Текст книги "Беглые взгляды"
Автор книги: Клаус Штэдке
Соавторы: Елена Гальцова,Наталья Маргулис,Сузи Франк,Криста Эберт,Кристина Гёльц,Гун-Брит Колер,Йохен Петерс,Райнер Грюбель,Ульрих Шмид,Дагмар Буркхарт
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)
Первые две строфы демонстрируют бросающееся в глаза сходство, которое своеобразно варьирует возникающую у Лермонтова неподвижность времени: Лермонтов описывает внемлющую мирному дыханию Бога, синестетически воспринимаемую ночную природу, в которой блестящий кремнистый путь на земле и говорящие друг с другом звезды на небе дают ориентир лирическому Я. Кремнистому пути, блестящему в тумане, как первому непосредственному впечатлению у Терапиано соответствует мелькнувший вдали на улице велосипед; надежности дороги отвечает быстрота (беглость) движения. Последовательность фрагментарных впечатлений (велосипед, полусвет, фары автомобилей, звезды, печаль, летний воздух и кремнистый путь), и в особенности их углубление в аксиоматический контекст неизменности и однообразия, создает универсум, в котором взгляд саморефлексирующего Я становится излишним: эквивалентность звезд и автомобильных фар, вчерашнего и сегодняшнего вечеров, полусвета и полумрака порождает экзистенциональную печаль о невозвратности потерянного навсегда лишь как вариацию однообразного возвращения беглого и отказывает человеку в эгоцентристской модели мира.
Лермонтов приводит в созвучие самозабвение сна, наполняющего мирно дышащую грудь силами жизни, и всеобъемлющую любовь природы. Терапиано перенимает этот мотив дыхания и передает его в видении подымающегося в музыке дыхания «всех земных», падающего росой на землю, в идее вечного круговорота, в котором каждый человек сплавлен с другими, где ничто не исчезает и однообразие эквивалентности прошлого, настоящего и будущего оценивается положительно [644]644
То обстоятельство, что оцененный положительно «выход» в смысле преодоления негативного опыта и освобождения от его пут является ступенью духовного развития, которой Терапиано достиг только со временем, отражает стихотворение из цикла «На ветру» (1938). В «Письме» обозначенного цикла читаем: «Весь мир, как будто поневоле, / томится в скучном полусне. / Поехать в лес? Поехать в поле? / Теперь все безразлично мне». Терапиано представляет в этом цикле разочарованность эмиграции, о чем свидетельствуют многочисленные взятые из стилистического дискурса эмиграции и негативно переиначенные цитаты из стихотворений 2 и 4 («к светлой цели»; «дело нас в России ждет»; «воздухом вольным дышим»; «мы – в послании» etc.). В проблемном контексте разочарованной и разобщенной эмиграции пространственный выход не является действительным. Перед эмигрантами, которые воспринимают себя с экзистенциальной точки зрения как «чужих», уже не «посланников», а «проклятых судьбой» («странные гости везде»; «чужие»; «любимые нигде»; «обреченные судьбою»), снова возникает вопрос «куда?» в смысле упомянутого выше поиска новых возможностей возврата. «Пространственный» выход здесь бессилен; только духовный отрыв от русского контекста, последовательный отказ от физического возвращения открывает новые пути. В указании на пенистый песок и снежные горные вершины (в структурном отношении противопоставление «чужому небу» слова «лишь») все-таки уже обозначено вездесущее духовное измерение времени и пространства.
[Закрыть].
«Выход в поле» имплицирует освобождение не только от пространственной, но и от временной связанности, отказ от внешне манифестируемого возврата в пользу интеграции в космическое движение, благодаря которому прошлое и будущее, близкое и далекое в равной степени современны. В этом смысле обращение к лермонтовскому «кремнистому пути» можно рассматривать как ментальный мотив «все свое ношу с собой», пронизывающий творчество Терапиано: ничто не потеряно, все в наличии [645]645
Используя концепт вездесущности, в контексте выше упомянутого кризиса культуры ex post Терапиано придерживается точки зрения, которая приписывает воспоминанию руководящую роль, нечто вроде «mémoire pure» Бергсона, придающего активному воспоминанию статус живого восприятия (ср.: Bergson Henri.Matière et mémoire. Paris: PUF, 41993.
[Закрыть].
Этой вездесущностью прошлого, находящегося в перманентном движении, преодолевается «страдание» по отношению к неподвижной условности эмиграции: поэт превращается в носителя вид е ний, преодолевающих пространство и время, провозвестником вневременного безграничного бытия:
Летом душно, летом жарко,
Летом пуст Париж, а я
Осчастливлен как подарком
Продолженьем бытия.
С мертвыми веду беседу,
Говорю о жизни им,
А весной опять уеду
В милый довоенный Крым.
И опять лучи, сияя,
Утром в окна льются к нам,
Море Черное гуляет,
Припадает к берегам.
И как будто время стало
Занавесочкой такой,
Что легко ее устало
Отвести одной рукой [646]646
Цит. по: Одоевцева И.Новый журнал. 82 (1966). С. 292–294. Здесь с. 294.
[Закрыть].
III. Травелог как путешествие. «Путешествие в неизвестный край» Терапиано
На этой последней ступени, где с помощью поэзии совершается движение Терапиано от неподвижности к вездесущности, оказывается несколько неоднородное художественное прозаическое произведение «Путешествие в неизвестный край». Основывается ли текст на действительно состоявшемся путешествии, остается не вполне ясным. Хотя в скупых биографических очерках о русском поэте и критике отсутствуют сведения, которые могли бы свидетельствовать о путешествии на Восток, соответствующие указания обнаруживаются в других источниках [647]647
Так, Д. В. Иванов отсылает к русской энциклопедии мировых религий, в которой сообщается, что Терапиано до революции посетил Персию и там интенсивно общался с проповедником зороастризма (см.: Иванов Д. В.Тело света: http://zhumal.lib.ru/i/iwanow_d_w/svetochhtm.shtml (22.07.2006).
[Закрыть]. В своей известной монографии о маздеизме, появившейся в шестидесятых годах, Терапиано мотивирует это следующим образом:
L’origine de ce livre est la suivante: Lors de mon séjour en Orient, en 1920, un de mes amis, haut fonctionnaire de la Russie impériale en Perse, m’a communiqué les détails de ses entretiens avec les Mazdéens qu’il a pu rencontrer au cours de sa carrière, grâce à des circonstances exceptionnellement favorables. Je lui demandai pourquoi il n’écrirait pas un livre sur ce sujet. Il me répondit que cela ne lui était pas possible, parce qu’il ne possédait pas de dons d’écrivain, mais qu’il m’autorisait à écrire un livre basé sur ses récits. Selon son désir, son nom, son titre, et autres précisions, susceptibles de percer son incognito, ne seront pas mentionnés. Je dirai simplement que mon ami fut un grand spécialiste des questions de l’orientalisme; il connaissait plusieurs langues orientales et il passa plus de vingt ans en Orient… [648]648
Terapiano Georges.La Perse secrète. Aux sources du mazdéizme. Paris: Le courrier du livre, 1978. S. 10. Далее: Terapiano G.La Perse secrète.
[Закрыть]
При описании религии маздеизма Терапиано ссылался на познания и сообщения третьего лица, причем бросается в глаза, что в изданном в сороковые годы описании путешествия совершившее его Я подобным же образом представлено в качестве некоего третьего [649]649
Кроме того, здесь можно предположить, что на роман Терапиано в тридцатые годы повлияло описанное Николаем Рерихом пребывание в Гималаях. Подтверждением этому у Терапиано служит переписанная им секвенция «Предание об Иссе Милостивом», так как Рерих считается одним из главных распространителей легенды о пребывании Иисуса в Индии.
[Закрыть].
Описание путешествия, которого не было, которое произошло «не так» или же очень давно, представляет собой особый случай травелога, словно с самого начала определяющегося специфической ситуацией эмиграции и кризиса культуры. Оно означает логическое продолжение пути духовного развития, обозначенного поэзией Терапиано, ибо в данном случае описание как таковое более походит на «духовное путешествие».
Духовное путешествие, духовное «странствование» как выход из физической и психической неподвижности представляет наибольший интерес, когда характер описания путешествия намеренно превращается в «текст-противоположность» относительно обычных туристических изображений. «К тому же, – пишет в самом начале рассказчик от первого лица, – и цель моего путешествия – отнюдь не путешествие с описанием климата, пейзажей, этнографических особенностей и тому подобного» [650]650
Терапиано Ю.Путешествие в неизвестный край. Paris: Дом книги, 1946. С.11. (Далее – Терапиано Ю.Путешествие в неизвестный край.). Такого рода комментарий к «не-намеренному» рассказчик то и дело вставляет в текст, никак не формулируя конкретных намерений своих записей.
[Закрыть]. Но если целью описания путешествия не является изображение обнаруженных чужеродных явлений, то оно становится интроспекцией, путешествием в себя самого. Единственное синоптическое описание «Путешествия в неизвестный край», предлагаемое критической литературой, характеризует книгу Терапиано как «краткое, значительное, отчасти сюрреалистическое изображение доисторических состояний человечества, которые еще определялись единством с божественным космическим велением» [651]651
Kasack Wolfgang(Hg.). Lexikon der russischen Literatur im 20. Jahrhundert. Munchen: Otto Sagner, 1992. Sp. 1298.
[Закрыть]и допускает небрежность, ошибочно приняв за метод существенный здесь аспект путешествия как модуса духовного самоуглубления и самосовершенствования.
Текст Терапиано как фиктивное описание путешествия, не состоявшегося де-факто, обозначает понятие «путешествие» как прохождение дороги, как осуществившееся вне времени и пространства «путешествие в глубь», и в этом смысле его позволительно толковать в качестве специфической формы травелога эмиграции. В то время как рассказчик от первого лица, следуя «паломническому маршруту» [652]652
Терапиано Ю.Путешествие в неизвестный край. С. 15.
[Закрыть], проходит путь от самоотчуждения к самообретению [653]653
«Мне нужно было надолго забыть самого себя» (Там же. С. 12; ср. с. 107). Resumé: «Я шел как пленник – и должен был возвратиться царем» (Там же. С. 109).
[Закрыть](в смысле Б. В. Маркова, приписывающего путешествию «самоотчуждение» у Ницше) [654]654
Ср.: Марков Б. В.Путешествие как признание другого // Путь Востока. Международная коммуникация (серия Симпозиум 30). СПб., 2003. С. 186–196. Здесь с. 188. Электронная версия: http://anthropology.ru/ru/texts/markov/east06_28.html (23.11.2005).
[Закрыть], текст, с одной стороны, воспринимается как индивидуальный разрыв с условностями эмиграции (что позволяет связать его со «странствованием» Шестова), с другой же стороны (и здесь обозначается утопический момент) – демонстрирует форму человеческого существования в обществе, опирающуюся на архаические восточные общины, противопоставленные формам европейской жизни.
В макросфере текста Терапиано прячет описание путешествия под маской эпистолярной формы, обеспечивающей автору открытую, но «анонимную» позицию при изображении политических и социальных конфликтов [655]655
Как Шарль де Монтескье в «Персидских письмах» и Александр Радищев в своем известном «письме» «Путешествие из Петербурга в Москву», стоившем ему ссылки.
[Закрыть]. Семантика этой формы не в последнюю очередь определяет место текста в контексте критики культуры. Разделенному на 42 части разной величины сообщению, написанному как письмо к женщине от остающегося неизвестным первого лица, предшествует короткое предисловие, в котором «издатель» сообщает, будто рукопись была передана ему автором, совершившим путешествие в начале XX века. Автор якобы никогда более в Россию не возвращался, письмо так и не нашло адресата, а он сам, Ю.Т., никаких изменений в рукописи не делал. Как и в монографии о маздеизме, Терапиано передает форму повествования от первого лица иной инстанции, а сам занимает позицию издателя, не участвующего ни в происходящем, ни в рассказе о нем. Этот прием предоставляет ему возможность поставить вопрос о спектре значений текста, который для жанра литературы путешествий совершенно необычен и поэтому примечателен: «Что представляет собой „Путешествие в неизвестный край“ – реальность или аллегорию?» [656]656
Терапиано Ю.Путешествие в неизвестный край. С. 7.
[Закрыть]
Уже сам вопрос предлагает рассмотреть данный текст как аллегорию, которая в контексте восточной духовной культуры является наиболее часто используемым модусом наглядности философских и религиозных учений. В монографии о маздеизме написано:
En Orient, un maître imagine souvent lui-même un récit symbolique, dont le fond est l’enseignement spirituel qu’il désire illustrer. Le maître qui s’efforce ainsi d’aider ses auditeurs à comprendre – suivant leurs capacités personnelles – un principe spirituel déterminé, leur raconte fréquemment un conte ou un apologue [657]657
Terapiano G.La Perse secrète. S. 154 («На Востоке сам мастер часто придумывает для наглядности символический рассказ, ядром которого является духовное учение. Мастер, старающийся таким способом облегчить для своих слушателей, соответственно их личным возможностям, понимание определенного духовного принципа, зачастую рассказывает им сказку или апологию»).
[Закрыть].
Если понимать роман Терапиано как аллегорию, то путешествие снова предстает в виде самоуглубления, самопознания вследствие отказа от окружающего мира.
Микросфера тематизирует в сорока двух фрагментах путешествие в Гималаи, рассказанное от первого лица и произошедшее, кажется, уже давно относительно времени написания письма. Время и место написания остаются неясными, подобно точному месту и продолжительности самого путешествия. Отдельные подробности служат изображению странствий в горах и следуют при этом абстрактной хронологии (смена дня и ночи), которая прерывается и пополняется многочисленными отступлениями. Визуальные и слуховые впечатления, импрессионистические мечтания и видения, рефлексии, индийские, персидские и другие легенды, символы, реминисценции, наблюдения общего характера, описания деталей, обращенные к слушательнице монологи и т. п. настолько плотно связаны друг с другом, что восприятие «действия» бледнеет на фоне таких впечатлений и рефлексий, а сферы времени – древняя история человечества, настоящее время путешествия и рассказа – постоянно сливаются воедино.
Как в изображении маски рассказчика, остающегося нематериальным, более проявляющего себя через вторую персону (его неизвестной слушательницы), нежели являющегося телесным объектом, так и в приеме монтажа фрагментов и секвенций рассказа, которые целенаправленно сопровождают временные и пространственные включения процесса переживания или, по крайней мере, процесса письма, – Терапиано пользуется техникой, обычно используемой для создания (и соответственно литературного изображения) беглости и синхронности. Во всяком случае, модус повествования здесь ни в коей мере не означает беглости – ни в смысле чрезмерной требовательности к способностям воспринимающего субъекта в связи с множественностью или интенсивностью синхронно или стремительно меняющихся воздействий различных раздражителей, ни в просто поверхностной сосредоточенности самого субъекта на окружающем (например, в состоянии движения). В гораздо большей степени повествование создается той уже упомянутой в связи с лирической поэзией вездесущностью – не только современным и прошедшим, но близким и далеким, реальностью и воображением [658]658
В связи с этим см., в частности, стихотворение «Выйду в поле». Толкование метода монтажа у Адорно как «антитезы», в особенности по отношению к импрессионизму, проливает свет на комбинирование монтажа и импрессионизма у Терапиано: на самом деле у него происходит не отмена смысла, а подавление линейности изображения. Подобно монтажу киноленты, у Терапиано он осуществляется не гетерогенно, не «обрывом», но развитием различных возможностей, которые сами по себе не «бесполезны», но их аллегорический смысл открывается только в общем контексте (ср.: Adorno TheodorAsthetische Theorie. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1970. S. 232–233).
[Закрыть]. Эстетика монтажа отменяет линейность пространства и времени, стремится к целостному, цикличному восприятию. Постоянно замедленный темп рассказа, а также все время ведущее вглубь, очень скупое в содержательном отношении описание формально препятствуют беглости и вынуждают читателя погрузиться в созерцательный покой. Действие и языковое изображение сведены к минимуму, изображение базируется почти исключительно на восприятии рассказчика:
Несколько времени мы шли молча, в гору, медленно поднимаясь по почти отвесному, как мне казалось в темноте, склону. Наша странная группа среди угрюмой обстановки ночных гор напоминала шествие теней в загробном мире. Уже, все уже становилась тропа, и чтобы не оступиться, я старался, насколько мне позволяла темнота, ставить ногу на след нашего спутника [659]659
Терапиано Ю.Путешествие в неизвестный край. С. 22.
[Закрыть].
Целью путешествия становится не некое неприкосновенное, не затронутое современной жизнью, не обозначенное географически место, а определенная ступень сознания, пространство воспоминания, аутентичная форма жизни, находящаяся в прошлом, своего рода обряд посвящения. Пройденная дорога является дорогой к самому себе:
Если обретение самого себя становится целью путешествия, то вездесущее восприятие прошлого превращается в его центральный мотив, можно сказать, в его метод.
В этом контексте следует указать на неоднозначное (но от этого не менее явное в связи с Терапиано) понятие «сансара», которое в духовной жизни Востока означает исполненное страданий странствие по кругу новых рождений [661]661
В своем некрологе Юрию Терапиано Ирина Одоевцева упоминает перевод французского романа, который, по крайней мере под этим названием, не удается разыскать (см.: Одоевцева И.Светлой памяти Юрия Терапиано // Новое русское слово. 1980. 24.08. С. 5). Каталог Французской Национальной библиотеки приводит под рубрикой «Терапиано» роман с французским названием «Samsara» (1978), но при этом вновь не указывается оригинальное русское название (как приведено в указателе – «Сансара»). Так как второй роман Терапиано не упоминается ни одним из комментаторов, возможно, речь идет об ошибке в каталоге, возникшей вследствие того, что «Samsara» является французским названием переработанного перевода «Путешествия в неизвестный край».
[Закрыть]. Спасение от этого вечного странствования – истинная цель жизни – достигается на пути освобождения от человеческих привязанностей, отречения от земных благ, окончательного (само)познания. Несмотря на некоторую сомнительность, связи между романом Терапиано и произведением «Samsara» все же выявляют интересный аспект аллегорического толкования травелога как странствования по земной истории человечества, сквозь время и пространство в глубины человеческого «Я», которое достигает своей высшей точки при воображаемом экстатическом отказе от своего «Я» и способствует временному освобождению индивидуума от пут повседневности и мирских соблазнов ради всеохватывающей любви [662]662
В тексте упоминается «колесо жизни», распространенный в Тибете образ при изображении вечного круговорота: в урагане жизни и вечных изменений Индия достигла наивысшей степени покоя, и тем, которым удается ее достичь, позволено выйти из «колеса» обыденной жизни (см.: Терапиано Ю.Путешествие в неизвестный край. С. 136).
[Закрыть].
IV. Бегство в глубину: вездесущность прошедшего и критика цивилизации
Вездесущее присутствие прошедшего демонстрируется тремя постоянно возвращающимися элементами. А именно: во-первых, углублением в древнюю историю человечества (в частности, Гималаи изображаются как древнейшее прошлое); во-вторых, постоянно возвращающимися воспоминаниями о Европе и России, которая (что типично для текста эмиграции) дается как фактически прошедшее; в-третьих, материальным, символическим присутствием отдельных конкретных частей из воспоминаний о путешествии.
Древняя история вначале обозначается как описание, позднее, в «легенде о затонувших континентах», – как история о «потерянном рае», то есть об усиливающейся деградации когда-то бывшего совершенства к пошлости современного европейца. С потомками этих первых людей рассказчик сталкивается в «райской долине» и в «подземном царстве», там, в отрешенном пространстве, он находит в руинах следы их культуры, путешествуя во времени и в воображении, обретает вид е ние их прежнего существования. Так сказано при изучении одного рельефа в развалинах храма:
Пребывание внутри неприкасаемой, отошедшей культуры завершается вид е нием. Затем рассказчик достигает экстатического состояния, при котором покидает свое тело, что делает возможным свободное движение во времени:
Прошлое и будущее безо всякого труда возникало по моей воле и отождествлялось со мною. […] Прошлое и будущее – призрак для вневременного существа человека, форма и содержание вечно пересекаются в точке настоящего, но жизнь – едина [664]664
Терапиано Ю.Путешествие в неизвестный край. С. 143.
[Закрыть].
Свободное движение сквозь время, вездесущность прошлого и будущего сглаживает различие между содержанием и формой, способствует познанию жизни как целостного явления [665]665
Форма «пустой орех» – форма, в которой сначала обитал дух, – символизировала отмену различия между формой и содержанием (С. 143); ее отношение к целостности позволило Бахтину теоретически соединить взаимозаменяемость формы и содержания и присутствующую в эстетическом объекте творческую личность ( Bachtin Michail.Das Problem von Inhalt, Material und Form im Wortkunstschaffen // Bachtin Michail. Die Ästhetik des Wortes / Hg. Rainer Grübel. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1979. S. 95–111). Концепт круговорота новых рождений должен был в принципе исключить двоякое понимание формы и содержания, против которого выступал Бахтин.
[Закрыть]. В конце своего сообщения рассказчик от первого лица резюмирует: «…только среди развалин я понял, что такое – жизнь» [666]666
Терапиано Ю.Путешествие в неизвестный край. С. 168.
[Закрыть].
Россия и Европа присутствуют комплексно; их изображение и функции в тексте многослойны. Европа выступает как негативный фон, на котором развивается пространство, познанное в (виртуальном) путешествии, – или наоборот: европейская форма жизни, измеренная пройденным пространством, обозначается без особой резкости как «неудачная». Не обходится без указаний на беглость и поверхностность западной жизни; наиболее часто повторяется мотив европейских заблуждений относительно логики и мышления, которые якобы ненадежны в качестве средств познания и узнавания. В самом начале сказано:
Подобный критический комментарий к европейской жизни, восприятию и мышлению пронизывает текст и обращается к старому – возникшему уже в противостоянии западников и славянофилов, – навязчивому русскому топосу рассудка, враждебного жизни, который проходит через всю русскую философскую и литературную мысль от Достоевского и Соловьева до некоторых представителей «нового религиозного сознания», в том числе Шестова [668]668
Терапиано Ю.Путешествие в неизвестный край. С. 104.
[Закрыть]. В конце описания путешествия рассказчик критикует засилье мысли и противопоставляет ей интуитивное, аутентичное переживание и познание:
В то время как Европа и, соответственно, «современное человечество» отражены в тексте негативно, Россия предстает как потерянное, «отсутствующее», но одновременно вездесущее и свое.Рассказчику приходят на ум реминисценции домашних сцен и местечек, он тоскует по русскому снегу или лесу, однако, как и в поздних стихотворениях, все это присутствует лишь как видение. Так, например, воспоминанию о прогулке по северному лесу сопутствует странствование по джунглям:
Как хороша ранняя осень в нашем северном лесу! Ели и пихты, жесткий кустарник, кое-где – сломанные деревья и ветки. […] Мне снова кажется, что я иду по лесной дорожке и сердце мое полно ощущением света, земли, деревьев. Сегодня праздничный день. Где-то вдалеке звонит колокол в деревне. Тишина. […] Я стою в чаще. Вокруг – тишина, но тишина не наша, и жизнь в этом лесу – не наша. Сколько живых существ здесь вверху и внизу, среди исполинских деревьев, лиан и чудовищных зарослей? [670]670
Там же. С. 134–135.
[Закрыть]
В другом месте рассказчик (в контексте явно инспирированной Бергсоном рефлексии о воспоминании как узнавании и самопознании) описывает призрак челна с черными парусами, выходящего в открытое море вследствие случившейся на берегу катастрофы [671]671
Там же. С. 98–99. Челн с черными парусами возвращает к уже цитированному стихотворению Бальмонта «Челн томления».
[Закрыть]. Это вид е ние также читается как аллегория эмиграции (в контексте описания путешествия на таком основании можно интерпретировать эмиграцию как гипостаз гибели Атлантиды), а также аллегория обретения самого себя. В конце аллегория приобретает позитивное толкование как притча о начале жизни.
Вездесущность изначально своего(России) все время подчеркивается в личных воспоминаниях: «Я не чувствовал расстояния, все было со мною» [672]672
Терапиано Ю.Путешествие в неизвестный край. С. 69.
[Закрыть]. Исходя из легенды о розе и кресте (которая, подобно аристотелевскому мифу, изображает разобщенность человечества) и из исполненного страданий круговорота новых рождений, рассказчик в конечном итоге предписывает русскому народу, как «единению» на основе интуиции, чувства «всемирности» и «человеческого общения», специфическую силу и особую миссию в стремлении создать «новую всемирную цивилизацию».
Наконец – и это является третьим элементом современности прошедшего, – в тексте названы шесть предметов. Хранимые в ларце (здесь возможен намек на Вячеслава Иванова), они являются материальными, осязаемыми кусочками воспоминаний о путешествии, сопровождающими рассказчика повсюду; с ними в обратном превращении от mémoire involontaire Пруста до mémoire pure Бергсона [673]673
Ср.: Benjamin Walter.Über einige Motive bei Baudelaire //Benjamin Walter. Charles Baudelaire. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1974. S. 105.
[Закрыть]связано все – сам повествователь, его вид е ния, получательница письма и в целом все ступени времени, пережитые в путешествии. Ветвь неизвестного дерева, маленькое ручное зеркало, раковина, камень, пустой орех и кинжал. Каждый из этих предметов связан с исходным или конечным пунктом происшествия, легенды, рефлексии и сам способствует кристаллизации живого воспоминания, пространственной и временной вездесущности.
V. Резюме
«Путешествие в неизвестный край» Юрия Терапиано, вышедшее в Париже в 1946 году, с полным основанием можно считать более или менее сильно акцентированным описанием путешествия в Индию и Гималаи, совершенного где-то в начале XX века, в центре которого находятся субъективные впечатления и познания лирического героя, приведенные в созвучие с явными познаниями автора в области духовного мира Востока.
Исходя из этого, предпринята попытка прочтения «Путешествия» Терапиано как травелога эмиграции; такое прочтение в контексте вынужденного постоянного отсутствия «дома» свидетельствует о специфической форме путешествия – о «духовном», можно сказать, «виртуальном» странствии, превращающем в путешествие сам текст. Таким образом, травелог отвечает не только запрещенному возвращению в Россию, превращающему эмиграцию в путешествие «без возврата» (и относительно будущих путешествий вызывает смену парадигмы – потерю России как матрицы для сравнений), но и вынужденной неподвижности апатридов. В этом смысле травелог эмиграции конституирует «бегство» из эмиграции.
Уже в лирике Терапиано тридцатых-сороковых годов все чаще заметны мотивы, которые можно связать с проблематикой неподвижности и движения. Выборочный анализ наиболее существенных текстов показывает, что Терапиано постепенно создавал модус для преодоления «страданий эмиграции» через виртуальный выход из создавшейся ситуации. «Духовному выходу» из нее служит и делает его возможным вездесущее «ношение с собой» всего прошедшего и потерянного, которое превращает возникающее в воспоминаниях прошлое в живую часть пережитого настоящего и отменяет пространственные и временные границы. В поэтологической области эту вездесущность можно наблюдать в интенсивных интертекстуальных диалогах и в соотношениях с различными русскими поэтами.
Та же вездесущность пространства и времени сначала направляет «Путешествие» в формальную сферу, при этом импрессионистический монтаж фрагментарных, временных и пространственных гетерогенных секвенций мешает определению изображаемого во времени и пространстве. Происходящее воспринимается не только линейно (то есть не в качестве «беглой» последовательности), но одновременно как циклически возвращающееся: кажется, каждая секвенция прячет в себе уже рассказанное. Впечатление вездесущности еще более углубляется усилением отдельных секвенций как исходных или конечных пунктов восприятия и воспоминания. Таким образом – при постоянном движении вглубь – обычной «беглостью» осуществленного монтажа фрагментов и секвенций достигается вневременное, живое присутствие разных временных слоев современности. Освобожденность от времени и пространства дает повествователю способность к познанию мира и тем самым самого себя. Воспоминание – в том числе аллегорическое – есть самопознание.
Показательно, что «возвращение» из «путешествия вглубь» в «плоскость» подчиненного мышлению мира фокусируется «беглым взглядом»:
Таким образом, завершающей текст критике цивилизации (которая связана с предшествующим господством логики беглостью восприятия) в развитии текста как «путешествия» начинает противостоять практика углубленного восприятия:
Травелог как виртуальное путешествие вглубь, как вездесущий выход из времени и пространства (вспомним слова Терапиано относительно эмиграции) позволяет избежать эмигрантского существования, попавшего в редкую амбивалентность беглости и неподвижности. Вечно проклинаемое «прощание навсегда» таким образом преодолевается.
Гун-Брит Колер (Ольденбург)
