Текст книги "Беглые взгляды"

Автор книги: Клаус Штэдке

Соавторы: Елена Гальцова,Наталья Маргулис,Сузи Франк,Криста Эберт,Кристина Гёльц,Гун-Брит Колер,Йохен Петерс,Райнер Грюбель,Ульрих Шмид,Дагмар Буркхарт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

По поводу тюрем западных стран или дореволюционной России говорится: «Во всех случаях выход из тюрьмы – это рубеж, резкая грань…» [535]535
  Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. С. 569. Выделено мной. – С.Ф.


[Закрыть]Эта граница, которая, кажется, усиливается здесь чередованием синонимов, сильно маркируется при изображении советского лагеря и в итоге стирается. «Заключение» делается относительным при помощи кавычек, а между «внутренним» и «внешним» устанавливается непрерывность содержания: «Отъезжающие стараются не забыть о времени „заключения“, стремятся сохранитьметоды и формы внутренней организации человеческого коллектива…» [536]536
  Там же. С. 568. Выделено мной. – С.Ф.


[Закрыть]

В основной семантической оппозиции институций – тюрьма, заключение vs свобода – граница также стирается: тюрьма – это свобода, то есть она предлагает двойную свободу (в противоположность простой свободе при выходе из «буржуазных» тюрем) – как пространственную, так и духовно-моральную:

В лагерях научились строить перспективу собственной жизни на многие годы. Внешней свободой движения, которая ошеломляет выходца из буржуазной тюрьмы, они пользовались и на стройке канала. Она не волнует их. Они ощущают другую свободу: свободу от вины… [537]537
  Там же. С. 570. Ср. очень похожую интерпретацию М. Балиной: «…описание советской тюрьмы адаптирует модель линейного нарратива […] и размыкает замкнутость тюрьмы, достигая при этом двойного эффекта: с одной стороны, линейный нарратив включает в себя все советское пространство и создает эффект „свободных заключенных“, с другой, все советское пространство начинает восприниматься как одна большая тюрьма» ( Балина М.Литература путешествий. С. 903).


[Закрыть]

С такой точки зрения, ссылка в трудовой лагерь оказывается эквивалентом «командировки»: обе якобы одинаковым образом выдвигают советских героев, обе конструируют пространство, признаками которого являются отсутствие внутренних границ; деконкретизация и дегеографизация, абсолютность внешней границы, специфическая темпорализация, а также структурирование его посредством символичных и вездесущих (но все же и отчасти конкретных) парадигматических пунктов, символизирующих frontier.

VIII. Резюме: модернистские элементы и антимодернистская полемика

Если вернуться к изначальным направлениям наших размышлений и попытаться резюмировать, каково соотношение рассмотренных советских текстов середины 1930-х годов и травелогов европейского модерна, можно заключить следующее: по сравнению с фактографическими травелогами конца 1920-х годов в 1930-е годы они отличаются явно выраженной литературностью, которая ставит их в новую диалогическую ситуацию относительно традиции литературы путешествий.

При этом оказывается, что тексты специфическим образом вступают в полемику с обеими традициями современной литературы. Они направлены против традиции, ориентированной на факты и подробности, в основе которой лежит модель пространства, многократно дифференцированного «своим» и «чужим», против притягательности «чужого», а также против традиции сосредоточенности на субъекте путешествия, когда речь идет о символизации современного выстраивания субъекта посредством рефлективного отчуждения на основании путешествия (зачастую понимаемого метафорически).

Советские травелоги 1930-х годов противостоят обоим традиционным направлениям. Они обесценивают чужое, с одной стороны, считая частное феноменальное разнообразие эфемерным и (в том числе и для путевых очерков) неинтересным, и, с другой стороны, лишают чужое его функции как инструмента культурной саморефлексии. Что касается пространства, конструируемого травелогами, то в большинстве случаев тексты середины 1930-х годов отказываются от построения пространств чужого как пространств культурной памяти, которые сами по себе имеют для путешественника определенное историческое значение и символически интегрирующую функцию. Рассматриваемые сочинения создают пространство в конечном итоге исторически и культурно не дифференцированное – только из отрицания исторически прошедшего/чужого [538]538
  От произведений средневековых паломников советские травелоги сталинского времени также явно отличаются с многих точек зрения: тем, что их модель пространства не располагает символическим основанием трансцендентного; что пространство не имеет постоянного разделения на части; что земное пространство не восстанавливает память (паломник совершает эсхатологический «прыжок» из земной современности в «апокалипсическое» будущее), но при достижении цели настоящее преодолевается через (уничтожающую) трансформацию прошлого в будущее. Наконец, в отличие от паломника, советский путешественник не только не отказывается от своего социального статуса в мире, который он оставляет ради путешествия, но даже улучшает его.


[Закрыть].

В целом создается впечатление, что эти тексты в своих основных измерениях разлагают понятие путешествия и травелога европейского модерна, отменяют его до последней степени. Конструирование пространства как вездесущего «фронта будущего», где перманентно и максимально ускоряется приход утопического будущего, которое творится и осовременивается в борьбе между настоящим и прошлым, демонстрирует гипермодернистский концепт путешествия советских 1930-х годов. Парадоксальность этого кажется тем сильнее, что путешествие предстает здесь как условие существования – и в то же время как невозможность путешествовать.

Что касается национальной государственности как необходимого контекста травелогов модерна и соответствующего им восприятия чужого, то советско-сталинистское понимание путешествия идентифицируется как новый тип его имперского понимания. Ведь именно имперские пространства определяются как тотальные, то есть как самодостаточный «мир», поскольку они структурируются экспансивной и абсолютной внешней границей и поскольку гетерогенность (чужое) в империи представляет собой проблему внутреннего значения (и внешней границы). Таким образом, в будущих исследованиях следовало бы рассматривать советские травелоги сталинских 1930-х годов в рамках традиции имперской практики путешествий.

Сузи Франк (Констанц)

Платонов и Средняя Азия

Проза Платонова – это проза путешественника-исследователя, разведчика слова и мира, который снова и снова открывает регионы и скрытые языковые слои, как правило, не подвергающиеся философской рефлексии. Этот страстный приверженец действительности постоянно находится в движении, проводя время на улицах и в поездах. При этом он вникает в перипетии жизни деревень и маленьких городов Центральной России, а также Москвы, где остается в 1927 году, чтобы стать писателем. Однако его нельзя однозначно отнести ни к миру литературы, ни к области агрономии и техники, где он занимается различными видами деятельности, обеспечивающей ему средства к существованию и дающей возможность ездить в служебные командировки. Хотя он много ездит, маршруты путешествий ограничены четким географическим ареалом: от столицы и Южной России вокруг его родного города Воронежа и до Каспийского моря. Поэтому особое внимание привлекают две необычные цели его путешествий. Сначала предпринятое в 1935 году путешествие в Туркмению, вдохновившее Платонова на создание повести «Джан», а затем также малоизвестное, неосуществившееся стремление поехать на Беломорканал, что привело бы его к Белому морю. Рассмотренные вместе, эти замыслы, из которых один осуществился, а второй нет, позволяют лучше понять открытия Платонова начала тридцатых годов.

Речь идет не о частном путешествии или индивидуальной миссии в деле сельского хозяйства (бывшего для писателя довольно рутинным занятием), но об официальном, коллективном путешествии. Государство организовывало такие поездки для так называемых «писательских бригад», которые после возвращения должны были «отблагодарить» его путевыми отчетами. Путешествие на Север состоялось без Платонова, несмотря на настойчивые просьбы; он, если угодно, не получил на него визу. Речь идет о знаменитой поездке писателей на Беломорканал. Этот огромный канал, которому предстояло соединить Белое море с Балтийским, строился заключенными в целях их трудового перевоспитания. Самые известные русские писатели должны были летом 1933 года принять участие в этой поездке, чтобы «освятить» уже почти готовый канал. В результате была издана знаменитая коллективная книга во славу каторжного труда.

Второе путешествие, действительно совершенное Платоновым, – экспедиция в Туркмению, для которой Горький в начале 1934 года вновь собрал «писательскую бригаду», – было менее крупным и впечатляющим. Но и этой бригаде вменялось в обязанность восхищение успехами социализма, внедренного в Среднюю Азию десять лет назад. На этот раз Платонов даже пополнил свои впечатления, вернувшись через некоторое время в те же места. На их основе он создал весьма значительную повесть «Джан». После безуспешных попыток напечатать ее (даже ценой переделок в 1935–1936 годах) он наконец вовсе отказался от публикации [539]539
  Два других его крупных произведения – «Чевенгур» (1926–1929) и «Котлован» (1929–1930). В связи со Средней Азией следует назвать рассказ «Такыр» (опубликован в конце 1934 года), появившийся после первого путешествия в Туркмению. Он позволил Платонову вырваться из изоляции, но не вошел в ряд его шедевров.


[Закрыть].

Первое, несостоявшееся путешествие было подобно посещению каторжной тюрьмы, где de factoпрактиковалось рабство нового времени, способствующее созданию великих строек, которые символизировали мощь сталинского государства. Путешествие в Центральную Азию, напротив, позволило Платонову создать фиктивный универсум, ужасный и поэтический одновременно, в инфернальной пустыне которого блуждают бесконечно обездоленные люди. Они похожи на рабов без господ, живущих вне жизни и отдающихся смерти по собственному желанию. Этих «почти не существующих людей» [540]540
  Платонов А. П.Проза / Предисл. и коммент. Н. Корниенко. М.: Слово, 1999. С. 476. Далее: Платонов А. П.Проза.


[Закрыть]покинула воля к жизни. Следует ли рассматривать это в качестве неисцелимых последствий их прежнего рабского существования – или же как способ выживания в условиях крайней материальной и нравственной обездоленности? Оба места, исторический лагерь на Беломорканале и придуманная пустыня, воплощают старую и новую формы рабства и массовой смерти. Какую связь можно установить между рабочим лагерем, оставшимся вне поля зрения, и видением пустыни? Между видимой и невидимой сторонами лагеря, между официальными сообщениями и намеками, благодаря которым Платонов говорит о невыразимом?

Платонов и Пришвин были единственными из значительных писателей, которых не пригласили участвовать в поездке на Беломорканал. И хотя они склоняли Горького к тому, чтобы получить разрешение, оно не было предоставлено [541]541
  В книге: Ruder Cynthia Ann.Making History for Stalin. Florida: University Press, 1998 – дается обширная информация по этому вопросу.


[Закрыть]. Возможно, именно эти двое и были единственными писателями, которых по-настоящему интересовала цель путешествия, действительность, имевшая для них литературное значение. Примечательно, что оба, несмотря на запрет на путешествие, так или иначе отразили эту тему в своем творчестве. «Осударева дорога» Пришвина (опубл. в 1957 году) возвращается к Беломорканалу. В творчестве Платонова лагерное эхо звучит приглушенно, однако с неизменным протестом, еще до официального посещения лагерей бригадой писателей. Только в начале постсоветской эры стали возможны дискуссии о перипетиях вмешательства писателей в лагерную политику.

Долгое время считалось, что Платонов не принял участия в этом путешествии, не желая себя компрометировать. С того момента, когда стало известно, что он, напротив, стремился участвовать в нем, неизбежно стали возникать вопросы. Платонов ни в коей мере не был наивным человеком и знал, какая цена заплачена за строительство канала. Но в это время он оказался на пороге нищеты, ибо с 1931 года его не печатали вследствие развязанной против него кампании – в ответ на появление произведения «Впрок» (1931). Его работа в качестве инженера оплачивалась настолько плохо, что он остро нуждался в гонораре, обещанном за участие в писательской миссии. Исходя из материальных причин, он более чем когда-либо не мог отказаться от официального признания в качестве писателя. Но был ли он готов к требуемым подобострастию или цинизму? Об этом его слова, с которыми Платонов обращается со своей последней просьбой к Горькому в примечательном письме от 13 июля 1933 года:

Должен вам сообщить, что недели две назад я писал об этом т. Авербаху. Написал в том смысле, чтобы мне была дана возможность изучить Беломорстрой или Москва – Волгу и написать об этом книгу. Я бы, конечно, возможности этой не просил (кому она у нас запрещена?), а сам бы «взял» ее, если хотя бы некоторые мои рукописи печатались, и я имел бы средства к существованию. Интерес к таким событиям у меня родился не «две недели назад», а гораздо раньше. Больше того – несколько лет тому назад я был сам зачинателем и исполнителем подобных дел (подобных – не по масштабу и не в педагогическом отношении, конечно) [542]542
  Аннинский Л.Откровение и сокровение, Горький и Платонов // Литературное обозрение. 1989. № 9. С. 11. Далее – Аннинский Л.Откровение и сокровение.


[Закрыть].

И хотя Платонов ищет официального разрешения, он допускает тонкий намек: «Кому она /возможность/ у нас запрещена?» Он дает понять, что мог бы поехать туда сам по себе и что в СССР можно путешествовать свободно. Действительно, он никогда не уклонялся от описания событий в глубинке. Как специалист по гидродинамике и инженер, Платонов регулярно получал командировки в Воронеж или далее на юг. Вопрос планирования работ в большом объеме одинаково страстно интересовал его как в практической работе «мелиоратора», так и в писательской деятельности, что рано проявилось в его повести «Епифанские шлюзы» (1926–1927). Он хорошо разбирался в плотинах и каналах, но, как здесь показано, мог бы совсем отказаться от подобной миссии. Особенное значение писатель придает тому, чтобы посредством путешествия утвердить свою свободу. Он не в состоянии обойтись без доказательства этого даже в официальном прошении. В любом случае Платонов не мог игнорировать то обстоятельство, что рытье огромного канала возможно лишь при использовании особой рабочей силы – заключенных, которые использовались для каторжного труда в самых суровых климатических и материальных условиях. Эксплуатация рабской силы обозначалась в общественном сознании этого времени формулами «перековка» или «перестройка». Это понятие указывало на моральное и политическое перевоспитание людей, необходимое, чтобы сделать из них «новых», «советских» людей, подобно переплавке металла для изготовления новых объектов: это и есть «педагогическая» цель стройки, которой касается Платонов [543]543
  Эта «перековка» является любимейшей темой литературы, которая особенно высоко ценилась власть имущими: молодой писатель А. Авдеенко, принявший участие в путешествии, обязан своим успехом публикации автобиографического романа «Я люблю» (1933), в котором описал историю перевоспитания самого себя – уличного мальчишки – посредством приобщения к социалистическому труду в Магнитогорске.


[Закрыть].

Но если речь идет о насильственной «перековке», тогда зачем он хотел отправиться в путешествие, которое привело бы его в подобный рабочий лагерь? Чтобы закрыть на это глаза, как делали многие другие? Или, наоборот, открыть глаза шире? Конечно, во время своих частных и служебных поездок он был свидетелем насильственной коллективизации, сталкивался с самым ужасным; единение труда и принуждения с применением насилия было ему знакомо… Что же стремился увидеть Платонов, возможно, даже сам того не зная? А получив отказ, как он, писатель, переживал его? Говоря другими словами, каким духовным посылом через полтора года он был побужден отправиться в Среднюю Азию?

Книга [544]544
  Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства / М. Горький, Л. Авербах, С. Фирин. М.: Гос. изд-во «История фабрик и заводов», 1934. В различных переизданиях 1934–1935 годов название упрощается: «Канал имени Сталина» и сопровождается портретом вождя в медальоне. Далее – Беломорско-Балтийский канал имени Сталина.


[Закрыть], которую писательская бригада посвятила Беломорканалу, не являлась первым коллективным сборником очерков. Сначала она несомненно пробуждает самые живые отклики, хотя и они вскоре уходят на задний план. Идея «коллективного писательства» пронизывает литературу с 1918 года. Жанр очерка снова стал превозноситься с начала тридцатых годов, особенно в ходе дискуссий в кругу РАППа. Этот жанр отвечал представлению о том, что в новом социалистическом государстве нужно открыть существующую в нем новую реальность, а чтобы описать ее, следует отправляться на место происходящих событий. С этого времени официальная критика требовала проводить обновление любого рода литературы через внедрение реальности в вымысел. Такой дар обновления является привилегией, данной советской литературе, буржуазный Запад не способен создавать новое. Хемингуэй, которого прежде ценили в СССР, считался исключением в области обновления жанра на Западе, но мастерами его были советские писатели. Произведения такого рода, находящиеся между очерком и более или менее идеологической статьей, печатались в первую очередь. Коллективная книга о Беломорканале все же была особенной уже в силу масштаба заявленного замысла. Ей предстояло стать в равной степени великой и новой, невиданным прежде литературным феноменом, для создания которого лучшие писатели (официально – «попутчики») и будущие «советские писатели» объединили свои силы на благо создания общего произведения.

Масштаб проекта соответствовал масштабу обследуемого объекта, строительству гигантского канала длиннее Суэцкого, – этот безумный замысел не однажды занимал помыслы русских царей, чтобы неизменно потерпеть крах [545]545
  По всей видимости, цари отказывались от этого проекта, несмотря на его символическое значение, скорее по причине его недостаточной практической полезности, нежели из-за трудностей осуществления.


[Закрыть]. И только воля к созиданию советской власти, казалось, в состоянии осуществить подобное деяние. В целом же это была дважды осуществленная утопия. Сначала литературная: ведь форма коллективного произведения говорит о создании превосходящего все предыдущие опыты жанра, который воплощается квазиобщностью писателей, связанных единодушным порывом. Такой жанр превосходит мировую литературу современностью формы, построением и коллективной организацией текста на базе различных элементов, предоставляемых писателями. Но прежде всего это воплощение конкретной утопии по образу страны, ибо предметом книги является строение мифических размеров. Одно оно могло бы воплотить необычайную мощь советской власти, которая в свою очередь воплощается в ее вожде. Так книга обожествляет вождя. Реальность канала иная: человеческие и материальные катастрофы, возникшие вследствие совершенно ненужной, а затем жестко критикуемой стройки, заставляют вспомнить о «Чевенгуре», об истязаниях и бессмысленных рабочих заданиях.

А как же те 120 писателей, избранные Горьким и Авербахом, чтобы написать отчет о посещении огромной стройки? Перед отъездом они были приглашены на собрание в одну из московских гостиниц, где под руководством Семена Фирина, бывшего заместителя начальника ГУЛАГ а и лагерного начальника Беломорканала, в роскошной обстановке (в то время как в стране царил голод) состоялся своего рода предварительный коллоквиум. Впрочем, Фирин будет одним из соиздателей книги, вместе с именами Горького и Авербаха его имя появится на обложке тома. В эти дни он подробно информирует о технической стороне дела, об истории и общественной значимости, сообщает об официальном содержании проекта, что потом будет повторяться сопровождающей командой ЧК в течение всего путешествия. Другими словами, писатели непосредственно были подчинены указаниям и идеологическому руководству ОГПУ. Вначале лагерь перестроили в духе «потемкинских деревень», из него были удалены политические заключенные и подготовлены развлекательные программы. После прибытия писателей на место в Северной Карелии для них был организован недельный круиз; по воде, как по суше, они проследовали до Белого моря, сопровождаемые «потемкинскими» декорациями. Время от времени они посещали добротные жилища, на остановках встречались с восторженными инженерами, заключенными, мужчинами и женщинами, рассказывавшими им о радости работать здесь, вырвавшись наконец из ада прежней жизни, полной преступлений. Жизнь на борту теплохода соответствовала, если воспользоваться более поздним определением Авдеенко, «раю коммунизма» [546]546
  Авдеенко – один из немногих свидетелей, подробно описавших этот круиз в своих воспоминаниях под названием «Отлучение», появившихся в 1989 году.


[Закрыть], с обильными застольями, громкими тостами, всюду переходившими в дружеское общение. Единственный робко заданный вопрос, оставшийся без ответа со стороны чекистов, касался, по Авдеенко, отсутствия кладбищ в поселениях заключенных: страдания и смерть были спрятаны от «беглого» взгляда. Казалось, что в путешествии, в котором хотел принять участие Платонов, писатели, пользуясь выражением Этьена ла Боэти, приняли не только рабство, но и добровольное ослепление [547]547
  Boétie Étienne de la.Discours de la servitude volontaire. Paris: Payot, 1978.


[Закрыть]. Спрашивается, при каких условиях? Известно, например, что Шкловский, один из наиболее активных авторов книги, вовсе не участвовал в путешествии: он предпринял его годом раньше, чтобы освободить своего арестованного брата, как он прежде вызволял его с Соловецких островов. Это вовсе не помешало ему стать редактором окончательного издания. Специальные архивы КГБ, относящиеся к обстоятельствам путешествия, до сих пор недоступны, поэтому в настоящий момент нельзя делать выводы и тем более выносить приговоры. Вместе с тем можно продемонстрировать некоторые наблюдения. В этом круизе наблюдатели представляли собой группу раболепствующих писателей, роль которых сводилась к участию в двойном спектакле, где они были одновременно и лицедеями и зрителями. Наблюдатели и актеры, приниженные или ликующие, в зависимости от того, какую роль они избрали для себя на качающейся сцене под наблюдением ЧК, они аплодировали другой, более великой сцене. Там разыгрывалась пьеса, текст которой они знали наизусть, фальшивка, пустышка: лагерь, «перековкой» превращенный в рай. Эта грандиозная сцена трансформируется впоследствии в великое мифотворческое произведение, которое снова перенесут на сцену, на этот раз интернациональную [548]548
  Книга сразу же была послана в библиотеки европейских столиц. Так, французская Национальная библиотека располагает сразу несколькими экземплярами разных выпусков.


[Закрыть]: даже упоминание о книге на Первом съезде советских писателей подразумевает овации.

Спектакль Беломорканала способствует появлению, в определенном смысле, необычайной книги, поскольку она является коллективным и эмблематическим осуществлением лживого свидетельства тех, кто выехал наблюдать действительность. Далекая от того, чтобы быть лишь бледным подобием пропагандистской затеи, эта книга придает литературе особый глянец, показывает ее новые возможности – пусть всего на несколько месяцев. При этом писатели являлись наемными исполнителями пьесы с победным пафосом, требующим едва ли не основания новой религии.

В действительности речь идет о бригаде (в военном и агрессивном смысле этого слова), чья задача – защита власти, которая их выдвинула. С этого начинается книга: «Мы выполняем задание партии» [549]549
  Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. С. 13.


[Закрыть].

Из 120 путешественников только 36 названы в перечне соавторов: сперва на первой странице в алфавитном порядке, по принципу коллективного авторства, а затем в оглавлении с указанием авторов отдельных глав. Шкловский и Вс. Иванов, по их словам, взяли на себя «организацию литературного материала». При этом они следовали принципу, восходящему к футуристическим лозунгам и к практике переработки текстов издательской цензурой, которой со знанием дела занимался Вс. Иванов. Литературные параметры не учитывались; казалось, предметное содержание книги имело меньшее значение, чем ее форма, – в высшей степени современная, как с удовлетворением подчеркивали некоторые редакторы в своих выступлениях на Первом съезде писателей. Литература брала на себя важную государственную функцию, она была востребована для перевоспитания («перековки») людей. Неустанные напоминания об этой миссии в тридцатые годы позволяли брать на службу и писателей и читателей. Подобно тому как ГУЛАГ служил превращению вредных субъектов в добрых социалистов, литература должна была изменить мышление миллионов. Коллективная книга служила примером; от литературы больше не требовалось видеть мир, она должна была перевоспитывать его.

После возвращения из путешествия книга в течение трех месяцев спешно редактировалась без обращения к каким-либо личным путевым запискам. ОГПУ вновь предоставляло документы, которые использовались уже во время поездки (их список находится под рубрикой «Библиография» на последней странице). Это документы, якобы взятые из дел специально выбранных заключенных, их «автобиографии», стенограммы нарочно организованных встреч, а также стенные газеты. Таким образом, источники были готовы заранее, репортаж исключал опрос или неподложный материал. Ни в коем случае речь здесь не идет об известном методе монтажа, называемом принципом новой эстетики. Монтаж предполагает разнообразие точек зрения и разнообразие материала, здесь же принцип разнообразия уничтожается. Столь же далека книга и от принципа, которым, по Сегалю, руководствуется литература путешествий: «Стремление вдаль – это радость ощутить что-то другое». ОГПУ остается почти единственным источником, как для видения, так и для текста, – по образу и подобию его внутренней системы донесений. Соответственно одновременно происходит и единение литературы с опекающими ее инстанциями. Рабство проявляется, с одной стороны, объективно (хвалебная песнь лагерю), с другой стороны – субъективно (в пишущем субъекте).

Удивительна судьба этой книги. Она появилась в январе 1934 года тиражом более ста тысяч экземпляров, была незамедлительно переведена на иностранные языки и с восторгом встречена летом на съезде писателей: ее основная функция состояла в том, чтобы стать орудием ритуального празднования триумфа обожествляемого Сталина. Но скоро дал о себе знать риск точного прочтения текста: могли возникнуть неприятные вопросы и выйти на свет в высшей степени нежелательные истины, спрятанные за фальшивыми фактами. Поэтому книга была быстро спрятана в «подземелье» библиотек (спецхран). Тем более что многие ее соиздатели один за другим попадали в немилость: после смерти Горького и ареста Ягоды сначала Фирин, а затем Авербах были объявлены врагами народа и в 1937 году расстреляны вместе со многими другими соавторами.

Таким образом, книга исчезла из публичных и частных библиотек и была сдана в макулатуру. Вместе с тем, известная и неизвестная, упоминаемая все чаще с начала «оттепели», названная Солженицыным позором русской интеллигенции, в советское время она странным образом отсутствовала в библиотеках. Экземпляр, который сейчас можно читать в Ленинской библиотеке, особенно показателен в этом отношении: здесь можно видеть не только черный штемпель на имени Авербаха, свидетельствующий о прохождении через руки ряда цензоров, но и явное свидетельство о временном нахождении книги в Австрии. Штамп с готической надписью подтверждает принадлежность ее Венской библиотеке. Можно себе представить, что она была вывезена оттуда по окончании войны во время вывода советских вооруженных сил, когда снова предусмотрительно строились спецхраны. В 1998 году книга отпраздновала свое краткое возвращение благодаря анонимному русскому издателю, выпустившему ее еще раз. Весьма примечательная книга: много раз обработанная чиновниками, затем устраненная, пройдя препоны изменчивой судьбы, возрождение и возвращение из-за границы, она стала метафорой русской литературы XX века.

Видимый или не видимый в книге лагерь, если принять во внимание условия жизни на Беломорканале, был так или иначе местом медленного уничтожения людей. Лагерь является невыразимым объектом, которым сама литература ставится под вопрос, если следовать формулировке Адорно. Уже до путешествия писателей на Беломорканал Платонов столкнулся с этой проблемой. Он знал, что в действительности означает коллективизация. Платонов мог понять это во время поездок на свою малую родину, где он, агроном и инженер, хотел существенно улучшить условия жизни. В «Котловане» (1929–1930) он метафорически изобразил вымирание деревни и депортацию крестьян. Писатель путешествовал также по регионам, которые в 1931–1933 годах особенно сильно страдали от голода. С 1931 года он знал, что его прежние коллеги были арестованы как саботажники. Было ли ему известно, что они были посланы на Беломорканал? Это остается неясным, однако с 1930 года все его важнейшие тексты несут отпечаток какой-то особой осведомленности. Лагерь непосредственно упоминается в рассказе, действие которого происходит в Германии и который до его переименования в «Мусорный ветер» назывался «В 1933 году» [550]550
  «Мусорный ветер», не опубликованный при жизни Платонова, в 1966 году был напечатан вместе с его первым собранием сочинений, которое он составил из отвергнутого прежде, причем с оговоркой, что рассказ направлен против фашизма. На рукописи сохранилось зачеркнутое название «В 1933 году» (ЦГАЛИ. 2124. Оп. 1. Л. 73).


[Закрыть]. Это соотносится со страшным годом «захвата власти» национал-социалистами в Германии (который стал явной темой рассказа) и в то же время – с коллективной конфронтацией русских писателей с ГУЛАГом. Это соответствует также ужасным событиям, которые Платонов наблюдал в Южном Поволжье и на Северном Кавказе: мучительный голод, организованный блюстителями власти как ответ и предостережение в адрес крестьян, противостоящих коллективизации. Итак, действительность лагерной жизни стала зримым или незримым фоном деятельности писателя в этом году. Речь идет не только о лагере Беломорканала: стройки подобного рода создавались, например, на Урале. Массовое уничтожение людей каторжной работой при скудном питании происходило не только в пределах лагерей. Систематическая организация голода находит отклик в рукописи пьесы «14 красных избушек», написанной Платоновым в том же году.

Однако образ лагеря дается опосредованно. В рассказе «Мусорный ветер» он узнается при помощи метафорического путешествия, перенесенного в Германию. Рассказчиком является физик (возможно, еврей, но, несомненно, немецкого происхождения), враждебно настроенный по отношению к новому вождю нацистов. Давление, которому он подвергается, приводит его в сумасшедший дом. Он разбивает один из бесчисленных бюстов, повсюду расставленных для народного почитания. Его арестовывают, пытают, запирают в лагерь, который он покидает, чтобы пристыженным, нищим осесть в деревне, где свирепствуют голод и безумие. Мать, от голода потерявшая разум, баюкает своих детей. Где здесь Германия и где Советская Россия? Взгляд Платонова пересекает границы и сливается со взглядами преданных свободе людей XX века, выступающих против рабства и коллективного самоубийства. В этом рассказе не определена каузальная связь, что позволяет перемещать действие из голодающей деревни обратно в нацистскую Германию. Расположение лагеря в рассказе колеблется между обезлюдевшей деревней и городом, опустошаемым насилием и культом вождя.

Истощенный, призрачный образ выжившего лагерника Платонов снова ищет «среди своих»; начиная с «Чевенгура» они встречаются среди «прочих», особенно в «Котловане». Некоторые из них пребывают в состоянии между жизнью и смертью. Они полностью лишены смысла и радости жизни, блуждая на грани человеческого существования. Это не просто падшие ангелы, как их изображает, подобно Живаго, художественная литература того времени, показывая потерю ориентации в качестве индивидуальной драмы, конкретного примера «самоубийства». У Платонова зло коллективно и универсально, оно ставит под вопрос выживание человеческого рода. Это связывается с проблематизацией коллективного будущего: можно ли улучшить человеческое общество, не рискуя его уничтожением?

Платонов знал, что колебания по поводу включения его в бригаду для поездки на Беломорканал одновременно означали, что он никогда не был признан писателем официально; так с ним и обращались, то есть отстраняли. Как было показано, он напрасно настаивал на своем требовании: летом на съезде писателей его имя ни разу не упоминалось в стенограммах. Наблюдая такую настойчивость, можно задаться вопросом: осознавал ли он вообще смысл своих произведений, когда в феврале 1934 года посылал рукопись «Мусорного ветра» Горькому? Мастер литературы ответил, что это «мрачный бред» [551]551
  В недатированном письме (несомненно относящемся к марту 1934 года). См.: Аннинский Л.Откровение и сокровение. С. 16. Впоследствии Платонов более не упоминал об этом рассказе.


[Закрыть]. Платонов легкомысленно не берет в расчет неприемлемый характер своих текстов, им движет желание увидеть их опубликованными. К счастью, Горький для сглаживания ситуации еще до прочтения рассказа включил Платонова в бригаду, отправляемую в Туркмению [552]552
  См. письма от 30 марта, 2 апреля 1934 года; цит. по: Корниенко Н.А. Платонов: Туркмения, страна иронии / Нация, личность, литература. М.: Наследие, 1996.


[Закрыть]. Платонов, в полном восторге от пустыни, остается там на два с половиной месяца, с марта по май, и пишет очерк за очерком. После возвращения, без всякой оглядки на социальный заказ, он создает рассказ «Такыр» [553]553
  Рассказ был опубликован в сентябре 1934 года в журнале «Красная новь».


[Закрыть]. В начале 1935 года Платонов снова приезжает в Туркмению, на этот раз свободно, по приглашению местного Союза писателей. Он в высшей степени доволен своим уединением и привозит оттуда повесть «Джан»: «Опять я Амударья, опять я в песках, в пустыне, в самом себе» [554]554
  Дневниковая запись от 20 января 1935 года. Цит. по: Корниенко Н.История текста и биография А. Платонова // Здесь и теперь. 1993. № 1. С. 224.


[Закрыть]. Что же открыл он в этой экзотике? Достигла ли его устремленность своей цели?

Центральная Азия внешне не имела ничего общего с Беломорканалом. Начиная с XIX века она была одной из целей «путешествия на Восток», позволявшего поэтам вырваться из оков столичной жизни. Однако в России традиционно было принято посещать Крым или Кавказ. Центральная Азия, покоренная без столь героических сражений, привлекала к себе внимание лишь в очень малой степени. Исключением в начале XX века был, вероятно, лишь Федоров, к чьим идеям и их истолкованию обращался Платонов, и Хлебников, странствующий поэт футуризма. Оба интересовались этим краем и видели в нем колыбель человечества. Платонов также очарован Центральной Азией. Он открывает там другую культуру, ведь до этого времени он никогда не покидал Россию. Возможно, в это царство ввело его чтение Фирдоуси [555]555
  В 1934 году в честь тысячелетия персидского поэта был опубликован новый перевод «Книги царей, Шахнаме». Новый перевод был комментирован Розенбергом, который готовил и издание 1904 года. Вдвойне вероятно, что Платонов имел представление об этом эпосе, противопоставляющем заслуги трудолюбивого народа всякого рода властителям.


[Закрыть]. Он воспринимает в первую очередь важные и понятные вещи, являющиеся продолжением его писательских исканий, те, о которых стоит задуматься [556]556
  Что касается интерпретации Платоновым туркменской культуры, то здесь следует указать на вступительное слово Роберта Чандлера к его английскому переводу «Джана»: Platonov Andrey.Soul. London: The Harvill Press, 2003.


[Закрыть]. Какую реакцию вызывало в нем открытие этого края и коллективных представлений, в которые он вникал?