Текст книги "Беглые взгляды"
Автор книги: Клаус Штэдке
Соавторы: Елена Гальцова,Наталья Маргулис,Сузи Франк,Криста Эберт,Кристина Гёльц,Гун-Брит Колер,Йохен Петерс,Райнер Грюбель,Ульрих Шмид,Дагмар Буркхарт
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)
Путешествия во время гражданской войны:
дневниковая проза Марины Цветаевой
С культурно-исторической точки зрения путешествие – мужское занятие, да и герои литературы от Одиссея, Пер Гюнта и до Ийона Тихого – мужчины, отправляющиеся в путешествие сквозь пространство и время. Это вдвойне справедливо в тех случаях, когда реальное путешествие и текстуальная репрезентация в форме путевого отчета накладываются друг на друга. Если женщины двигаются в мужском домене – а они делают это все более энергично начиная с конца XIX и в XX веке, – то, путешествуя или же сочиняя, они вступают в конфронтацию с социальным и культурно-историческим «gendering of travel» [228]228
Lawrence Karen R.Penelope’s Voyages: Women and Travel in the British Literary Tradition. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1994. S. IX.
[Закрыть].
In fiction and in history Penelope did voyage, at times contesting, reinventing, reinscribing the ideologies of domesticity. Women writers mapped these voyages in narratives that appropriated literary traditions developed by male writers to trace the itineraries of men. In the hybrid genres of travel literature – imaginary voyage, picaresque, letters, ethnographic narrative, sentimental romance, novel, fantasy – we encounter seekers of various kinds who chart their path of exploration while recognizing that they follow in someone else’s footsteps [229]229
Ibid. S. X.
[Закрыть].
He только препоручение текста женщине, но и весь арсенал образов европейской культуры оказывает влияние на ту субъектную позицию, которую женщина-путешественница для себя вырабатывает, определяет в своих текстах – при конфронтации и контактах с «Другим», «Чужим». Ведь не случайно, начиная с эпохи Просвещения, путешествия рассматриваются в колониальном дискурсе, приводящем в тесное соприкосновение такие понятия, как «женственность», «природа», «дикость» и «открытие», и накладывающем свой отпечаток на жанровые шаблоны травелога.
Однако не следует упускать из вида, что стратегии, применяемые писательницами в травелогах при столкновении с этой традицией, могут сильно отличаться друг от друга – равно как и причины выбора той или иной стратегии. Не последнюю роль играет здесь то обстоятельство, что наряду с категориями «путешествовать по-женски» и «писать по-женски» на конфронтацию с «Другостью», становящуюся темой травелогов, оказывают воздействие и иные параметры. К ним относятся, например, социальная и национальная принадлежность путешественниц, исторический контекст и культурная семиотизация путешествия и его описания, а также специфические для эпохи и индивидуальные поэтики [230]230
Ср., например, у Уллы Зиберт, которая предлагает применить при феминистском изучении травелогов помимо гендера, как категории, дифференцирующей путешественника и путешественницу, также дополнительные категории, позволяющие выявить «различия, амбивалентности, противоречия и противостояния между женщинами и отдельными субъектными позициями женщины» ( Siebert Ulla.Grenzlinien. Selbstrepräsentationen von Frauen in Reisetexten 1871 bis 1914. Münster / New York u.a: Waxmann, 1998. S. 9).
[Закрыть]. Для того чтобы охарактеризовать травелога писательниц, недостаточно описать их маршрут, следуя проторенными дорогами жанра, в котором доминирует мужское начало; выявить своеобразие этих текстов возможно единственно при помощи close reading.
В русской литературе можно найти разнообразные тексты о путешествиях, но лишь немногие из них написаны женщинами. Оглядываясь назад, на XVIII век [231]231
Исследователи женских путешествий обычно рассматривают вторую половину XVIII века как рубеж, как начало «покорения мира женщинами» в контексте наблюдаемого в ходе Просвещения разделения путешествия на различные специфические формы, целью которого было более комплексное освоение пространства, новые его дефиниции и дополнительные специфические ограничения. Стефани Онезорг, которая в отсутствии путешествующих женщин в европейском литературном и изобразительном каноне видит не столько социально-исторический факт, сколько «белое пятно» в истории литературы, культуры и ментальности, пытается в своем исследовании дать этому перелому новую оценку. Онезорг показывает, что «забытая» традиция женского травелога восходит к IV веку, и утверждает, что только во второй половине XVII] – первой половине XIX века (Sattelzeit, «время перелома» в терминологии Р. Козеллека) женские путешествия стали вытесняться из практики путешествий, а если таковые случались, то возникала необходимость в их легитимации ( Ohnesorg Stefanie.Mit Kompaß, Kutsche und Kamel. (Rück-) Einbindung der Frau in die Geschichte des Reisens und der Reiseliteratur. St. Ingbert: Röhrig Universitätsverlag, 1996). Но, видимо, это «открытие» не касается русской практики путешествий, строго регламентированной во все времена.
[Закрыть], нетрудно заметить, что причина этого не в последнюю очередь кроется в сравнительно ограниченной мобильности русских женщин дворянского сословия, которые еще реже, чем их европейские современницы, отправлялись в Grand Tour.
«In the eighteenth century young men of the aristocracy travelled abroad to study in German universities, whereas young women learned needlepoint in the Smolnyj Institute» [232]232
Clements Barbara Е.«Introduction». Russia’s Women: Accommodation, Resistance, Transformation / Ed. by Barbara E. Clements / Barbara A. Engel / Christine D. Worobec. Berkeley / Oxford: University of California Press, 1991. S. 9.
[Закрыть].
Ранним и редким примером такого образовательного путешествия в Западную Европу и его литературной обработки является автобиография Екатерины Воронцовой-Дашковой, «малой Екатерины», которая (разумеется, с разрешения царицы) между 1776 и 1782 годом много раз и подолгу бывала за границей [233]233
Дашкова E. P.Записки. Д.: Наука, 1990.
[Закрыть]. Однако эти поездки не были, собственно говоря, путешествиями в чужие края; скорее, сама Дашкова своей персоной несла «чужую Россию» в Западную Европу, чтобы, общаясь с величайшими умами эпохи, доказать: просвещенная Россия уже давно не является неизвестной «Другой», но находится на пути к Европе и почти достигла ее.
Розалинд Марш в своей работе о травелогах русских писательниц классического модерна приводит в обзорной части следующие тексты XIX века, в которых женщины рассказывали о своих путешествиях: Надежда Дурова в мемуарах «Записки кавалерист-девицы» (1836), Елена Ган в «Воспоминаниях о Железноводске» (1841), Мария Жукова в «Очерках южной Франции и Ниццы. Из дорожных заметок 1840 и 1842 годов» (1844) [234]234
Marsh Rosalind.Travel and the Image of the West in Russian Women’s Popular Novels of the Silver Age // New Zealand Slavonic Journal 38 (2004). S. 1–26. Здесь S. 5.
[Закрыть]. Не слишком много по сравнению с англичанками Викторианской эпохи, чьи описания путешествий на Восток сделались каноническими, или по сравнению с немецкими женщинами из буржуазных семей, совершившими большие путешествия в XIX веке.
Но на исходе XIX и в начале XX века в России поездка в дальние страны – прежде всего в Западную Европу – тоже становится обычным делом в жизни благородных девиц; до 1917 года в такие путешествия зачастую отправлялись и писательницы Серебряного века. Однако причиной их поездок становилось, как правило, не получение образования и уж совсем не познание «нового» или приключение, а чаще всего собственное здоровье, здоровье членов семьи или служебная необходимость супруга. Так, например, Зинаида Гиппиус вместе с Дмитрием Мережковским много раз пересекает Европу с востока на запад, с севера на юг и обратно. Анна Ахматова сопровождает Николая Гумилева если не в Африку, то по крайней мере в 1910 и 1911 годах в Париж и в 1912 году в Италию; а Марина Цветаева еще ребенком в 1902 году едет с больной туберкулезом матерью в Геную, в 1903 году ходит в школу в Лозанне, а в 1904–1905 годах живет в немецкой семье в Шварцвальде. С 1909 по 1912 год она снова посещает Западную и Южную Европу, один раз с отцом, другой – с Сергеем Эфроном, сразу после их свадьбы. Однако эти реальные путешествия почти не нашли литературного отражения в творчестве писательниц [235]235
Путешествия Зинаиды Гиппиус по Европе оставили след в ее мемуарной прозе только в качестве топографических уточнений. Ср., например: Гиппиус З.Дмитрий Мережковский. Париж: YMCA-Press, 1951. В мини-автобиографии Ахматовой дореволюционные путешествия выступают как литературная реминисценция («Коротко о себе», 1965) и только в виде короткого абзаца. Ср., кроме того, мемуарный очерк «Амедео Модильяни» (1959–1964).
[Закрыть]. Р. Марш, напротив, отмечает в первую очередь «выдуманные путешествия» в художественных текстах писательниц рубежа веков и начала XX века [236]236
Marsh Rosalind.Travel and the Image of the West in Russian Women’s Popular Novels of the Silver Age. (см. примеч. 9 /В фале – примечание № 234 – прим. верст./). P. 11.
[Закрыть].
Октябрьская революция и начало Гражданской войны радикально меняют ситуацию, причем не только для женщин. Как свидетельствует предмет нашей статьи – дневниковая проза Цветаевой, – вся страна приходит в движение, но совсем по другой причине: одни едут на фронт, другие бегут, третьи пытаются вновь обрести себя на новом месте. Эти направленные на выживание путешествия в политически по-новому организованном пространстве с самого начала регулируются разрешениями, пропусками и проверками документов, которые уже порог дома превращают в первую границу с чужбиной. Пока еще нельзя говорить, как это делает Сузи Франк в связи с воссозданным Советским Союзом, о «символической фиксации советского пространства» [237]237
Frank Susi.Einleitende Bemerkungen zum Thema, Reisen in der russischen Kultur‘ // Die Welt der SlavenLII, 2 (2007). S. 204f. См. также ее статью в этом сборнике (В файле – раздел IV, статья «Русские травелоги середина 1930-х годов» – прим. верст.).
[Закрыть]с границами, постоянно продвигаемыми вперед как frontier,а потому непреодолимыми. В неразберихе Гражданской войны консолидируется новое пространство – пока еще иное, закрытое и даже исключающее; его конкретные качества из-за их недоступности постепенно исчезают. Оно является на данном историческом этапе пространством радикальной чужбины. Это радикально чужое пространство, возникшее вследствие разрыва бывшей упорядоченности, является результатом конститутивного для Нового времени процесса, достигшего своего пика, по мнению Бернхардта Вальденфельса, в XX веке: «…в XX веке чужое окончательно проникает в центр разума, в центр „„своего““. Вызов этой радикальной чужбины означает, что не существует мира, в котором мы чувствовали бы себя дома, и нет субъекта, который являлся бы хозяином в собственном доме» [238]238
Waldenfels Bernhard.Phänomenologie des Eigenen und des Fremden // Furcht und Faszination: Facetten der Fremdheit / Hg. H. Münder. Berlin: Akademie, 1997. S. 66.
[Закрыть]. Именно эту радикальную чужбину репрезентирует проза Цветаевой: возникающее в ее очерках пространство находится за рядом исключающих границ, которые многим исключенным запрещают «вход», и если не приносят им смерть, то становятся причиной их изгнания [239]239
О специфике путешествия в связи с эмиграцией (в том числе и внутренней) см.: Гаретто Э.Путешествие и изгнание // Russian Literature LIII (2003): S. 173–180. О других формах недобровольного путешествия, об эвакуации, с которой столкнулась Цветаева в последний трагический период ее жизни, см.: Цивьян Т.Из русского провинциального текста; «текст эвакуации» // Russian Literature. LIII (2003). S. 127–141.
[Закрыть]. В отношении чувства уверенности в себе и в целом концепции субъекта прозаические травелоги Цветаевой демонстрируют последствия разрушения прежнего порядка вещей. В то время как в ходе традиционного путешествия субъект в познании «Другого» открывает «свое», Цветаева поступает в буквальном смысле наоборот. Во время своих поездок и в посвященных им квазиэтнографических очерках путешественница практикует постоянную смену ролей, позволяющих ей являться в качестве меняющегося «Другого».
Прежде чем рассматривать оформление пространствав дневниковой прозе и специфические приемы,которые превращают все регистрируемое этнографически настроенным «глазом» и «ухом» в художественный текст, а также образы,выбранные Цветаевой для самоидентификации, уместно привести некоторые сведения об историческом и биографическом фоне маленьких травелогов поэта.
I. Дневниковая проза Марины Цветаевой «Земные приметы»
11 мая 1922 года Цветаева вынуждена покинуть большевистскую Россию. Едва приехав в Прагу, ставшую второй после Берлина остановкой на пути ее бегства, она пытается опубликовать свои заметки времени революции и Гражданской войны, охватывающие период с 1917 по 1919 год. Выбивающиеся из всех привычных форм дневниковые записи Цветаевой, до сих пор выступавшей только как лирический поэт, на первых порах вызывают непонимание в кругах эмиграции. Берлинское издательство «Геликон» не хочет «никакой политики», – пишет Цветаева в марте 1923 года критику и писателю Роману Гулю, а это требование она считает несовместимым со временем, изображенным в ее очерках:
Москва 1917 г. – 1919 г. – что я, в люльке качалась? Мне было 24–26 л<ет>, у меня были глаза, уши, руки, ноги: и этими глазами я видела, и этими ушами я слышала, и этими руками я рубила (и записывала!) […] [240]240
Письмо Роману Гулю от 5/6 марта 1923 года // Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 6 (Письма). С. 523.
[Закрыть].
И все-таки для нее это «не политическая книга», для Цветаевой это «вроде дневника души и глаз» [241]241
Письмо Александру Бахраху от 9 июня 1923 года (Там же. С. 557).
[Закрыть].
ПОЛИТИКИ в книге нет: есть страстнаяправда: пристрастная правда, правда холода, голода, гнева, Года!У меня младшая девочка умерла с голоду в приюте, – это тоже «политика» (приют большевистский). […] Это не политическаякнига, ни секунды. Это – живая душа в мертвой петле – и все-таки живая. Фон – мрачен, не я его выдумала [242]242
Письмо Роману Гулю от 5/6 марта 1923 года (Там же. С. 523).
[Закрыть].
«Фон» заметок, собранных под заглавием «Земные приметы», состоит не только из впечатлений от Москвы с ее «рынками», «патрулями», с ее «очередями» и «революционными буднями». В первых двух – с хронологической точки зрения событий самых ранних – очерках сборника изображены путешествия по стране, охваченной революцией, Октябрьским переворотом, а затем Гражданской войной. Путешествия (еще) не являются окончательным бегством, совершающимся под девизом «прочь от…». Путешествия (пока) являются стремлением «к чему-то…», поиском разрушенной семьи, безопасного места, возможности физического выживания на чужбине – короче, поиском старой и новой жизни.
Книга «Земные приметы», задуманная в 1922 году, не была опубликована при жизни Цветаевой. Ее дневниковая проза появлялась в эмигрантских журналах в неполном и разрозненном виде. Более поздний очерк «Вольный проезд» (1918) [243]243
Цветаева М.Вольный проезд // Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 4. С. 427–450. В дальнейшем ссылки на Т. 4 этого издания даются в тексте с указанием страницы.
[Закрыть], связанный с «мешочной поездкой» в красный реквизиционный пункт Тамбовской губернии, появился наконец в 1924 году в парижском журнале «Современные записки». Путевые заметки «Октябрь в вагоне (Записи тех дней)» (1917) [244]244
Цветаева М.Октябрь в вагоне // Там же. С. 418–426.
[Закрыть], предметом которых были поездки Цветаевой из Крыма в Москву и обратно, печатались в 1927 году в Праге в «Воле России».
II. Поэтика путевых очерков в «Земных приметах»
Первый из двух очерков описывает путешествие, начало которому было положено в Москве еще до «Октября 1917»; поэтому после большевистского переворота оно стало путешествием без возврата, несмотря на присутствие конечной цели – «Москвы». Неузнаваемый, отталкивающий родной город, в который Цветаева вернулась во время революционных событий, явился символом начинающейся здесь бездомной жизни, выглядящей уже преддверием эмиграции. Чувство исключенности из вдруг появившегося радикально «чужого», совершенно оккупировавшего «свое», т. е. родину, и в конечном итоге заставляющего путешественников обращаться в беженцев, – это чувство забирает у Цветаевой «жизненное» пространство, которое предстает теперь как кровавое место, место смерти и ада. С другой стороны, это чувство исключенности обостряет у поэта ощущение времени, которое в форме литературных аллюзий, в форме своеобразной, мифологизированной истории и в форме языка – языка исконного, «русского», но тем не менее прежде небывалого – служит фоном для попыток Цветаевой постичь все «новое» и «чужое» вокруг. Поэтому описанные в очерках впечатления от путешествий – это нечто большее, чем просто опись утраченного: они являются результатом познавательного путешествия в «чужое новое».
К тому же «новое», открытое во время путешествий, обнаруживается и в собственной текстуальной репрезентации. Пережитое явно требует новой, другой формы; травелоги Цветаевой впервые выявляют в ней прозаика. Короткие заметки ранней дневниковой прозы уже несут в себе все особенности, которые Иосиф Бродский отмечает в зрелом творчестве Цветаевой:
Перефразируя Клаузевица, проза была для Цветаевой всего лишь продолжением поэзии, но только другими средствами. […] Повсюду в ее дневниках и записях, статьях о литературе, беллетризованных воспоминаниях – мы сталкиваемся именно с этим: с перенесением методологии поэтического мышления в прозаический текст. […] Фраза строится у Цветаевой за счет собственно поэтической технологии: звуковой аллюзии, корневой рифмы, семантического enjambement. То есть читатель все время имеет дело не с линейным (аналитическим) развитием, но с кристаллообразным (синтетическим) ростом мысли [245]245
Бродский И. А.Поэт и проза // Бродский И. А. Сочинения. СПб.: Пушкинский Фонд, 1995. Т. 4. С. 66.
[Закрыть].
Ранняя «проза поэта», посвященная путешествиям во время Гражданской войны, явно тяготеет к «глазу» и «уху»: именно их Цветаева наиболее интенсивно обращает к происходящему. «Ухо», которым она воспринимает звуки нового времени, находит свое воплощение в языковом облике очерков: в их миметических пассажах то и дело говорят сами люди, испуганные и потерянные в вихре событий. Предлагаемое «глазу» распадение структур, то предельно новое, что угрожает жизни, – проявляется как в минималистском, фрагментарном повествовании, обнаруживающем частую смену перспектив, так и в своеобразной манере письма, унаследованной у эстетики модернизма. Таким образом Цветаева в своих очерках перевоссоздает жанр травелога. Линейность традиционного путевого очерка, как в пространственном, так и во временном отношении, разрушается записями, имеющими характер коллажей. В коротких отрывках сочетается целый ряд жанров: письмо, видение, дневниковая запись, разговор, цитата из газетной статьи, воспоминания, народные предания, стихи, обеты, молитвы. Подобно собранию голосов самого разного происхождения, политической окраски, принадлежащих разным поколениям, эти заметки создают синхронные моментальные снимки времени перелома, синкретического общественного смешения, крайней конфронтации расходящихся и в самих себе противоречивых позиций. При этом Цветаева не остается просто безучастным наблюдателем, только хронистом, – она придает динамизм изображаемому своим вмешательством, примеряя на себя различные роли (циничной женщины-антисемитки, «красной» спекулянтки с политической миссией, служанки, еврейки, представительницы крупного капитала). Это сознательное отсутствие дистанций, безоговорочное вхождение в любую ситуацию отражается и в способе повествования. Рассказывающее «Я»почти везде сплавляется со своим переживающим «Я» – хотя дневниковая проза Цветаевой на самом деле только симулирует присущую этому жанру аутентичность. Если сравнить окончательную редакцию с записками из реального дневника Цветаевой, в ней явно ощущаются следы позднейшей переработки. Так как рассказывающее и переживающее «Я» тесно связаны между собой, отсутствует и объективная оценка событий и ситуаций. Напротив, политическая и этическая позиция Цветаевой выглядит неоднозначной именно из-за стремления показать правду. То, что она перед собой видит, может вызывать у нее неожиданную солидарность – или столь же неожиданное отвержение. Без прикрас, на удивление беспристрастно она на свой лад показывает противоречия и последствия исторической катастрофы, не занимая при этом ни одну из позиций окончательно.
Рифы этой книги:контрреволюция, ненависть к евреям, любовь к евреям, прославление богатых, посрамление богатых, при несомненной белогвардейскости – полная дань восхищения некоторым безупречным живым коммунистам. […] Здесь все задеты, все обвинены и все оправданы. Это книга ПРАВДЫ. – Вот. – […] Книгу эту будут рвать (зубами!) все… кроме настоящих, непредубежденных, знающих, что ПРАВДА – ПЕРЕБЕЖЧИЦА. А таких мало [246]246
Письмо к Александру Бахраху от 9 июня 1923 года // Цветаева М.Собр. соч.: В 7 т. Т. 6 (Письма). С. 559.
[Закрыть].
III. Биографический контекст замысла путешествия
в Крым в 1917 году и поездки в Усмань Тамбовской губернии в 1918 году
В основе первого очерка «Октябрь в вагоне» лежат поездки Цветаевой в Крым, которые она совершила по семейным обстоятельствам в течение нескольких недель осенью 1917 года. Они предваряют, будто бы в уменьшенном масштабе, ее дальнейшие путешествия при трагических обстоятельствах: ведь Цветаева должна была следовать за членами своей семьи до самого трагического конца. Поначалу лишь в пределах России, затем в 1922 году на Запад, а в 1938 году назад в Советскую Россию: то вслед за детьми, то ради безопасности мужа, то она теряет его из виду из-за своего отъезда; потом она снова ищет его, проезжая пол-Европы; и, наконец, вслед за ним и дочерью возвращается в Советский Союз в предчувствии гибели. Первая часть очерка завершается своего рода обетом: «Если Бог сделает это чудо – оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами как собака» (С. 419) – обещание, которое в биографических исследованиях о Цветаевой часто считается ключом к ее загадочно неотступной привязанности к Сергею Эфрону. В этом ключе Цветаева перед своим отъездом в Советский Союз добавила короткую приписку в печатный экземпляр своей книги: «Вот и пойду – как собака. МЦ.Ванв, 17-ого июля 1938 г. (21 год спустя)» [247]247
Саакянц А., Мнухин Л.Комментарии // Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 4. С. 664.
[Закрыть].
Путешествию из Москвы в Феодосию, описанному в очерке «В вагоне», предшествовали попытки Цветаевой в тревожное лето 1917 года эвакуировать из Москвы свою маленькую семью. Боясь наступления зимы, она хотела покинуть город, бежать от заполненных солдатами улиц, от продовольственных карточек, грозящей инфляции и растущего политического напряжения, чтобы вместе с детьми и мужем найти убежище в Крыму у Максимилиана Волошина [248]248
См. ее летние письма М. Волошину; например, письмо от 9 августа 1917 года: «В Москве безумно трудно жить» ( Цветаева М.Собр. соч.: В 7 т. Т. 6 (Письма). С. 60); письмо от 24 августа 1917 года: «Я еду с детьми в Феодосию. В Москве голод и – скоро – холод, все уговаривают ехать» (С. 61).
[Закрыть]. Таким образом она рассчитывала спасти от фронта безрассудного мужа [249]249
Ср. по этому поводу соответствующие письма Волошину, а также письмо Сергея Эфрона сестре Вере от 18 июня 1917 года, в котором он выражает желание, вопреки воле Цветаевой, как можно быстрее оказаться на фронте. К сожалению, письма Эфрона можно найти в Интернете без конкретных указаний на источник или архив: Мир Марины Цветаевой: Серебряный век. «Семья и окружение» (http://www.ipmce.su/~tsvet/WIN/familySE.html).
[Закрыть], а заодно обеспечить на юге лучшим питанием маленькую Алю и новорожденного ребенка, однако до октября этому намерению не суждено было осуществиться. Несмотря на все препятствия, Цветаева в конце концов уезжает, – но одна и на короткое время, не в последнюю очередь потому, что в Феодосии ее ждет сестра, потерявшая в последние месяцы сначала мужа, а затем и сына.
Несмотря на неблагоприятные семейные обстоятельства, это путешествие сначала мало отличается от традиционных поездок в Крым для отдыха. Еще до отъезда, в сентябре Цветаева писала своей золовке о необходимости сделать передышку, оставить домашние заботы в Москве и отправиться в путешествие [250]250
Письмо от 13 сентября 1917 года Вере Яковлевне Эфрон: «Я сейчас так извелась, что – или уеду на месяц в Феодосию (гостить к Асе) с Алей, или уеду совсем. Весь дом поднять трудно, не знаю как быть. Если Вы или Лиля согласитесь последить за Ириной в то время, как меня не будет, тронусь скоро. Я больше так жить не могу, кончится плохо» ( Цветаева М.Собр. соч.: В 7 т. Т. 6 (Письма). С. 102 и след.).
[Закрыть]. Итак, замысел путешествия включает в себя, наряду с экзистенциальными причинами, и такие черты, которые Эндрю Вахтель называет среди присущих путешествию как таковому: «Any journey can be conceived in terms of the categories of escape and discovery» [251]251
Wachtel Andrew.Voyages of Escape, Voyages of Discovery: Transformations of the Travelogue // Cultural Mythologies of Russian Modernism. From the Golden Age to the Silver Age / Ed. by Boris Gasparov et al. Berkeley: University of California Press, 1992. P. 128–149. Здесь p. 128.
[Закрыть]. Первая функция путешествия, называемая Вахтелем, – бегство от повседневности («The traveller leaves the frustrations of everyday life behind») [252]252
Ibid.
[Закрыть]– свойственна и этой поездке, ее можно проследить в составляющих предысторию паратекстах, прежде всего в письмах Цветаевой. Тоска по дальним краям, любопытство к неизведанному, страстное предвосхищение экзотики (то есть аспект «открытия», по Вахтелю – вторая функция путешествия) нашли свое литературное выражение в форме «выдуманных» путешествий. За несколько недель до отъезда возникает целый ряд лирических текстов, содержащих дорожные мотивы.
14 сентября 1917 года Цветаева пишет стихотворение «И вот, навьючив на верблюжий горб…» [253]253
Цветаева М.Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. С. 375.
[Закрыть], в котором она заставляет верблюда грезить о Ниле, в то время как он должен довольствоваться лужей. По мере того как в стихотворении развертывается спектр значений русского слова «горб» (от «заработать своим горбом», «испытать на своем горбу» и т. д. до значения «большая возвышенность»), аналогия между участью вьючного животного и человеческой судьбой («Нести свой крест по-божьи, по-верблюжьи») начинает звучать обетованием, вопреки всему суля в качестве цели жизненного путешествия открытие «Обетованной земли». Семилетнему читателю из «Аймек-гуарузим – долины роз» [254]254
Там же. С. 375 и след.
[Закрыть](18 сент. 1917) чтение книги сулит путешествие в далекий край и в далекое время. В стихотворении «Запах, запах» [255]255
Там же. С. 376 и след.
[Закрыть], написанном 23 сентября 1917 года, лирическая героиня воображает себя со своим спутником то в Монако, то на Темзе, то в Вене.
Наконец-то начавшееся реальное путешествие кажется в первые дни не экзотическим, а совершенно обычным. В дороге Цветаева читает любовный роман, о чем рассказывает ироническая дневниковая запись [256]256
«(Первая дорога в Феодосию, в вагоне). Старуха. Ребенок. Я. Старуха спит, ребенок плачет, я читаю любовную книгу». ( Цветаева М.Записная книжка 3 // Цветаева М. Неизданное. Записные книжки: В 2 т. (1913–1919). М.: Эллис Лак. 2000. Т. 1. С. 178.
[Закрыть], и предается обычным «туристским» [257]257
Джеймс Базард в своем культурно-историческом исследовании европейского туризма указывает на «отрепетированный» и «предсказуемый» характер туристского познания как на «протоптанную тропу» и сравнивает его с путешествием как встречей с Другим, Новым, когда элементы «туристского» пространства могут восприниматься в качестве пародийных рефлексов. Явной иллюстрацией этого у Цветаевой является «туристское» изображение местной культурной жизни в письмах – прямая противоположность описанию «чужой» Феодосии в ее травелоге. (Ср.: Buzard James.The Beaten Track. European Tourism, Literature, and the Ways to Culture, 1800–1918. Oxford: Clarendon Press, 1993. P. 4).
[Закрыть]занятиям в Крыму. Она отдыхает [258]258
«Я живу очень тихо, помогаю Наде, сижу в палисаднике, над обрывом, курю, думаю. Здесь очень ветрено…» – письмо Сергею Эфрону от 19 октября 1917 года ( Цветаева М.Собр. соч.: В 7 т. Т. 6. С. 134).
[Закрыть], посещает местное объединение поэтов, как столичная жительница отзывается с язвительной насмешкой о провинциальном непонимании поэтического значения Мандельштама. Как и полагается во время отпуска, она углубляется в чтение и сообщает в Москву между прочим о привычных столкновениях с «огромн(ым), тяжел(ым), вроде орангутанга» Ильей Эренбургом, а также о малых и больших хворях собравшихся в Коктебеле гостей [259]259
Ср. письмо Сергею Эфрону от 25 октября 1917 года // Там же. С. 135.
[Закрыть]. И хотя Цветаева уже обещает привезти оставшимся дома родным что-нибудь съедобное, грядущая катастрофа еще только слабо ощущается в ее записках и письмах. Из Феодосии она снова тщетно пытается забрать свою семью в Крым, пока неожиданно не прекращается почтовая связь между севером и югом и «Южные ведомости» не перестают сообщать о происходящем в столицах [260]260
Ср.: Кудрова И.Путь комет. Жизнь Марины Цветаевой. СПб.: Vita nova, 2002. С. 161.
[Закрыть]. Крым все больше и больше охватывают солдатские восстания, и Цветаева, озабоченная отсутствием известий от семьи, решает вернуться.
Однако обо всем этом Цветаева не рассказывает в очерке «Октябрь в вагоне». Ее травелог начинается только с момента отправления в обратный путь, когда она узнает о событиях в Петрограде и в Москве. Ее описание вмещает в себя первое возвращение из Феодосии в Москву, прибытие в столицу (предположительно 3 ноября) и буквально на следующий день – новый побег в Крым, на этот раз вместе с Эфроном, и дни, проведенные там, а затем второе, снова в одиночестве, возвращение в Москву в конце ноября. На этот раз Цветаева предполагала выяснить возможности окончательного переезда всей семьи в Крым. Но она неверно оценила политическую ситуацию. Она увидит своего мужа еще раз в начале 1918 года в Москве проездом [261]261
Ср.: Саакянц А.Марина Цветаева. Жизнь и творчество. СПб.: Эллис Лак, 1997. С. 131.
[Закрыть]– и затем только в эмиграции. Все эти годы она будет предоставлена самой себе.
Так, в 1918 году она предпринимает описанное в «Вольном проезде» путешествие в Тамбовскую губернию за пропитанием для своей маленькой семьи. Речь идет о предпринятой под научным предлогом и с соответствующим государственным разрешением небезопасной «мешочной поездке» в большевистский реквизиционный пункт. Местность, в прошлом уже известная частыми бунтами, считалась во время Гражданской войны особенно неспокойной: здесь уже в 1918 году вспыхнули первые крестьянские волнения. Восстание Объединенной партизанской армии Тамбовского округа, разразившееся вследствие жестокости ликвидационных отрядов большевиков и направленное эсерами против большевистской Красной армии, будет кроваво подавляться с ноября 1920 года; более чем 240 000 местных жителей падут жертвой вспыхивающих до 1921–1922 годов боев [262]262
Krispin Martin.Bolschewiki und bäuerliche Opposition im russischen Bürgerkrieg: Der Bauemaufstand im Gouvemement Tambov 1920–21 // Volksaufstande in Rußland. Von der Zeit der Wirren bis zur «Grünen Revolution» gegen die Sowjetherrschaft / Hg. Heinz-Dietrich Löwe. Wiesbaden: Harrassowitz, 2006. S. 519–560.
[Закрыть].
Травелог Цветаевой включает в себя поездку на поезде в Усмань, дни на реквизиционном пункте, ее разъезды по деревням в целях торгового обмена, разговоры с красноармейцами, с сельским населением, с бежавшей из города «хозяйкой», а также благополучное возвращение домой.
IV. Новое пространство: «абсолютная чужбина» по ту сторону Стикса
Оба очерка демонстрируют непривычный облик пространства путешествия, а стало быть, содержит и формальную аналогию изменений, наступивших вследствие исторических событий. Потеря прежде «своего» пространства (или, по крайней мере, сильное отчуждение от него) делает встречу с «чужим» во время путешествия в высшей степени опасной. Этой опасности подвержены и концепты идентификации, и существование как таковое. Возникает ощущение, что ничего «своего» больше нет вообще, так что это вновь образовавшееся, почти герметически закрытое пространство с пытающимися в него проникнуть «исключенными» людьми в изображении Цветаевой может быть познано только как пространство мифическое.
Относительная линейность поездки в поезде из пункта А в пункт Б и т. д., вплоть до возвращения, подменяется в очерках неоднозначностью пунктов назначения и отправления, движениями вдоль и поперек, переоценкой и вторичным символическим значением пространства: однозначная в паратекстах аксиология пространства путешествия (напряженность в Москве и отдохновение в Крыму, чужое в дороге и свое дома) теперь «взрывается». Путешествие домой становится отъездом в другое, ужасное время, в котором почти все чуждо и недоступно и в котором теряется прежний пространственный порядок. Прежняя цель поездки перестает существовать – и, следовательно, путники поворачивают обратно, по направлению к Крыму: «Спутники, один за другим, садятся в обратные поезда» (С. 418). Под тлетворным воздействием исторических событий путешествие превращается в кошмар или дорогу в ад.
Пространство, пройденное вдоль и поперек, в очерке «Октябрь в вагоне» только на первый взгляд дихотомически связано организацией пунктов назначения – «красной Москвой» и «белым Крымом». О революционной, «красной» Москве напоминают во время первого возвращения несколько раз так называемые газетные «розовые листки», полные ужасающих новостей о растущем числе мертвых и о введенном в боевые действия резервном полку 56, в котором служит Сергей Эфрон [263]263
События этих дней Сергей Эфрон запечатлел в своем автобиографическом очерке «Октябрь», находясь в пражской эмиграции: Эфрон С.Октябрь [На чужой стороне. Прага. 11(1924)] // На чужой стороне: историко-литературные сборники / С. П. Мельгунов, Е. А. Ляцкий. Прага, 1923–1925. (Reprint The Hague: Mouton, 1968/1970). С. 137–172.
[Закрыть]. Напрашивающаяся связь между «красным» и «кровью», «концом» и «смертью» прямо подтверждается:
(Страшные розовые листки, зловещие. Театральные афиши смерти. Нет, Москва окрасила! Говорят, нет бумаги. Была, да вся вышла. Кому – так, кому – знак) (С. 419).
Крым как противо-место по отношению к «красной Москве» ассоциируется с белым цветом, не являясь при этом ожидаемым locus amoenus. Отрывок текста «Кусочек Крыма» начинается с «бешеной снеговой бури», которой окутан Коктебель, и «огромных белых хлебов», дожидающихся беженцев (С. 432). «Белое» как противоположный красному цвет возникает, между прочим, уже несколькими страницами ранее при изображении прибытия в Москву. Таким образом, пространственно организованная аксиология текста сменяется иной, основанной на познании путешественником «Другого»: надеждой снова найти «свое» в ставшем чужим, взятом «красными» и более неузнаваемом «черном» городе, связывается с белым цветом:
Москва. Черно. В город можно с пропуском. У меня есть, совсем другой, но все равно. […] Пустые улицы, пустующие. Дороги не узнаю, не знаю (везет объездом), чувство, что все время влево, как иногда мысль, в мозгу. Куда-то сквозь,и почему-то пахнет сеном. (А может быть, я думаю, что это – Сенная, и потому сено?) Заставы чуть громыхают: кто-то не сдается. […] Церковь Бориса и Глеба. Наша, Поварская. Сворачиваем в переулок – наш Борисоглебский. Белый дом Епархиального училища, я его всегда называла «volière»: сквозная галерея и детские голоса. […]. И еще один. И наш (С. 420 и след.).
Первый дом, который Цветаева узнает как «свое», – «белый дом Епархиального училища». В «черной Москве» с «громыхающими заставами» он воспринимается позитивно благодаря упоминанию «сквозной галереи» и «детских голосов». Однако «volière» – это обманчивая свобода. И символический порядок, что заменяет собой порядок пространственный и относит белый цвет к «своему», а красный – к «чужому», несущему смерть, – этот порядок стабилизирует хаос лишь на мгновение: Цветаевой запрещают вход в собственный дом, а семья, которую она ожидала увидеть, в нем отсутствует.
То, что было прежде «своим» и ассоциировалось с белым цветом, оказывается «местом других», в буквальном смысле занятым красными. Подобным же образом в поэтическом дискурсе Цветаевой белый, дружески гостеприимный Крым «оккупируется» «новым». «Кровавым», «красным» предстает это «новое» в видении будущего у Волошина:
И вкрадчиво, почти радуясь, как добрый колдун детям, картинку за картинкой – всю русскую Революцию на пять лет вперед: террор, гражданская война, расстрелы, заставы, Вандея, озверение, потеря лика, раскрепощенные духи стихий, кровь, кровь, кровь… (С. 423).
Аксиологическое искажение и утрата однозначных пространственных качеств мотивируются вводимым в самом начале текста сновидением, выражающим желание выжить в развалинах и пусть слабую, но надежду на спасение. В реальности такое спасение едва ли вероятно («Может быть, и дома уже нет» – С. 419), – так что в конце концов меняются местами сон и явь. Ночь во время путешествия «не кончается»(С. 418); «Все то страшный сон» (С. 418 и 419), от которого не удается пробудиться: «…это мне снится, что я проснусь» —С. 419). В кошмарной яви не едят и не пьют – и поэтому почти уже и не живут. Цветаевой кажется, будто ее «горло сжато». Только письмо с его свойством сохранять любимого в начертанных знаках обещает продолжение жизни: «Когда я Вам пишу, Вы – есть, раз я Вам пишу!» (С. 418) [264]264
Ср.: Ebert Christa.Zwei Tagebücher aus der Revolution: Zinaida Gippius und Marina Cvetaeva // Dichterbild und Epochenwandel in der russischen Literatur des 20. Jahrhunderts / Hg. Klaus Städtke. Bochum: Brockmeyer, 1996. S. 95–115.
[Закрыть].
Если в очерке «Октябрь в вагоне» реальность путешествия приравнивается к бесконечному кошмару [265]265
В «Вольном проезде» также приводится это сравнение, и в качестве стратегии выживания вводится прием перевертывания: «Нужно думать о чем-нибудь другом. Нужно понять, что все это – сон. Ведь во сне наоборот, значит…» (С. 447).
[Закрыть], то дискурс второго очерка изначально организован образом «ада» и «схождения в ад» [266]266
По поводу мотива «ада» в связи с описанием путешествия см.: Kissel Wolfgang.Die Metropolenreise als Hadesfahrt. Andrej Belyjs Berliner Skizzen «Im Reich der Schatten» // Berlin, Paris, Moskau. Reiseliteratur und die Metropolen / Hg. Walter Fähnders, Nils Plath, Hendrik Weber, Inka Zahn. (Reisen Texte Metropolen. Bd. 1) Bielefeld: Aisthesis, 2005. S. 227–251. Любопытно, что у Андрея Белого с «адом» ассоциируется не Советская Россия, а Берлин как «Царство теней».
[Закрыть]. Такая ассоциация возникает уже в предисловии, написанном в форме беглых заметок о добывании пропуска. Разрешение на выезд выдается Отделом Изобразительных Искусств, находящимся на Пречистенке. Хотя улица и названа в честь Смоленской иконы Божьей Матери, однако ее название в «адской парадигме» очерка напоминает своим звучанием «чистилище». Название это, измененное по царскому указу, накладывается на прежнее народное обозначение этого места – «Чертоль» (от «чертовой ямы», «черторой») [267]267
Ср.: http://xmoscow.narod.ru/chertolie.html.
[Закрыть], которое слышится в нем местным жителям. Соответственно и упоминаемая в очерке дама, учредившая когда-то находящееся в здании Отдела училище для благородных девиц, получает вторичное значение для данного травелога, потому что зовут ее не как-нибудь, а «Чертова». Собственно говоря, такая фамилия и стала причиной появления прозвища этого института в Москве – «чертовское училище». Путешествие берет свое начало с «чертова» места, и Цветаева, которая иносказательно посылается в командировку чертом («почти в роли реквизирующих…» – С. 427), взывает к подобному же мифологическому месту – Стиксу: («Клянусь Стиксом» – С. 427). Затем путешествие в поезде прямо сравнивается с сошествием во ад: «Посадка в Москве. В последнюю минуту – точно ад разверзся: лязг, визг» (С. 427); атмосфера в вагоне напоминает гроб («весь вагон – как гроб» – С. 427), и путешественники, находящиеся здесь, каждый согласно своему политическому или социальному происхождению либо обращаются к Богу («Помилуй нас. Господи»! – С. 426), либо всю ночь напролет решают «последние вопросы» бытия в карнавальной, отмеченной чертовым местом форме [268]268
«Из вагонных разговоров: – „И будет это так идти, пока не останется: из тысячи – Муж, из тьмы – Жена. – А есть, товарищи, в Москве церковь, Великаго Совета Ангел“. Ночной спор о Боге. Ненависть солдат к иконам и любовь к Богу, – „Зачем доску целовать? Коли хочешь молиться, молись один!“ Солдат – офицеру (типа бывшего лицеиста, пробор, картавит): „А Вы, товарищ, какой веры придерживаетесь?“ Из темноты – ответ: „Я спирит социалистической партии“» (С. 428).
[Закрыть]. Прибытие поезда происходит, конечно, в полночь, и адреса, которые Цветаева в «аду» называет своей хозяйке, действительны только в этом «потустороннем» мире, исполнены насилия и «нечисти»:
