой и длинный.

   Доббин лениво дернул ухом.

   – Ну, насколько я знаю О’Тула, тебе этого делать не придется. Если ему удастся переловить троллей, камень потащат они.

   Шум у подножия холма тем временем стих, и вскоре, пыхтя и отдуваясь, на тропу вышел мистер О’Тул и начал взбираться по склону. Скалку он нес на плече. Лицо у него все еще отливало синевой, но уже не от бешенства, а от усталости. Он свернул с тропы к пастбищу, и Максвелл поспешил ему навстречу.

  – Приношу глубочайшие извинения,– произнес мистер О’Тул настолько величественно, насколько позволяла одышка.– Я заметил вас и обрадован вашим присутствием, но меня отвлекло весьма важное и весьма неотложное дело; Вы, я подозреваю, присутствовали при этой гнуснейшей подлости.

  Максвелл кивнул.

  – Они забрали мой сажальный камень,– гневно объявил мистер О’Тул,– со злобным и коварным намерением обречь меня на пешее хождение.

  – Пешее? – переспросил Максвелл.

  – Вы, как я вижу, слабо постигаете смысл случившегося. Мой сажальный камень, на который я должен взбираться, чтобы сесть на спину Доббина. Без сажального камня верховой езде приходит конец, и я обречен ходить пешком с большими страданиями и одышкой.

  – Ах вот что! – сказал Максвелл.– Как вы совершенно справедливо заметили, сперва я не постиг смысла случившегося.

  – Эти подлые тролли! – Мистер О’Тул в ярости заскрежетал зубами,– Ни перед чем не останавливаются, негодяи! Сначала сажальный камень, а потом и замок – кусочек за кусочком, камушек за камушком, пока не останется ничего, кроме голой скалы, на которой он некогда высился. При подобных обстоятельствах необходимо со стремительной решимостью подавить зародыш их намерений.

  Максвелл посмотрел вниз.

  – И чем же это кончилось? – спросил он.

  – Мы обратили их в паническое бегство,– удовлетворенно сказал гоблин,– Они разбежались, как цыплята. Мы выкурим их из-под скал и из тайников в чаще, а потом взнуздаем, точно мулов, на которых они разительно похожи, и они, потрудившись хорошенько, втащат сажальный камень туда, откуда забрали.

  – Они сводят с вами счеты за то, что вы срыли их мост.

  Мистер О’Тул в раздражении отколол лихое коленце.

   – Вы ошибаетесь! – вскричал он.– Из великого и незаслуженного сострадания мы не стали его срывать. Обошлись двумя камушками, двумя крохотными камушками и большим шумом. И тогда они сняли чары с помела, а также со сладкого октябрьского эля, и мы, будучи простыми душами, приверженными к доброте и незлобивости, спустили им все остальное.

  – Они сняли чары с эля? Но ведь некоторые химические изменения необратимы и...

   Мистер О’Тул смерил Максвелла презрительным взглядом.

   – Вы,– сказал он,– лепечете на ученом жаргоне, пригодном только для чепухи и заблуждений. Мне непостижимо ваше пристрастие к этой вашей науке, когда, будь у вас охота учиться и попроси вы нас, вам открылась бы магия. Хотя должен признать, что расколдованный эль небезупречен. В его вкусе ощущается намек на затхлость. Впрочем, и такой эль все же лучше, чем ничего. Если вы согласны составить мне компанию, мы могли бы его испробовать.

   – За весь день,– ответил Максвелл,– не было сказано ничего приятнее!

   – Так удалимся же,– воскликнул мистер О’Тул,– под сень сводов, где гуляют сквозняки – и все по вашей милости, по милости смешных людишек, которые воображают, будто мы обожаем развалины. Так удалимся же туда и угостимся большими кружками пенного напитка.

   В большом зале замка, где отчаянно дуло, мистер О’Тул вытащил втулку из огромной бочки, покоившейся на больших козлах, наполнил до краев большие кружки и отнес их на дощатый стол возле большого каменного очага, в котором еле теплилось дымное пламя.

  – А главное кощунство в том,– произнес мистер О’Тул, поднося кружку к губам,– что это возмутительное похищение сажального камня было совершено как раз тогда, когда мы приступили к поминовению.

  – К поминовению? – переспросил Максвелл,– Мне очень грустно это слышать. Я не знал...

  – Нет-нет, никто из наших! – поспешно сказал О’Тул.– За возможным исключением меня самого, все племя гоблинов пребывает в свински прекрасном здравии. Мы поминали баньши.

   – Но ведь баньши не умер!

  – Да, но он умирает. И как это печально! Он – последний представитель великого и благородного племени в этом заповеднике, а тех, кто еще сохранился в других уголках мира, можно пересчитать по пальцам на одной руке, и пальцев более чем хватит.

  Гоблин поднял кружку и, почти засунув в нее физиономию, принялся пить долго и с наслаждением. Когда он поставил кружку на стол, оказалось, что на его бакенбарды налипла пена, но он не стал ее вытирать.

  – Мы вымираем весьма ощутимо,– сказал он, погрустнев,– Планета изменилась. Все мы, весь маленький народец и те, кто не так уж мал, спускаемся в долину, где тени густы и непроницаемы, мы уходим от всего живого, и нам настает конец. И содрогаешься: так это горько, ибо мы были доблестным племенем, несмотря на многие наши недостатки. Даже тролли, пока не выродились, все еще сохраняли в целости некоторые слабые добродетели, хотя я и заявляю громогласно, что ныне никакая добродетель им не свойственна вовсе. Ибо кража сажального камня – это самая низкая подлость, ясно показывающая, что они лишены какого бы то ни было благородства духа.

  Он вновь поднес кружку к губам и осушил ее до дна двумя-тремя большими глотками. Затем со стуком поставил ее на стол и поглядел на еще полную кружку Максвелла.

  – Пейте же,– сказал мистер О’Тул.– Пейте до дна, и я их снова наполню, чтобы получше промочить глотку.

  – Наливайте себе,– сказал Максвелл.– Разве можно пить эль так, как пьете его вы? Его следует хорошенько распробовать и посмаковать.

  Мистер О’Тул пожал плечами:

  – Наверное, я жадная свинья. Но это же расколдованный эль, и смаковать его не стоит.

   Тем не менее гоблин встал и вперевалку направился к бочке. Максвелл поднес кружку к губам и отхлебнул. О’Тул сказал правду – в эле чувствовалась затхлость, отдававшая привкусом паленых листьев.

  – Ну? – спросил гоблин.

 – Его вкус необычен, но пить его можно.

   – Придет день, и мост этих троллей я срою до основания,– внезапно взъярился мистер О’Тул,– Разберу камень за камнем, соскребая мох самым тщательным образом, чтобы разрушить чары, а потом молотом раздроблю камни на мельчайшие кусочки, а кусочки подниму на самый высокий утес и разбросаю их вдаль и вширь, дабы за всю вечность не удалось бы их собрать. Вот только,– добавил он, понурившись,– какой это будет тяжкий труд! Но соблазн велик. Этот эль был самым бархатным, самым сладким, какой только удавалось нам сварить. А теперь взгляните – свинское пойло! Да и свиньи им побрезгуют! Но был бы великий грех вылить даже такие мерзкие помои, если им наименование «эль».

  Он схватил кружку и рывком поднес к губам. Его кадык запрыгал, и он поставил кружку, только когда выпил ее до дна.

  – А если я причиню слишком большие повреждения этому гнуснейшему из мостов,– сказал он,– а эти трусливые тролли начнут хныкать перед властями, вы, люди, призовете меня к ответу, потребуете, чтобы я объяснил свои мысли. А как стерпеть подобное? В том, чтобы жить по правилам, нет благородства, и радости тоже нет,– скверным был день, когда возник человеческий род.

   – Друг мой! – сказал Максвелл ошеломленно,– Прежде вы мне ничего подобного не говорили.

  – Ни вам и ни одному другому человеку,– ответил гоблин.– И ни перед одним человеком в мире, кроме вас, не мог бы я выразить свои чувства. Но может быть, я предался излишней словоохотливости.

   – Вы прекрасно знаете,– сказал Максвелл,– что наш разговор останется между нами.

  – Конечно,– согласился мистер О’Тул,– Об этом я не тревожусь. Вы ведь почти один из нас. Вы настолько близки к гоблину, насколько это дано человеку.

  – Для меня ваши слова – большая честь,– заверил его Максвелл.

  – Мы – древнее племя,– сказал мистер О’Тул.– Много древнее, думается мне, чем может помыслить человеческий разум. Но может быть, вы все-таки выпьете этот мерзейший и ужаснейший напиток и наполните заново свою кружку?

   Максвелл покачал головой:

   – Но себе налейте. Я же буду попивать свой эль не торопясь, а не глотать его единым духом.

  Мистер О’Тул совершил еще одно паломничество к бочке, вернулся с полной до краев кружкой, брякнул ее на стол и расположился за ним со всем возможным удобством.

   – Столько долгих лет миновало,– сказал он, скорбно покачивая головой.– Столько долгих, невероятно долгих лет, а потом явился щуплый грязный примат и все нам испортил.

   – Давным-давно...– задумчиво произнес Максвелл.– А как давно? Еще в юрском периоде?

   – Вы говорите загадками. Мне это обозначение неизвестно. Но нас было много и самых разных. А теперь нас мало, и далеко не все из прежних дотянули до этих пор. Мы вымираем медленно, но неумолимо. И скоро займется день, который не увидит никого из нас. Тогда все это будет принадлежать только вам, людям.

   – Вы расстроены,– осторожно сказал Максвелл,– Вы же знаете, что мы вовсе этого не хотим. Мы приложили столько усилий...

  – С любовью приложили? – перебил гоблин.

   – Да. Я даже скажу – с большой любовью.

  По щекам гоблина поползли слезы, и он принялся утирать их волосатой мозолистой лапой.

  – Не надо принимать меня во внимание,– сказал он.– Я погружен в глубокое расстройство. Это из-за баньши.

   – Разве баньши ваш друг? – с некоторым удивлением спросил Максвелл.

   – Нет, он мне не друг! – решительно объявил мистер О’Тул.– Он стоит по одну сторону ограды, а я – по другую. Старинный враг, и все-таки один из наших. Один из истинно древних. Он выдержал дольше других. И упорнее сопротивляется смерти. Другие все мертвы. И в подобные дни старые раздоры отправляются на свалку. Мы не можем сидеть с ним, как того требует совесть, но в возмещение мы воздаем ему посильную честь поминовения. И тут эти ползучие тролли без капли чести на всю компанию...

   – Как? Никто... Никто здесь в заповеднике не захотел сидеть с баньши в час его смерти?

   Мистер О’Тул устало покачал головой:

   – Ни единый из нас. Это против закона, в нарушение древнего обычая. У меня не получится вам объяснить... он за оградой.

   – Но он же совсем один!

   – В терновнике,– сказал гоблин.– В терновом кусте возле хижины, которая служила ему обиталищем.

  – В терновом кусте?

   – Колючки терновника,– сказал гоблин,– таят волшебство, в его древесине...– Он всхлипнул, поспешно схватил кружку и поднес ее к губам. Его кадык задергался.

   Максвелл сунул руку в карман и достал фотографию картины Ламберта, которая висела на стене зала Нэнси Клейтон.

   – Мистер О’Тул,– сказал он,– я хочу показать вам вот это.

   Гоблин поставил кружку.

   – Ну так показывайте! – проворчал он.– Сколько реверансов, когда у вас есть дело.

   Он взял фотографию и начал внимательно ее разглядывать.

   – Тролли! – сказал он.– Ну конечно! Но тех, других, я не узнаю. Словно бы я должен их узнать, но не могу. Есть сказания, древние-древние сказания...

   – Оп видел эту картину. Вы ведь знаете Опа?

   – Дюжий варвар, который утверждает, будто он ваш друг.

  – Он правда мой друг. И он вспомнил этих. Они – древние, из незапамятных времен.

   – Но какие чары помогли получить их изображение?

   – Этого я не знаю. Снимок сделан с картины, которую написал человек много лет назад.

   – Но как он...

  – Не знаю,– сказал Максвелл.– По-моему, он побывал там.

  Мистер О’Тул заглянул в свою кружку и убедился, что она пуста. Пошатываясь, он пошел к бочке и наполнил ее. Потом вернулся к столу, взял фотографию и снова внимательно посмотрел на нее, хотя и довольно смутным взглядом.

   – Не знаю,– сказал он наконец.– Среди нас были и другие. Много разных, которых больше нет. Мы здесь – жалкое охвостье некогда великого населения планеты.– Он перебросил фотографию через стол Максвеллу.– Может быть, баньши скажет. Его годы уходят в тьму времен.

   – Но ведь баньши умирает.

  – Да, умирает,– вздохнул мистер О’Тул.– И черен этот день, и горек этот день для него, потому что никто не сидит с ним.

   Он поднял кружку.

  – Пейте,– сказал он.– Пейте до дна. Если выпить сколько нужно, может быть, станет не так плохо.

 Глава 17

   Максвелл обогнул полуразвалившуюся хижину и увидел терновник у входа. В нем было что-то странное – словно облако мрака расположилось поперек него, и казалось, будто видишь массивный ствол, от которого отходят короткие веточки с колючками. Если О’Тул сказал правду, подумал Максвелл, это темное облако и есть умирающий баньши.

   Он медленно приблизился к терновнику и остановился в трех шагах от него. Черное облако беспокойно заколыхалось, словно клубы дыма на легком ветру.

  – Ты баньши? – спросил Максвелл у терновника.

   – Если ты хочешь говорить со мной,– сказал баньши,– ты опоздал.

   – Я пришел не говорить,– ответил Максвелл.– Я пришел сидеть с тобой.

   – Тогда садись,– сказал баньши.– Это будет недолго.

  Максвелл сел на землю и подтянул колени к груди, а ладонями уперся в сухую, пожухлую траву. Внизу осенняя долина уходила к дальнему горизонту, к холмам на северном берегу реки, совсем непохожим на холмы этого, южного берега,– отлогие и симметричные, они ровной чередой поднимались к небу, как ступени огромной лестницы.

  Над гребнем позади него захлопали крылья, и стайка дроздов стремительно пронеслась сквозь легкий голубой туман, который висел над узким оврагом, круто уходившим вниз. Но когда стих этот недолгий шум крыльев, вновь наступила мягкая, ласковая тишина, одевавшая холмы спокойствием.

  – Другие не пришли,– сказал баньши.– Сначала я думал, что они все-таки придут. На мгновение я поверил, что они могут забыть и прийти. Теперь среди нас не должно быть различий. Мы едины в том, что потерпели поражение, и низведены на один уровень. Но старые условности еще живы. Древние обычаи сохраняют силу.

  – Я был у гоблинов,– сказал Максвелл.– Они устроили поминовение по тебе. О’Тул горюет и пьет, чтобы притупить горе.

  – Ты не принадлежишь к моему народу,– сказал баньши.– Ты явился сюда незваным. Но ты говоришь, что пришел сидеть со мной. Почему ты так поступил?

  Максвелл солгал. Ничего другого ему не оставалось. Он не мог сказать умирающему, что пришел, чтобы получить сведения.

  – Я работал с твоим народом,– произнес он наконец,– И принимаю близко к сердцу все, что его касается.

  – Ты Максвелл,– сказал баньши.– Я слышал про тебя.

  – Как ты себя чувствуешь? – спросил Максвелл,– Могу ли я тебе чем-нибудь помочь? Может быть, ты чего-нибудь хочешь?

  – Нет,– сказал баньши,– У меня больше нет ни желаний, ни потребностей. Я почти ничего не чувствую.

   В том-то и дело, что я ничего не чувствую. Мы умираем не так, как вы. Это не физиологический процесс. Энергия истекает из меня, и в конце концов ее не останется вовсе. Как мигающий язычок пламени, который дрожит и гаснет.

  – Мне очень жаль,– сказал Максвелл.– Но может быть, разговаривая, ты ускоряешь...

   – Да, немного, но мне все равно. И я ни о чем не жалею. И ничего не оплакиваю. Я почти последний из нас. Если считать со мной, то нас всего трое, а меня считать уже не стоит. Из тысяч и тысяч нас осталось всего трое, а меня считать уже не стоит. Из тысяч и тысяч нас осталось всего двое.

   – Но ведь есть же гоблины, и тролли, и феи...

  – Ты не понимаешь,– сказал баньши.– Тебе не говорили. А ты не догадался спросить. Те, кого ты назвал,– более поздние; они пришли после нас, когда юность планеты уже миновала. А мы были колонистами. Ты же, наверное, знаешь это.

   – У меня возникли такие подозрения,– ответил Максвелл.– За последние несколько часов.

  – А ты должен был бы знать,– сказал баньши.– Ты ведь побывал на старшей планете.

   – Откуда ты знаешь? – ахнул Максвелл.

   – А как ты дышишь? – спросил баньши.– Как ты видишь? Для меня держать связь с древней планетой так же естественно, как для тебя дышать и видеть. Мне не сообщают. Я знаю и так.

   Так вот, значит, что! Источником сведений, которыми располагал колесник, был баньши. А о том, что баньши может знать то, что не известно больше никому, вероятнее всего, догадался Черчилл, и он же сообщил об этом колеснику.

   – А остальные? Тролли и...

   – Нет,– сказал баньши.– Путь был открыт только для нас, для баньши. Это была наша работа, единственное наше назначение. Мы были звеньями между старшей планетой и Землей. Мы были связными. Когда старшая планета начала колонизировать необитаемые миры, необходимо было создать средство связи. Мы все были специалистами, хотя эти специальности теперь утратили смысл, а самих специалистов почти не осталось. Первые были специалистами. А те, кто появился позже, были просто поселенцами, задача которых сводилась лишь к тому, чтобы освоить новые земли.

  – Ты говоришь про троллей и гоблинов?

   – Про троллей, и гоблинов, и всех прочих. Они, бесспорно, обладали способностями, но не специализированными. Мы были инженерами, они – рабочий класс. Нас разделяла пропасть. Вот почему они не захотели прийти сидеть со мной. Древняя пропасть существует по-преж-нему.

  – Ты утомляешься,– сказал Максвелл.– Тебе следует поберечь силы.

  – Это не имеет значения. Энергия истекает из меня, и когда она иссякнет совсем, то с ней иссякнет жизнь. Мое умирание не материально, не телесно, поскольку у меня никогда не было настоящего тела. Я представлял собой сгусток энергии. Впрочем, это не имеет значения. Ведь старшая планета умирает. Ты ее видел и знаешь.

  – Да, я знаю,– сказал Максвелл.

  – Все было бы совсем иначе, если бы не люди. Когда мы явились сюда, здесь и млекопитающих почти не было, не говоря уж о приматах. Мы могли бы воспрепятствовать развитию приматов. Мы могли бы уничтожить их еще в зародыше. Вопрос о таких мерах ставился, так как эта планета казалась многообещающей, и нам было трудно смириться с мыслью, что мы должны отказаться от нее. Но существует древний закон: разум слишком редко встречается во Вселенной, чтобы кто-нибудь имел право становиться на пути его развития. Нет ничего драгоценней,– и когда мы с большой неохотой отступили с его дороги, мы признали всю его драгоценность.

  – Но вы остались здесь! – заметил Максвелл.– Может быть, вы не преградили ему путь, но вы остались.

  – Было уже поздно,– ответил баньши.– Нам некуда было уйти. Старшая планета умирала уже тогда. Возвращаться не имело смысла. А эта планета, как ни странно, стала для нас родной.

  – Вы должны ненавидеть нас, людей.

   – Одно время мы вас и ненавидели. Вероятно, следы этого сохраняются и теперь. Со временем ненависть перегорает. И только тлеет, хотя и не исчезает. А может быть, ненавидя, мы немного гордились вами. Иначе почему старшая планета предложила вам свои знания?

  – Но вы предложили их и колеснику!

   – Колеснику?.. А, да! Но мы ничего ему не предлагали. Где-то в глубоком космосе этот колесник, по-видимому, прослышал о существовании старшей планеты и о том, что она располагает чем-то, что хотела бы продать. Он пришел ко мне и задал только один вопрос: «Какова цена этого движимого имущества?» Я не знаю, имеет ли он представление, что именно продается. Он сказал просто – «движимое имущество».

   – И ты открыл ему, что обусловленная цена – это Артефакт?

   – Конечно. Потому что тогда мне еще не сообщили о тебе. Позже меня действительно поставили в известность, что по истечении определенного времени я должен буду сообщить цену тебе.

   – И конечно, ты как раз собирался это сделать,– заметил Максвелл.

   – Да,– сказал баньши,– я как раз собирался это сделать. И вот теперь сделал. Вопрос исчерпан.

   – Ты можешь сказать мне еще одно? Что такое Артефакт?

   – Этого я не могу сказать.

  – Не можешь или не хочешь?

   – Не хочу,– сказал баньши.

   Преданы! – подумал Максвелл. Человечество предано этим умирающим существом – ведь баньши, что бы он ни говорил, вовсе не собирался сообщать ему цену. Бесчисленные тысячелетия баньши ненавидел человечество неутолимой холодной ненавистью. И теперь, уходя в небытие, он, издеваясь, рассказал пришедшему к нему человеку обо всем, чтобы тот узнал, как было предано человечество, чтобы люди знали, чего они лишились.

  – И ты сообщил колеснику про меня! – воскликнул Максвелл.– Вот почему Черчилл оказался на станции, когда я вернулся на Землю. Он говорил, что и сам только что вернулся из деловой поездки, но, конечно, он никуда не ездил,– Максвелл гневно вскочил на ноги.– А тот я, который умер?

  Он угрожающе шагнул к терновнику, но терновник был пуст. Темное облако, колыхавшееся среди его веток, исчезло. Они четким узором рисовались на фоне закатного неба.

   Исчез, подумал Максвелл. Не умер, но исчез. Субстанция стихийного существа распалась на составные элементы,– невообразимые узы, соединявшие их в странное подобие живого существа, наконец настолько ослабели, что оно иссякло, рассеялось в воздухе и в солнечном свете, как щепотка пыли на ветру.

  С живым баньши ладить было трудно. Но и мертвый он не стал ближе и доступнее. Еще несколько минут назад Максвелл испытывал к нему сострадание, какое вызывает в человеке все умирающее. Но теперь он понял, что сострадание было неуместно: баньши умер, безмолвно смеясь над человечеством.

  Оставалась одна надежда – уговорить Институт времени отложить продажу Артефакта, пока он не переговорит с Арнольдом, не расскажет ему всего, не убедит в правдивости своего рассказа, который, как прекрасно понимал Максвелл, выглядел теперь даже еще более фантастичным, чем прежде.

   Он повернулся и начал спускаться в овраг. На опушке он остановился и посмотрел на вершину холма. Терновник на фоне неба казался крепким и материальным, его корни цепко держались за почву.

  Проходя мимо лужайки фей, Максвелл обнаружил, что там угрюмо трудятся тролли – они заравнивали взрыхленную землю и укладывали новый дерн взамен вырванного катившимся камнем. Самого камня нигде не было видно.