Текст книги "Беглые взгляды"

Автор книги: Клаус Штэдке

Нетрудно заметить, что это противопоставление восходит к известному философскому труду Мережковского «Достоевский и Лев Толстой» (1902) о двух русских гениях, представленных соответственно в качестве ясновидца духаи ясновидца плоти.Позднее Освальд Шпенглер в трактате «Закат Европы» (кстати, очень известном в кругу выходцев из России) закрепил этот мифологический дуализм русского духа, связав его святость сДостоевским, а большевизм —с Толстым. С такой точки зрения, весьма любопытным представляется замечание Бориса Зайцева, касающееся русских в Европе:

Эмигранты же, как птицы небесные, не пекущиеся о дне завтрашнем […] радуются солнцу, воздуху и вновь готовы ничего не делать, как доселе ничего не делали.

Эта «бродячая Русь – не то скифы, не то цыгане, не то художники, не то революционеры» [581]581
  Зайцев Б.Италия // Зайцев Б. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. С. 486, 516.


[Закрыть]явно предстает у Зайцева как сообщество людей божьих, живущих, подобно святым, более духовной, нежели земной заботой.

В этом же ключе, несомненно, можно рассматривать и резкое неприятие Гайто Газдановым личностного «примитивизма» практичных французов. Он объяснял его «последовательностью нескольких поколений, вся жизнь которых заключалась в почти сознательном стремлении к духовному убожеству, к „здравому смыслу“» [582]582
  Газданов Г.Ночные дороги // Газданов Г. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. С. 637.


[Закрыть].

«Я люблю весь этот добротный скучноватый рай – Германию», – не без доли иронии признавался Роман Гуль и замечал, наблюдая немецкую забастовку и рабочие волнения в Берлине: возмущенная толпа обходит газоны, цветники, сады – «из германских берегов реки без приказанья не выходят» [583]583
  Гуль Р.Конь рыжий. Нью-Йорк, 1952. С. 229, 209.


[Закрыть].

Противопоставление русского духовного, творческого хаоса приземленности европейского, в особенности немецкого, мещанского порядка – почти общее место в произведениях путешественников из России. Причем возникало оно не только в сознании изгнанников и эмигрантов, но и у революционно настроенных «гостей» из Советской России. Так, Лариса Рейснер сетовала, что от немецкого пролетариата «воняет» разложением, так как он поражен «проказой мещанства» [584]584
  Reissner Larissa.Briefe aus Berlin // Russen in Berlin. Literatur. Malerei. Theater. Film / Hg. Von Fritz Mierau. 1918–1933. Leipzig, 1987. S. 233.


[Закрыть].

Ярким исключением можно считать лишь Марину Цветаеву, принявшую за точку отсчета не бытовые впечатления, но высокое немецкое искусство. Россия «тяжела», Франция – слишком «легка», «Германия по мне», – утверждала Цветаева [585]585
  Цветаева М.О Германии (Выдержки из дневника 1919 года) // Цветаева М. Избранная проза: В 2 т. Нью-Йорк, 1979. С. 128.


[Закрыть]. Ей импонировала Германия как «тиски», сдерживающие «безмерность» ее собственной души. Ей представлялось, что именно немцам удалось «скрутить быт в бараний рог» тем, что они полностью ему подчинились:

Ни один немец не живет в этой жизни, но тело его исполнительно […] нет души свободней, мятежней, души высокомерней [586]586
  Там же. С. 130.


[Закрыть].

Вместе с тем от ее взгляда не ускользнула ни вызывающая чувство «усталости» чистота послевоенного Берлина, где даже деревья «без тени», ни «подозрительно серое», но цветущее —на пиве с сосисками – вдовство немецких женщин [587]587
  Цветаева М.Пленный дух // Цветаева М. Сочинения. М., 1984. Т. 2. С. 268–269.


[Закрыть].

Активизация в сознании российских путешественников одного из основных элементов мифа о «русской идее» (противопоставившей, как известно, всецелый Божественный разум – ограниченному человеческому рассудку) стала, по-видимому, реакцией на трудности духовной и бытовой адаптации в Европе. Сюда же можно отнести и, говоря словами Николая Бердяева, неумолимую «власть пространства над русской душой». По мнению Эльды Гаретто, для русских изгнанников она становилась скорее памятью о потерянных времени и пространстве, так как речь могла идти о пространстве «отчужденном» [588]588
  Гаретто Э.Мемуары и тема памяти в литературе русского зарубежья // Блоковский сборник. XIII. Русская литература XX века: метрополия и диаспора. Тарту, 1996. С. 105.


[Закрыть].

Ощущение жизни вне пространства, как ее нередко воспринимали русские путешественники в Европе, могло усиливаться ощущением узостижизненного пространства. Михаил Осоргин, вспоминая за границей о русских просторах, писал об окружавшем его усадьбу русском лесе, «уходившем в такую даль, что поместились бы на его пространстве в дружном и свободном сожитии, ни из-за чего не споря и не воюя, Франция и Германия» [589]589
  Осоргин М.Земля // С того берега. Писатели русского зарубежья. Т. 2. С. 170.


[Закрыть].

«Я вырос в хаотической божественности русской природы», – вспоминал Роман Гуль, противопоставляя свои воспоминания окружавшим его «декоративным» и аккуратным немецким пейзажам [590]590
  Гуль Р.Конь рыжий. С. 188.


[Закрыть].

Русский человек, по тем или иным причинам задержавшийся в Европе, даже чувствовал некое мифическое «смещение» природных циклов. Здесь любопытно вспомнить, что именно следование размеренной цикличности самой природы во многом определило стиль жизни в деревне Обломовка, а также характер Ильи Обломова – героя, ставшего символом русского типа личности [591]591
  Вероятно, поэтому «русское время» часто рассматривается как «цикличное», «дворянско-родовое». См., в частности: Parthe К.Russian Village Prose: The Radiant Past. Princeton, 1992. P. 48ff.


[Закрыть].

В феврале и марте 1922 года Борис Пильняк писал из Берлина:

Зима, Россия, пьянство, – воробьи здесь чирикают, ручьи текут […] Здесь уже деревья распустились, – и не могу я этого перенести в марте, обман, в Россию хочу!!! [592]592
  Пильняк Б.Мне выпала горькая слава… Письма 1915–1937. М., 2002. С. 144, 153.


[Закрыть]

Европейский пейзаж лишний раз давал возможность почувствовать себя на чужбине. Роман Гуль замечал во Франции:

Это небо не наше. Это небо с полотен французских импрессионистов. Такого розовато-голубоватого, и с желтью, и с прозеленью, неба в России не бывало [593]593
  Гуль Р.Конь рыжий. С. 259.


[Закрыть].

Наиболее тесно соприкасались с «чужой» природой русские эмигранты, которым пришлось, зарабатывая себе на пропитание, трудиться на земле, в поместьях и на фермах. И здесь претерпевало изменения традиционно русское отношение к земле, менялось даже само понятие этого феномена. Отмечая, что европейское понятие земли связано с цивилизацией, а русское – с природой, Федор Степун писал:

Французский и немецкий народы – это прежде всего люди, русский, дореволюционный, главным образом крестьянский народ – это еще земля [594]594
  Степун Ф.Бывшее и несбывшееся. Т. 1–2. М.; СПб., 1995. Т. 1. С. 20.


[Закрыть].

В рассказе «Земля» (1929) Михаил Осоргин признавался, что на всю жизнь сохранил русское, «мистическое» отношение к земле как к матери: с ней связывались в его сознании все вечные тайны – зачатия, произрастания и возврата в нее. Роман Гуль, которому в Германии пришлось работать на богатого лесоторговца, а во Франции вести фермерское хозяйство, вынес совершенно иные впечатления. Работая на земле подобно крестьянину, он стал противником того отношения к земле, которое утверждалось Львом Толстым. Любитьземлю крестьянин может только «как корова траву», ибо он живетею, – утверждал Гуль [595]595
  Гуль Р.Конь рыжий. С. 260.


[Закрыть].

Работая у немецкого лесоторговца, Роман Гуль пережил еще одно смещение понятий, на этот раз в социальной сфере. «Бытие пролетарское, а сознание барское» – так характеризовал он собственное мироощущение [596]596
  Там же. С. 198.


[Закрыть]. Существование, когда после тяжелой физической работы человек хочет только пить и есть, а в свободное время бездумно развлечься, Гуль испытал на себе, чувствуя, как оно постепенно превращает его в человековещь.О том же писал и Гайто Газданов, которому в Париже пришлось почти всю жизнь проработать водителем такси. После такой работы ему также не всегда хватало сил и воли, чтобы взяться за серьезную книгу или задуматься об отвлеченных проблемах.

Новый социальный опыт, который был бы вряд ли возможен в прежней России, но был получен русскими интеллектуалами в Европе, благодаря вынужденному затянувшемуся путешествию, несомненно повлиял на их взгляд как взгляд Другого. Это был еще один мировоззренческий сдвиг, начавший корректировать русское мироощущение уже в большевистской стране.

Федор Степун писал в «Мыслях о России»:

С невероятной быстротой исчезли все фиктивные перегородки жизни, и тысячи тысяч судеб сразу же вышли из предназначенных им рождением и воспитанием форм. Словно кто внезапно рванул все двери классовых, сословных и профессиональных убежищ, выгнав наши души в бескрайние просторы чего-то исконно и первично человеческого [597]597
  Степун Ф.Мысли о России. С. 282.


[Закрыть].

В Европе «слом» русской идентичности достиг своего болевого порога, распад привычных основ жизни ощущался многими изгнанниками почти физически:

Я здесь не равен себе, я здесь минус что-то, оставленное в России, притом болящее и зудящее, как отрезанная нога, которую чувствую нестерпимо отчетливо, а возместить не могу ничем, —

писал из Берлина Владислав Ходасевич Михаилу Гершензону в 1922 году [598]598
  Ходасевич Вл.Письма // Ходасевич Вл. Собр. соч.: В 4 т. М., 1997. Т. 4. С. 454.


[Закрыть].

Целый ряд смещений и сдвигов привычных понятий, пережитых русскими в Европе, способствовал обострению в их сознании чувства личности: следствием тенденции к ее разрушению стала внутренняя необходимость сопротивления и самозащиты, сохранения собственного «я».

Личностное начало русских изгнанников 1920-х годов часто приобретало мифологический характер. В самом прямом смысле это касалось Алексея Ремизова, который последовательно выстраивал свой мономиф(«легенду о самом себе»), становясь тождественным себе одновременно как субъекту и объекту [599]599
  См. подробно: Блищ Н.Автобиографическая проза А. М. Ремизова (Проблема мифотворчества). Минск, 2002.


[Закрыть]. В Европе его мономиф обогатился немецкими и французскими ассоциациями. Пытаясь постичь «дух» Франции и Германии, Ремизов, пользуясь понятиями esprit и Gespenst, как будто встраивал самого себя в парадоксальный ассоциативный ряд [600]600
  Ремизов А.По карнизам. С. 19.


[Закрыть]. Безусловно, случай Ремизова совершенно особый, своего рода казус, однако и здесь по-своему отразилась сложность самоидентификации самобытной русской личности в Европе.

Не менее примечательной предстает в этом смысле и фигура Андрея Белого, пережившего в Берлине глубокий личный и личностный кризис, в значительной мере связанный с «обступавшими» его со всех сторон «явлениями парализованного сознания, суженного и падающего в объятия животной природы» [601]601
  Белый А.Одна из обителей царства теней. М., 1924. С. 5–6.


[Закрыть]. В Германии он не видел более признаков великой культуры, на которой был воспитан, удивляясь только достижениям науки и техники. Несмотря на это, Белый усвоил «неврастеничную» [602]602
  Там же. С. 73.


[Закрыть], по его же собственным словам, берлинскую модель поведения: в ресторанах публично предавался «диким» танцам, которые, по мнению Владислава Ходасевича, унижали поэта как личность: «То было… символическое попрание лучшего в самом себе, дьявольская гримаса себе самому» [603]603
  Ходасевич Вл.Андрей Белый // Некрополь. Paris: YMCA-Press, 1976. С. 89.


[Закрыть].

Однако здесь любопытно отметить, что Михаил Бахтин именно в танце видел выражение «пассивной активности», попытку «приобщиться к другости»:

В пляске сливается моя внешность, только другим видимая и для других существующая, с моей внутренней самоощущающейся органической активностью; в пляске я наиболее оплотневаю в бытии, приобщаюсь к бытию других… [604]604
  Бахтин М.К философии поступка. С. 197.


[Закрыть]

И действительно, кризис привел Белого к рождению новой личности:

То, что выплыло в кризисе, стало впервые действительным, действеннымЯ. – Субъект стал: Я – собственно, Имя Рек, Индивидуум. В Индивидууме человек – Чело Века [605]605
  Белый А.О «России» в России и о «России» в Берлине // Беседа (Берлин). 1923. № 1. С. 227.


[Закрыть].

Новая, действительная и действенная, личность Белого была «увязана» с веком, с историческим значением эпохи. С осознания такой личности и началось движение к возвращению в Россию – возвращению почти осознанно жертвенному. Белый «едет в Россию, чтобы дать себя распять за всю русскую литературу», – писала Нина Берберова [606]606
  Берберова Н.Курсив мой. С. 198.


[Закрыть]. Однако решение Белого уехать зрело именно в Берлине, где, несмотря на попытки приобщиться к «другости», он чувствовал себя непонятым, чужим и ненужным, ибо «настроение публики» казалось ему «каким-то курфюрстендаммным»:«От хлеба я сыт, и от пива я пьян, но… голоден, голоден: дайте мне хлеба духовного!» [607]607
  Белый А.О «России» в России и о «России» в Берлине. С. 233.


[Закрыть]

Тема противостояния духа и плоти, духовности и телесности в неожиданном ракурсе предстала в самоощущении Алексея Толстого начала 1920-х годов:

Истинное мое тело физически существует в прошлом и будущем. Сквозь это дивное тело течет, как огонек, мой Дух, и каждое мгновение освещает лишь разрез моего тела.

Далее Дух словно отстраняется от тела, которое начинает казаться огромным червяком: «в первые дни террора червяк уполз из Москвы»; «тело продолжало ползать по карте Европы»; «оно притащилось в Берлин» [608]608
  Толстой А. Н.Писатели о себе // Новая русская книга (Берлин). 1922. № 4. С. 42–43.


[Закрыть].

Однако несколько презрительное отношение к собственному телу как к «червяку», который независимо от Духа «ползает» в поисках теплого местечка, скоро сменилось всецелым предпочтением не свободы и «святости», но несвободы и материи, то есть все того же «большевизма».

Полную этому противоположность представлял лирический герой-двойник Бориса Зайцева из его самой известной повести «Голубая звезда» (1918), которая была переиздана в Берлине в 1923 году: «Воля к богатству есть воля к тяжести. Истинно свободен лишь беззаботный…»Объявляя высшей ценностью христианство, Зайцев объявляет о принадлежности к «партии аристократических нищих» [609]609
  Зайцев Б.Голубая звезда // Зайцев Б. Земная печаль. М., 1990. С. 330.


[Закрыть].

Мифология разъединенных и даже исчезающих феноменов пространства и времени включала в себя и феномен не только отделенного от тела, но полностью исчезающего Я. Тема «украденной» личности появилась у Ивана Шмелева, в его «Рассказе бывшегочеловека» (1924). Его лирический герой на берегу Океана кричит и голоса своего не слышит, только видит, как плывут над ним тучи, «и в ветре сеется пустота»: «Вы спрашиваете, что у меня украли… Всеукрали. Меня самого украли» [610]610
  Шмелев И.«На пеньках» (Рассказ бывшего человека) // Шмелев И. Въезд в Париж. Белград, 1929. С. 104, 90.


[Закрыть].

Здесь Шмелеву словно вторит Алексей Ремизов с юродивойжалобой: в Париже «ребятишки отняли денежку», но с важным пояснением: «неразменноеотнимают» – отнимают все [611]611
  Ремизов А.По карнизам. С. 79–80.


[Закрыть].

В течение длительного пребывания вне России «неразменная» (цельная) личность либо утверждала себя и укреплялась, либо девальвировалась и как будто исчезала вовсе. В первом случае русский взгляд Другого не только сохранялся, но и обогащался новыми, другимиаспектами; во втором был близок к исчезновению, то есть к ассимиляции. И тогда, говоря словами Александра Эткинда, именно ассимиляция «губила» в человеке путешественника, меняя «культурную модель в соответствии с реальностью Другого» [612]612
  См.: Эткинд А.Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах. М., 2001. (Научное приложение к НЛО № 29). С. 13.


[Закрыть].

Галина Тиме (Санкт-Петербург)

Вездесущность и глубина:
«Путешествие в неизвестный край» Юрия Терапиано в контексте травелогов русской эмиграции

Il était donc une terre où l’utopie était en passe de devenir réalité.

Jacques Derrida. «Moscou aller-retour»

Странствование только метод, а задача – разыскать «весы».

Лев Шестов. «На весах Иова. Странствование по душам»

I. Эмиграция как «редукция» путешествия: беглость и неподвижность, исход и странствование

Общепринятое понимание путешествия предполагает возвращение и подразумевает, что пункт отправления является его последней и единственной целью назначения [613]613
  Имплицированное в обыденный язык понятое «двигаться в определенном направлении и возвращаться обратно» в своем изначальном смысле не сохранилось ни в немецком, ни в русском языке. В то время как этимон немецкого глагола «reisen» указывает на глагол «подниматься» (прорыв, подъем, восхождение; ср. Ориент), русский глагол «путешествовать» означает (торжественное) шествие по дороге (пути).


[Закрыть]. Эта предпосылка напрямую высвечивает специфику явления, которая обнаруживается при сближении концептов путешествия и эмиграции (как бегства): возвращение невозможно, вторая часть путешествия остается нереализованной, путешествие остается, так сказать, во взвешенном состоянии, «en suspens» [614]614
  Совершенно иначе в игре слов у Деррида «revenir de», по-французски в смысле «zurechtkommen mit» (справиться, прийти вовремя), что удваивает мотив возвращения: физическое возвращение из путешествия в чужую страну (СССР) соответствует духовному возвращению, усвоению чужого в смысле интеграции в свое собственное. Ср.: Derrida Jacques.Moscou alter – retour. Paris: l’Aube, 1995. S. 44. Далее – Derrida J.Moscou aller – retour.


[Закрыть]. С этой точки зрения эмиграция представляет собой «редукцию» путешествия: люди отправляются в дорогу, но не для того, чтобы увидеть что-то новое; уезжают, однако обратно не возвращаются. Место, то есть измерение, которое до известного дня представляет матрицу для определения «чужого» или «нового», исчезает из памяти.

То самое поколение представителей русского fin de siècle, чья мобильность в передвижениях на Запад и на Восток еще два десятилетия назад была основополагающей для самоопределения [615]615
  Ср.: Kissel Wolfgang Stephan.Die Metropolenreise als Hadesfahrt  //Berlin; Paris; Moskau. Reiseliteratur und die Metropolen / Hg. Walter Fähnders / Nils Plath / Hendrik Weber / Inka Zahn. Bielefeld: Aisthesis, 2005. S. 227–251. Hier S. 228.


[Закрыть], оказавшись в эмиграции в двадцатые и тридцатые годы, настойчиво отклоняет мысль о продолжительной эмиграции и наперекор всему придерживается намерения вернуться в Россию. Литературный критик и летописец Юрий Терапиано в своих воспоминаниях «Встречи» (1953) связывает это распространенное среди русской эмиграции упорное пребывание во временном состоянии неоконченного путешествия с адвентистским «выходом из времени и пространства» и поясняет:

В довоенные годы мы жили как бы вне времени и пространства. Настоящее – пребывание за границей казалось временным, недолгим (каждый год последний год), а там, все ближе и ближе, – встреча с Россией. Встреча должна была наступить. В какой форме – никто не мог себе представить, но каждый знал: «время наступит…» Спящая царевна проснется, и, как в сказке, жизнь, остановленная колдовством на каком-то моменте, снова закипит […] Так мы ждали. Но неужели же, как в сказке, возможно выпасть из времен? [616]616
  Терапиано Ю.Встречи. New York: Изд-во им. Чехова, 1953. С. 148.


[Закрыть]

Описания и личные переживания травмы, причиненной «редукцией» путешествия, обнаруживаются в многочисленных воспоминаниях эмигрантов. Как драматическое событие они выдвигают на первый план выпадение из русского контекста. Особый трагизм состоит в том, что надежда на возвращение ретроспективно оказывается ошибочной. Так, например, сатирик Дон Аминадо включает в название своих мемуаров «Поезд на третьем пути» (1954) травмирующее событие: отъезд как начало нежеланного путешествия без возвращения.

Большинство русских эмигрантов реагирует на упразднение матрицы России – исходного измерения, принятого большинством, – переосмыслением бегства как религиозно определяемого «исхода». Эта стилизация под «исход» [617]617
  Ср. возникший уже в эмиграции евразийский сборник «Исход к Востоку» (София, 1921).


[Закрыть]сигнализирует о притязании стать носителем (Роман Гуль «Я унес Россию», 1981–1989) именно той матрицы «аутентичной», «истинной» старой России, которая выжидает в эмиграции, пока она снова не вернется и не восстановится на своей исконной географической территории: «Мы не изгнанники – мы посланники», – утверждал подобную избранность лозунг Дмитрия Мережковского, поддержанный многими эмигрантами [618]618
  «Посланниками» считали себя Зинаида Гиппиус, Нина Берберова, Иван Бунин, Юрий Терапиано и др.


[Закрыть].

Другим модусом новой реакции на потерю своего пространства является возрождение мотива странствия, происходящего из православной агиографии [619]619
  Garzaniti Marcello.Die spirituelle Dimension der Reise in der Kiever Rus // Die Welt der Slaven. XLIII (1998). S. 229–238. Hier S. 234.


[Закрыть]; Лев Шестов инициирует дискуссию о понятии «странствование» как о духовном методе философского и научного познания. В одном из писем философ комментирует название своего первого появившегося в 1929 году в эмиграции произведения «На весах Иова. Странствование по душам» следующим образом: «Странствование только метод, а задача – разыскать „весы“» [620]620
  Лев Шестов в одном из писем Борису де Шлецеру. Цит. по: Колер Гун-Брит.Boris de Schloezer. Wege aus der russischen Emigration. Köln: Böhlau, 2003. S. 193.


[Закрыть]. Форма отшельнической жизни ξενιτεία (то есть странствие без географической цели, без намеченного пути, в состоянии безродности), которую Шестов в качестве метода переносит на свое философствование и плодотворно использует в критике Гегеля и Канта, придерживаясь ее всю жизнь [621]621
  Шестов продолжает здесь линию критики естественных наук в русском философском мышлении и не в последнюю очередь дает заметный импульс французскому экзистенциализму.


[Закрыть]. «Странствование» Шестова, его неустанные, почти беспорядочные духовные искания можно истолковать как философско-методический ответ на потерю матрицы, которая означала бы подневольное пребывание в эмиграции [622]622
  Неподвижность и вынужденное отсутствие личной активности выражены в самовосприятии эмигрантов: «Я не могу не думать. Может, и потому, что ничего не могу делать» (Архив Шестова в Париже, не опубликовано).


[Закрыть].

В конечном итоге третьим модусом реакции на эту потерю является наблюдение, поиск новых возможностей ссылки, то есть новой «духовной матрицы», могущей заменить русский контекст. Обращение к контексту принимающей страны является при этом лишь одной из многих возможностей; иная возможность – духовный или фактический поиск соответствующих мифических пространств. В таком контексте путешествие в Палестину Довида Кнута столь же уместно, сколь замысел утопии, выходящей за границы социальной, политической, отчасти даже философской реальности [623]623
  Очень сложную, смешанную форму образует в этом отношении евразийство, вдохновленное азиатской идентичностью России; другую разновидность представляет путевой отчет Бориса Шлецера, написанный как антиутопический очерк, берущий начало в дореволюционных мистических учениях, подобных философии Федорова.


[Закрыть].

Поиск и освоение таких мистических пространств, как и бегство в воспоминания о стилизованной России, чье более-не-существование отвергается и соответственно вытесняется, оживляют в известной мере традицию паломничества, которая находит идеологически перевернутый pendant в путешествиях западноевропейских интеллектуалов (таких, как Вальтер Беньямин, Андре Мальро или Андре Жид) в коммунистическую Россию [624]624
  Ср.: Derrida J.Moscou aller – retour. S. 40.


[Закрыть].

Общим в стилизации «потери», «исхода», духовного «странствования» и создания утопий, а также мифических пространств обитания является то обстоятельство, что вследствие эмиграции все это является реакцией не только на беглость реально ускользающего образа России, но более того – на физическую неподвижность, на которую парадоксальным образом обрекал русских эмигрантов статус «апатридов». Русский журналист и писатель Борис Носик пишет в связи с воспоминаниями Василия Яновского «Поля Елисейские»:

Василий Яновский называет в воспоминаниях двух поэтов-парнасцев, у которых была некая неожиданная черта, отличавшая их от всех прочих художников слова. […] Так вот эта черта была – паспорт. […] Яновский называет их «наши туристы» – это значит, что счастливые обладатели паспортов могли более или менее свободно перемещаться по Европе […] Для остальных эмигрантов, обладателей безнациональных, апатридских, так называемых нансеновских паспортов, подобное передвижение было затруднительным [625]625
  Носик Б.Привет эмигрантам, свободный Париж. М.: Интерпракс, 1992. С. 90.


[Закрыть].

Мотив «похода по учреждениям», портящего, затрудняющего, а поэтому вызывающего страх, повторяется как в художественных сочинениях (например, «Аполлон Безобразов» Бориса Поплавского или «Машенька» и «Пнин» Набокова), так и в многочисленных мемуарах и письмах. Путевые записки в контексте эмиграции – это в первую очередь воспоминания, описания духовных, фиктивных, порою очень давних путешествий, или же путешествий испорченных, трудных, и лишь в малой степени – описания, базирующиеся на фактической основе действительно совершенного путешествия [626]626
  Так, например, путешествие в Палестину Довида Кнута «Альбом путешественника» (1938) оказывается в области поисков нового духовного контекста; а записки Зинаиды Шаховской о путешествии в СССР в пятидесятые годы («Ма Russie habillée en URSS», 1958) расценивались особенно во Франции как оппозиция позитивным изображениям Советской России и соответствующим путевым запискам.


[Закрыть].

II. Бессонница, пограничное состояние и «выход»:

лирическое постижение Юрием Терапиано вездесущности прошедшего

Тексты, связанные со «странствованием» в смысле духовного блуждания в состоянии «безродности», описывающие поиски мифических мест или замыслы утопий, позволяют в дальнейшем присовокупить их к тем, которые в первые десятилетия XX века констатировали и обсуждали кризис западной культуры, ставили под вопрос границы философского познания и возможностей культурного потенциала. Самый известный среди русских текстов такого рода – «Переписка из двух углов» (1921) Вячеслава Иванова и Михаила Гершензона, которому близко по духу уже упомянутое вначале произведение Шестова «Весы Иова».

В этот контекст физической неподвижности и вместе с тем – критики культуры и духовных исканий как позитивного переосмысления «беглости» можно поместить и появившееся в Париже в 1946 году лирическое произведение «Путешествие в неизвестный край» русского поэта и литературного критика Юрия Константиновича Терапиано.

Юрий Терапиано родился в 1892 году в Керчи на территории сегодняшней Украины, после гимназии окончил юридический факультет в Киеве и свои первые литературные контакты завязал в тамошнем кружке художников ХЛАМ (аббревиатура из слов: художники, литераторы, артисты, музыканты). Он был связан с Осипом Мандельштамом, с которым познакомился там же в 1919 году, и с Максимилианом Волошиным, которого впервые встретил в Феодосии в 1920 году, а также с ныне мало известным, но весьма влиятельным в свое время в ХЛАМе киевским поэтом Владимиром Маккавейским. С 1918 года он публиковал свою лирику в различных киевских журналах. Уже его раннее творчество было созвучно по духу началу XX века с его явным интересом к духовной культуре Востока, к религиозности и мистике. Во время Первой мировой войны он был добровольцем на Юго-Западном фронте, после поражения бежал в Константинополь, откуда через два года навсегда уехал во Францию.

В Париже тридцатилетнего поэта Терапиано поддержал Владислав Ходасевич [627]627
  Вслед за близко дружившей с Терапиано поэтом и критиком Ириной Одоевцевой Ходасевич отвернулся от Терапиано после того, как тот назвал лирика Георгия Иванова «первым поэтом эмиграции». Разрыв сохранился и тогда, когда коллегиальные отношения Ходасевича и Иванова наладились.


[Закрыть]; кроме того, он принадлежал к ближнему кругу Мережковского и Гиппиус. С 1926 года Терапиано был первым председателем Союза молодых писателей и поэтов, который создал вместе с Довидом Кнутом, Анатолием Ладинским и др., а позднее, особенно в качестве литературного критика, и фал важную роль в организации литературной жизни прежде всего молодого поколения поэтов. После смерти Георгия Адамовича он занял его место как самый значительный литературный критик эмиграции, к тому же взяв на себя обязанности летописца литературной и культурной жизни русской эмиграции во Франции [628]628
  Терапиано мы обязаны появлением различных антологий и воспоминаний, в том числе «Встречи» (1953), «Муза диаспоры» (1960), «Литературная жизнь русского Парижа за полвека» (1987).


[Закрыть].

Высоко ценимый критик, Терапиано-литератор удостоился весьма скромного признания. Шесть книг его стихов, появившихся между 1926 и 1965 годами, а также повесть «Путешествие в неизвестный край» (1946) вызвали в лучшем случае сочувственный, но отнюдь не восторженный отклик [629]629
  Георгий Адамович замечал: «Я уверен, что из Терапиано может выработаться интересный и даже замечательный писатель. Но я далеко не уверен, что стихи – область, ему наиболее свойственная» (цит. по: Адамович Г.Литературные заметки I. СПб.: Алетея, 2002. С. 483). Ирина Одоевцева замечала, что он, вследствие недостаточного признания его поэзии, испытывал все возрастающее разочарование (ср.: Одоевцева И.На берегах Сены. Светлой памяти Юрию Терапиано // Русская мысль. 29.01.1981. С. 9).


[Закрыть]. В целом творчество Терапиано характеризовалось глубокой религиозностью и унаследованной от акмеизма эстетикой. Кроме того, обращает на себя внимание отпечаток спиритизма (в частности, маздеизма), который тоже стал предметом его творчества как публициста [630]630
  Terapiano Georges.La Perse secrète. Aux sources du Mazdésme. Paris: Le courrier du livre, 1978.


[Закрыть].

Редкие критические отзывы, посвященные Терапиано, умершему в 1980 году в глубокой старости под Парижем, отдают ему должное как человеку высокой культуры и образованности, «поэту середины» и критику острой мысли, но не острого языка [631]631
  «Позиция Юрия Терапиано в эмигрантской поэзии была среднеи: Не любил он крайностей […]. Он предпочитал золотую середину[…]» ( Иваск Ю.Юрий Терапиано // Новый журнал. 1981. № 144. С. 142–144, здесь с. 143). Далее – Иваск Ю.Юрий Терапиано.


[Закрыть].

Если верить Юрию Иваску, жизнь Терапиано в эмиграции не была легкой, несмотря на его быстрое вхождение в культурную жизнь «русского Парижа» и длительное участие в ней. Критик пишет в своем некрологе о старшем коллеге: «Ему иногда трудно жилось в Париже, где он провел лет около шестидесяти. Он во Франции не акклиматизировался, но и не так уж страдал от ностальгии» [632]632
  Иваск Ю.Юрий Терапиано. С. 142.


[Закрыть].

Однако определенная ненавязчивая ностальгия все-таки свойственна поэзии Терапиано и даже кажется одной из ее сущностных особенностей. Идея России, Крыма и т. п. жива в его сознании и, как констатировал Георгий Адамович, выражается более как отменяющие время и пространство вид е ния, нежели как воспоминания [633]633
  «Мечта о Крыме, о Черном море, – говорит Адамович, – не тоскливый бред, а видение, которое можно было бы расширить до бесконечности – границнет, бытие беспредельно…» Цит. по: Одоевцева И.«Новый журнал» 82 (1966): С. 292–294. Здесь: с. 294.


[Закрыть]. Похожее на сон видение прошлого находит воплощение в позднем творчестве в качестве категории настоящего; преодоление времени и пространства оборачивается вездесущностью, непрекращающейся подвижностью, отменяющей границы между теперьи когда-то, здесьи там.

Мотивы движения, нахождения в дороге, странствия и блуждания звучат по крайней мере в четырех из шести лирических сборниках: «Бессонница» (1935), «На ветру» (1938), «Странствие земное» (1951) и «Паруса» (1965), которые уже самими названиями прямо указывают на экзистенциональное измерение безродности (или отказа от родины). Движение к подмеченным Адамовичем вид е нию прошлого и вездесущности воплощается при этом с помощью разделяющихся и меняющихся мотивов: бессонница, пограничные состояния, «выход».

Уже в ранних стихотворениях бессонница становится лейтмотивом, исходящим из негативного опыта – ранения на войне (бессонница имплицирует страх, боль, изнеможение, смерть); позднее в самоочищении она переоценивается позитивно:

 
Раненный, в Ростове, в час бессонный,
На больничной койке, в смертный час,
тихий, лучший, светлый, примиренный,
до рассвета, не смыкая глаз,
Я лежал. Звезда в окне светила [634]634
  Цит. по: Иваск Ю.Юрий Терапиано. С. 142.


[Закрыть].
 

Бессонница, терпеливость к страданиям – первый шаг к духовному движению, к самоуглублению и молитве – открывают путь к определяющему мышление Терапиано поиску Бога и всеохватывающей любви к ближнему [635]635
  Константин Мочульский комментирует: «В беспощадно-ясные часы бессонницы, поэт, „раненный совестью“, видит немощность своей души. И в этом покаянном обращении к самому себе, к своей душе, происходит чудо религиозного просветления» ( Мочульский К.Юрий Терапиано. Бессонница // Современные записки. LVIII (1935). С. 477).


[Закрыть].

Мотив границы становится темой стихотворений Терапиано конца тридцатых годов, особенно наглядно и характерно – в цикле «Стихи о границе», который впервые появился в сборнике 1938 года «На ветру» [636]636
  В 1951 году снова помещены в сборник «Странствие земное».


[Закрыть]. Вторая половина тридцатых годов для русской эмиграции во Франции была отмечена культурной и психической депрессией, которая отразилась в лирике Терапиано этого времени [637]637
  Ср.: Johnston Robert Н.New Mecca, New Babylon. Paris and the Russian Exiles 1920–1940. Kingston: McGill-Queen’s University Press, 1988. Несмотря на прежде позитивный поворот мотива бессонницы, в сборнике стихотворений «На ветру» с его темой экзистенциальной неустойчивости Терапиано изображает предельную точку сопротивления участи эмигрантов и охвачен глубоким пессимизмом: такие ключевые мотивы, как «чуждость», «тяжелые тучи», «равнодушие» и нескончаемое «падение на дно», пронизывают стихотворения, в которых надежда и оптимизм проявляются весьма эфемерно.


[Закрыть]. В начале стихотворного цикла о границе, который заканчивается традиционным, частым в литературе эмиграции мотивом «любви-ненависти» к России [638]638
  Ср.: Струве Г.Русская литература в изгнании. New York: Изд-во им. Чехова, 1956. С. 349. Соответствующие строки гласят: «Люблю тебя, проклинаю, / Ищу, теряю в тоске, / И снова тебя заклинаю / На страшном твоем языке» (цит. по: Терапиано Ю.Странствие земное. Paris: la Maison du livre étranger, 1951. C. 38). Далее – Терапиано Ю.Странствие земное.


[Закрыть], в богатом аллюзиями стихотворении Терапиано вступает в интертекстуальный диалог с Лермонтовым. Цикл, пытающийся осознать экзистенциально воспринятые ужасы Гражданской войны («братоубийство», запрет на возвращение «домой»), начинается следующим стихотворением:

 
Бьется челнок одинокий
Времени в ткацком станке,
Ветер шумит на востоке,
Тучи идут налегке.
 
 
И в облаках, искушая
Смелостью гибельный рок,
Птичья летящая стая
Ищет пути на восток,
 
 
Смотрит в пространство пустое.
Неодолимо оно.
Сердце мое слюдяное,
Бедное светом окно! [639]639
  Струве Г.Русская литература в изгнании. New York: Изд-во им. Чехова, 1956. С. 37.


[Закрыть]
 

Связь со стихотворением Михаила Лермонтова «Парус» (1832) явно проявляется через звучание и синтаксис первой строки, оканчивающейся прилагательным «одинокий». Кроме того, уже в двух первых строках развивается комплексный диалог с лермонтовским претекстом по поводу лежащей в основе обоих стихотворений темы бесприютных скитаний. «Бьющийся челнок» Бальмонта, отвергнутый Терапиано, сначала разрушает возвышенный героический жест Лермонтова, осуществленный благодаря метонимическому значению «белого паруса» [640]640
  В стихотворении Бальмонта «Челн томления» третья и четвертая строки звучат следующим образом: «Близко буря. В берег бьется / Чуждый чарам черный челн».


[Закрыть]. Через изотопию слова «челнок», проясняющуюся только во второй строке, он на полном основании сначала оказывается в контексте моря, но затем при помощи метафоры «челнок времени» перемещается во временное пространство. Указывая на Гете [641]641
  Ср.: Goethe J. W.Faust. Der Tragödie erster Teil (501–509). Ders Werke III. Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1998. S. 27. «Geburt und Grab, / Ein ewiges Meer, / Ein wechselnd Weben, / Ein glühend Leben, / So schaff’ ich am sausenden Webstuhl der Zeit, / Und wirke der Gottheit lebendiges Kleid». («Смерть и рожденье —/ Вечное море; / Жизнь и движенье / В вечном просторе. / Так на станке проходящих веков / Тку я живую одежду богов». Пер. Н. А. Холодковского).


[Закрыть], Терапиано придает метафорическому отсутствию пространственной (море) и временной ориентации дополнительное универсально-экзистенциальное измерение, которое проявляется в конкретном образе: в отличие от текста Гете, здесь отсутствует «ткущая» рука духа, управляющая челноком, – «одиноко бьющийся челнок» свидетельствует об остановившемся, «пустом» времени, об отсутствии смыслового принципа. Обозримому пространственному порядку, определяющему «открытое море» полюсами родины и чужбины у Лермонтова, в тексте Терапиано противостоит полная пустота, где принцип фрагмента, на основании которого создавалась лермонтовская возвышенная метонимия (парус в море), оказывается, вследствие исчезновения пространства в макрооснове, принципом распавшегося на куски, потерявшего смысл мира (челнок на ткацком станке).

Таким образом, разрушение смысла, мотивированное вначале пустотами во времени, находит соответствие в хронотопе непреодолимого пространства, которое, в отличие от лермонтовского, не определено границами (родина и чужбина – горизонталь, солнце и морское дно – вертикаль), но в качестве «пустого пространства» превращается в оксиморон границы бесконечности (протяжения), через которую нет дороги, ибо на Востоке вообще нет вожделенной цели. Переход непреодолимого пространства границы является не самоутверждением индивидуума в «буре», но обусловленным судьбой падением в пустоту.

Время и пространство как пустоты связываются в конце сравнением сердца с «бедным слюдяным окном». Превращение окна из источающего свет и могущего видеть «ока» в «бедную светом», слепую пустоту завершает потерю смысла и позволяет воспринимать следующие друг за другом определения «челнок», «птичья стая» и «сердце» (индивидуум) в качестве ипостасей того же самого неподвижного времени и исчезновения пространства. Лермонтовский субтекст служит здесь обратным отражением: там, где пространство и время выбиваются из колеи, где возвращение домой оказывается невозможным, граница достигает бесконечного пространства и выход в открытое море становится падением в никуда.

В мотиве «выхода» Терапиано обретает наконец выход из пространственной и временной пустоты бессонницы и пограничного состояния. Ночные бдения и невозможность перейти границу, поначалу обусловленные страданиями, постепенно получают позитивную переоценку в сборнике стихов «Странствие земное» (1951). Особенно ярко здесь проявляется лермонтовский мотив «выхода на дорогу», который подчеркивает связь ночного бодрствования и нахождения в дороге с новым измерением познания [642]642
  Это указывает на стихотворение Лермонтова «Выхожу один я на дорогу» (1841).


[Закрыть]. Нельзя не заметить интертекстуальную ссылку в первых строках, по крайней мере, трех стихотворений («Выйдем ночью на дорогу»; «Выйду в поле»; «Выхожу на дорогу с тобою»). Кроме того, в самих текстах «кремнистый лермонтовский путь» эксплицируется в качестве квазитопографического ориентира:

 
Выйду в поле. На шоссе все то же.
Изредка мелькнет велосипед.
Вновь такой же, со вчерашним схожий,
Вечер, полумрак и полусвет.
 
 
Фонари автомобилей, звезды,
Грусть о тех, которых не вернуть,
Тихий и прозрачный летний воздух
И кремнистый лермонтовский путь.
 
 
Снится мне, за грани туч прекрасных,
За ограды всех миров иных,
Музыкой таинственной и страстной
Ввысь летит дыхание земных,
 
 
И, росой вечерней ниспадая
На траву и пыльные кусты,
Хрупкой влагой, не достигнув рая,
Падает на землю с высоты [643]643
  Цит. по: Терапиано Ю.Странствие земное. С. 15.


[Закрыть].
 

Ночной выход имплицирует как у Лермонтова, так и у Терапиано поиск открытого пространства, самозабвения и покоя, устанавливает диалогическую связь между говорящим Я и вечностью, проявляющейся через определенную близость к природе. Терапиано берет различные мотивы ночных размышлений из стихотворения Лермонтова, но переиначивает их, подчеркнуто отказываясь от самопознания, свойственного лермонтовскому Я.