Текст книги "Беглые взгляды"
Автор книги: Клаус Штэдке
Соавторы: Елена Гальцова,Наталья Маргулис,Сузи Франк,Криста Эберт,Кристина Гёльц,Гун-Брит Колер,Йохен Петерс,Райнер Грюбель,Ульрих Шмид,Дагмар Буркхарт
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
V. Путешествие и символическая конструкция пространства
Путешествия обычно определяются пересечением границы между своим и чужим пространством. Цель (если таковая имеется) либо находится на чужбине, либо же ею является сама чужбина; при этом, разумеется, различия можно определять по-разному: географически, культурно или онтологически (по эту сторону – по ту сторону; земной мир – высший, трансцендентный мир и т. д.). Для путешествия в понимании европейского модерна, исходя из наличия национальных государств, основной была пространственная модель, которая определялась стратегией проведения границы, разграничения и моделирования своего в противоположность разным типам чужого пространства [485]485
По поводу исторической связи между национальным государством и путевым отчетом в европейском модерне см.: Brenner Peter J.Einleitung // Der Reisebericht / Hg. Peter J. Brenner. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1989. S. 24ff.
[Закрыть]. В такой модели пространства чужому приписывалась особая конститутивная ценность, так как образование культурной идентичности происходило здесь через отражение и разграничение.
Не так было в сталинские 1930-е годы: путешествия очень редко были направлены на чужбину, за границу [486]486
В противоположность большому количеству советских путевых очерков 1920-х годов «о Западе» – например, «Мое открытие Америки» (1926) Маяковского или «Сто двадцать дней на западе» (1928) Кушнера, – «Одноэтажная Америка» (1936) Ильфа и Петрова является скорее исключением. Хотя эта книга явно принадлежит традиции модернистского травелога, она все-таки подчиняется двум стратегиям: 1. уже указанного разрушения чужого при помощи марксистской диспозиции и 2. сатирической стратегии, на которую указывает уже название: Ильф и Петров явно полемизируют с другим травелогом 1933 года «Односторонняя Америка» А. Исакова. Было бы интересно провести сравнительный анализ целого ряда советских текстов об Америке с 1926 по 1936 год. К ним относится и написанный Пастернаком тоже в 1933 году «О’кей – американский роман».
[Закрыть]. И если это все-таки случалось, советские травелоги искажали европейскую традицию литературы путешествий – так как, во-первых, если чужое рассматривается не только как враждебное, но и как знакомое, то оно полностью теряет свою ценность, и, во-вторых, этот контакт не приводит путешественника к отчуждению от своего, не говоря уже о каких-либо изменениях [487]487
Ср.: Балина М.Литература путешествий // Соцреалистический канон / Изд. Е. Добренко и Ханс Гюнтер. СПб.: Академический проект, 2000. С. 896–909 (далее – Балина М.Литература путешествий). Она приводит в примеры, начиная с конца 1920-х годов: «Монгольские очерки» (1929) В. Васильева; «Японские силуэты» (1930) И. Тайгина; «За рубежом: путевые впечатления» (1927) А. Иоффе; из середины 1930-х годов стоит упомянуть текст об Эфиопии «От Джибути до Аддис-Абебы» (Новый мир. 1936. № 1): без всякого интереса, бесконечно монотонно изображаются социальные обстоятельства в кромешно черных тонах.
[Закрыть]. В большинстве случаев советские путешествия или же временные миграции ведут не через,а награницу. Это становится специфической характеристикой всей сталинской модели пространства и наглядно показывается на примере нескольких совершенно особых, экстремально отдаленных «пограничных» регионов.
В соответствии с доктриной «оборонной литературы» ими оказывались те регионы, которые представляли для советского освоения совершенно особый военный интерес: в качестве цели путешествия наиболее привлекательными стали Дальний Восток, Арктика и Северный полюс. Травелоги, посвященные другим регионам, в середине 1930-х годов постепенно отступали на задний план, в том числе и изображения путешествий за границу. В последней, в целом очень уменьшившейся, группе выделялись только тексты об Испании, которые тоже находятся в военно-революционном контексте испанской гражданской войны.
С точки зрения доминирования милитаристской перспективы показательно постоянное употребление милитаристских терминов применительно к рассматриваемым регионам. Так, например, изучение Заполярья представляется как большая военная акция с применением военной риторики: «армия полярников»; «арктический фронт»; «штурмовать Арктику». Заголовок 1937 года: «Арктика и Северный полюс завоеваны нами!» [488]488
Ср. McCannon,Tabula Rasa С. 243 и след.
[Закрыть]Дальнейшие примеры находим в многочисленных очерках – например, в тексте «По непроторенным дорогам» [489]489
Лавров Б.По непроторенным дорогам. С. 195 и след.
[Закрыть], где речь об Арктике идет как о «крепости», которая покорена и где достигнута «победа» (при этом противник не изображается), или в очерке «В борьбе за Арктику» [490]490
Самойлович P. Л.В борьбе за Арктику // Новый мир. 1935. № 3. С. 213 и след.
[Закрыть], где уже само название произведения включает милитаристскую терминологию [491]491
Здесь следует заметить, что в 1930-е годы милитаристская терминология в теме Северного полюса не была исключительно советской приметой. За полярный регион действительно велась межнациональная борьба, и это обстоятельство отразилось во многих нерусских изображениях – например, в популярных немецких книгах по истории полярных экспедиций: Berger Arthur.Der Kampf um den Nordpol. Bielefeld; Leipzig: Veihagen & Kiasing, 1931, или: Andrée S.A.Dem Pol entgegen. Leipzig: Brockhaus, 1930.
[Закрыть].
В зависимости от расположения региона в центре советских путешествий середины 1930-х годов стоит одно из двух обозначений границы: просто «граница» или «фронт». Парадигмой для развития понятия «граница» (тесно связанного с понятием «оборона» и определенно долженствующего соответствовать закрытости и отсутствию экспансивности) служил регион Дальнего Востока, которому угрожали военные действия со стороны Японии. Это проявляется уже в том, что большинство названий, содержащих понятие «граница» (например: «На границе» или «Граница на замке»), посвящены Дальнему Востоку и, кажется, именно так понимались и читателями. Павленко прямо писал в своем романе «На востоке»: «Я хотел показать людей на границе» [492]492
Павленко П. А.На востоке (см. примеч. 2). С. 546. По указанным причинам Дальний Восток стал в середине 1930-х годов одной из самых официозных тем. О работе над нею убедительно просили писателей лично Сталин и Горький (например, П. Павленко, достигшему здесь первого большого успеха, предложил обратиться к этой теме Горький). Другие же, сами выбиравшие ее, могли поддержать свою пошатнувшуюся репутацию, как режиссер Довженко в фильме «Аэроград» (1935). До этого его критиковали за формализм в фильме «Земля», но уже сценарий «Аэрограда» еще до съемок фильма он обсудил в Кремле в личном присутствии Сталина и членов политбюро.
[Закрыть].
Напротив, ареной явно экспансивной фронтовой риторики стали многочисленные тексты тех лет об экспедициях и полетах в Арктику.
Однако и тексты и фильмы о Дальнем Востоке все же свидетельствовали о том, что «граница» может пониматься вполне экспансивно; сравнение четко показывает, что в основе как текстов о путешествиях в Арктику, так и тех, что посвящены строительству или обороне на Дальнем Востоке, лежит тот же самый концепт границы.
Вениамин Каверин дает некоторое представление о том, как пытались избежать противоречия между двумя концептами границы, когда он пишет в своем романе «Два капитана» (1944) о типичных первооткрывателях Арктики: Север одарил их силой, и на Север они возвращают ее. Они расширили границы цивилизации в мире, а на войне охраняют их [493]493
См. об этом: McCannon.Tabula rasa. S. 245.
[Закрыть].
Но именно этим и отличаются советские травелоги середины 1930-х годов от других. Путешествие здесь не имплицирует, как это обычно бывает, сначала переход границы, а затем познание чужого или в любом случае другого пространства – оно означает здесь скорее приближение к границе. Граница является целью. Но вследствие этого появляется специфическое, не типичное для травелога отношение к чужому, другому пространству по ту сторону рубежа: граница в травелогах 1930-х годов остается неперейденной, а (если продолжать пользоваться военной терминологией) продвинутой фронтом, фронтиром и поэтому приобщающей и трансформирующей новое завоеванное пространство. Другое, чужое по ту сторону границы больше не представляет в этих псевдотравелогах никакой ценности, скорее даже несет негативную нагрузку, так как в принципе подлежит уничтожению.
Здесь формируется основная специфика конструкции советского пространства в 1930-е годы. Потенциально оно воспринимается как тотальное через понятие абсолютной заграницы, которая, по мере завершения работы по советизации, постепенно преодолевается и в конечном итоге – когда внешнее будет полностью уничтожено или же ассимилировано – отменяется. Таким образом, внутреннее пространство также оказывается во всех точках пронизанным границами, а в ориентированном на будущее идеале – полностью лишенным границ. Путешествие в сконструированном подобным образом пространстве невозможно, оно в конце своем теряет всякий смысл.
С культурно-семиотической точки зрения, путешествие придает времени пространственное измерение. В своих размышлениях о мифопоэтике дороги В. Топоров характеризует ее как один из важнейших классификаторов или как модель специализации (опространствления) времени [494]494
Топоров В.Путь // Мифы народов мира. М.: Советская энциклопедия, 1988. С. 352 и след.; Он же.Пространство и текст // Текст: семантика и культура / Под ред. Т. Цывьян. М.: Институт славяноведения и балканистики, 1983. С. 227–284.
[Закрыть]. Построенные на такой основе путешествия воспринимаются обычно только как метафора процедуры выстраивания субъекта или образования личности. Но путешествия также и «овременяют», темпорализуют пространство. Так, путешествия эпохи европейского Нового времени в большинстве случаев были направлены в культурное прошлое (за исключением путешествий в Америку или, для русских, поездок на Запад, изображенных как путешествия в будущее) [495]495
По сравнению с ними, средневековые путешествия пилигримов не являются «путешествиями во времени», то есть не темпорализуют пространство. Они считались движением между различными онтологическими сферами: между земным и небесным, трансцендентным миром, определявшим цели паломников, также не бывшие тогда «историческими» целями, не представлявшиеся в качестве памятников собственного культурного прошлого, но воплощавшие присутствие высших сфер бытия на земле.
[Закрыть]. Путешествия и травелоги служат выстраиванию европейского субъекта как носителя культуры, одновременно они конструируют европейское пространство памяти. Здесь следует различать два типа, соответствующих двум геокультурным регионам: с одной стороны, путешествие в пространство, ощущаемое как европейское прошлое, и, с другой – в пространство, кажущееся чужим (с XVIII века последнее также приобщается к истории человечества в качестве пространства памяти на основании универсальных антропологических моделей). В случае европейского пространства памяти снова следует обратить внимание на дифференциацию, связанную с культурными ценностями: различие между пространством греко-римской античности, которое оценивается как генетическая основа собственной, европейской культуры, и Востоком, который, собственно, является другим объектом эстетического восхищения и низкой культурной оценки одновременно.
Здесь вспоминается Мандельштам: не только его «Путешествие в Армению», но все те многочисленные тексты, в которых автор занимается геокультурными регионами применительно к конструированию европейского пространства памяти посредством путешествия. Подобно многим русским путешественникам начиная с Карамзина, Мандельштам конструирует европейское культурное пространство как единство памяти, неотъемлемой частью которого несомненно является Россия.
Против такого понимания путешествия, против конструирования геокультурного пространства были направлены «верные линии партии» советские травелоги 1930-х годов. Они также придавали пространству временное измерение, однако совсем иначе. Это были путешествия на границу, где встречаются настоящее и прошлое: советский путешественник, как пишет М. Шагинян в 1934 году, видит «далекие горизонты будущего», и он «вступает в них, начинает творить уже не бледные слепки и образы, а самое жизнь» [496]496
Шагинян М.Тайна трех букв // Красная новь. 1934. № 1. С. 89.
[Закрыть].
Сначала на границе, которая представляет цель путешествия, встречаются советское настоящее путешественника и прошлое. При этом в качестве прошлого могут фигурировать самые разные явления и уровни.
В случае Арктики и Северного полюса советский путешественник сталкивается не только с нетронутой, враждебной человеку природой, но и с архаико-мифическим прошлым. Действия советских героев изображаются тут не только как борьба с природой, но и как мифопоэтическая борьба с этим прошлым, подразумевающим также мифы архаических, практикующих шаманизм народов. Так, например, у Сельвинского: «И в сладком страхе чувствуешь ты вдруг, / Что встреча с Полюсом – встреча со зверем» [497]497
Сельвинский И.Челюскиниана. С. 131.
[Закрыть]; глыбы льда называются «сфинксами» и «мифическими зверями»; белый медведь выступает как «зверь-тотем, одичалый празверь» и сравнивается с самим Полюсом: «Как будто по царствам своим скакал / Сам Северный Полюс!» [498]498
Там же. С. 135.
[Закрыть]И дальше метафора зверя в шаманском духе: «Арктика пробита, словно кит, / И, выпуская внутренности, тонет!» [499]499
Там же. С. 162.
[Закрыть]Это мифическое правремя в ходе изображаемой в поэме борьбы радикально меняется и трансформируется в «государственный орден» [500]500
Там же. С. 148.
[Закрыть].
Соответствующая трансформация происходит на дальневосточной границе – с той разницей, что здесь встречается друг с другом много разных культур, а значит, и «времен». В первую очередь речь идет о границе, которая воспринимается как важнейшая парадигма границы внешней – между Советским Союзом и капиталистическим пространством, враждебным и угрожающим. Последнее, согласно марксизму-ленинизму, относится к определенной временной эпохе и противопоставляется советскому пространству как пространство прошлого. В известной мере оно эквивалентно пространству архаических народов, также играющих в изображении Дальнего Востока достаточно важную роль [501]501
В тематизации Дальнего Востока середины 1930-х годов они действительно важны. Практически во всех посвященных ему текстах и фильмах фигурируют представители туземных народов, находящихся на архаической ступени развития, с которыми связана важная сюжетная функция. С парадигматической точки зрения это проявляется, например, у Фадеева («Последний из удэге», 1929–1957), а также в «Комсомольске» Герасимова или у Павленко. Почти все без исключения, как и другие prima facie несоветские люди, они либо сразу превращаются в советских, либо обрекаются на гибель.
[Закрыть]. Третий род темпорализации создается внутри пограничного пространства между двумя генерациями или типами местных советских служащих: с одной стороны, так называемыми «пограничниками» – людьми, несколько напоминающими партизан, краеведов, которые знают пограничное пространство, читают в нем все следы и таким образом охраняют границу, однако в принципе ничего изменить не могут, – и, с другой, командированными из центра молодыми героями войны или строек. С этой точки зрения, не удивительно, когда Павленко, уподобляя войну строительству, пишет: «Война – это строительство в условиях повышенной смертности…» [502]502
Павленко П.На востоке. С. 527.
[Закрыть]Именно такие молодые люди, а не пограничники являются в этих текстах путешественниками, преобразователями.
На границе – не важно, на полюсе или на Дальнем Востоке – из антагонистических столкновений постоянно возникает драматическая борьба за будущее, quasi ex nihilo реализуется советская утопия. Наиболее подходящим для обозначения специфики структуры темпорализации пространства и подвижности самой границы оказывается понятие «фронтир» (frontier). Мой тезис заключается в том, что акт противоборства смещает границу пространства как линию фронта, а граница времени между настоящим и будущим стирается. Кажется, точно так же снимается граница пространства и времени. В этой динамике остается сохранной лишь внешняя граница пространства, которая одновременно понимается как временной рубеж между настоящим и прошедшим: она только сдвигается – будущее отодвигает прошедшее, стирает его, но никогда не отменяет. При внешнем наблюдении она абсолютна. Так в каждом центральном сюжетном моменте советских травелогов конструируется время-пространство, которое можно толковать как специфическое, абсолютно закрытое и одновременно экспансивное пространство «рубежа».
О замыкании пространства сигнализируют, например, слова, вложенные в уста командира «Челюскина» Шмидта:
Смещение фронтовой линии осуществляется как трансформирующее усвоение чужого, враждебного в своем, родном, советском пространстве: любое место (в том числе и Арктика) осваивается в рамках советских травелогов и превращается в потенциальное или действительное открытое для цивилизации место обитания. Ср. у Сельвинского в «Челюскиниане»:
Понятие «frontier» – особенно в культурно-историческом контексте, в котором оно наиболее стойко проявляется в качестве инструмента поддержания культурной идентичности, – характеризуется связью двух семантических компонентов: «граница» и «центр». В американском контексте, по определению В. Й. Тернера, под «фронтиром» точно так же понимается символический центр поддержки культурной идентичности [505]505
Ср.: Bockler St.Grenze und Frontier: Zur Begriffs – und Sozialgeschichte zweier Schließungsparadigmen der Moderne // Der europäische Raum: Die Konstruktion europäischer Grenzen / Hg. Petra Deger. Wiesbaden: VS Verl. für Sozialwiss., 2007. S. 25–48.
[Закрыть]. Я думаю, что в сталинском Советском Союзе дело обстоит сходным образом. Если путешествия европейского модерна большей частью ведут на периферию, то она и остается таковой, выполняя для путешествующего субъекта функцию культурного или индивидуального пространства памяти или же воспоминаний. Советские путешествия середины 1930-х годов ведут на периферию, которая оказывается центром или же трансформируется в него.
Как Арктика, Полярный регион, так и Дальний Восток открываются в качестве мест для реализации утопий. Особенно радикально это проявляется в утопической трансформации и ее типизации.
«Everything being built in the North was depicted as brand new, as a harbinger of what the government and Party planned to do throughout the entire Soviet Union», – пишет МакКеннон, называя в качестве примеров изображения ледоколов (например, «Сибиряков»), полярные станции, лагеря Шмидта или же полярный город Игарку, построенный заключенными, как явления советского микрокосма [506]506
McCannon.Tabula rasa. C. 251 и след.
[Закрыть].
Сельвинский выразительно характеризует коменданта Шмидта как инкарнацию Томмазо Кампанеллы и основателя «города солнца» в Арктике:
Как арктический север, Полярный регион, так и Дальний Восток в ходе их советского покорения и освоения трансформировались в изображениях путешественников в самые современные образцы советской цивилизации. При этом картины основания и строительства городов играли исключительно важную роль. В Полярном регионе наряду с Игаркой, которой была посвящена известная, изданная Горьким книга, может быть упомянут Норильск, сооруженный при сходных обстоятельствах. Еще большее впечатление производит феномен основания и возведения городов в качестве телоса советской трансформации в изображении Дальнего Востока. При этом конкретная фактографическая референция присутствует не всегда, как в случае строительства Комсомольска (ср. одноименный фильм Герасимова 1939 года или же изображение строительства города у Павленко «На востоке» (1936), где город обозначен «стройка 214», потому что у него еще нет имени [508]508
Павленко П.На востоке.
[Закрыть]), а имеется только перспектива утопического мегаполиса. Например, в фильме Довженко «Аэроград» или опять-таки в «На востоке» Павленко, где рассказывается о городе «Сан Катаяма», воздвигнутом во время и после войны с Японией и с остальными противниками, переименованном после «японской революции». Или в романе Леонида Леонова «Дорога на Океан», где появляется видение мегаполиса «Океан» на Дальнем Востоке, будущего центра мира [509]509
См.: Леонов Л.Дорога на Океан.
[Закрыть].
Это означает, что демонстрируемый в текстах подход к наступательному освоению территории состоит из трех этапов: самого захвата, превращающего в «родину» освоения и, наконец, радикальной трансформации на самом высоком уровне советской цивилизации. Для семиотики этой специфической границы примечателен статус видений города: благодаря ему граница трансформируется в центр и тем самым отменяется. Эта радикальная пространственная трансформация приобретает и основополагающую временную импликацию: говоря о видении, тексты непосредственно повествуют о предстоящем, будущем как об уже реализованном, таким образом отменяя временную границу между настоящим и будущим.
Знаменательным для изображений «путешествий» на границу в середине 1930-х годов является то обстоятельство, что этим рубежам приписывается глобальное измерение, причем со многих точек зрения.
С мифопоэтической и космологической точек зрения Северный полюс воспринимается как «символическая вершина мира». Там и на границе Дальнего Востока людей охватывает чувство планетарного масштаба. Например, у Сельвинского в поэме об Арктике: «Абстрактно несся айсберг над землей / В своей архитектуре планетарной» [510]510
Сельвинский И.Челюскиниана. С. 131.
[Закрыть].
Или еще:
Я, с детских лет свое сердце старя / В пучинах речи, как звездолов, / В скафандре похожий на планетарий, / Ищу жемчужницу мощных слов. / И только в Арктике, льды вздыбившей, / […] Рванул со дна, драгоценной добычей / Могущественнейшее слово – «Земля!» / […] Сейчас я впервые почувствовал вдруг, / Что мы. Живем. На планете [511]511
Там же. С. 137.
[Закрыть].
С пространственной (и, соответственно, с геополитической) точки зрения граница воспринимается в глобальном значении. Сравним у Павленко «На востоке»:
И, наконец, с историко-временной точки зрения эти цели «путешествий» понимаются как места реализации советского мирового господства, а значит, и будущего. В романе Леонова «Дорога на Океан» (хотя реализация его пространственной концепции не во всем совпадает с обсуждаемой здесь моделью соцреализма середины 1930-х годов) Дальний Восток предстает в воображении как «последний фронт» истории всего человечества, центр последней мировой войны, когда будет завершено преодоление истории (т. е. классовой борьбы) и начнется эпоха мирового коммунизма [513]513
Леонов Л.Дорога на Океан.
[Закрыть]. В «На востоке» Павленко возведение японскими военнопленными образцового города будущего, последнего творения войны, должно завершить трансформирующее освоение всего враждебного, несоветского «мирным» путем (или, если это невозможно, через уничтожение его).
И Арктика, и Дальний Восток воспринимаются в качестве ультимативных рубежей, на которых начинается (т. е. манифестируется) глобальное господство Союза Советов, где все, в том числе и последние, границы отменяются и устаревают: «Коммунизм сметет все границы» [514]514
Павленко П.На востоке. С. 470.
[Закрыть].
Образцовый город еще и потому строится военнопленными (в особенности японцами), что они таким образом превращаются в новых советских людей.
VI. Идеологизация и дегеографизация
Здесь уже говорилось об исчезновении интереса к чужому, его полном обесценивании в связи с его пониманием как враждебного прошлого, противостоящего реализации всего советского. Но с этим связана и примечательная потеря интереса к конкретным особенностям чужого, к любым случайным проявлениям культурного многообразия, чем обычно существенно отличались травелоги. Даже до наступления Нового времени, когда паломники направлялись в святые места, только их считая достойными описания, литература путешествий постоянно оперировала двумя категориями: случайностью событий и впечатлений – и географической конкретностью и существенностью изображаемого. То и другое служило в описании путешествия созданию эффекта аутентичности, а в советской литературе 1930-х годов эти категории постепенно ослабевали из-за нивелирующего и деконкретизирующего воздействия, несущего с собой одностороннее обесценивание чужого. Так в травелогах сталинского времени пропадала исконная специфика литературы путешествий, разрушая ее.
Марина Балина пишет:
Вторым решающим следствием критики литературы путешествий, ориентированной на факты, была наряду с отсутствием вымысла дегеографизация пространства [516]516
О дегеографизации и идеологизации пространства ср.: Балина М.Литература путешествий и Widdis Е.Visions of a New Land.
[Закрыть]и связанное с этим развитие уже упоминавшейся пространственной модели, которую я понимаю как специфическую модель фронтира (frontier).
Географическое пространство предстает недифференцированным с семиотической и семантической точек зрения и трансформируется в пространство повсеместных эквивалентностей. На мой взгляд, это заходит настолько далеко, что и сильно перегруженное центрами сталинистское пространство релятивируется в символическом смысле, потенциально, любое место может быть эквивалентно Москве [517]517
Соглашаясь с Владимиром Паперным, Виддис называет модель пространства 1930-х годов «иерархической», «вертикальной» и «закрытой» (ср.: Паперный В.Культура два. Ann Arbor: Ardis, 1985); типичным отношением к пространству в 1930-е годы Виддис считает его покорение, в противоположность к «изучающему» отношению 1920-х годов. Ср.: Widdis.Visions (см. примеч. 32 /В фале – примечание № 483 – прим. верст./). Гюнтер и другие говорят об абсолютной центрированности пространства (ср.: Günther Hans.Der sozialistische Übermensch. Stuttgart; Weimar, 1993). В соответствии с особой общностью центрированности и потенциальной эквивалентности всех мест /пространства/, а также специфической внутренней, пусть пунктирной, но в каждом пункте возможной динамикой, и темпорализацией абсолютно закрытых пространственных моделей, я хотела бы сказать здесь о совершенно специальном, идеально-абстрактном пространстве «frontier» и считать мое предложение дифференцирующим развитием других подходов.
[Закрыть]. В соответствии с этим всюду могут находиться и границы-фронтиры (frontier).
Ведь в конечном итоге все эти изображения путешествий задуманы как показательные (т. е. по своей сути они противоречат фиксации случайности в травелогах). Ни процедура «frontier», ни генерация героев (тоже часть названной процедуры) не связаны необходимым образом с такими экстремальными пограничными зонами, как Арктика, Дальний Восток или горные вершины: в принципе они возможны в любом другом месте.
Хотя именно Арктика характеризуется как «заповедник героев» [518]518
Сельвинский И.Челюскиниана («прелюд 4»).
[Закрыть], на Дальнем Востоке достигается то же самое; советский героизм не связан с каким-либо определенным местом, как это подчеркивается в текстах, посвященных этим местам: «Социалистический героизм состоит в том, что человек при любых условиях остается на своем посту и делает порученное ему дело», – цитирует Сельвинский командира челюскинской экспедиции Шмидта (прелюд 5).
Я считаю, что советское пространство является пространством-фронтиром и соответственно состоит из бесконечного множества возможных пространств такого же рода. В принципе я лишь немного переформулирую тезис Евгения Добренко, который назвал советскую культуру 1930-х годов «культурой воспаленных границ» и пояснил: «Границы оказываются здесь священными не в меньшей мере, чем площадь, ибо Красная площадь – только символ пространства, а граница – самое это пространство» [519]519
Ср.: Добренко Е.До самых до окраин. С. 101.
[Закрыть].
Если говорить о границе «frontier», то, как показывает анализ Добренко, в ней нет ни специфики «границы», ни различия между «границей» и «периферией».
Этот чисто идеологический, дегеографизированный концепт пространства снова находим у Павленко («На востоке»):
И если пространство относительно его внешних границ воспринимается как пространство frontier, потенциальная глобальная экспансивность фронтира существенна для этого понимания пространства: при каждом переходе границы или ее перманентной отмене подчеркивается ее глобальный масштаб и глобальное значение пространственных событий. Если же речь идет о советском пространстве – то по преимуществу о «земле» в целом. Это демонстрирует, например, следующая цитата:
В конечном итоге дело было в том, чтобы выделенные регионы превратить в эквивалентные друг другу и тем самым все географические пункты в целом снабдить символическим статусом потенциальных мест-frontier. На это указывают как теоретические тексты, так зачастую и отрывки из литературных произведений. Особенно показательны здесь рассказывающие о путешествии в Афганистан «Записки спутника» (1920). Потому они и могли выдержать соседство с «замечательным произведением» Ларисы Рейснер «Афганистан» (1921), что их темой был не столько Афганистан, сколько «становление личности спутника революции». Иными словами, путешествие как предмет изображения путевого очерка объявляется здесь вышедшим из употребления и поэтому весь жанр имплицитно теряет «почву» [522]522
Канторович В.Проблемы художественного очерка. С. 215.
[Закрыть].
Самым популярным героем арктических текстов этих лет был Амундсен, то и дело упоминаемый как героический предшественник советских покорителей Северного полюса [523]523
Даже в тогдашних текстах, которые сами по себе мало имеют общего с арктической тематикой, является Амундсен. Так, в романе Вл. Набокова «Отчаяние» (Despair) рассказчик постоянно говорит о приписываемом ему сходстве с Амундсеном.
[Закрыть]. То же в «Челюскиниане» Сельвинского [524]524
Конечно, для Сельвинского Амундсен не совсем герой: он человек, деформированный капитализмом, где отсутствует солидарность: «Фигура Амундсена! Монумент / На тему – гений и капитализм» ( Сельвинский И.Челюскиниана. С. 147). Амундсен, покоритель Южного полюса, говорится в другом месте, из ненависти к своему ближайшему конкуренту Скотту, нарочно разрушил свой лагерь на полюсе и на его месте поставил щит с издевательской надписью: «Добро пожаловать!» ( Сельвинский И.Челюскиниана. С. 117). Вследствие этого Амундсен выступает в поэме Сельвинского как противоположность командира челюскинской экспедиции Шмидта (см., например: Там же. С. 149).
[Закрыть]или в поэме грузинского поэта Тициана Табидзе «Роальд Амундсен» (1936). В этом тексте геройство Амундсена потому должно было стать близким народу (особенно грузинскому), что покорение полюса уподобляется восхождению альпинистов на снежные вершины: «Если нас настигнет в горах снежная вьюга… […] каждый вспомнит Амундсена как друга…»
Благодаря этому сравнению, с одной стороны, еще раз актуализируется и эксплицируется мифическое понимание полюса как «вершины мира», с другой же, его покорение одновременно лишается своей уникальности – в известном смысле она становится относительной:
…возвышаясь над миром, / Молча, / Верю я, сохранит навек/ О человеке с коленом волчьим / Воспоминание – Казбек. / Амундсен, / Знаю, ничья другая / Участь твоей не равна. / Но хочу / Вспомнить двоих, / Пополам ломая / Грез моих ледяную свечу. / Если в горах одолеет вьюга, / Снегом осыплет, / Каждый из нас / Амундсена вспомнит, / Как друга, / Мерзлые слезы заколют глаз [525]525
Табидзе Т.Роальд Амундсен. Поэма / Пер. С. Спасского // Новый мир. 1936. № 3. С. 45–46.
[Закрыть].
Самим героям все равно, какой регион они «покоряют», важно, что условия экстремальны: «Но Звереву было все равно – / Африка или Арктика. / Он шел во льды, как в Гороно. / Его посылала партия» [526]526
Сельвинский И.Челюскиниана. С. 120.
[Закрыть].
Но, несмотря на удачность сравнений и сходство действительных путешествий в горах, в Африке или в Арктике, конкретные пункты, в силу указаний на них, еще и потому приобретают относительный характер, что, собственно говоря, путешествие не было необходимо. Чтобы воплотить героизм покорителей Арктики и полюса, чтобы разделить его, достаточно лишь художественного изображения или средств массовой информации: они в состоянии передать непосредственное впечатление от полюса:
У Сельвинского аутентичное впечатление от Арктики передается по радио или посредством поэзии:
Точно по радио Арктика нам / В кровь пургу прививала [528]528
Сельвинский И.Челюскиниана. С. 118.
[Закрыть].Что край тогда считается открытым, / Когда поэт его впитает в глаз, – / Тогда народы лирикой поэта, / Переживая за струной струну, / Объятые игрой теней и света, / Охватывают новую страну; […] Поэзия сама земное лоно / Для тех, кто мир увидеть не смогли… [529]529
Там же. С. 121.
[Закрыть]
Намерение полностью заменить и компенсировать нарративной репрезентацией настоящие путешествия (которые, как было сказано, за исключением «командировок», были практически невозможны) также [530]530
Ср.: Балина М.Литература путешествий.
[Закрыть]очень сближало травелоги 1930-х годов с записками средневековых пилигримов. Уже Синявский [531]531
Sinjavskij Andrej.Iwan der Dumme. Vom russischen Volksglauben. Frankfurt am Main: S. Fischer, 1990. S. 283ff.
[Закрыть]и Лотман [532]532
Лотман Ю.О понятии географического пространства в русских средневековых текстах // Лотман Ю. Избранные статьи. Таллинн: Александра, 1992. С. 407–412.
[Закрыть]указывали на компенсирующую функцию записок паломников, которые несли религиозно-сакральное содержание, а также являлись результатом амбивалентного отношения средневековой культуры к практике путешествий.
Привлекательной становится возможность отказаться от настоящего путешествия и вместе с тем получить частичное впечатление от него. Так, у Сельвинского и герой, и автор «впечатление» от путешествия получают вместе с народом – то есть с адресатом текста, с которым они «сплавлены», и изображаются как одно целое:
Высоко идут водяные пары […] / Но выше паров и вьюги соловой / Родное, близкое имя – «Шмидт»! / И если он тихо скажет слово, / Кажется – родина говорит… / […] Чем выше полет душевного роста людей, ведущих вперед, / Тем больше похожи они на народ [533]533
Сельвинский И.Челюскиниана. С. 151.
[Закрыть].
Рефлектирующий автор в самом конце поэмы оказывается эквивалентным герою:
Таким образом преодолевается и исчезает самая большая и самая драматическая дистанция между ними.
VII. Особая модель: трудовой лагерь как «цель путешествия»
Особый случай советской литературы путешествий середины 1930-х годов, оказывающийся при ближайшем рассмотрении совсем не исключением, а настоящей парадигмой, демонстрирует изданная под редакцией Горького, Авербаха и Фирина книга «Беломорско-Балтийский канал». Как известно, в ней бригада из именитых современных писателей, базируясь на материалах своего путешествия-инспекции, изобразила историю построения Беломорканала лагерными заключенными. Как «травелог» эта книга может оцениваться в двойном смысле: с одной стороны, поскольку там речь идет о путешествии бригады, и, с другой – поскольку лагерный труд заключенных на стройке понимается как «командировка» и сравним с любым другим путешествием, имеющим трудовое задание. Именно этот второй аспект представляется в данном случае особенно интересным. Внимательное прочтение показывает, что выделение этого аспекта является важной целью нарративной стратегии текста.
Исходным пунктом книги о трудовом лагере является не только размышление о тюрьмах, но в первую очередь образ советского общества в целом. Во второй главе «Страна и ее враги», где дается ретроспективный взгляд на 1931 год, Советский Союз предстает как страна путешествующих энтузиастов с затесавшимися среди них отдельными «врагами». Их надлежало отправить в лагерь. Затем следует глава о тюрьмах в «буржуазных» странах. Таким образом, наррация имеет дело с тройным семантическим противоречием: пространственным и идеологическим между Советским Союзом и «буржуазным» миром; между страной и ее «внутренними врагами»; между прежним (эпохой первой пятилетки) и сегодняшним днем (второй пятилеткой). Изображение совсем не нацелено на проведение границы между тюрьмой и «нормальным» обществом как приметой буржуазного, то есть вчерашнего мира. Как специфический травелог, текст противопоставляет ему модель советского пространства, в котором снимаются границы между «внешним» и «внутренним», между лагерем и свободой.
