Текст книги "Беглые взгляды"

Автор книги: Клаус Штэдке

Соавторы: Елена Гальцова,Наталья Маргулис,Сузи Франк,Криста Эберт,Кристина Гёльц,Гун-Брит Колер,Йохен Петерс,Райнер Грюбель,Ульрих Шмид,Дагмар Буркхарт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

2. Следуют развернутые и частично вымышленные «воспоминания» автора о том же самом месте или же социальном явлении (исполнение наказаний, воспитание, индустрия и т. п.) в дореволюционное время.

3. К ним примыкают в избранной последовательности следующие мотивы: а) беседа автора с одним из представителей того или иного предприятия, которая подводит своего рода итог всем достижениям; б) впечатления автора, которые подчеркивают все достойное подражания, прекрасное, абсолютно новое в том или ином месте [444]444
  Как, например, в Соловках: «Хороший, ласковый день. Северное солнце благосклонно освещает казармы, дорожки перед ними, посыпанные песком, ряд темно-зеленых елей, клумбы цветов, обложенные дерном. Казармы новенькие, деревянные, очень просторные; большие окна дают много света и воздуха» (С. 207).


[Закрыть]; в) сцена, в которой участвуют «местные», чтобы подтвердить как отчет своего представителя о достижениях, так и общее позитивное впечатление автора.

4. Очерк завершается окончательным выводом автора, который еще раз подытоживает и превозносит все увиденное и пережитое с точки зрения перспективы мировой истории:

Уехал я из Баку […] под впечатлением спокойной и успешной работы рабочих против стихийной силы, уехал с отрадным сознанием, что я видел настоящий город рабочих, где они – хозяева, как это и должно быть во всех городах, на всей земле Союза Советов, во всем мире (С. 129).

В основе подобных выводов лежит авторское намерение, которое артикулируется во внутреннем пространстве текста пусть не столь патетически, зато наиболее часто: намерение путешественника восхвалять все, что он видит: фабрики, квартиры рабочих, детские сады, колхозы, столовые, пионерские вечера или изображенный в следующей цитате «разнообразный вечер»:

Концерт был весьма интересен и разнообразен. Небольшой, но хорошо сыгравшийся «симфонический ансамбль» исполнил увертюру из «Севильского цирюльника», скрипач играл «Мазурку» Венявского, «Весенние воды» Рахманинова; неплохо был спет «Пролог» из «Паяцев» […] Некто отлично декламировал «Гармонь» Жарова под аккомпанемент гармоники и рояля. Совершенно изумительно работала труппа акробатов […] – делая такие «трюки», каких не увидишь и в хорошем цирке. Во время антрактов в «фойе» превосходно играл Россини, Верди и увертюру Бетховена к «Эгмонту» богатый духовой оркестр; дирижирует им человек бесспорно талантливый (С. 225–226).

Бросается в глаза, что здесь, ближе к концу цикла, похвала кажется равнодушной и бесстрастной. Возможно, на полпути автору не хватило энергии на выполнение предписанного программой указания, лежавшего в основе данного текста [445]445
  Ср., в частности: Guski A.Literatur und Arbeit. S. 174f.


[Закрыть]. Но не исключено, что сглаживание нарративного профиля имеет совсем другую причину: веселая картина изображает «разнообразный вечер» в Соловках, в той исправительной колонии, об особенно жестоких условиях жизни и труда в которой мы теперь значительно лучше информированы благодаря «Архипелагу ГУЛАГ» Александра Солженицына [446]446
  Солженицын А.Архипелаг ГУЛАГ. 1918–1956. Опыт художественного исследования. Paris: YMCA-Press, 1974. Т. 3–4.


[Закрыть]или фильму Марины Голдовской «Власть Соловецкая» [447]447
  Об этом см. также: http://www.solovki.org/de/index.html. За это указание приношу свою благодарность Барбаре Вурм.


[Закрыть].

Конечно, от Горького не укрылось, что ему, по словам Аркадия Ваксберга, «пудрили мозги» [448]448
  Ваксберг А.Гибель буревестника. С. 223.


[Закрыть], что, говоря иначе, «Союз Советов», по которому он путешествовал, был пропагандистской «потемкинской деревней». Но его очеркам не позволялось быть чем-то большим, нежели пропаганда. И прежде всего поэтому горьковское желание хвалить остается непоколебимым. Сам он обосновывает его своей ролью «свидетеля борьбы старого с новым»:

Я – даю показания на суде истории перед лицом трудовой молодежи, которая мало знает о проклятом прошлом и поэтому нередко слишком плохо ценит настоящее, да и недостаточно знакома с ним (С. 190).

Но о каком настоящем мог знать Горький, по истечении многих лет в первый раз увидевший Советский Союз своими глазами, а до этого черпавший свои знания о современной ситуации в стране только из литературы, прессы и личной переписки? И какие «показания на суде истории» мог дать человек, чье восприятие подчинено столь сомнительному пониманию правды [449]449
  «Суть в том, что я искреннейше и непоколебимо ненавижу правду, которая на 99 процентов есть мерзость и ложь… Я знаю, что 150-миллионной массе русского народа эта правда вредна и что людям необходима другая правда» Цит. по: Ваксберг А.Гибель буревестника. С. 223.


[Закрыть], что в нем исправительные лагеря предстают как идиллия и место рождения «нового человека»?

«Беглые взгляды бегущего от реальности и жаждущего гармонии путешественника» – так могло бы звучать резюме этой статьи с учетом названия настоящего сборника. Эмпирия могла интересовать Горького как человека; но для автора путевого отчета она была не более чем кладезем лозунгов [450]450
  «Я никогда не записываю того, что слышу и вижу, надеясь на мою зрительную память и вообще на уменье помнить» (С. 120).


[Закрыть]. Горький путешествовал по Советскому Союзу, чтобы укреплять его национальное самосознание, восхвалять его и – вопреки распределению ролей Сталиным и Ягодой – по-настоящему им восхищаться. Он видел в этом противовес контрпродуктивной, по его мнению, пятилетней кампании «Критика и самокритика». Однако его панегирик «Союзу Советов» в структурном смысле совпадает именно с этой кампанией, так как публичные восхваления образовывали лишь оборотную сторону разоблачений, которые начались и уже существовали во время первой пятилетки. Одна кампания общественного признания при сталинизме вела к привилегиям для ударников и подхалимов, из которых рекрутировалась новая советская элита. Другая была посвящена клевете, доносительству и разоблачениям, короче, растущей «трибунализации» общественной жизни, в итоге вылившейся в большие показательные процессы 1936–1938 годов [451]451
  Ср., в частности: Baberowski Jörg.Der rote Terror. Die Geschichte des Stalinismus. München: Deutsche Verlags-Anstalt, 2003. S. 122: «Показательный процесс был зерном сталинской культурной революции. Можно даже сказать, что большевики обставляли публичность как показательный процесс и подчинили общество ритуалу обвинения, раскаяния и наказания».


[Закрыть].

Своей низкой оценкой эмпирии и стремлением к «позитивному», которое выстраивало sacrificium intellectusлитературной интеллигенции в эпоху сталинизма, Горький существенно способствовал той «дереализации» реальности, которая характеризует сталинизм как систему двойной бухгалтерии. Под этим следует понимать отделение образов из непосредственного личного опыта индивида от тех, что государство в двойном смысле слова «пред/писывает» и закрепляет как «общественный опыт». Зажатое между мрачным прошлым, которое Горький представлял как «свидетель», и светлым будущим, в котором советский человек должен соответствовать своей Прометеевой задаче, путешествие «буревестника революции» редуцировалось до простых промежуточных остановок, беглых встреч с представителями местной партийной элиты, красных флагов, транспарантов и духовой музыки: остановки, которые быстро заканчивались и сразу забывались. Здесьи сейчасСоветского Союза, преследовавшиеся Горьким, сжались таким образом до меняющихся остановок на пути. Путь же этот путешественник измерял только относительно своей идеальной точки схода – а она, как это обычно бывало у Горького, означала не меньше, чем начало нового века.

Андреас Гуски (Базель)

Русские травелоги середины 1930-х годов

Путешествие – это практика культурного освоения пространства. Все культуры обладают особенными (в большей или меньшей степени ритуализированными) практиками передвижения в пространстве, но не в каждой есть практика передвижения, сопоставимая с нашимпониманием «путешествия». На фоне «беглых взглядов», бросаемых путешественниками европейского модерна на окружающую их незнакомую местность, на чужбину, увиденную проездом или во время короткой остановки, «взгляды» советских путешественников 1930-х годов обнаруживают такое отличие, что с современной точки зрения не всякий решится говорить здесь о травелогах. В дальнейшем речь пойдет о выявлении этого отличия, а также о специфике советских травелогов середины 1930-х годов. При этом будет показано, что в этих текстах в определенной степени проявляется антимодернистская и одновременно имперская полемика нового типа с европейской (национально-государственной) традицией травелогов.

I. Середина 1930-х годов: травелоги на повороте от фактографии к социализму

Середина 1930-х годов представляет собой интересный предмет исследования: в литературе сохраняется возникший в конце 1920-х годов бум путевых очерков, берущий начало в концепте так называемой «литературы факта», но вместе с тем в текстах художественной литературы выделяется тенденция к дефактизации, обусловленная доктриной соцреализма. Как и прежде, литературные журналы еще полны текстов, входящих в рубрику очеркови, судя по названиям, печатающихся в качестве травелогов.Особенно часты названия, обозначающие в качестве предмета изображения регион или же специфически «путешествующее» его обозначение. С 1931 года широко развернулись дебаты, касающиеся жанра очерка, развившиеся от стремления возвысить фактографический очерк до уровня доминирующего, охватывающего все формы художественной литературы (пост)литературного жанра – к литературности и вымышленности содержания, к новому выделению субъективно-креативных моментов «открытия» действительности, выразительных красок и типизации [452]452
  Здесь наиболее существенны статьи, появившиеся в журнале «Наши достижения» в 1934 и 1935 годах после Всесоюзной конференции, посвященной художественному очерку (июнь 1934). Если в 1934 году Борис Кушнер еще утверждал, что «факт и документ» и в литературе всегда занимают «доминирующую позицию», то в 1935 году Владимир Канторович вместо объективности «фотообъектива» требует от писателя «страстности». Ср.: Schneider Martin.Die Operative Skizze Sergej Tret’jakovs. Futurismus und Faktographie in der Zeit des 1. Fünfjahrplans. Dissertation: Bochum, 1983.


[Закрыть]. На этом фоне вырабатывалась, однако (как в названиях, так и в самих текстах), радикально новая позиция по отношению к путешествию и путешественнику, а также к цели путешествия и чужим краям. Когда в 1936 году, в конце дебатов, потребовалась замена очерка новым «художественным» вариантом жанра, соответствующим по своим масштабам литературе соцреализма, «названия травелогов» часто давались вымышленным произведениям, которые имели для жанра парадигматическое значение (например: Павел Павленко «На востоке» (1936) [453]453
  В дальнейшем цитаты из этого произведения даются по изданию: Павленко П. А.Собр. соч.: В 6 т. М.: Художественная литература, 1953. Т. 1.


[Закрыть], он же «Пустыня» (1935) [454]454
  Павленко П.Пустыня. М.: Советский писатель, 1935.


[Закрыть], Леонид Леонов «Дорога на Океан» (1935) [455]455
  В дальнейшем цитируется по изданию: Леонов Л.Собр. соч.: В 5 т. М.: Художественная литература, 1954. Т. 4.


[Закрыть]и т. д.). Наконец, это было время, когда начала формироваться новая по отношению к 1920-м годам концептуализация пространства, включавшая его идеологизацию и отказ от географического измерения. Именно в это время бросается в глаза, что «травелоги» по преимуществу сосредоточиваются на совершенно определенных регионах, чье географическое значение подменяется или же подавляется их символической ценностью.

В дальнейшем будут рассматриваться как фактографические тексты (очерки), так и вымышленные, относящиеся к 1934–1936 годам; и отдельно изданные книги, и публикации в некоторых значительных, так называемых «толстых», журналах («Новый мир», «Знамя» и «Красная новь»).

II. Критика путевого очерка

В своем докладе «Проблема художественного очерка», заключающем рассмотренные выше дебаты, В. Канторович [456]456
  Канторович В.Проблемы художественного очерка // Новый мир. 1936. № 3. Напечатано под рубрикой «Литература и искусство». Далее – Канторович В.Проблемы художественного очерка.


[Закрыть]критически характеризует очерк как жанр первой пятилетки: «В годы первой пятилетки очерк выполнял функцию некоего „литглаза“. Он как бы вооружал читателя телевизорным аппаратом…» [457]457
  Канторович В.Проблемы художественного очерка. С. 198.


[Закрыть]

Как с точки зрения соответствия эпохе, так и в грамматическом отношении этот жанр должен соответствовать требованиям современности. Это усиливается и посредством эпитетов, указывающих на предварительность и недостаточность его «достижений»: «Очерк сыграл не малую роль в черновомпознании страны…» (выделено мной. – С.Ф.). Сегодня, в 1936 году, напротив, очерк должен соответствовать другой, более высокой задаче:

Писатель-очеркист участвует в создании обобщающего образа человека нашей эпохи. […] роль писателя-очеркиста […] заключается не в простом фотографировании действительности, а непременно предполагает отбор типичных черт человека, которому принадлежит будущее в коммунистическом обществе [458]458
  Там же. С. 198–199.


[Закрыть].

Доминантой жанра первой пятилетки был «описательный очерк», к которому относится и путевой. В то же время он характеризуется как один из самых «устойчивых жанров художественной литературы». Для обновления этого жанра требуется «обобщение», философская и политическая «идея», художественное и композиционное единство. Соответственно образцами для будущих путевых очерков должны служить не очерки 1920-х годов, а, с одной стороны, так называемые классические произведения русской литературы путешествий («Путешествие в Арзрум» (1830) А. Пушкина и «некоторые корреспонденции» А. Герцена [459]459
  Там же. С. 202.


[Закрыть]), с другой стороны – современные очерки, отличающиеся «художественно-композиционным единством», «сюжетом», новеллистичностью отдельных глав и «центральной идеей», то есть тексты, в которых присутствует литературность и художественность (как, например, в «Карабугазе» (1932) К. Паустовского). Очерк должен иметь художественную ценность и поэтому не может быть созданием «простого свидетеля», но непременно – «наблюдательного художника». Канторович на свой лад констатирует жанрообразующую примету очерка в его «документальности»: только присутствие авторского «личного тона» может превратить очерки в художественно полноценные произведения, сохранив при этом их документальный характер. Именно через субъективность, которая полемически противопоставлялась «объективной манере повествования» прежних очерков, должна быть достигнута документальность. При этом сразу становится ясно, что речь идет об эффекте аутентичности в смысле реализма, так как, согласно аргументации Канторовича, она ничего общего не имеет с аутентичностью автобиографической и вовсе не касается последней:

Документальная, реалистическая основа очерка, классовая пролетарская направленность, идейное, образное единство произведения, строгая композиция, не исключая фабульного построения, эмоциональная напряженность повествования, ясный чеканный язык, – таковы основные требования, предъявляемые к современному художественному очерку [460]460
  Канторович В.Проблемы художественного очерка. С. 215.


[Закрыть].

При соединении понятий «документального» и «реалистического» очерк в качестве фактографического жанра получает интерпретацию, противоположную пониманию «литературы факта» конца 1920-х годов. Так возникает некий жанр, который не особенно отличается от романа (как в случае с Паустовским), – и именно тогда удостаивается похвалы, когда подражает роману, ибо он также лишается конститутивного зерна.

Такая критика имела практическое влияние на собрания очерков и травелогов.

В так называемых «описательных путевых очерках», созданных компетентным свидетелем, но не профессиональным писателем, при помощи цитат из литературных жанровых текстов вводилось такое сверхсмысловое толкование, которое, согласно требованию критики, уравновешивало фактографическую доминанту и наличие деталей. Например, таков очерк пилота Бориса Лаврова о его неудачном полете в Арктику на самолете «У-2». К этому вполне соответствующему фактам очерку, которому – соответственно фактам – не хватает не suspense,а истинного литературного искусства, для лучшего понимания прилагаются стихи начальника бухты Челюскина Рузова, также написанные непрофессионалом. Эти цитаты являются в свою очередь носителями военно-боевого дискурса:

В Арктике дальней, / За кругом полярным, / Где льдами покрыт океан, / Мы в жизни проводим упорно, ударно / Великий арктический план. / […] / Арктика – крепость. / Мы ею владеем. / Каждая станция – форт боевой. / В бой за победу, полярник, смелее, / Победу решит наш удар лобовой […] [461]461
  Лавров Б.По непроторенным дорогам // Новый мир. 1935. № 1. С. 195. Далее – Лавров Б.По непроторенным дорогам.


[Закрыть].

Наиболее значительные травелоги этих лет эксплицируют литературные тексты в форме поэмы или романа, но тексты эти все же представляют собой жанровый гибрид, соединяя стратегию вымысла и героизации с методами изображения документальной литературы факта. Хорошими примерами являются очерк Павленко «На востоке» и «Челюскиниана» Сельвинского [462]462
  Сельвинский И.Челюскиниана // Новый мир. 1937. № 1. Далее – Сельвинский И.Челюскиниана.


[Закрыть]. Оба автора применяют типичные приемы задокументированности литературы факта: обращение к конкретным историческим событиям, проектам и экспедициям; точные, исторически выверенные датировки изображаемого; многочисленные, более или менее достоверные цитаты из современных источников приписываются вымышленному протагонисту.

Авторский комментарий к «Челюскиниане» во введении «От автора» явно находится в русле критики очерка Канторовичем:

Революционный характер [советского] общества подсказывает жанр: эпос. Эпос в свою очередь диктует тему: героическое событие, отразившее в себе основные черты людей социалистической эпохи. […] Таким образом, поэма моя не о корабле, а о стране […] Это обстоятельство освобождает меня от слишком покорного следования датам и фактам. Поэтому наряду с именами Шмидта или Воронина […] люди, которых нет… но которые не выдуманы, а созданы современником, с интересом историка изучавшим своих друзей [463]463
  Там же. С. 114. По своему поэтическому методу текст Сельвинского явно следует авангардистской традиции: начиная со столь же эксплицитно тематизированной ориентации на оду, на ораторский тон, который был взят Маяковским почти два десятилетия назад в «Оде революции» (1918). Традиция Маяковского продолжается в синтаксических и графических фигурах (например, строках, расположенных лесенкой, или же в разбивке предложений на отдельные слова, после которых порой ставится точка). Оба приема применяются Сельвинским целенаправленно и лишь в определенных местах в качестве средства семантического подчеркивания.


[Закрыть].

III. Травелоги в европейском модерне

Авангардистские фактографические травелоги, демонстрируя радикальный разрыв со старой традицией европейской литературы путешествий, при помощи приема документального монтажа постепенно подтачивали как субъективистскую позицию рефлектирующего во время путешествия индивидуума, так и модель пространства, постепенно дифференцирующего «свое» и «чужое». В то же время направленная против них критика обозначила новое обращение к этой традиции, что проявляется при их ближайшем рассмотрении, причем весьма полемически.

Т. Роболи (1930) и Э. Вахтель (1992) наблюдали два типа травелогов европейского модерна, различавшиеся по цели изображения: ориентированные на фактографию и те, в центре которых находилось путешествующее Я, его рефлексия и трансформация посредством путешествия. С точки зрения жанра общее отнесение этих двух типов к а) не-литературным и б) литературным травелогам невозможно.

Для обоих авторов русская литература вступает в эту традицию с «Письмами русского путешественника» Н. Карамзина (1791–1792). Ср. у Т. Роболи:

К моменту появления в России «ПРП» […] в этом жанре дифференцировались два основных типа: один собственно – стерновский, где настоящего описания путешествия, в сущности, нет; и другой – типа Дюпати, представляющий гибридную форму, где этнографический, исторический и географический материал перемешан со сценками, рассуждениями, лирическими отступлениями и проч. Оба типа строятся как бы на двух параллелях: 1. реальное путешествие […] 2. путешествие воображения (воспоминания, рассуждения и т. д.) [464]464
  Роболи Т.Литература путешествий // Русская проза / Б. Эйхенбаум, Ю. Тынянов. The Hague: Mouton, 1963 (Reprint von 1930). С. 42–72. Здесь с. 48 и след.


[Закрыть].

Роболи относит Карамзина, который остается исключительным явлением в истории русских травелогов, к направлению Дюпати. Вахтель, напротив, подчеркивает, что яркой приметой особенно удачных травелогов модерна является противоречивое смешение двух типов, выделенных им безотносительно к Роболи, но в очень сходном ключе. В качестве парадигматических примеров он приводит «Путешествие в Арзрум» Пушкина и «Путешествие в Армению» Мандельштама (1930):

[…] works based on the experience of travel have generally fallen into two categories: those that use the travel situation to impart factual information, and those that use it as an excuse to speak of anything but the specifics of the journey. These two possibilities correspond to the agendas of what could be called the non-literary and the literary travelogue respectively: in the context of modern European literature these two genres exist simultaneously and are fundamentally in conflict [465]465
  Wachtel Andrew.Voyages of Escape, Voyages of Discovery: Transformations of the Travelogue // Cultural Mythologies of Russian Modernism. From the Golden Age to the Silver Age / Hg. Boris Gasparov / Robert P. Hughes / Irina Paperno. Berkeley: University of California Press, 1992. S. 128.


[Закрыть].

Если принять во внимание эту дифференциацию между двумя перемежающимися или же конкурирующими тенденциями, то возникает вопрос об их соотношении в советских травелогах середины 1930-х годов. Анализируя два круга проблем, можно ответить на вопросы: 1) как концептуализировались путешествие и путешественник по сравнению с традицией европейского модерна; и 2) как изображалось в травелогах пространство путешествий в качестве подлинного их объекта.

IV. Модернистский vs. сталинский путешественник середины 1930-х годов

Any journey can be conceived in terms of the categories of escape and discovery. The traveler excapes his quotidian surroundings and leaves the frustration of everyday life behind. New and constantly changing horizons – [ «беглые взгляды» – С. Ф]– unfold, and the unexpected becomes a daily occurrence: the traveller can even assume a whole new personality. The journey is inevitably experienced in a context of contrast; the new world is always compared to the world left behind [466]466
  Ibid. S. 128.


[Закрыть], —

пишет Э. Вахтель. Он касается сразу многих аспектов понимания путешествия в европейском модерне: индивидуальной свободы, бегства от повседневности, любопытства и интереса к чужому, беглости впечатлений, встречи с чужим, неожиданным, отчуждением от своего, трансформации личности и идентификации путешественника, познания контрастов и их сглаживания сравнением.

Для модернистского европейского понимания путешествия (как и для литературного жанра путевого очерка, сложившегося в XVIII веке) была существенна определенная концепция индивидуума и вместе с тем такие связанные с ним ценности, как формирование личности, свобода, рефлексивная креативность, познание мира и создание своего благодаря отражению в чужом, культурная самоинтеграция индивидуального Я посредством образовательного путешествия в европейское пространство культуры и памяти. Литературный жанр путевого очерка по-разному служил наглядной иллюстрацией этих ценностей. С одной стороны – в связи с современным концептом индивидуума, строения субъекта, с другой – в связи с пониманием и признанием культурной ценности чужого.

С этим, сложившимся еще в XVIII веке, пониманием путешествия его советское понимание середины 1930-х годов связывает, по сути, лишь центральный пункт: точка зрения, согласно которой путешествие служит далеко идущей трансформации путешественника или же протагониста (например, во время путешествия он должен стать полноценным представителем своей культуры). Ведь и цитированная выше критика описательных очерков требует превратить именно этот аспект в главный предмет изображения. Однако в советском случае путешественник понимается не как самоценный индивидуум, а под трансформацией подразумевается конструирование отнюдь не индивидуального субъекта, а советского героя – он становится личностью через отказ от индивидуальности [467]467
  О мазохизме психотипа соцреализма см.: Смирнов И.Психодиахронологика. М.: Новое литературное обозрение, 1994. С. 233 и след.


[Закрыть]и достижение коллективной идентичности. Так, например, в «Челюскиниане» Сельвинского командир Шмидт только потому герой, что слит с народом.

Если путешествие традиционно предполагает свободное решение индивидуума и связано с временным уходом из повседневности, то это в принципе не относится к советскому путешествию середины 1930-х годов. Здесь речь идет, с одной стороны, практически о командировках, путешествиях по заданию какой-либо инстанции и, наконец, государства (соответственно Сталина); с другой стороны, эти задания подразумевают существенный этап в карьере командируемого. В Советском Союзе середины 1930-х годов «путешествиями» считались все виды командировок в любое место – будь то социалистическая стройка, охрана границы, инспекция в составе писательской бригады или же карательная ссылка в трудовой лагерь великой стройки.

Начало 1930-х годов, когда многие еще путешествовали от стройки к стройке из энтузиазма, воодушевления, декадентского удовольствия от цыганского бродяжничества и из чистого любопытства, уже в 1934 году казалось странным и оценивалось негативно [468]468
  Это соответствует тому обстоятельству, что как раз русские, в течение многих столетий практиковавшиеся путешествия (например, изначально религиозная практика «странничества»), искоренялись в сталинскую эпоху: неконтролируемая, ненаправленная пространственная динамика должна была обязательно пресекаться. Ср.: «Странническая культура была уничтожена в период тоталитаризма […] блуждания преобразуются в телеологический путь автонегации» ( Смирнов И. П.Генезис. Философские очерки по социокультурной начинательности. СПб.: Алетея, 2006. С. 243).


[Закрыть]:

Железные дороги не успевают перевозить всех людей, кочующих теперь [1931] по стране. Тот, кто едет без надобности, ждет по несколько суток. […] Это производственная богема первой пятилетки, странные люди, развозящие со стройки на стройку хвастливые анекдоты […] Необычная смесь рвачей и энтузиастов [469]469
  Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства 1931–1934 / М. Горький, Л. Авербах, С. Фирин. М.: ОГИЗ, 1934. Reprint 1998. Б. М. С. 38. Далее – Беломорско-Балтийский канал имени Сталина.


[Закрыть].

– А нам куда деваться, – ворчит лохматый парень […] Он «хочет посмотреть мир», расспрашивает о китайцах и о том, большое ли расстояние от Чукотки до Америки. […] Если вы вызовете его доверие, он скажет хмуро: «Папашу кулачат… […]» [470]470
  Там же. С. 39.


[Закрыть].

По «боевому приказу» второй пятилетки [471]471
  Там же. С. 43.


[Закрыть]«путешествуют» только с точно определенным заданием. Главным признаком нового странствия становится отсутствие отличия между путешествием и повседневностью. Если прежде путешествие рассматривалось как исключительная ситуация, то теперь и нормальная жизнь воспринимается как путешествие – исключительная ситуация на долгое время. По поводу фильмов 1930-х годов Евгений Добренко пишет о типичной бездомности и безбытности: вне зависимости от того, где люди находятся, они спят не раздеваясь, во временных бараках, всегда наготове отразить потенциального врага; они мерзнут и почти голодают [472]472
  Добренко Е.До самых до окраин // Искусство кино. 1996. № 4. С. 97–102. Далее – Добренко Е.До самых до окраин.


[Закрыть].

Главной мотивацией всех европейских путешествий начиная с Нового времени был интерес к чужим краям. Чужое выступало в культуре любознательных людей как подлежащее «исследованию», в качестве самой высокой ценности. Но это касалось только культуры знатоков и теряло значение там, где речь более не могла идти о новых познаниях, но только о перетолковании и переработке уже известного. Чужое теряет свою привлекательность как «другое», экзотическое, наблюдаемое путешественником со стороны и получает новую притягательность как подлежащее принуждению и переработке [473]473
  О понимании работы в советские 1930-е годы см.: Григорьева Н.Anima laborans. СПб.: Алетейя, 2005.


[Закрыть].

Относительно типичных для путешественника «беглых взглядов» советские путешествия сталинского времени также внесли свои коррективы. В современных травелогах «беглые взгляды» воспринимаются как существенный признак путешественников, причем дважды мотивированный: путешественники остаются чуждыми странам, по которым они проезжают, не могут преодолеть обусловленную культурой дистанцию, но вместе с тем, как «находящиеся в движении», они могут скоро уехать, не вступая в интенсивные и глубокие отношения. С парадигматической точки зрения при таком понимании путешествия текст Мандельштама из его «Путешествия по Армении» 1933 года кажется провокацией [474]474
  Так считает Ральф Дутли в своем предисловии к немецкому изданию «Путешествие в Армению» ( Mandelstam О.Armenien, Armenien! Prosa, Notizbuch, Gedichte 1930–1933. Zürich: Ammann, 1994. S. 215). За публикацию последней части путевого очерка был уволен редактор журнала «Звезда», в котором она появилась.


[Закрыть]: «Но глаз мой / падкий до всего странного, мимолетного и скоротечного / улавливал в путешествии лишь светоносную дрожь / случайностей /, растительный орнамент / действительности /…» [475]475
  Мандельштам О.«Записная книжка к „Путешествию в Армению“» (см. примеч. 23 /В фале – примечание № 474 – прим. верст./). С. 64; Мандельштам О.Собр. соч.: В 3 т. New York: Inter-Language Literary Associates, 1969. Т. 3: Очерки, письма. С. 149.


[Закрыть].

Ведь такую позицию нельзя расценивать иначе, нежели противостояние предписываемому в то время советско-сталинскому пониманию путешествия. Советские путешественники приезжают, чтобы оставаться, они не бросают взгляды, а берутся задело, уничтожают, изгоняют чужое или тут же превращают его в свое, то есть опять-таки уничтожают, преображая его. Большинство травелогов того времени хотя и не представляют собой путешествия «one way» и «without return», но все же утрачивают свою изначальную цель, основательно трансформируясь в советское привычное состояние.

Когда Мандельштам пишет в своем тексте об Армении: «Нет ничего более поучительного и радостного, чем погружение себя в общество людей совершенно иной расы, которую уважаешь, которой сочувствуешь, которой вчуже гордишься» [476]476
  Мандельштам О.Собр. соч.: В 3 т. New York: Международное Литературное Содружество, 1971. Т. 2: Проза. С. 143.


[Закрыть], – то он представляет чужое как культурную ценность, как восторг и стремление путешественника к отчуждению от культуры собственной. Советско-сталинское путешествие середины 1930-х годов затронуло и этот аспект: отдаленная цель путешествия не является в нем принципиально чуждым пунктом, но получает значение символического центра, так как для путешественника исключена возможность отчуждения от своего происхождения. Он все более становится непрерывно связанным с ним и, благодаря такому странствию, в символической сфере совсем близко подходит к центру собственного пространства. В целом изображения путешествий или же экспедиций очень часто подчеркивают непрерывную связь протагониста с Москвой, при этом важное место занимают современные средства коммуникации: радиовещание является инструментом, с помощью которого практически полностью преодолевается отдаленность в пространстве. Зачастую преимущество медиальной связи над действительной пространственной близостью инсценируется нарративно (ср., например, «На востоке») [477]477
  Текст Мандельштама об Армении очень интересно отражает эту особенность современной советской литературы о путешествиях – разумеется, в специфически разорванной манере модернизма, – когда поэт постоянно переключается с Москвы на Армению и наоборот.


[Закрыть]. Между тем и железная дорога в эти годы интерпретируется не как средство сообщения, открывающее пространство, но как нечто, что его сгущает, закрепляет, «заземляет», делает из открытого внешнего пространства закрытое внутреннее, преодолевая локальные различия [478]478
  В известном смысле советско-сталинская модель путешествия и пространства предвосхищает признаки, которые теперь приписываются глобализированному пространству.


[Закрыть](ср., например, у М. Шагинян в «Тайне трех букв», 1933–1934) [479]479
  Симптоматично, что в этом тексте Шагинян исходит из сравнения человека с глубоко укорененным в почве растением, чья пространственная «подвижность» возможна только при разветвленности. Эти ветви уподобляются железнодорожным рельсам, по которым распространяется советизация. То, что подобным образом выстроенное пространство мало общего имеет со «свободой», становится ясно уже в самом начале произведения: «Человек обречен на дорогу». В сравнении «машинно-тракторной станции» (МТС – «три буквы» из заглавия) с лампой, распространяющей свой свет по определенному радиусу, внешнее пространство всей страны видится как внутреннее. Сами станции описываются как «гибриды» города и деревни – в этом их «новизна». Но эта новизна диаметрально противоположна старой пространственной организации России посредством «усадеб» («дворянских поселений в деревнях»), которые Шагинян имплицитно описывает в качестве открытых и, соответственно, полицентричных, так как ее прочная связь при всей своей «разветвленности» направляется железной дорогой в государственный центр. Поэтому короткий текст Шагинян – не более чем наглядное изображение сталинистской модели пространства как модели, закрепляющей и фиксирующей его (ср.: Шагинян М.«Тайна трех букв» // Шагинян М. Собр. соч.: В 9 т. М: Художественная литература, 1971. Т. 2. С. 767–808).


[Закрыть].

Символическое понимание путешествия как приближения к центру очевидно и в том, что «покорители Арктики» были первыми, кого Сталин лично наградил орденом «Герой Советского Союза», что позволяет символически связать воедино Кремль и Полюс.

Соответственно в советских путешествиях середины 1930-х годов, в противоположность модернистскому пониманию, происходит не отчуждение героев от исходного пункта, а, напротив, приближение к нему. Такой подход противоречит также и мифопоэтическому пониманию путешествия, конститутивным элементом которого является ритуал перехода. Но если путешествие более не связывается с отчуждением, то есть с символической смертью и «новым рождением», то оно и в мифопоэтическом смысле может быть лишь псевдопутешествием.

Вместе с тем во время таких путешествий происходит «превращение в героев»: только через контакт с этими пространствами люди становятся героями, объявляются таковыми, не пройдя предшествующего инициации отчуждения, – просто за испытания и вследствие их. Джон Мак Кеннон [480]480
  Ср.: McCannon John.Tabula Rasa in the North. The Soviet Arctic and Mythic Landscapes in Stalinist Popular Culture. The Landscape of Stalinism / Hg. Evgenij Dobrenko / Eric Naiman. Seattle/London: University of Washington Press, 2003. S. 244. Далее – McCannon.Tabula rasa.


[Закрыть]считает, что Советы превратили Арктику в мифическое место, своего рода волшебный лес, место волшебных сказок, где герой неожиданно наделяется удивительной силой, совершает всевозможные деяния, где он способен изменить себя и судьбу других людей.

То, что здесь действительно не может идти речи о «переходе» в смысле истинного ритуала посвящения, демонстрирует поэма Сельвинского, в которой с самого начала это утверждается в повторяющемся рефрене: «Люди идут как герои» [481]481
  Сельвинский И.Челюскиниана. С. 118 и след.


[Закрыть].

Такое толкование путешествия и «путешествующего героя» проясняется в контексте нового военно-стратегического понимания литературы и путешествия. Раньше, до и после революции, путешествие представлялось как противоположность военному походу. Это тривиально, однако дискуссия о такой противоположности даже не начиналась, Последняя обычно предполагалась сама собой разумеющейся. Конечно, это не означает, что путешествия и военные акции всегда отличались друг от друга. В средневековых крестовых походах, которые всегда расценивались как паломничества, и в раннее Новое время, в связи с открытиями и трансконтинентальной колонизацией, дело определенно обстояло иначе. Да и затем (я вспоминаю самые значительные русские травелоги о Кавказе) путешествия находились непосредственно в контексте военных акций, которые и в повествовании играли значительную роль (ср., например, «Путешествие в Арзрум» Пушкина или «Странник» (1831–1832) Вельтмана). Однако начиная с XVIII века основополагающее значение для жанра имел специфический, чуждый изображаемому миру и соответственно отчужденный от него пункт наблюдения. Травелоги конструировали свой основной предмет – чужое – как объект удивления или восхищения (не важно, было ли это связано с эстетическим восторгом или же с культурной девальвацией в форме ориентализации); военные походы, напротив, всегда служили его уничтожению. В советской литературе путешествий снималось противоречие, свойственное травелогам модерна: каждое путешествие было своего рода походом.

Это связано с тем, что советская литература путешествий середины 1930-х годов, то есть периода второй пятилетки, являлась составной частью возникшей в 1930 году и затем все более внедрявшейся доктрины «оборонной литературы». Уже в 1930 году главный идеолог только что основанного «Литературного объединения Красной армии и Флота» (ЛОКАФ) требовал «военизации литературы»; «художественное слово» должно было быть мобилизовано для задач обороны страны, действовать как ее «активный участник» (Свирин, «Война и литература», 1930, а также «Мобилизация литературы», 1933) [482]482
  Печатные органы ЛОКАФа: в Ленинграде «Залп», в Москве с 1930 года «ЛОКАФ», который позднее был переименован в «Звезду». Об «оборонной литературе» см.: Добренко Е.Оборонная литература и Соцреализм: ЛОКАФ // Соцреалистический канон / Изд. Е. Добренко и Ханс Гюнтер. СПб.: Академический проект, 2000. С. 225–241.


[Закрыть]. Печатный орган этого литературного объединения в 1933 году получает название «Знамя», под которым и становится одним из ведущих литературных журналов. Здесь появляются многие важнейшие травелоги этих лет, если их можно так назвать. Ведь эти тексты проникнуты милитаристским дискурсом, интерпретирующим цели путешествия как объекты военной оккупации [483]483
  Ср. Эмма Виддис (Emma Widdis), которая в своей книге «Visions of a New Land. Soviet Film from the Revolution to the Second World War» (New Haven/ London: Yale University Press, 2003; далее – Emma Widdis. Visions of a New Land) приводит контрастные сравнения советских фильмов 1920-х и 1930-х годов. По ее мнению, главная позиция фильмов 1930-х годов противопоставляется «изучающей» позиции 1920-х как «покорение». Относительно пространства вообще, включая мировое пространство, «покорение», конечно, проявляется уже в 1920-е годы – например, у так называемых биокосмистов. Однако там оно связывается с совершенно другой, противоположной моделью, о которой мы уже говорили, – моделью абсолютно безграничного, открытого, а значит, динамичного пространства. Ср.: Hagemeister Michael.Die Eroberung des Raums und die Beherrschung der Zeit  //Die Musen der Macht / Hg. Jurij Murašov / Georg Witte. München: Wilhelm Fink Verlag, 2003. S. 257–284.


[Закрыть], а чужое – как вражеское, подлежащее уничтожению. Чужой и при этом враждебной представлялась с геополитической точки зрения часть мира, захваченная капитализмом, то есть все, что находится за пределами Советского Союза; с другой стороны, такой же виделась географическая периферия, не относящаяся ни к какому государству, регионы, находящиеся во власти природы, особенно регион Северного полюса. В советских травелогах 1930-х годов то и другое было привлекательно в качестве военных и милитаристских объектов. Вместе с тем цели путешествий – с известной характерной противоречивостью – рассматривались как объекты защиты от внешнего врага [484]484
  Относительно арктической тематики милитаристский дискурс присутствовал также в риторике средств массовой информации. Ср., например, уже цитированный очерк Канторовича «Проблемы художественного очерка» (см. примеч. 5). С. 199: «Чтобы заставить себя бороться за жизнь, надо бороться за большее, чем жизнь, – за цель экспедиции, за укрепление советского фронта в Арктике. […] В советской Арктике проходит революционный фронт борьбы за советскую страну, за будущее человечества». Ср. также: McCannon.Tabula rasa. С. 243 и след.


[Закрыть].