Текст книги "Беглые взгляды"
Автор книги: Клаус Штэдке
Соавторы: Елена Гальцова,Наталья Маргулис,Сузи Франк,Криста Эберт,Кристина Гёльц,Гун-Брит Колер,Йохен Петерс,Райнер Грюбель,Ульрих Шмид,Дагмар Буркхарт
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
…ведь эти места – места древнего «Золотого Руна».Почему-то вспоминаю свое древнее стихотворение «Аргонавты»,где есть строки: «Встали груды утесов средь трепещущей солнечной ткани! Солнце село. Рыданий полон крик альбатросов». Да ведь это – моя цихис-дзирская панорама; солнечную трепещущую ткань я наблюдаю каждый вечер, […] и теперь мне понятно, что Колхида – пламенна; пламенна землей; и еще: «Золотое Руно» – цихис-дзирские утесы, проступающие из каскадов зелени и цветов; здесь все – миф и рай; но «мифы»– умерли; «рай»потерян; […] Я, старый аргонавт, здесь говорю «да»своему «аргонавтизму»;и мы, с К.Н., уже в мыслях отчаливаем на нашем Арго от страны Золотого Руна – к другому Руну; страна Золотого Руна – без Золотого Руна; надо было ее посетить, чтобы сказать это: сказать, что «древние мифы» умерли [406]406
Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 517.
[Закрыть].
О социалистическом строительстве, создании новых улиц и электростанций Белый более узнает из газет, нежели из своих наблюдений: так, о вновь воздвигнутом памятнике Ленину может лишь сообщить, что он хорошо гармонирует с ландшафтом:
Место, прославленное Лермонтовым в поэме «Мцыри», кажется ему перекрестком культур: вначале языческий храм, затем русский православный монастырь, а третий культурный слой – из «железобетона» [408]408
См.: Там же. С. 97.
[Закрыть].
Однако в качестве нового он замечает прежде всего гармоничное сосуществование разных народов: «Радует – вот что: я месяц живу здесь: и не удалось подметить вражды национальной иль религиозной меж местными группами; турки, грузины, гурийцы и русские мирно настроены» [409]409
Там же. С. 49.
[Закрыть].
Эстетическое вживание Грузии в русскую культуру, которое сопровождалось военным покорением Кавказа в течение всего XIX века, не ставится Белым под вопрос – напротив, он продолжает его, обозначая грани, отмеченные духом социалистической идеи:
…грузинский народ мне остался прекрасным: живым, с громким будущим; соединяющим древнюю очень культуру (о, более древнюю, нежели наша); […] К русским грузины относятся очень любезно; чрез наше искусство, через Пушкина, Врубеля, Лермонтова мы уже – в побратимстве; кто любит их – Грузию любит; кто Грузию любит – того грузин чувствует; кроме того: грузин знает, что «ЗССР» есть курорт «СССР» [410]410
Белый А.Ветер с Кавказа. С. 51 и дальше.
[Закрыть].
В Тифлисе он прежде всего видит место, где обитает Демон русского художника Михаила Врубеля, трагический совратитель, образ, инспирированный Лермонтовым: «…демон отсюда, глядя на вселенную, из черноты, тосковал…» [411]411
Там же. С. 107.
[Закрыть]
Походя упоминает о защите от исламского соседа, которая вменялась Российской империей христианской Грузии. Как о боевых операциях против не покоряющихся завоеванию горных племен Белый упоминает о планомерной вырубке густых лесов Кавказа, начатой генералом А. Ермоловым и продолженной позднее русским наместником в Грузии князем М. Воронцовым, что и в самом деле предотвратило захват Тифлиса чеченцами [412]412
«…Воронцов для защиты Тифлиса лес снес; оголилася местность на много верст; сползы чеченцев рискованней стали» ( Белый Андрей.Ветер с Кавказа. С. 107).
[Закрыть].
Чуждые нам сегодня империалистические проявления с точки зрения только основанного Советского Союза более являлись выражением надежды на новое общество, базирующееся на общей культуре. Мне представляется, что по отношению к Белому несправедливо, когда его движущим мотивом объявляется чистый оппортунизм: ведь подобные приметы времени можно было толковать и в смысле всеобъединяющей, символистской культурной утопии.
Это новое сообщество советских народов, опирающееся на «труд» и «культуру», кажется ему залогом успеха нового строя. Однако конкретные картины будущего обычно отступают в тексте на задний план.
IV. «Армения»
Первое посещение Белым Армении было очень непродолжительным – скорее, здесь можно говорить о коротком визите, продолжавшемся всего лишь неделю. Он совершил его из Грузии, где снова провел со своей женой май и июнь 1928 года и сразу после возвращения откуда написал путевой отчет по заказу журнала «Красная новь».
В отличие от отмеченного импрессионизмом травелога о Грузии, в Армении Белый более строго следует предписаниям жанра путевого очерка, который, как он утверждает сам, требует концентрированного, сжатого способа выражения. Очерк об Армении отличается четкой композицией, определенной программой, в которой органично соединяются три аспекта: «природа, построение новой Армении и тысячелетние руины» [413]413
Sippl Carmen.Reisetexte. S. 140.
[Закрыть].
Кармен Сиппль с полным правом заключает, что Белый смотрел на Армению не из перспективы русской культурной традиции; в очерке об Армении содержится более резкая смена пережитого (в форме сценического изображения) на фактический материал о строительных объектах, техническом оснащении строительства гидроэлектростанции, об истории. Личность, индивидуальность путешественника отступает на задний план, согласно авторскому намерению не передавать впечатления, а представить предметный отчет о социалистическом преобразовании Армении. Это отвечало культурно-политическому заказу, однако Белый все-таки выполнил его на символистский манер.
Текст состоит из восьми глав, которые в основном отражают маршрут путешествия [414]414
Остановки следующие: «Нагорная Армения», «Эриванская долина», «Эривань», «В кривых переулках», «Эчмиадзин», «Айгер-Лич», «Производства», «Севан – Дилижан – Караклис». Подробнее см.: Там же. С. 119–140.
[Закрыть]. С географическими названиями связана расстановка акцентов: Эчмиадзин – старая столица, культура, Айгер-Лич (около 15 километров от Эривани) – новое время, гидроэлектростанция.
«Дизайн» путешествия похож на орнамент; сплетенная нить, которой, как на пестром восточном ковре, обозначены характерные и символичные места Армении. Путешественник, фигура второго плана, оставляет словесные образы как следы на ландшафте, по которому странствует, создает общий вид, мозаику: современная Армения словно демонстрируется осведомленному наблюдателю. И здесь автор придает большое значение красочности изображения. Кажется, он хочет, по крайней мере частично, последовать рекомендации своей коллеги – писательницы Мариэтты Шагинян, доставшей ему машину для поездки в Эчмиадзин и говорившей об Армении как о пестром выцветшем ковре; ее надо открывать постепенно, не одним tour de force, как он предполагал [415]415
Белый А.Армения. С. 33.
[Закрыть]. Но медлительность не для него. Он любит описывать местность во время движения, когда очень быстро меняются образы вчерашнего и сегодняшнего дня, сплавляясь в орнамент одной картины. Вид из машины по дороге в Эчмиадзин он изображает следующим образом:
Едва сели, как выдернулась из-под шин Абовянова улица, улицей Ленина ставши и ряд европейских построек неся мимо нас. Вагаршак Сарапьян, наш шофер, свои зубы показывая, рвет ландшафты; и площадь является; очень нелепый собор (цвета дичьего сыра) украсился очень большой пентаграммою (кажется, – клуб комсомольский); тут ярко взорали пестроты базара, тряпьем нападая; но – брошены за спину; […] режем свободный простор, […] мелкотравная степь серебреет оливами матовыми, стайка розовопалевых птичек с нее лоскутами оторванной почвы – летит: цвета степи.
И тут мимикрия!
Этот самый оттенок степного покрова встречается в Азербайджане; он цвета орнамента пестрых носков обитателей Азербайджана, как цвет бороды, в какой красятся старцы татарские… [416]416
Там же. С. 43–44.
[Закрыть]
В отличие от грузинского травелога, где безотносительно к впечатлениям о природе описываются достопримечательности и встречи с художниками и интеллектуалами русского и грузинского происхождения, в очерке об Армении господствует насыщенная символика. Пребывание в Армении явно в большей степени, чем путешествие в Грузию, видится как встреча с чужим, «удаление от Европы как приближение к Азии» [417]417
Sippl Carmen.Reisetexte. S. 140.
[Закрыть]. Однако речь идет не о реализованном в восточном дискурсе отделении от своего, от европейской цивилизации. Скорее напротив: наглядно показывается происхождение Армении из менявшихся древних культур, персидской, шумеро-аккадской, ассирийской, вавилонской; пребывание греческих воинов как пра-сцена культуры человечества, прообраз окаменевшей истории:
Много места занимают воспоминания о разрушениях, которым подверглась Армения в роли «игрушки» двух великих держав, Персии и Турции: русский захват Эривани Паскевичем удостоен лишь короткого упоминания. Связь с Россией устанавливалась здесь не на почве культуры, но в контексте военного подчинения. Она ограничивается указанием на то, что о возведенную персами в XVII веке крепостную стену «лоб расшибали Гудович и князь Цицианов»; «…зато Паскевич стяжал себе лавры, взяв крепость и став „Эриванским“» [419]419
Белый А.Армения. С. 22–23.
[Закрыть].
Даже встреча с Мариэттой Шагинян (которая еще студенткой в Петербурге искала близости с символистами и которую Белый ввел в их круг, возглавляемый Дмитрием Мережковским и Зинаидой Гиппиус) не дает ему повода, как в случае с грузинскими поэтами, вспомнить о вместе проведенном «Серебряном веке». Напротив: прежде пылкая почитательница декадентской поэтессы Зинаиды Гиппиус, Шагинян теперь определенно является представительницей армянской/восточной культуры. Не связи между Россией с Арменией образуют фокус восприятия – картины советизации Армении тоже не отмечены «штампом» русификации, – но самоосвобождение армянского народа. Это полностью отвечает тогдашней официальной политике относительно «коренных» народностей, которая, следуя требованию национальных элит, помогала сохранять культурную самобытность в недавно основанной советской «семье народов». Однако не political correctnessсклоняла Белого к сдержанности, а скорее historical correctness,так как отношение Армении к России было более сложным, спорным и имело более короткую общую историю, нежели в случае Грузии. Тем более выразительно преобладают здесь воспоминания о культурном прошлом Армении. Хотя оно не свободно от темных пятен вандализма, которые повсюду замечает путешественник: разрушение старых церквей и памятников, однако это впечатление быстро выравнивается благодаря видимым приметам будущего, нового созидания, предстающего в виде строящихся фабрик (хлопчатобумажная фабрика) и прежде всего – гидроэлектростанции, ее изобретательных строителей, инженеров и героев нового времени. Ученый библиотекарь Тер-Акопян в соборе и библиотеке Эчмиадзина, масштаб которого сравнивается с Оксфордом, во всяком случае относительно собрания рукописей; инженер Ширмазанян, строящий плотину в Айгер-Личе, капитан на озере Севан; сопровождающий Белого художник Сарьян – все они символизируют творческий потенциал Армении в прошлом и будущем, для них не имеют значения бытовые неудобства сегодняшнего дня – дорогой отель без воды и всякого комфорта. В конце текста история Армении слагается в формулу: «Строимся! Выстроили! Будем строить!» [420]420
Белый А.Армения. С. 52, 56–57, 34–35, 83.
[Закрыть]
V. Кавказ – «школа для познания»
В травелогах Белого Кавказ постоянно становится символическим ландшафтом, природа приобретает культурный «код». Красота предполагает культуру. Эта мысль подчеркивается тем, что Белый решительно фокусирует свое внимание более на странах древней культуры Грузии и Армении, нежели на изображении Кавказа. Топос дикого, природного вообще не играет в его кавказских впечатлениях никакой роли, напротив, привычная риторика касательно цивилизаторской миссии России им отвергается:
Наглядное восприятие Кавказа в пространственном и во временном измерении служит Белому, как он констатировал в письме к Иванову-Разумнику, «школой для познания» [422]422
Белый А.Армения. С. 121–122.
[Закрыть]. В его кавказских образах еще раз находит развитие символистская программа синтеза искусств и их ассоциативной силы:
Горы точно шатаются: красные, пестрые, бронзовые, рассыпаясь осколками чернозлатистых пирритов; песчаники, лессы, – исчезли; высоты – кривые: соборы, драконы и башни […] начинают кричать благим матом; […] классика линий, которою мы чаровались у Мцхета, – исчезла бесследно; не Пушкин в природе; господствуют: Лермонтов, Врубель; отсюда до самого Владикавказа пошел стиль готический; легкий зигзаг, стилизованный, переменился на кривозубчатую линию с нагроможденьем фигур, барельефов резьбы, мозаических ликов, цветных инкрустаций: в перпендикулярах стены [423]423
Белый А.Ветер с Кавказа. С. 227–228.
[Закрыть].
Уже упоминавшийся Михаил Врубель господствует в восприятии Белым не только Тифлиса, но и всего Кавказа:
…вся природа точнейше скопировала живописную технику Врубеля; или вернее всего: Врубель вынул отсюда разбитые радуги крыльев своих падших ангелов; […] Стало мне ясным, какая именно произошла встреча с Демоном Врубеля; «Демон» – утес: может, этот; его-то всю жизнь переписывал Врубель [424]424
Белый А.Ветер с Кавказа. С. 75.
[Закрыть].
Вместе с тем Белый отклоняет упрек в декадентстве, брошенный из того же круга, к которому принадлежал и Врубель, в ответ на его утверждение, будто декаданс находится в самой природе и выражается ею сильнее, нежели это доступно художнику: «…ведь декадентом ругали; по-видимому, декадентствуетместность» [425]425
Там же. С. 255.
[Закрыть].
С точки зрения символического синтеза искусств недопустимо, чтобы в восприятии природы Кавказа отсутствовала музыкальная составляющая. Пластическая декорация, совершенно в традиции Чюрлениса, незаметно переходит в звуковую:
Обычно с этим связано стремление найти определение для ландшафта, который вырисовывается при «игре» культурного претекста со снимками, сделанными фотоаппаратом «кодак»: описание «патриарха Арарата» – один из характерных примеров; в нем излюбленное Белым очеловечивание (антропоморфизм) природы выступает особенно четко:
То – Арарат.
Смотришь, – кажется: вылезло что-то огромное, все переросшее – до ненормальности вдруг отчеканясь главою своей; […] а тело, в мутнящемся воздухе, странное и разлетанное […]; и растет впечатление, что голова, отделившись от тела, является белой планетой, которой судьба – обвалиться, иль в небо уйти навсегда, унося времена патриархов: не бред ли: в двадцатом столетии увидеть подножье ковчега, летавшего где-то здесь, в уровнях воздуха; и дико вспомнить легенду армян, будто рай насажден был здесь именно… [427]427
Белый А.Армения. С. 19.
[Закрыть]
Образ развивается в видение будущего:
Будет то время, когда станет братским объятьем сплетение рук араратских, откуда – восход в поднебесные выси, куда ушел конус, коли он… не рухнет до этого; он – разрушается; землетрясение сороковых годов прошлого века свалило под глетчером бок великана на церковь Иакова и на поселок, – в места, куда Ной, опустившися, стал разводить виноградники послепотопные [428]428
Белый А.Армения. С. 21.
[Закрыть].
Настоящее и особенно будущее вплавляются в судьбоносный круговорот, в котором всегда кроется катастрофа – такой, слишком наивной вере в будущее символист Андрей Белый не смог подчиниться даже на пути к социалистическому реализму.
Криста Эберт (Франкфурт-на-Одере)
IV. Центральная перспектива: травелог ка «набросок» советского модерна
Наставник в пути:
путевые записки Максима Горького «По Союзу Советов»
Летом 1928 года, через семь лет после того, как Максим Горький покинул Россию, он снова ступил на родную землю. «Буревестник революции» возвратился, чтобы познакомиться с Советским Союзом. Литературным плодом этого посещения стал появившийся годом позже цикл очерков «По Союзу Советов». Что подвигло Горького к такому путешествию – вопрос спорный. Наиболее убедительными и более важными, нежели постоянно упоминаемые в этой связи тоска по родине, финансовые и семейные проблемы [429]429
См., в частности: Studnitz Cecilia von.Mit Tränen löschst du das Feuer nicht. Maxim Gorki und sein Leben. Düsseldorf: Droste, 1993. S. 218 f (Далее – Studnitz Cecilia von.Mit Tränen löschst du das Feuer nicht); Yedlin Tovah.Maxim Gorky. A Political Biography. Westport / Connecticut, London: Prager, 1999. S. 178. (Далее – Yedlin Tovah.Maxim Gorky.)
[Закрыть], представляются политические мотивы: с одной стороны, обострение ситуации в фашистской Италии, где Горький находился с 1906 по 1914 год и затем в 1924 году снова осел после трехлетнего пребывания в Германии; с другой стороны – внутриполитическая ситуация в СССР: определившаяся победа Сталина в борьбе за власть после смерти Ленина и намерение Горького найти общий язык с политическим деятелем, которого он невысоко ценил как человека, но перед которым в известной мере преклонялся, – с генеральным секретарем партии.
И хотя взгляд Горького на Советский Союз из итальянского Сорренто был взглядом со стороны, он все-таки оставался взглядом патриота, человека, симпатизирующего революции: перспективой писателя, считающего прежние разногласия с большевиками уже закрытой главой своей политической биографии [430]430
«Кроме идеологических разногласий можно еще […] отметить, что Горький никогда не называл себя эмигрантом и постоянно противился использованию этих разногласий в „другом лагере“» ( Imendörffer Helene.[Предисловие к]: Gorki Maxim.Autobiographische Romane. München: Winkler 1972. S. XXIII).
[Закрыть]. Постоянные распри между группами русских писателей и художников, как и внутриполитическая смута в целом, были ему ненавистны. Сталинскую претензию на политическое руководство он принял прежде всего потому, что оно обещало воссоединение всех социальных и культурных сил. Горький и прежде, с 1918 по 1921 год, с большим или меньшим успехом играл роль «третейского судьи» (great interceders) [431]431
Yedlin Tovah.Maxim Gorky. S. 239.
[Закрыть]. Вот и теперь, как он считает, пришло время послужить общему благу в качестве посредника. Так как плохая репутация молодого Советского государства за границей вызывала досаду, он хочет, с одной стороны, способствовать появлению позитивного образа СССР у международной общественности; но в первую очередь – стать посредником между враждующими направлениями и группами в советской культуре и культурной политике. Обе цели должны были быть достигнуты одним средством, а именно единым, мощным публицистическим выступлением, в котором должна принять участие вся литературная и интеллектуальная общественность Советского Союза и тем самым развить новое ощущение – «мы».
Это намерение принимает конкретные очертания в начале 1930-х годов в таких монументальных проектах, как «История гражданской войны», «История фабрик и заводов», а также в журналах «Наши достижения», «СССР на стройке» и пр. [432]432
Подробнее об этом см.: Шимский А.Горький и советский очерк. М.: Советский писатель, 1962; Пельт В. Д.М. Горький – журналист. 1928–1936. М.: Издательство МГУ, 1968; Guski A.Literatur und Arbeit. Produktionsskizze und Produktionsroraan im Rußland des 1. Fünfjahrplans (1928–1932). Wiesbaden: Harrassowitz, 1995. S. 81 ff., 172 ff. (Далее – Guski A.Literatur und Arbeit.)
[Закрыть]
В октябре 1927 года Горький писал руководителю государственного издательства Артему Халатову:
Мне хочется написать книгу о новой России. Я уже накопил для нее много интереснейшего материала. Мне необходимо побывать – невидимым
(выделено мной. – А.Г.)– на фабриках, в клубах, в деревнях, в пивных, на стройках, у комсомольцев, вузовцев, в школах на уроках, в колониях для социально опасных детей, у рабкоров и селькоров, посмотреть на женщин-делегаток, на мусульманок и т. д. и т. д. [433]433
Максим Горький.Собр. соч.: В 30 т. М.: Художественная литература, 1952. Т. 17. С. 482. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием номера страницы.
[Закрыть]
Едва ли что-нибудь лучше удовлетворяло потребности Сталина в узаконивании его всевластия, нежели планы путешествий знаменитого писателя: единственного человека, которого он – пока! – считал равным себе [434]434
См. об этом: Ваксберг А.Гибель буревестника. М. Горький: последние двадцать лет. М.: Terra Sport, 1999. С. 244. Далее – Ваксберг А.Гибель буревестника.
[Закрыть]. Генеральный секретарь партии разбирался наилучшим образом не только в интригах и закулисных играх, но и в политических инсценировках. Не в последнюю очередь это проявилось в его ловком дирижировании торжественными похоронами Ленина в январе 1924 года. Во всяком случае, предпочитаемое Горьким инкогнито никак не вписывалось в сталинскую концепцию. Горький должен был путешествовать, но не инкогнито, подобно Гаруну аль-Рашиду, а зримо для каждого, как Praeceptor Rossiae:воплощение того духовного принципа, репрезентировать который Сталин не доверял даже самому себе – по крайней мере, прежде. Оба, Горький и Сталин, неразлучные, как Кастор и Полидевк, должны были воплотить мирное, даже дружественное сосуществование власти и духа. Этому сценарию пришлось кстати то обстоятельство, что Горький в марте 1928 года достиг своего шестидесятилетия. Из грандиозного юбилейного торжества, которое Сталин устроил писателю (и ритуал которого в декабре следующего года в известной мере послужил прообразом торжеств в честь пятидесятилетия самого Сталина), вышло празднование нового рождения Максима Горького, «первого и величайшего писателя Советского Союза», как его официально стали называть даже в РАППе, прежде занимавшем по отношению к Горькому критическую позицию.
Таким образом, запланированное Горьким посещение Советского Союза инкогнито, для получения информации, превратилось в триумфальное путешествие; этот тип путешествия имел давнюю традицию [435]435
Достаточно вспомнить путешествие по Крыму Екатерины II (1787).
[Закрыть]и не потерял актуальности и в наши дни – например, в форме государственного визита. Наглядное описание прибытия Горького в Москву дает Цецилия фон Штудниц:
Горький плывет на волне энтузиазма. Тысячи людей, голова к голове, стоят на платформах станций, мимо которых проходит поезд. Люди ликуют, размахивают красными флагами, поют «Интернационал», аплодируют и высоко держат транспаранты с приветствиями, даже там, где поезд, не останавливаясь, проносится мимо. Горький, который после пересечения русской границы почти не отходит от окна, чтобы не разочаровывать массы людей, часами ждавших его, чтобы они хотя бы на секунду могли его увидеть, плачет от волнения. Оркестры играют, железнодорожники отдают салют, полицейские образуют оцепления и оттесняют людей от платформы, дабы кто-нибудь из восторженных почитателей не угодил под колеса поезда. Затем Москва: приветственная церемония длится несколько часов. Окруженный конной милицией, сопровождаемый фанфарами военных оркестров, восторженными криками многотысячной уличной толпы, Горький, в сопровождении своего сына Максима и личного секретаря Петра Крючкова, может продвигаться вперед лишь маленькими шагами. То и дело он должен пожимать руки, отдаваться объятиям и поцелуям. Там, где в давке становится невозможным коснуться рук, протянутых из дальних рядов, он останавливается, машет рукой, с ловкостью ловит брошенные ему букеты цветов и маленькие подарки, передает их Максу и Крючкову, которые сгибаются под их тяжестью, но, по крайней мере, цветы через несколько минут летят назад в восторженную толпу… Почетный эскорт из военных и партийных функционеров подталкивает Горького вперед. Но как только он продвигается на несколько метров, снова гремят аплодисменты, переходящие в восторженный рев. Горький опять должен останавливаться, приветствовать, отвечать на приветствия, благодарить. Это не просто торжественная встреча, это триумфальное шествие. Нация ликует, ее идол вернулся на родину [436]436
Studnitz Cecilia von.Mit Tränen löschst du das Feuer nicht. Утверждение Аркадия Ваксберга (см. указ. соч., примеч. 6 /В фале – примечание № 434 – прим. верст./) о том, что на каждом русском вокзале, где проходил поезд Горького, стояли одни и те же люди и повторялись одни и те же речи, кажется более вдохновленным мотивами гоголевского «Ревизора», нежели фактическими источниками, поддающимися проверке. Спонтанное воодушевление народных масс при виде Горького было засвидетельствовано и многими западными очевидцами.
[Закрыть].
Спустя два месяца после того, как Горький выступал с речами в Москве, участвовал в торжественных заседаниях, приветствовал делегации, открывал детские сады, библиотеки и дома культуры, он отправляется в поездку по стране. Вначале его путь лежит в Азербайджан, Грузию, Армению, на Днепр и Волгу. Летом следующего года, после возвращения в Сорренто в связи с болезнью, начинается второе путешествие, теперь на Север России, специально организованное для него будущим шефом ГПУ Генрихом Ягодой и приведшее его в печально известный «исправительный лагерь» Соловки на Белом море. С 1929 года в созданном Горьким журнале «Наши достижения» один за другим стали появляться его отдельные очерки из цикла «По Союзу Советов».
Что в первую очередь бросается здесь в глаза относительно жанровых требований к травелогу, так это отсутствие путешественника как телесного субъекта. В «Итальянском путешествии» Гете и в «Письмах русского путешественника» Карамзина – двух классических образцах жанра – изображение телесного и духовного состояния путешественника, включая такие элементарные его потребности, как голод или жажда, служит свидетельством личных переживаний путешественника; одновременно оно выполняет функцию превращения «чужого» в чувственное (акустическое, оптическое, обоняемое, осязаемое) переживание читателя. Так, в «Итальянском путешествии» Гете читаем:
Но прежде всего необходимо было позаботиться о еде. По дороге сюда мы приобрели курицу, наш веттурио пошел купить рис, соль и разные приправы, но он здесь раньше не бывал, и мы долго недоумевали, где же здесь положено стряпать: на постоялом дворе для этого никаких приспособлений не имелось. Наконец один пожилой человек согласился за умеренную плату предоставить нам свой очаг, дрова, кухонную и столовую посуду, а сам, покуда готовился обед, пошел показывать нам город… [437]437
Гете И.-В.Собр. соч. М.: Художественная литература, 1980. Т. 9. С. 139–140 (перевод с немецкого Наталии Ман).
[Закрыть]
Ничего подобного мы не найдем в путевых очерках Горького. Еда, питье, сон, телесное и душевное состояния – все это остается за кадром. Горький путешествует не как частный человек, но, вопреки своему первоначальному намерению, с публичной миссией.
В качестве dramatis figuraсталинской инсценировки фигура Горького, наполовину высунувшаяся из окна поезда (и так запечатленная в фильмах и на фотографиях очевидцев [438]438
Ср.: Studnitz Cecilia von.Mit Tränen löschst du das Feuer nicht (см. примеч. 1 /В фале – примечание № 429 – прим. верст./). S. 222.
[Закрыть]), была бы вполне достаточной: снятый с «лягушачьей перспективы» платформы, широко улыбающийся Горький в пальто, темной рубашке и галстуке, свободно скрещенными руками опирается на опущенное окно купе. Именно это и должен был видеть советский народ: величайшего из живущих русских писателей, который, путешествуя в особом поезде, приобщается к Советскому Союзу, «красной нови» [439]439
Такое название носил издаваемый в 1920-е годы Александром Воронским ведущий русский литературный журнал; еще до своего возвращения Горький время от времени писал для него статьи.
[Закрыть], одновременно благословляя ее [440]440
И этот благословляющий жест, чья символичность напоминает о крещении Руси апостолом Андреем, был, по замыслу Кремля, важной функцией горьковского путешествия. Его перформативное сходство с актом крещения не в последнюю очередь указывает на близость названию «По Союзу Советов», которое сходным образом нарушает семантику автоматически возникшего через десять лет после Октябрьской революции политического обозначения «Советский Союз» (как это сделал и Лебедев-Кумач в своем тексте гимна Советского Союза. См., в частности: Guski A.Die Hymne der Sowjetunion und ihre Kontexte //Zeitschrift für Slawistik 1996. № 41. S. 150–165).
[Закрыть].
Личность автора в очерках Горького в конце концов не фигурирует более в качестве конкретного путешественника. Кажется, что она вовсе лишена тела, за исключением глаз, языка и духа. Обычная информация о путешествии – цель, план, подготовка, средства, сопровождение, стоимость, метеоусловия, время прибытия и отбытия и т. п. – по мере создания текста все более стремится к нулю. Вначале, по крайней мере, даются очертания конкретных условий путешествия:
На промысла Азнефти я проехал рано утром, прямо с вокзала, вместе с товарищем Румянцевым, помощником заведующего промыслами (С. 117).
В дальнейшем подобные данные отсутствуют почти вовсе. Это относится и к средствам передвижения, которые со времен Карамзина и Радищева (тогда это были почтовые экипажи, а с середины XIX века их место заняла железная дорога) принадлежат к непременным реквизитам литературного путешествия. У Бориса Пастернака – если обозначить альтернативу во временном пространстве очерков Горького – железная дорога значит больше, чем средство передвижения, гораздо больше, чем просто мотивация для перемещения из пункта А в пункт Б; у Пастернака она – машина восприятия, средство для того, чтобы привести в движение пространство, разбавлять его и сгущать, деформировать и отчуждать; техника, соответствующая четвертому измерению футуристического образа. У Горького, напротив, поезд едва ли значит больше, чем просто слово, возникающее спорадически и вяло, только для обозначения дискурса путешествия.
Причиной такой сдержанности могут быть предварительные условия, на которых Горький отправился путешествовать. Можно предположить, что писателю, привыкшему держаться в обществе скромно и просто, было неловко за расточительство Кремля, тратившего на него большие средства. Тем более что для подобной неловкости существовал особый повод: via triumphalis,по которой теперь двигается писатель, символически (а отчасти даже топографически) идентична дорогам его юношеских странствий в качестве «босяка», принадлежащим к вошедшим в школьные учебники главным мифам советской литературы [441]441
О распространении этого мифа см.: Груздев И.Жизнь и приключения Максима Горького по его рассказам. Berlin; Leipzig: Volk und Wissen. 1946. Passim; Ludwig Nadežda.Maxim Gorki. Sein Leben und Werk. Berlin: Volk und Wissen, 1971. S. 20f.
[Закрыть]. Возможность проехать по этим маршрутам, читать их по «двойному следу» – а именно как семантическое противостояние преждеи теперь, монархического и социалистического миров, романтически-стихийного босячества и большевистски дисциплинированного движения по железной дороге (ключевой символ первой пятилетки) – все это сыграло свою роль в решении Горького в первую очередь посетить южные регионы [442]442
Сюда можно добавить, что такие места, как Баку и Тифлис, символизировали не только юность Горького, но и раннюю деятельность Сталина alias «Коба» в политическом подполье дореволюционной России. Аркадий Ваксберг предполагает (с. 230, см. примеч. 6 /В фале – примечание № 434 – прим. верст./), однако без убедительных доказательств, что за выбором Горького путешествовать летом в «столь опасное для его здоровья место» скрывалось тайное намерение встретиться со Сталиным в его резиденции в Сочи, чтобы поговорить о последствиях политики коллективизации.
[Закрыть]. В автобиографических ссылках на 1890-е годы типа: «В Баку я был дважды: в 1892 и в 1897» (С. 113), «В 91 году я видел, как на одной из улиц Курска солидный господин в поддевке из чесучи и в белой фуражке хлестал по щекам толстую даму в зеленом платье» (С. 150) или «Тогда я ночевал тут на берегу Днепра против острова Хортица, на теплых камнях» (С. 185) – время затемняет значение пространства. Действительность Советского Союза 1928–1929 годов укладывается здесь в смысловую схему «прежде» vs. «теперь», которая в советской идеологии в качестве модели генерирования исторического значения была не менее продуктивна, чем культурная оппозиция «стихийно» vs. «сознательно» [443]443
Clark Katerina.The Soviet Novel. History as a Ritual. Chicago/London: University of Chicago Press, 1981. Поскольку все современное обретает смысл, только исходя из того, что ему предшествовало (мрачное прошлое), и из того, что за ним последует (сияющее будущее), можно и здесь с полным правом применить ту же смысловую схему, которая определяется полюсами «прежде» vs. «теперь». Усиливающееся вытеснение настоящего предвосхищением лучшего будущего ведет к тому, что социальные явления все более «депрезентируются» и исчезают в перспективе социальных возможностей. Именно поглощение реальности потенциальностью, с одной стороны, и темным прошлым – с другой, структурно соответствует в очерках Горького редукции тела как привилегированного феномена восприятия от Я-в-настоящем до почти нулевой отметки.
[Закрыть]. Так, в начале цикла нефтедобыча в Баку, как ее автор воспринимает в 1928 году, предваряется картинами ада – того дореволюционного нефтяного промысла, которые Горький на этом же месте наблюдал в 1897-м:
Весь день, с утра до ночи, я ходил по промыслу в состоянии умопомрачения. Было неестественно душно, одолевал кашель, я чувствовал себя отравленным. Плутая в лесу вышек, облитых нефтью, видел между ними масляные пруды зеленовато-черной жидкости, пруды казались бездонными […] Рабочие вызывали впечатление полупьяных; раздраженно, бесцельно кричали друг на друга, и мне казалось, что движения их неверны […] Не видно было, что делает воющий клубок людей, мне казалось, что большинство их ничего не делает, подпрыгивая, толкая друг друга […] Казалось, что все эти люди испуганы возможностью катастрофы и бьются над тем, чтоб предупредить ее. А издали картина промысла и работы на нем создавала странное впечатление: на деревянный город нападали враги, племя черных людей, и разрушают, грабят его. Я ушел в поле очумевшим, испытывая анархическое желание поджечь эти деревянные пирамиды, пропитанные черным жиром земли, поджечь, чтоб сгорели не только пруды темнооливковой масляной грязи в карьерах, но воспламенился весь жир в недрах земли и взорвал, уничтожил Сураханы, Балаханы, Романы, всю эту грязную сковороду, на которой кипели, поджаривались тысячи измученных рабочих людей.
Утром, стоя на корме шкуны, я с таким же чувством ненависти смотрел на город, гораздо более похожий на развалины города, на снимки разрушенной, мертвой Помпеи… (С. 115–117).
Темным образам воспоминаний, намекающим в итоге на знаменитую картину Карла Брюллова «Последний день Помпеи» 1833 года и к тому же придающим бакинским впечатлениям Горького значение конца эпохи, противопоставлены картины сегодняшнего, социалистического Баку: чистая буровая установка, целеустремленные, вдумчивые рабочие, существенно механизированная работа, выполняемая «богомолками», опрятные квартиры рабочих и тому подобное.
Общий вывод гласит:
И нигде нет этой нервной, бешеной суеты, которую я ожидал увидеть, нет пропитанных нефтью людей, замученных и крикливых, нет скоплений железного лома. Создается впечатление строительства монументального, спокойной и уверенной работы надолго… (С.120).
Все очерки цикла выстроены в основном по следующей схеме:
1. Прибытие в пункт X, который обычно представляет собой особенно типичный объект первой пятилетки: добыча нефти в Баку, получение электроэнергии в Запорожье (Днепрострой), коллективизация в сельском хозяйстве в уже описанной Гладковым коммуне «Авангард», новые методы воспитания Макаренко в колонии для малолетних преступников под Полтавой и, наконец – как высшее достижение нового исполнения наказаний в Советском Союзе, – «перековка» заключенных в «новых людей» в трудовых лагерях, подобных Соловкам.
