Текст книги "Беглые взгляды"
Автор книги: Клаус Штэдке
Соавторы: Елена Гальцова,Наталья Маргулис,Сузи Франк,Криста Эберт,Кристина Гёльц,Гун-Брит Колер,Йохен Петерс,Райнер Грюбель,Ульрих Шмид,Дагмар Буркхарт
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)
Что же касается самого путешествия, то и позднее временами вновь проглядывает его стихийная экзистенциальная сила: ожидания, с которыми оно было связано, все-таки оправдались. Лишь день спустя после того, как Чехов в который раз описывал Суворину, какой «ад» этот Сахалин, он сообщает И. Л. Леонтьеву о своем путешествии и о пребывании на Сахалине:
…я доволен по самое горло, сыт и очарован до такой степени, что ничего больше не хочу и не обиделся бы, если бы трахнул меня паралич или унесла на тот свет дизентерия. Могу сказать: Пожил! Будет с меня. Я был и в аду, которым представляется Сахалин, и в раю, т. е. на острове Цейлоне [151]151
Чехов А. П.Письма. Т. 4. С. 143.
[Закрыть].
Чеховские высказывания о процессе создания книги «Остров Сахалин» почти столь же противоречивы, как его прежние замечания о намерениях путешествия. Но во многих отношениях противоречива и сама книга. Последовательные выводы делает из этого Кэти Попкин [152]152
Popkin Cathy.Chekhov as Ethnographer: Epistemological Crisis on Sakhalin Island // Slavic Review. 1992 (Spring): S. 36–51.
[Закрыть]. По ее мнению, вначале Чехов показывал Сахалин в качестве пространства «другого» и проявил себя как этнолог, но в конце показал крах прежде выстроенной дихотомии и продемонстрировал «эпистемологический кризис»: «the complete failure of the human sciences» [153]153
Ibid. S. 40.
[Закрыть], даже «breakdown of knowability itself» [154]154
Ibid. S. 38.
[Закрыть]. Я считаю это недоразумением, однако такое прочтение подтверждает очень далеко идущую противоречивость книги, которая в первую очередь – книга «академическая» и ни в коей мере не сделана наспех. Во всяком случае, этот антибеллетристический текст лишь в очень ограниченном объеме предлагает то, что обещает его (подзаголовок: путевые заметки Чехова; они (причем весьма беглые) опять-таки чаще встречаются в письмах.
V. Риторика. Статистика и субъективность, этнография и поэзия
Что касается риторики в книге «Остров Сахалин», то я укажу здесь на отношения между двумя явно противоположными методами, которыми отмечен ее текст. Первый определяется введением статистического материала, второй – «анекдотическим» типом повествования. Статистический материал был исходным пунктом «научных» стремлений Чехова; он предусмотрительно подготовил картотеку, в которой заполнил 10 000 карточек [155]155
Чехов А. П.Письма. Т. 4. С. 146.
[Закрыть](сохранилось 7600) – неслыханная расточительность, особенно если, по мнению издателей собрания сочинений, речь идет о поводе для посещения каждого дома [156]156
Чехов А. П.Остров Сахалин. С. 754.
[Закрыть]. В любом случае, «перепись населения» мотивирует и определяет направление путешествия по острову; статистический материал входит в описания поселений, тюрем и – сквозным образом – в отрывки, посвященные другим темам. Он играет в тексте многообразную, не всегда сразу понятную роль; порой цифры являются почти самоцелью. Чехов охотно выставляет статистику на первый план, когда упоминает о своей работе, но он говорит и о том, «как противно писать цифрами» [157]157
Там же. С. 232; 18.5.1891.
[Закрыть]. Напрашивается предположение, что эти цифры следуют не столько информативным намерениям, сколько изобразительным – собственной авторской диалектике самоустранения и субъективности, о которой уже шла речь. Статистический «жест» задает упорядочивающий принцип, с помощью которого скрывается рассказчик, но, с другой стороны, этот принцип создает для него если не алиби, то пространство для повествовательных, комментаторских и по-настоящему поэтических пассажей.
Демонстративной «сухости» противостоят многочисленные анекдотические пассажи; они также являются постоянной приметой повествования, явно дополняющей статистику: «Книга выходит толстая, с массою примечаний, анекдотов, цифр…» [158]158
Чехов А. П.Письма. Т. 6. С. 37. 16.3.1895.
[Закрыть]Эти «анекдоты» представляют в основном жизненные истории, иногда сводятся к коротким и выразительным портретам. И. Н. Сухих противопоставляет сухость текста «анекдотам», доминирующим в тексте, и объясняет это тем, что через малое показывается большое [159]159
Сухих И. Н.Остров Сахалин в творчестве Чехова // Русская литература. 1985. № 3. С. 72–84.
[Закрыть]. Однако такой подход выглядит слишком упрощенно: почти маниакальное называние всех имен, даже мимоходом упомянутых персон, которые одновременно служат соединительным звеном между статистическим «жестом» и анекдотическими историями из жизни, не способствует типизации. В основном эти анекдоты обрываются без связи с другими, сменяются иной топикой. При этом они смыкаются с принципом подсчета, нумерации, факта и разрушают нарративный «жест»; то же происходит в конце и с самим текстом, который после главы о болезнях и медицинском обеспечении обрывается без всякого заключения.
Оба метода – статистический и анекдотический – объединяет то, что они лишают текст повествовательности («денарративируют» его). Именно здесь, кажется, обозначается полемика с «Записками из Мертвого дома» Достоевского и с другими предшественниками: Чехов исключает замкнутое повествование не только как создающее фикцию, но и в качестве сообщения и толкования. Переплетения повествования с наполовину спрятанным авторским началом, с обрывистыми переходами, с постоянно прерывающимися обращениями к частным случаям и материалы статистики работают именно на эту цель. Это не означает капитуляции этнографически-литературного knowability [160]160
Popkin К.Chekhov as Ethnographer.
[Закрыть]– что в «месте невыносимых страданий» [161]161
«Сахалин – это место невыносимых страданий» ( Чехов А.Письма. Т. 4. С. 32; 9.3.1980).
[Закрыть]казалось бы Чехову слишком циничным. Скорее, здесь обнаруживаются подступы к этнологическому методу XX столетия; здесь заметны элементы «участливого наблюдения», как вскоре это было представлено, в частности, у Бронислава Малиновского, и даже – в сплетении парадигм наблюдения в форме описывания и толкования – «плотного описания» – у Клиффорда Гица.
Сходство и различие этих подходов проявляется в сложном вмешательстве скрытого голоса рассказчика – все-таки во многих местах и разными путями становящегося «слышимым». Иронически отстраняясь, Чехов мимоходом подтрунивает над своим писательством:
Действительно, основной вопрос понимания текста состоит в том, выступает ли Чехов как «автор» или же как «писарь», то есть тот, кто заставляет говорить факты, передает услышанное и «пишет цифрами». Чехов находит текстовую форму, где он одновременно скрывается и обретает больше возможностей для свободы и субъективности; и это означает, что проблема субъективности не «снимается» нарративно, но заостряется до парадоксальности, до уничтожения всех жанровых предпосылок. Никакой путешествующий или познающий, морализующий или рефлектирующий субъект – хотя они все присутствуют – не замыкает этот текст в одно целое; напротив, повествовательная инстанция взламывается и зачеркивается в рассказе самим предметом в его репрезентативных формах, цифрах, фактах и историях. Именно в подтвержденной возможности быть «писарем» утверждается «автор»: таким образом, становится возможной даже политическое высказывание, от которого, как от «поучения», надо было отказаться.
VI. Поэзия бегства (из литературы)
Судя по беглым впечатлениям от других путешествий, подобная форма описания может появиться только в собственном пространстве рассказчика, в России. Это свидетельствует о том, что мы все еще не покинули парадигмы литературного реализма, который строится не в последнюю очередь на проекции романтического «другого» на свое собственное. Не экзотика, пусть даже «райская», пробуждает интерес рассказчика, но пространство «другого», которое на самом деле является моделью его собственного мира. Но в противоположность нарративно выстроенным моделям традиционного реализма, чеховская модель сахалинского мира предстает перед читателем статически, анекдотически и политически разрушенной, лишенной всякой нарративной связи – во всей «адской» ужасности и одновременно во всей своей поэтичности. Эта поэтичность проявляется во многих пассажах повествования, особенно в изображении природы. Однако она проясняется, если речь идет о связи заключенного (опять-таки – беглого) с «путешествием». Каторжников тоже тянет «в даль», и они в своей бесприютности познают собственную свободу:
Пока ссыльный молод и крепок, то старается убежать возможно подальше […]. Обыкновенно его ловят, судят, отправляют назад на каторгу, но это не так страшно; в медленном, пешеэтапном хождении по Сибири, в частой перемене тюрем, товарищей и конвойных и в дорожных приключениях есть своя особенная поэзия и все-таки больше похожего на свободу, чем в Воеводской тюрьме или на дорожных работах (С. 344).
Поверх всех этнографических изучений смыкается связь между беглыми каторжниками и «беглым» Чеховым, который называл свою обыденную жизнь каторгойи для которого ничто не было столь близко, как стремление к свободе. Но в данном случае он путешествует не только «на край света», но и на окраину литературы. Он покидает материк, отдается кризису и тем спасает себя как писателя. «Путевые записки», полностью выносящие за скобки путешествие и путешествующее Я, разрабатывают варианты дилеммы современной литературы на примере литературного путешествия. Так чеховское описание путешествия на Сахалин тематизирует и показывает субъективность, ставшую уже не само собой разумеющейся, а также литературность после постижения ее бесполезности, или, чтобы сказать элегантнее, автономный характер этой литературности. Конец убежденности в том, что литература в состоянии представлять пространства «другого», становится здесь началом попытки заставить само это «другое» говорить (или молчать) – в сознании, что в конечном итоге это невозможно, и в свете определенного стремления к литературной субъективности. Подчеркнутая конкретность в книге «Остров Сахалин» раскрывается на горизонте «другого», которое нельзя представить, другого места и прячущейся (и одновременно усиливающейся под знаком самоотчуждения) субъективности.
Достижением оказывается также создание большой прозаической формы – ведь речь идет о единственной большой и единой книге автора, который еще незадолго до этого отчаялся написать роман. Вместе с тем перед нами разложение традиционных форм прозы. Можно немного заострить мысль: путешествуя, Чехов обнаруживает перманентность и действенность кризиса современного эстетического начала. Он безуспешно искал свою форму романа, но, склоняясь к не-беллетристической, «академической» работе, нашел новую, еще не опробованную разновидность романа, новую потенцию жанра со склонностью к документалистике; в XX веке она будет развиваться в разных формах.
И хотя сам Чехов, по всей видимости, остался доволен путешествием и текстом о нем, о литературности его автор судил, кажется, иначе. Когда он переписывался с издателем А. Ф. Марксом в 1901 году по поводу полного собрания своих сочинений, то выразил желание печатать «Остров Сахалин» отдельно, так как не относил его к «беллетристике». Маркс был другого мнения; он хотел включить книгу в собрание сочинений, даже считая ее «более беллетристическим, чем этнографическим произведением» [163]163
Ср. отрывки из переписки в примечаниях к изданию: Чехов А. П.Остров Сахалин. С. 782.
[Закрыть]. Чехов настаивал на отдельном томе, но в общем уже не возражал.
Томас Гроб (Цюрих / Констанц)
«Мимолетное»:
антропологические и этнологические странствия Василия Розанова по (не)известным просторам России
Самые планеты движутся, все уклоняясь от прямой, все отступая от вчерашнего пути. «По планете – и человек».
I. «Мимо» – «возле стабильной середины»: мобильный наблюдатель и многоголосый рассказчик
Тот, кто ищет в русской литературе носителя «беглых взглядов», а то и вовсе протагонистас недостатком устойчивости par excellence,найдет такового в прозе Василия Розанова. Панорамы неподвижного ландшафта или же городских пейзажей, наблюдаемые с устойчивого места, мнимо реалистические виды неподвижных уголков природы, города или деревни – это не его дело, не говоря уже об исихазме, которым занимался Владимир Соловьев, устремив (под Каиром) остановившийся взгляд в одну точку, чтобы узреть вечный Фаворский свет.
«Мимолетное» – так Розанов назвал большой цикл своих прозаических произведений, написанных во время Первой мировой войны. Но по-немецки вернее было бы обозначить его как «беглое» (Flüchtiges), нежели «мимолетное» (Vorüberfliegendes), или «проходящее» (Vorübergehendes), или тем более как «преходящее» (Vergängliches). В связи с этим названием следует обратить внимание на русские наречие и приставку «мимо» с их временным, пространственным [166]166
Пример пространственного употребления «мимо» у Розанова: «Боже: да разве не тысячи, даже мильоны „как в моем положении“: и – прошли мимо, промолчали; дали обидеть женщину, бросили детей, сами залезли под стол… О! О! О! О!..)» ( Розанов В.Мимолетное. С. 24).
[Закрыть]и оценочно-этическим значениями. «Он выстрелил мимо» – пример пространственного, «мимолетное чувство» – временного значения; «красться мимо чего-то» – этический вариант. Представляется, что основное значение «мимо» – быть «не в середине», «не в ядре», «не касаться центра»; с точки зрения аксиологической оно воздействует де-центрично или даже де-центрирующе. Так происходит усиление периферийного начала.
Еще более важным представляется, что, согласно Толковому словарю В. Даля, в конце XIX века слово «мимо» в провинции употреблялось в значении «скоро», «мигом», вместе с тем в сибирском наречии оно приобретало прямо противоположное значение: «всегда», «то и дело»… [167]167
Даль В.Толковый словарь живого великорусского языка. СПб.; М.: Издание книгопродавца-типографа М. О. Вольфа. 1881. Т. 2. С. 328.
[Закрыть]В русских регионах по ту сторону Урала, если говорят «он мимо пишет», то речь идет о графомане типа Розанова, который постоянно пишет, не может прекратить писать, в то время как на родине Розанова, в Золотом Роге, это выражение характеризует человека, который пишет быстро и бегло, не особенно задумываясь, у которого поток сознания в равной степени бесконтрольно и безобразно изливается на бумагу. То есть слово «мимо» на языковом уровне обозначает тот зазор между моментным и вечным, который и стремится поймать беглый взгляд Розанова [168]168
Если все-таки «мимо» соприкасается с миром, то получает негативную (отрицательную) оценку, однако отрицание отрицания оценивается положительно: «Ты не прошла мимо мира, девушка… о, кротчайшая из кротких… Ты испуганным и искристым глазком смотрела на него» ( Розанов В.Апокалипсис нашего времени. № 3. Сергиев Посад: Книжный магазин М. С. Елова, 1918. С. 33. Далее – Розанов В.Апокалипсис нашего времени).
[Закрыть]. Эфемерное становится эпифанией – мирской и сакральной одновременно – и наконец переходит в апокалипсис, в страшное видение финала.
«Мимолетное» как явление, подчиненное бегу времени, даже тем противостоит «беглому», практически не встречающемуся в главных произведениях Розанова [169]169
Этого нет в «Уединенном» (1911), в «Опавших листьях» (1912, 1913), так же как «В Сахарне» (1913) и в «Мимолетном» (1915). Ссылка под промежуточным заголовком «Как мы умираем»: «Россия похожа на ложного генерала, над которым какой-то ложный поп поет панихиду. На самом же деле это был беглый актер из провинциального театра» ( Розанов В.Апокалипсис нашего времени. С. 15).
[Закрыть], что обладает глубоким историческим измерением, восходящим к выражению «мимолетное виденье» из посвященного А. Керн программного стихотворения А. Пушкина К***: «Я помню чудное мгновенье, / Передо мной явилась ты, / Как мимолетное виденье, / Как гений чистой красоты» [170]170
Пушкин А. С.К*** // Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Л: АН, 1949. Т. 2. С. 358.
[Закрыть]. «Мимолетное» вызывает в памяти не прозаический эпизод, но именно поэтическое воображение воспоминания (как о гении чистой красоты). Поэтому нельзя согласиться с А. Николюкиным, одним из ведущих знатоков Розанова в России, когда он утверждает, будто Розанов заменяет вечное – преходящим [171]171
Николюкин А.«Мимолетное». 1915 год // Розанов В. Мимолетное. С. 473: «Смысл жизни был для него не в, Вечном‘, а в, Мимолетном‘».
[Закрыть]. Ведь Розанов озабочен именно тем, чтобы поймать устойчивость в беглом, даже в самой беглости. «Мимолетное» – это онтологическая программа. И в то же время это программа определенной культуры письма, которая в силу устойчивой фиксации мгновенных впечатлений, мыслей и представлений ставит своей целью передачу аутентичного «протокола» человеческой души.
Русское прилагательное «мимоглядный» (глядящий мимо) точно обозначает то, что мы по-немецки называем «füchtig hinsehen», а существительное «мимогляд» характеризует человека, который бросает беглые или же праздные взгляды и для определения которого в лексикографе И. Павловского есть звучащий сегодня несколько архаично, но единственно точный эквивалент – «Maulaffe» [172]172
Pawlowsky Iwan Ja.Russisch-Deutsches Wörterbuch. Riga: N. Kymmel / Leipzig: Carl Friedrich Fleischer, 31911. S. 675. Синонимы «Gaffer» и «Glotzer» (зевака, ротозей) хотя менее архаичны, но и менее образны. Следует отметить, что в современном русском языке слова, приводимые автором здесь и далее, воспринимаются как устаревшие. Однако именно это имело для Розанова особенное значение (Примеч. пер.).
[Закрыть]. В слове «мимодельный» мы находим своего рода обозначение чего-то сделанного мимоходом, в часы праздности, так сказать, определение для еще не зафиксированного, преступного предвестника нелегального труда. Здесь все соответствует неотрегулированным, неучрежденным нормам цивилизаторского порядка. Именно в этой анормальности, в этом отклонении от прочных институций нам следует искать истоки беглых взглядов Розанова.
В «Коробе втором» своих «Опавших листьев» Розанов делает характерное признание. Стилизация себя самого как представителя «конца литературы» (сравним упрек М. Горького в адрес А. Чехова: «Знаете, что Вы делаете? Убиваете реализм… Реализм Вы укокошите» [173]173
Письмо М. Горького А. Чехову в январе 1900 года. См.: Горький М.Собр. соч. Т. 28. С. 113.
[Закрыть]) обнаруживает, наряду с аргументом о незначительности деталей, аргумент относительно беглости. Разумеется, беглость обозначается здесь психологически и относится к движениям души, посредством которых можно одновременно представить невидимое бытие и повседневность как тайну и девальвировать как тривиальность. Под завесой беглости на месте возвышенного оказываются ужасы смерти:
…иногда кажется, что во мне происходит разложение литературы, самого существаее. И, может быть, это есть мое мировое «emploi». Тут и моя (особая) мораль, и имморальность. И вообще мои дефекты и качества. Иначе нельзя понять. Я ввел в литературу самое мелочное, мимолетное, невидимые движения души, паутинки быта. Но вообразить, что это было возможно потому, что «я захотел», никак нельзя. Сущность гораздо глубже, гораздо лучше, но и гораздо страшнее (для меня): безгранично страшно и грустно [174]174
Розанов В.О себе и жизни своей. С. 332.
[Закрыть].
Беглость впечатлений корреспондирует у Розанова с нестабильностью наблюдательного пункта. Мобильность точки зрения неизбежно несет с собой изменчивость идеологических позиций и модели мира. Здесь начинают «скользить», говоря словами Ж. Лакана, не только и не столько сигнификации, но и сигнификатор. В авторе своих текстов Розанов совместил нарративную полифонию Достоевского – полифонию находящихся рядом равноправных точек зрения персонажей – и точку зрения на них самого рассказчика. Он не только мог завтра противоречить тому, что говорит сегодня или вновь утверждать то, что, глядя во вчерашний день, объявил недействительным: он представлял одновременно на страницах идеологически враждебных друг другу изданий не соединимые друг с другом мнения. Да, он полемизирует с самим собой. Так Розанов стал для современников воплощением морально неустойчивого, ненадежного человека. Однако с современной точки зрения он представляет собой развитую модель распадающегося, более не идентичного самому себе субъекта.
Русские называют «мимолетом» поверхностного человека, так что Розанов, согласно этическому канону XIX века, характеризовал себя негативно. «Мимолетные птицы» – птицы перелетные, а «мимолетные события» – события, стремительно происходящие и быстро забывающиеся. На самом же деле Розанов обладал одновременно прочной позицией имобильностью. Так, предпочтение языческого – стабильная величина в его картине мира, а отношение русского и нерусского, напротив, величина колеблющаяся. С одной стороны, он чувствует контекст: его точка зрения явно зависит от окружения. С другой стороны, он противится контексту, отвергая обе господствующие культурные модели: старовизантийскую церковную (и тем самым современную славянофильскую), а также распространяемую западниками модель России нового европейского образца. Вместо этого он пропагандирует свое неоязычество, и здесь ведет себя явно антицерковно, даже реформаторски: личная религиозность, индивидуальная связь человека с Богом должны взять на себя роль церковных инстанций. Это было и возвращением к ренессансу. С точки зрения биографической в образе мыслей Розанова все-таки отразилось активное неприятие непоколебимой ортодоксальной веры его второй жены Варвары Бутягиной [175]175
Ср. биографии Розанова: Николюкин А.Розанов (ЖЗЛ). М.: Молодая гвардия, 2001. С. 86–98; Фатеев В.С русской бездной в душе. Жизнеописание Василия Розанова. СПб.; Кострома: ГУИПП «Кострома», 2002. С. 111–113, 240, 361 и др.
[Закрыть].
II. Путешественник поневоле
Беглые взгляды присущи Розанову прежде всего во время передвижения по метрополии, от квартиры до редакции, оттуда в Египетский отдел Эрмитажа, затем обратно домой. С еще большей отчетливостью они сопровождают его путешествия, даже внутри России, которые также устремлены подальше от нелюбимого Петербурга как административного центра. При этом он, собственно говоря, не был «перелетной птицей», скорее гнездарем: наряду с двумя путешествиями за границу, приведшими его в Италию, Австрию, Швейцарию и Германию, в течение двадцати лет с 1898 по 1917 год он все же совершил 15 путешествий в пределах России [176]176
О том, что Розанов не испытывал сочувствия к народам, находящимся под чужим господством, свидетельствуют его путешествия в Прибалтику, в Украину и кавказский регион. Поэтому он считал такие путешествия «русскими». Насколько мне известно, Розанов как предмет постколониальных исследований – еще не открытая тема. Ср. его гетеро-стереотипы: «Эстонцы – ленивый народ, медлительный и вялый» ( Розанов В.Эстонское затишье // Розанов В. Иная земля, иное небо. Полн. собр. путевых очерков 1899–1913 гг. / В. Сукач. М.: Танаис, 1994. С. 54–55. Здесь с. 62). В дальнейшем указания на цитаты из этого издания будут даваться в тексте.
[Закрыть]. Будучи постоянным сотрудником самой солидной тогдашней русской газеты «Новое время», Розанов ежегодно, не считая нескольких корреспондентских командировок, едва ли чаще одного раза отправлялся в путешествие!
А. Чехов, который был только на три года моложе Розанова, в письме от 20 мая 1897 года к своему издателю и владельцу театра А. Суворину высказывал противоположное отношение к путешествию – отвращение к нахождению в одном и том же месте:
Куда наконец Вы решили уехать? И когда? Сидение на одном месте до такой степени надоело мне, и так (выражаюсь по-южному) набрыдло, что я охотно бы проводил Вас до самого Вержболова, если Вы поедете за границу и найдете лишнее место в купе. […] Хочется двигаться, ужасно хочется [177]177
Чехов А. П.Полн. собр. соч. Письма. М.: Наука, 1978. Т. 6. С. 359 и след.
[Закрыть].
В противоположность Чехову, Розанов отклонил максиму М. Клаудиса: «Тот, кто путешествует, может многое рассказать» [178]178
Начало стихотворения М. Клаудиса «Путешествие Уриана вокруг света».
[Закрыть]. В то время как А. Чехов в 1890 году отправился в путешествие через всю Сибирь на остров Сахалин (откуда привез путевой отчет, предвосхитивший книгу А. Солженицына «Архипелаг Гулаг»), волжанин Розанов ни разу не добрался даже до Урала. Он не был рассказчиком; хронотоп приключения в основе своей был чужд ему. Даже экзотические пейзажи едва ли увлекали его, и по Египту, открытому им раю, он никогда не странствовал. По типу своему домашний, семейный человек, он отправлялся в путешествие почти исключительно по причине отпуска, лечения, по заданию своей газеты или же если этого требовали семейные обстоятельства. В связи с ранней смертью родителей Розанов был вынужден не по своей воле провести детство и юность в четырех волжских городах: в Ветлуге (1854–1861), в Костроме (1861–1870), в Симбирске (1870–1872) и в Нижнем Новгороде (1872–1878). За обучением в Москве (1878–1882) последовали годы учения в провинциальных городах Брянске (1882–1887), Ельце (1887–1891) и Белом (1891–1893), пока он, тридцати семи лет от роду, не осел на четырнадцать лет в нелюбимой Петербургской метрополии, которую считал «финской» (С. 11). В конце лета 1917 года, когда ему уже исполнился шестьдесят один год, Розанов вместе со своей семьей бежал из Петербурга от наступающих отрядов альянса, поближе к монастырскому поселку Сергиев Посад под Москвой, где, измученный голодом и нуждой, он не прожил и двух лет.
Розанов оставил интересные свидетельства не только о двух путешествиях за границу, но и о некоторых поездках по России. В них предстает путешественник, который удостаивает своим коротким взглядом более людей и их культуру, регионы, по которым путешествует, нежели прелесть и экзотику пейзажей. Путешественник Розанова, разумеется, не фланер в смысле В. Беньямина, однако его странствие не направлено к какой-либо цели – скорее, он стремится к возможности проехать по обжитым, как правило, местностям, чтобы узнать об особенностях и характере их обитателей. Его взгляд носит антропологический и этнографический характер.
III. Путешествие как нисхождение и децентрализация
Только в исключительных случаях Розанов описывает природу, хотя, являясь сыном лесника, он не мог быть к ней безразличен. Если он вообще изображает ландшафт, то непременно во время движения по нему. В трех показательных примерах таких «ландшафтных» путешествий этот хронотоп регулярно приобретает аксиологическое направление спуска, нисхождения. С высоты романтически-возвышенного, будь то вершина горы или магический исток реки, путь лежит в низину человеческой повседневности. Это спуск с горы Казбек, путешествие на обозе по крымским горам или на пароходе вниз по Волге. Причем Розанов не менее тщательно планировал свои путешествия с точки зрения их текстовой подачи, чем это делал Н. Карамзин сто лет назад перед поездкой в Европу [179]179
Лотман Ю.Сотворение Карамзина. М.: Книга, 1987. С. 11–14.
[Закрыть].
Спуску на повозке с грузинской горы Казбек Розанов (С. 41) явно придает значение имаготипа будущего, прозрачно намекая на перевернутость гоголевского образа России в виде летящей вверх тройки. Взлету России в небо он противопоставляет спуск в низины Азии. Перевернутость мира явствует из того обстоятельства, что кавказский Терек течет иначе, чем русские реки: не внизу, а наверху:
Это – спуск в Азию; змеиная нить шоссе перед станцией Млеты. Вы на вершине Кавказа, т. е. сейчас перед вами вдруг открывается воздушная перспектива вниз – та именно главная красота гор, которой недоставало ранее при вечных поворотах Терской долины. И внизу, на головокружительной высоте, на дне страшной продольной пропасти, бежит пенистая лента Арагвы. Арагва – чиста, в отличие от большинства горных рек, без сомнения, по причине кремнистого русла (С. 40 и след.).
Однако спуск воспринимается как длящееся, долгое счастье, как фаустовское счастливое мгновение, явная эмблема вневременной Азии. К этому длительному ощущению счастья добавляется примесь футуризма [180]180
Интерес Розанова к русскому футуризму, в частности к Хлебникову и Маяковскому, недоказуем на основе уже опубликованных сочинений, однако находит подтверждение в его поздних неопубликованных произведениях.
[Закрыть]: заданная большая скорость движения и вместе с тем крутой спуск, непосредственная близость колес экипажа:
Быстрое движение экипажа; что-то веселое, какое-то счастье, но которое растягивается на часы; бездна воздуха; стремнины сзади, все возрастающие по мере того, как бегут минуты, – а главное, главное: стремнина вниз, сейчас же обок с колесами экипажа, на тысячи футов (С. 41).
Ощущение счастья от головокружительного спуска придает движению характер воздушного полета – формы путешествия, которая в этот период еще колеблется между утопией Жюля Верна и ранними попытками описания передвижения по воздуху. В то время как начиная с 1909 года соответствующие путевые записки прославляют освобождающее движение в высоту и в будущее [181]181
Ср.: Ingold Felix Philipp.Literatur und Aviatik. Europäische Flugdichtung 1909–1927. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1992.
[Закрыть], путешественник Розанова превозносит хронотоп «спуска» в прошлое. В смысле пространственно-временной конфигурации передовая позиция здесь принадлежит спирали, которая отличается от гегелевской «стрелы времени» и соединяет циклическую временную фигуру с вертикальным пространственным движением [182]182
Она становится господствующей фигурой авангарда и обнаруживается, в частности, в «Памятнике Третьему Интернационалу» В. Татлина.
[Закрыть]. Отсутствие строгости, жесткости, суровости как имаготипа европейского начала при помощи риторической фигуры литоты утверждает «кроткое» [183]183
Ср. одноименную розановскую контрфактуру рассказа Достоевского «Кроткая», монолог мужеубийцы в «Апокалипсисе нашего времени» ( Розанов В.О себе и жизни своей. С. 592). В то время как рассказчик от первого лица у Достоевского жесточайшим образом порвал со своей женой, повествователь в миниатюре Розанова объявляет девушке, распевающей песни, что не сможет покинуть ее даже тогда, когда «мир пройдет», ибо не он – «мы проходим».
[Закрыть], образный тип азиатского. При этом Розанов не принимает близко к сердцу жестокость укоренившихся и в России азиатских стереотипов (например, татаро-монгольских). Он вписывает своеобразный путевой отчет в текст конфронтации Азии и Европы:
Все это сообщает езде характер воздушного движения, как бы вы чертите по каменной стене и соскальзываете почти по спирали книзу. Ничего сурового; да и не нужно сурового; вы так радостно приветствуете Азию; новая часть света, наконец – не Европа (С. 41).
Но затем подчеркивается различие между животным миром и транспортными средствами, которое отмечает границу между Азией и Европой. Верблюд – экзотическое животное и одновременно порабощенная природа. Однако все предстает как новый свет, не как новый свет для Западной Европы – на Западе, но для Восточной Европы: на Востоке! [184]184
Розанов читает определение figura etymologicaэкзистенциально, даже почти экзистенциалистично: будущее восхода/Востока лежит в восходе/Востоке.
[Закрыть]
Граница между природой и культурой, что характерно для манеры Розанова, кажется путешественнику неопределенной. Он не может определить: верблюд – дикое существо или убежавшее домашнее животное? Бесцельное передвижение животного, по кантовской формуле «в себе и для себя», становится здесь символом бега [185]185
Ср. стих. В. Маяковского «Наш бог бег» из «Нашего марша» ( Маяковский В.Полн. собр. соч. М.: Художественная литература, 1939. Т. 2. С. 23).
[Закрыть]. Он заранее обнаруживает на горизонте розановской эстетизации познания само-целесообразность, авто-поэзию искусства авангарда. Прекрасный бег – мотив для этического импульса, как если бы Розанов захотел дать девиз формальной школе и Пражскому структурализму:
Уже завтра, наутре, я увидел верблюда, бегущего по дороге – так, an und für sich,«в себе и для себя» бегущего. Боже, я выпустил бы на свободу всех запряженных верблюдов, по крайней мере всех из Зоологического сада: так этот один был хорош. Кондуктор ослабил впечатление, сказав, что это станционный, сбежавший верблюд; но он бежал легко, как-то выгибая ноги, то вытягивая, то сокращая шею – и эти странные горбы! Встречные арбы тянулись уже буйволами: сжатая голова, прижатые к ней рога – книзу, а не вбок, изогнутые. Все – новое: «новый свет», по крайней мере для природного костромича и вечного северянина (С. 41).
Верблюд, которого он с удовольствием отпустил бы на волю [186]186
Ср. легенду о том, как Ницше в Турине обнимал лошадь ( Ross Werner.Der ängstliche Adler. München: Dt. Taschenbuch-Verlag, 1997/1998. S. 784).
[Закрыть], становится удивительным как чудо света, и кавказская двухколесная арба обретает эстетическую привлекательность нового. Вновь юг становится «новым светом», как для русских Сибирь, а для американцев Дикий Запад. По сути дела, Розанов считает Россию северной страной [187]187
К вопросу о самоидентификации русских в качестве северян см.: Boele Otto.The North in Russian Romantic Literature (= Studies in Slavic Poetics and Literature, 26). Amsterdam: Rodopi, 1996.
[Закрыть], чем он в 1909 году даже пытался объяснить психологию террора через воздействие на литературу и посредством литературы:
Наш северный, холодный, промозглый туман. В конце концов на самую литературу нашу действует этот ужасный север, скудо-солнечность, короткость дня зимой… Сырость, тьма, холод, пески, сосна… Бррр… [188]188
Розанов В. Опсихологии терроризма // Розанов В. Собр. соч. Т. 7: Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. М.: Республика, 1996. С. 546–549. Здесь с. 548.
[Закрыть]
По сравнению с этим из характеристик, которые давали немцам иностранцы (да и сами немцы), весьма мало привлекателен не очень оригинальный топос «чистота», приводимый Розановым в очерке «Федосеевцы в Риге», где он сообщает, что люди на рынке показались ему необыкновенно чистыми [189]189
О розановском образе Германии см.: Grübel Rainer.Zauber und Abwehr. Vasilij Rozanovs ambivalente Deutschlandbilder // Traum und Trauma. Russen und Deutsche im 20. Jahrhundert / Hg. Dagmar Herrmann / Astrid Volpert. München: Fink, 1993. S. 60–115.
[Закрыть]. Заимствования из учения об искусстве Л. Толстого заметны и там, где Розанов переводит эстетическую модель «заражения» в тезис, что на Востоке якобы можно подхватить инфекцию, а в немецкой среде этого не происходит. От немцев же (в смысле культуры) можно и должно «перенимать» [190]190
Розанов В.Федосеевцы в Риге /Розанов В. Иная земля, иное небо. С. 47.
[Закрыть]. Присвоение собственности относится к правовой претензии и таким образом область гигиены (чистоты) заменяется областью обладания [191]191
Следует отметить подчеркнуто позитивную характеристику воздействия усвоенных форм поведения, названных «немецкими».
[Закрыть].
Второй пример, который Розанов показательно поместил в том «Во дворе язычников», снова ставит с ног на голову изображение гоголевской тройки в конце «Мертвых душ»: не вверх устремляется она, как у Гоголя, но совершенно определенно вниз, в головокружительную бездну. В 1909 году, в год памяти Гоголя, через несколько месяцев после поездки в Москву на открытие памятника писателю, Розанов пишет свои воспоминания о поездке семилетней давности из Севастополя в Феодосию под характерным названием «Язычество в христианстве» [192]192
Розанов В.Язычество в христианстве // Новое время. 1909. 20.1.
[Закрыть]:
[…] я спускалсяв легонькой крымской пролетке с высотыТаврического хребта к Черному морю: кто испытывал, знает, до чего этот спуск,т. е. самое движение экипажа, какое-то быстрое и легкое, приятен. Крымские горы, которые по карте и географии совсем невелики и представляются шуткою, в физическом ощущении огромны, колоссальны. Несколько часов, полдня, все летишь внизи вниз, – и никак не долетишь до дна,до берега моря. Над головой вертикальная стена, под ногами пропасть: дорога, превосходно сделанная, но узкая, лепится по уступам этих стремнин, перебегая от одного уступа к другому, нижайшему.Она как-то вьется между ними, и, должно быть, много потрудились гг. инженеры, пробивая ее, – к общему удовольствию. Я люблю эту государственную культуру: работал Иванов, а пользуюсь я, Василий, даже и не зная его имени. Но всегда хочется сказать «спасибо» этому Неведомому «Иванову», на добросовестности труда которого основывается безопасность и, наконец, удивительный комфорт моей езды [193]193
Розанов В.Язычество в христианстве // Розанов В. Собр. соч. М.: Республика, 1999. Т. 10: Во дворе язычников. С. 389–398. Здесь: с. 38.
[Закрыть][Выделено мной. – Р.Г.].
Розанов намеренно ничего не сообщает здесь о величественном характере гор, зато много пишет о преобразующей силе людей. Если труд одного человека – Розанов индивидуализирует и одновременно обобщает его в придуманном образе инженера Иванова – выполнен на государственные средства и направлен на благо каждого, для его безопасности и удовольствия, то он удостаивается похвалы автора путевых записок.
