Текст книги "Вслепую"

Автор книги: Клаудио Магрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

15

Бывают ночлежки, похожие на трюм: в них даже кровать ничуть не лучше близкой сердцу моряка корабельной койки. Они ничуть не лучше тюрьмы с нарами, как на Кэрри Стрит. Я оказался там за долги: сразу по возвращении из Исландии было трудно. Когда меня освободили, я думал, что Мари меня не найдёт. Я опять проиграл в карты в небольшом кафе в районе Ковент-Гардена все вырученные от продажи одежды деньги и поселился в Сент-Жиле, в подвале или погребе, уж не знаю. Моим соседом оказался рыжеволосый верзила с изъеденной экземой физиономией. На утрамбованном земляном полу стоял стул, служивший шкафом и подставкой для общего таза с водой. Мой товарищ по спальному соломенному тюфяку вскоре съехал и даже не вернулся забрать с нашего стула свой тюк с тряпьем. Так моё жилище стало вполне уютным: по вечерам я мог читать книгу псалмов и гимнов при свете зажжённой на стуле свечи.

Ночью в мое обиталище проникали разные уличные шумы, пламя свечи дрожало от сквозняков, по стенам извивались тени, словно черные и непристойные языки адских псов, но мне, верующему в Бога, было всё нипочём: я был твёрд, как скала, и в абсолютном спокойствии почитывал себе в постели. Я был полностью одинок, а это многого стоит. Одного сердца чересчур мало, чтобы вместить в себя двоих. Когда в нём поселяется кто-то, кроме тебя, жизнь становится сплошным верчением с боку на бок, путаницей дел, мыслей и чувств.

В мире и гармонии с собой я привёл в порядок все бумаги недавно завершившегося исландского дела и переделал его описание. Не ради преходящей славы, как может показаться. Труднее было удержаться от ответа на письма Мари. Я строчил лихорадочно, боясь не успеть до того, как свою версию издали бы известные борзописцы Хукер и Макенз, первый из злорадства, второй по наивности и глупости. Я перечитывал некоторые написанные мною фразы вслух и замирал от радости, вздыхая с облегчением. Но когда пришло оно, письмо Мари, не знаю, кто мне его всучил, может, Вы, доктор, я перестал ощущать в себе обнадёживающую и внушающую уверенность пустоту, во мне поселился пожирающий душу страх.

Бежать. Из одной дыры в другую: Крипплгейт, Уайтчепл, Саусворк, Смитфилд, Сент-Жиль… Неизбежное падение. Капля, бегущая по стене. С каждым разом переезд всё легче, а хибара всё смраднее. Я выходил на улицу, но редко. По утрам. Джин натощак в паре с голодом сжимают желудок, во рту огненная кислота, единственное, что соответствует влажной погоде и зловонию в воздухе – красное лицо. Чувствовать себя грязным противно только поначалу, потом привыкаешь: пропитанная потом борода и прилипшая к телу рубаха вскоре кажутся частью твоего тела, собственная вонь тебя не смущает, они становятся ещё одним защитным слоем эпидермиса против окружающей тебя среды. Теперь я понимаю, почему эорийцы никогда не смывают с себя слой прогорклого рыбьего жира.

Перешагивая через мусор и нечистоты, я направляюсь к Темзе по узким лондонским улочкам. Чёрно-зелёные речные волны завиваются грязноватой пеной. Можно дойти до того места, где лондонцы выливают из окон вёдра с испражнениями и набирают коричневатого оттенка воду, от нее исходит глухой шум, постепенно вырастающий до грохота, с грохотом смешиваются голоса, карканье ворон, крик чаек, под бледными лучами солнца сгустки тумана возвещают зарю.

Я разрываю письмо Мари на мелкие кусочки. Обманувшаяся чайка устремляется к одному из кружащихся у земли клочков бумаги и проглатывает его в спешке озлобленного истощения. Я пытаюсь представить себе, какие из только что прочтённых мною безапелляционных слов были перехвачены хищным клювом птицы. Вечером того же дня я ушёл из каморки под лестницей в Смитфилде, на последние гроши отправил свою исландскую рукопись издателю Мюррею, который, по его утверждению, засунул её куда-то и больше никогда не нашёл.

16

Я встретил Марию после высадки с «Аузонии» под тающим от духоты небом Фьюме. Я вернулся в Италию, так как был изгнан из Австралии в связи с нелегальной коммунистической деятельностью и участием в деле Таунсвилля. Меня выслали, но я не чувствовал себя изгнанником, я не был иностранцем… И причиной тому было не только то, что я вернулся туда, где был мой дом, – тогда я считал своим домом весь мир и был уверен, что повсюду можно встретить как братьев, так и врагов, – я был горд своим изгнанием. Меня вернули назад, потому что я защищал свободу; есть чем похвастаться. Ночь в каталажке, хмель, упоение, поцелуй. Изгнанникам присуще нечто свойственное истинным королям. Настоящий монарх не станет восседать на троне, как на унитазе: он умеет рисковать и в итоге добивается освобождения и процветания своего государства, он скорее предпочтёт изгнание, нежели порабощение неприятелем своего народа. Если же для короля трон и стульчак с ночным горшком, с которого он не встаёт даже во время реверансов вельмож и придворных, – одно и то же, нужно рубить ему голову с плеч. Во Франции, собственно, так и поступали.

Удары, которыми меня отоварили в тюрьме Таунсвилля, не были тяжелы, не давили грузом на плечи. Конечно, в тот момент, когда меня били, было больно, я даже стонал, но не испытывал стыда: мужчина не на словах, а на деле, не должен стесняться своих слабостей, равно как и желания стать героем. Проходили месяцы, боль утихала, кости вправили, я позабыл обо всем. На самом деле, тюремщик, и как и все головорезы и бандиты, гораздо несчастнее тех, над кем они измываются: изверги не ведают, что творят, и мне их жаль, несмотря на то, что я с удовольствием разбил бы в кровь лицо каждого из них; они не понимают, что, избивая нас, они собственными руками куют цепи для самих себя. Я был уверен, что при наличии времени и иных обстоятельств, нам удалось бы им всё объяснить, и они стали бы нашими друзьями. Я был убеждён, что каждый человек может стать моим потенциальным товарищем, включая тех, кто этого пока не знал, но, в моём понимании, был на это уже обречён. Но после…

Намного больше меня огорчали склоки, жестоко терзавшие антифашистское движение Австралии, усложняя тем самым его развитие. Полемика и соперничество между «Рискосса» и «Л'Авангуардия Либертария», исключение за уклон в анархизм Бертаццона, члена кружка Маттеотти в Мельбурне. Да, его тоже изгнали, наши же товарищи, а не полиция. Что случилось и со мной. Позднее я понял, что судьба и призвание тех, кто не имеет согласия в своих рядах и увлечен междоусобной грызней, – быть задавленными теми, кто действует слаженно и сообща.

У каждой революции есть свои подвешенные вниз головой, что со всем неистовством клюют друг друга, как те каплуны в руках Ренцо. Мне не нужна была тюрьма, чтобы прочесть «Обрученных» Мандзони, да и другие великие произведения, бесполезными оказались и подпольные школы, организованные Партией в фашистских лагерях, где немало моих товарищей впервые взяли в руки книгу. Несмотря на оборот, который позже приняла моя жизнь, невзирая на ее неприкаянность, я никогда не бросал учиться и получил достаточно хорошее образование. Оно заключается не только в том, что рассказывал профессор Вальдьери по вечерам у нас дома, но это и лицей, да-да… Я учился в лицее имени Данте в Триесте, там были преподаватели, которые знали древнегреческий, как итальянский. Многому я научился и у фашистов, таких, как Мази. Я освистывал его на митинге в 25-м, когда кандидат от республиканцев Факинетти, потерявший глаз в Великой Войне[36]36
  Первая мировая война (1914–1918 гг.).


[Закрыть], поставил его на место. Последний, с повязкой на глазу, но правильной, функциональной, нацепленной, чтобы не испытывать страх и идти вперёд к цели, напролом. Лицей я не закончил, потому что мы вернулись в Австралию. Блашич учился в выпускном классе, когда я поступил в гимназию, потом он стал студентом Высшей нормальной школы Пизы. Не знаю, был ли он тогда коммунистом, во всяком случае, ничто того не выдавало. Возможно, так велела Партия.

Зачем в рядах революции так много прогонов сквозь строй и таких вот петушков, подвешенных вниз головами, но при этом продолжающих лупить и терзать себе подобных? Курицы тупы, они не в силах понять, кто заказывает музыку, не знают, кому и во что теперь верить…

Жить и значит верить. Жизнь происходит благодаря вере во что-то. Вам этого не понять, тем, кто прожил в пустоте, не понять, что верой можно свернуть горы, если получится, Господи… Если не веришь в любовь, значит, не способен ею заниматься. Я-то знаю. Давно уже я ею не занимаюсь, и у меня даже не возникает желания. Не думаю, что это связано с возрастом. Каким, кстати? И с вашими таблетками это не имеет ничего общего. Если человек любит, ничто его не остановит, если он не любит, ничто его не пробудит. Вот в чём моя вина и моё предательство: тот, кто не занимается любовью и не испытывает в этом необходимости, – отступник, ренегат. И правильно, что его держат у вас. Его бессмысленно выпускать: он не знает, что делать с миром, с жизнью, с цветами, со светом, с вечерними часами, закатом, он, как растерявшийся в гареме евнух, судорожно ищущий, с чего начать. Так и революция… Она не существует с того момента, как мы перестали в неё верить.

Помню лицо Марии в тот день: оно выражало всю заложенную в ней веру, на нём отпечаталось всё великое, прекрасное, высокое, к чему она стремилась. Полюбила бы она меня, если бы мы встретились, когда невидимая рука уже стёрла из моей памяти веру и меня самого? Навсикаю очаровал шрам Улисса, обнаженного на морском берегу, но у меня-то был не шрам: это была незаживающая, кровоточащая и гноящаяся рана Филоктета, серп Кроноса, оскопляющий любые небеса над тобой. Я вынужден был прятать это непристойное уродство – в таком виде нельзя отдаваться любви.

А всё так хорошо начиналось здесь, на юге. Во время забастовок 34-го наш консул в Мельбурне подталкивал безработных итальянцев наниматься на места бастующих австралийских рабочих, и тогда мы были едины: мы, хорваты из Истрии, в красных рубахах, мы вместе бойкотировали любые попытки штрейбрехерства. Я и предположить тогда не мог, что через несколько лет многие из нас окажутся в Голом Отоке, одни страдали, другие заставляли страдать, бросали в застенки.

Причём тут любовь? Если Вы этого не понимаете, бессмысленно объяснять. Если честно, я и сам не до конца в этом разобрался. Слушать раз за разом свой же голос – это сбивает, смущает… Кто поставил эту запись? А может, это Вы говорите моим голосом, успешно его имитируя? Всё просто: вставил тончайший диск в щель и всё. Я полон щелей, разрезов, рваных ран – в меня очень легко вставить одну из гладких блестящих пластинок. В Дахау нам под кожу вводили соль и кислоты. Сами эти слова уже разъедают. Вы и вправду, должно быть, всунули в меня один из своих дисков, и я его слушаю, как музыку, что нам включают вечером для разрядки. Я вновь ухватываю то, что говорит мой пародируемый кем-то голос. Симуляция настолько хороша, что кажется идентичной моему голосу, но это фокус, один из тех ложных трюков, усыпляющих бдительность, что без сучка и задоринки удаётся всем полицаям мира.

Действительно, все эти небылицы… Мария… Лучше об этом не думать и отвлечься у телевизора. Я вот сейчас сижу и смотрю какие-то передачи, как нам тут настоятельно рекомендуют вечерами, я бы сказал, навязывают. Барахлит антенна: лица дрожат, расщепляются на молекулы и атомы, шипят, исчезают. Диск заедает на одном слове, скрипит игла, и слово возвращается в мои уши вновь и вновь, один и тот же слог. Это уже и не история вовсе, и уж точно не моя. Треньканье, свист, скрежет… Диск соскакивает…

17

Прошу прощения, доктор Ульчиграй, виноват: я вспомнил страстные моменты моей жизни и запутался. История о Мари будет позже, как Вы уже догадались. Я уверен, что Вы будете снисходительны к человеку, который предался любовным воспоминаниям и рассказал о них раньше, чем должно: сердцу не прикажешь. Итак, с чего я начал? 14 ноября 1804 года «Александр» отчалил из порта Хобарта, в Сиднее до нас дошли последние известия из Европы. Наполеон провозгласил себя императором и приказал расстрелять герцога Энгиенского. Помню, что моё тогдашнее негодование заставило меня забыть даже об истребленных нами в Хобарте туземцах. Вдохновлённый сотворенным Наполеоном безобразием, спустя несколько лет в трюме корабля-тюрьмы «Багама», куда я попал после исландского дела, я написал трагедию «Энгиен и Аделаида». О ней, кстати, часто пишут мои биографы. Прочтите вот этот кусок. Каков финал, а? Чистейшей души Аделаиде при последнем своём вздохе говорит: «Могу ли я?». Естественно, нет, никто ничего не может, всем всё запрещено. «Наконец-то мы начинаем осмыслять. Мне нравится, когда кто-то испытывает ненависть по отношению к человеку, считающему себя вправе изменить действительность по своему усмотрению, ход истории и окружающих. Такие люди сначала думают, что они в состоянии распрямить собачьи лапы, а затем начинают рубить всем головы с плеч…». Наверное, стоило бы отрубить и мою, за мои бредни и излишнюю болтовню. Говорят, что только что отсеченные гильотиной головы какое-то время ещё продолжают жить и бормотать что-то, какое-то размытое мгновение. Это замедленная съёмка или замкнуло киноплёнку? Открытый рот, кровь, слюна, одышка, попытка произнести слово, затвердевающая лава… Наконец-то кино пошло дальше. Что вообще за неуместные шутки?

Когда «Александр» ненадолго остановился у Северного острова Новой Зеландии, к нам на борт поднялись несколько маори. Казалось, что они пошатываются, словно от морской болезни, но, видимо, это были их своеобразные приветственные поклоны. Двое из них, Маркис и Тейна, выразили желание плыть в Англию, и я сразу же согласился их взять. У меня на руках тогда был черновик разрешения на торговую экспансию в южных морях, и я посчитал, что эти парни могли быть нам полезны.

Было принято решение вернуться в Англию – сначала мы направились на мыс Горн, избегая, таким образом, испанские фрегаты, а после на запад к Рио-де-Жанейро. Дичайшие ветры и сумасшедшие тайфуны сбили нас с пути на тысячу миль. Да, тысячу. И не нужно делать такое лицо. Почему вы сговорились не верить мне и принимать меня за вруна и предателя? Я знаю, что со мной случилось чересчур много, чтобы это казалось правдой и воспринималось соответственно, но в том нет моей вины, я, признаться, был бы рад, стань этот груз легче. Тысяча миль. Нам точно не хватило бы провизии, чтобы проделать такой путь, поэтому я решил остановиться в Отахеити: необходимо было подправить судно, закупить воду и пополнить запасы. Первое, что я увидел, когда мы вошли в гавань Матавай, был остов «Харбингера», прочно севшего на мель. На его вздернутом вверх борту еще можно было прочесть первое название, полустертое под ознаменовавшим его последнее плавание новым – «Норфолк». У моряков считается, что смена названия корабля приносит несчастье.

18

Простите меня, доктор, я вновь почувствовал головокружение: на какой-то момент я будто ослеп и видел лишь вспышки и мельтешение всполохов. Такое случается. Теперь всё прошло и стало ясным, как лик Марии. Во всём виновата крутящаяся дверь кафе «Ллойд» во Фьюме, мы часто туда ходили по вечерам. Однажды я пришёл на встречу раньше неё и ждал внутри. Я увидел, как она перешла улицу и, заметив меня, улыбнулась, затем вошла в кафе, проскользнув между створок: её тело и лицо отразились в этих светящихся кристаллах, будто рассыпались на мириады лучистых осколков, переливчатых отражений и бликов… Мария так и исчезла в этих вертящихся дверях.

Должно быть, я остался надолго там, внутри, смотреть на замедляющие своё движение двери и их призрачное мерцание: они поворачиваются всё медленнее и медленнее, но никто так и не входит. Естественно, что после такого у человека закружится голова, и ему уже не вспомнить, кого он ждал и чья там растворилась улыбка. На мгновение мне показалось, что это была Мангауана, что она тоже смогла переплыть великое море. Я в шутку называл её этим именем в тени эвкалиптов Дервента, гладя её смуглую, как у моей матери, кожу. Но это была Мария. Да, и Мангауана тоже. Мария – море, в которое стекаются все реки. Любить одну женщину – не значит забыть всех прочих, это значит любить, желать и обладать ими всеми в ней одной. Когда мы занимались любовью на пляже в Леврера или в нашей комнатушке в Михолашике, я видел кайму субтропических лесов и слышал шум океана, омывающего неизведанную австралийскую землю.

А вот во Фьюме в тот день… Мария заметила моё стеснение, взяла мою руку и положила её себе на грудь, затем помогла мне уйти в ароматы и дымку рассвета. Путешествие – это первый шаг к возвращению домой. Она мне улыбнулась, и я тогда уже знал, по крайней мере, я верю в это, что продолжения не будет, как не будет и обратного пути, по велению богов и волеизъявлению моего сердца. Мой внутренний судия дал отмашку.

Я никогда не любил её так, как тогда. Я лгал, что вернусь, отправляясь на поиски золотого руна. Она продолжала держать меня за руку, одновременно подталкивая, помогая мне отпустить её. Иссипила, провожающая в плавание Ясона словами прощания: «В путь свой плыви! Пусть царю тебя и товарищей боги всех невредимо вернут, везущих руно золотое, так, как угодно тебе. Но все ж на острове этом жезл отца моего ожидать тебя будет на случай, если ты к нам на обратном пути пожелаешь вернуться. <…> Но, и вдали находясь, и вернувшись, ты помни, однако, о Гипсипиле…»[37]37
  Аполлоний Родосский… Песнь I, строки 888–892.


[Закрыть]. Что, забыл слова, как в школе? Смотри и повторяй: «…и дай мне наказ, чтоб могла я с охотой выполнить все, если боги родить сыновей мне даруют»[38]38
  Там же. Песнь I, строки 896–898.


[Закрыть]. Хватит. Мы не в школе, не нужно мне подсказывать во время ответа у доски. Мы же не хотим декламировать сейчас всю книгу? И не спрашивайте меня, что там с богами… Откуда мне это знать? Ясон не всматривался в её глаза, когда молвил торжественно: «Пусть, Гипсипила, все будет, как должно, по воле блаженных!»[39]39
  Там же. Песнь I, строка 900.


[Закрыть]. Я поднял глаза, но Марии уже не было. Она не исчезла, просто я не понимал, она ли это. Я видел красу совершенной полены, женскую фигуру без имени, выточенную из дерева, оторванную неистовством бури от затонувшего корабля и отправившуюся блуждать по водной глади: огромные, обращенные к небу глаза смотрели в пустоту, охватывающую пространство больше самого моря.

19

На новой Кифере со мной такое бывало. По крайней мере, мне так кажется. Я многое быстро забываю. Как, например, ночи на берегу, мелодичный прибой, её волосы, сладковатый и дикий аромат женской кожи, гирлянды из белоснежных, почти прозрачных, цветов, – об этом мне напомнили дневники Бугенвиля и Кука, найденные в библиотеке сэра Джозефа Бэнкса. Конечно, я их прочёл! Об этом написано даже в моей биографии. Я сразу узнал те кустарники, голоса, цвета, – всё точно так же, как я сам и описал, позже, с целью зафиксировать воспоминания, остановить мгновенье. Более светлая, чем остальное тело, кожа ничем не прикрытых девичьих ступней…

В Отахеити я расстался с Пегги. Наши беседы были похожи на разговоры отца с дочерью, но я не был её отцом, во всяком случае, надеюсь, что это так: в подобных вещах никогда нельзя быть уверенным. Она была четырнадцатилетней дочерью Джона Стюарта, одного из мятежников с «Баунти». Его, как и других, забрали на борт «Пандоры», который позже потерпел крушение у барьера коралловых рифов. Мать Пегги умерла от тоски. Пегги – единственная обращенная в нашу веру туземка: точно так же, как два испанских миссионера тридцать лет назад, сегодня тридцать англичан – кальвинисты, баптисты да методисты – под предводительством достопочтенного Джефферсона не теряют времени даром. Для Его Величества Помаре Христос very good (хороший парень, проще говоря), когда король в таверне обжирается наисвежайшей рыбой, кокосом и уткой, или когда наливают бренди задарма, но если толстопузу чего-то не дают, он начинает крыть Иисуса благим матом и восхвалять божков местного культа.

Достопочтенный Джефферсон бродит кругами, не приближаясь к жалким лачугам: на его пожелтевшем лице выражение подавленности, удрученность во взгляде, он с отвращением уворачивается от назойливых ветвей гибискуса и проходит вдоль тёмно-синего берега с разбивающимися об него волнами, растворяющимися в безупречной невинности белых барашков пены. На том острове, где люди рождаются красивыми от природы и расцветают, будто им не грозит тление, тело священника ссыхается, словно изюм. Тот рай несёт смерть тем, кто давным-давно привык жить вне пределов эдемских и приспособился к миазмам павшего мира. На дурнопахнущих, укрытых туманом улочках Лондона лицо Джефферсона не казалось таким жёлтым, точно египетский папирус: священник умел двигаться в том грешном пространстве, бурлящем потоке, со свойственной его породе ловкостью: прелаты столетиями чувствовали себя комфортно в этой грязи, как озёрные рыбы в тине.

Белые кудри волн, сине-фиолетовая даль моря, девственная растительность и пассаты опасны для привыкших дышать гнилостной пылью лёгких. Здесь слишком много света, солнца – и без того почти мертвые растения от этого чахнут ещё быстрее, сгибаются и гибнут на корню. Так и мы были очарованы Солнцем Будущего, не заметив, как оно ослепило и сожгло нас.

Мы сумели найти в себе силы, чтобы навести порчу и извратить показавшийся нам скучным и грустным райский уголок. Пегги Стюарт не играет с другими детьми: смущенная и растерянная, она стоит под пальмой и поёт псалмы вместе с пасторами, их больно уж много на одного ягненка. Но где же знак грядущего спасения, отчего нахмурилось её чело, услышав обещание Царства Божьего на Земле?

Таитянин Джек, бравый и бойкий парнишка, и его друг Дик приняли решение отправиться в Европу на борту «Александра», они то и дело, что критикуют религию и самоуправство белых, вдобавок высказывания Джека вдохновили меня на амбициозную идею написать книгу о христианстве глазами язычника-полинезийца. Ведь что такое, в сущности, крест для аборигена, день-деньской ныряющего среди полипов и акул? Две перекрещенные дощечки.

Естественно, в мои планы не входило написать злобный и несуразный памфлет против нашей истинной веры. Я никогда не считал себя отступником или уклонистом, как меня часто потом называли все кому ни попадя. Идея моей книги иная. Я, прочувствовав все глупости и элементарную неуклюжесть миссионеров, хотел найти новое объяснение христианской религии, очищенное и облагороженное в славе своей, религии, родившейся из ошибки и заблуждения, сияющей звезды, падающей с чёрного неба. Истина революции несравнима с просчётами творящих и проповедующих её людей. Написать об этом книгу – попытка рассказать о происходящем как хорошее, так и плохое, – такой вот универсальный выход из ловушки. Я сделал первые наброски два месяца спустя, в июле 1805 года, когда нагруженный водой, фруктами, кокосом, рыбой таро и засоленным кабаньим мясом «Александр» пустился в очередное плавание с Джеком и Диком на борту.