Текст книги "Вслепую"

Автор книги: Клаудио Магрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

56

Если внимательно посмотреть наверх, можно увидеть, что тёмно-фиолетовое небо, приближаясь к горизонту, голубеет. Наверх куда? Ну, не стоит претендовать, чтобы тот Брарнсен был учёным педантом, довольно того, что он верно передал цвета, вспоминая о полёте на воздушном шаре. В Берлине князь Пюхлер-Мускау мне тоже позволил изящно взобраться на монгольфьер и подняться на нём в небо цвета индиго: липы вдоль аллеи и люди становились всё меньше и меньше, река Шпрее превращалась во всё более тонкую ленту, а гвалт приветствующей нас толпы постепенно замирал, сливаясь с шёпотом ветра.

Та синева затягивала в водоворот. Облака над головой, затем и сверху и снизу, будто закрывающиеся створки неба: осталось лишь маленькое отверстие, через которое на землю прорывался безжалостный свет. Солнце, светящийся, кажущийся чёрным ослеплённому зрачку диск. Пушка. Заклеенный глаз. Потом это око исчезает, облака разрываются и обрушиваются во взволнованное ржавое море.

Это было очень мило со стороны графа пригласить меня в то путешествие на воздушном шаре вместе с господином Рейкхардом, известным в Берлине учёным. Так я получил возможность взглянуть сверху на город, в который я отправился за сбором сведений сразу после Ватерлоо; ту информацию упрямое министерство иностранных дел по своей тупости так никогда и не использовало. Шар проходил сквозь тучи, периодически ныряя в чёрный пенистый воздух, расходились перламутровые пласты, разъезжались и растворялись в воздухе зелёные и розовые волокна.

Северное сияние в Исландии… Белизна снега, лоно ночи. Вдруг больше нет ни тумана, ни облаков, только лёгкое колебание, а затем пустота, шар устремляется в слепящую пурпурную голубизну, поднимается и будто вновь отступает горизонт, бегут прочь проплывающие внизу облака, ледяные плиты, белые скалы, погребальная песнь ангелов в воздухе бесконечного кладбища.

Из-за резких рывков и подрагивания шара шампанское, откупоренное князем, проливалось за борт: золотистые пузырьки лопались и испарялись в холоде разрежённого воздуха. Прочтите вот здесь, доктор, как князь хорошо это описал, я был там наверху и могу подтвердить. Это так благородно с Вашей стороны одолжить мне книгу со старинными готическими буквами, будто выскочившими из какой-то взлелеянной не одним поколением триестинской семейной библиотеки. Наверное, Вы думаете, что так я начну думать, что нахожусь в Триесте. Вы же этого добиваетесь? Как бы то ни было, то шампанское мы скорее извели, нежели выпили. По словам замерявшего всё своим эвдиометром[57]57
  Эвдиометр – прибор для определения количества кислорода в воздухе.


[Закрыть] господина Рейкхарда, частицы пламенного жидкого тела зависимы от силы земного притяжения, в то время как твёрдые частицы улетучиваются, как мыльные пузыри или брызги шампанского, что, действительно, делает Вселенную веселящим газом. Здесь наверху всё смеётся и зубоскалит, элементы развлекаются в попытках освободиться от взаимозависимых связей, каждое расхождение и каждое новое слияние происходит в полной радости, словно в кокаиновом угаре.

Вы не верите, что я там присутствовал? Мы-то с вами знаем, как всё было на самом деле, и что жизнь – это лишь падение, устремление вниз, или же когда ты остаешься на земле и разбиваешься обо что-то.

Хуже того, что произошло с космической станцией «Мир», придумать сложно. Кораблекрушение. Спуск. Ниже некуда, даже здесь в гавани… Триста дней космической темноты, а потом реактивные снаряды и… – как их? – ах да, спасибо, самонаводящиеся ракеты, которые сбивают корабль с орбиты… Вы слишком добры, доктор, или кто ты там есть, ты всегда делаешь мне сюрпризы или оставляешь под моей подушкой подарки на день Св. Николая. Какое-то глумливое милосердие: ты разворачиваешь обёртку и находишь уголек, предназначенный для плохих детей… Этим диском с описанием пребывания товарища Крикалёва на борту «Мира» Вы хотите донести до меня, насколько мала дистанция между Советским Союзом и пустотой небытия?

Много дней спустя космический корабль приземляется на Солнце, на Солнце нашего будущего, свернувшегося в коллапсе, а мир устремляется в чёрную дыру. Я первый пытался подняться… «Какой чистый воздух, – князь с присущей ему беспечной грацией держался за канаты, – подумать только, под нами гниющий тысячелетиями труп, испарения которого поднимаются в воздух, неслучайно говорят, что в высоте дышать можно только одной пятой частью воздуха. Удивительно, как так получается? Здесь наверху не чувствуется никакой вони… Скоро мы поднимемся до двенадцати тысяч футов и сможем, как тот якобинский патриот, взмывший над Елисейскими полями, зачитать во весь голос с воздушного шара Декларацию прав человека. Он-то был уверен, что его слышит сам Всемогущий и что ему внимает Вечность. Спустившись чуть ниже, он принялся швырять вниз на головы прохожих экземпляры Конституции. Вот это уже интересно, и я попрошу господина Рейкхарда подсчитать, принимая во внимание вес каждой брошюры, ускорение при приближении к земле и среднюю толщину черепной коробки, на какой высоте нужно находиться, чтобы отправить на тот свет схлопотавших книгой по тыкве граждан». Вам ясно, товарищ Сергей? Товарищество уже не в моде, а вот дворянство всё в чести…

Господа, вы думаете, что победа за вами только потому, что мы проиграли? «Мир» плывёт по космическим волнам пустынного пространства, я же крепко стою на своём. Станция идёт вперёд, отступает, лавирует, я же 18-го мая 1991 года покидаю родину рабочего класса: красный флаг, серп и молот, Интернационал изо всех громкоговорителей – станция исчезает в пустоте падения… Я оставляю позади созвездия, точно так же, как «Арго» скользит по небесным чертогам, куда его забрали боги. На левом рукаве моего комбинезона пришит маленький красный флажок: кромка руна. Попытки тех рядящихся знатью паразитов поостроумничать меня не впечатляют. Будь что будет. Я опускаю рычаг в кабине своего космического корабля и выпускаю в несуществующий в открытом космосе воздух листовки. Длинные полосы прокламации в одну строчку: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

Естественно, в этой космической пустоте тоже есть свои пролетарии. Большой взрыв, энтропия, движение небесных тел, свет звёзд – всё это чудовищно, всё это тирания, абсолютная деспотическая власть, давящая всё вокруг, и не важно, какой оно было формы, какого вида и какую имело природу. Теперь всё истолчено в космическую пыль, скопления которой мы встречаем то тут, то там, в пустоте. Антиматерия, невидимая тёмная масса Вселенной. Пролетарии всей Вселенной, соединяйтесь! Бумажные полотнища карнавально развиваются в темноте, товарищ Сергей Крикалёв прощается с вами, протыкая кулаком черноту ночи, в которую я выбрасываю свои слова. Светящаяся пыль, капли Млечного пути, жемчужины шампанского пенятся и лопаются, обращаясь в невидимый пар. Ночь праздника. «Миру» мир, мир и слава всем людям доброй воли, как в небе, так и на Земле. Красная космическая звезда указывает путь всем…

«Смотрите, смотрите же туда!» К тому времени воздушный шар опустился на горы из обласканных ветром, всклокоченных, отвесных пенистых облаков. Огромный шар приземлился на вершину одной из них и будто колебался, три силуэта очутились в окружении семи дорожек радуги. Я медленно поднимаю сжатый кулак, кто-то наверху тоже поднимает свой и почти дотрагивается до разноцветной арки.

Измерять предметы, игру света и тени, изучать законы рефракции, не купиться на песок, издали кажущийся оазисом воды среди пустыни, не давать себя обмануть тому, кто незаметно проворачивает процесс своей дезинтеграции, скрывая его под внешним лоском. Небо кажется синим, но этой синевы не существует. Попав туда, можно увидеть вокруг только бесцветную пустоту. Человек засучивает рукава, корячится и дёргается, вон как тот, там наверху. Угол лучей изменяется на полградуса, и дёргание прекращается – суетиться больше некому, всё исчезло, остался только один сплошной зёв неба. Небо зевает, потому что на самом деле оно дряхло; это постоянные дожди и ветра поддерживают его в форме, подкрашивают его, обновляя грим, но облака вновь и вновь возвращаются, лицо неба покрывается сетью морщин, под глазами появляются мешки, а ночью отчётливо видно сияющую на его коже экзантему. Я снимаю шляпу и откланиваюсь перед восседающим на троне из туч и снега королём. Господь ухмыляется, когда люди говорят, что небеса воспевают его славу.

В момент, когда я находился, нахожусь, буду находиться здесь, наверху или внизу, на космической станции «Мир», Советский Союз уже прекратил существование: красный флаг над Кремлём спущен и сохранился теперь лишь на левом рукаве моего скафандра. Орбитой «Мира» стала пустота. Пролетарии всех стран, расходитесь, ломайте строй. Вот уже три месяца Партия всё что-то измеряет и приглядывается, а родина рабочих-пролетариев осталась только на «Мире»; станция плавает по бесконечным пространствам космоса, по ограниченному пространству моего мозга и мозга Сергея Крикалёва, последнего и единственного гражданина СССР. В болоте моих мыслей затонуло, увязло всё: Партия, государство… – всё превратилось в разлагающуюся кашу, первичное скопление сгустков на стадии ферментации, воду, разбавленную и оплодотворенную испражнениями гениталий занёсшей над самой собой серп, оскопившей себя революции. Мне с трудом удаётся спуститься в это тёмное, терпкое, вязкое море, но мои ещё молодые и сильные руки ловко рассекают комки спутавшихся водорослей, маслянистых, как медлительное космическое время. «Мир» спускается, возвращается на Землю… которой больше нет: пока мы облетали вокруг неё, она исчезла. Здесь наверху не стареешь, а революция по-прежнему кажется восхождением всех солнц будущего; на Земле же неизвестно, узнаешь ли ты покрывшиеся морщинами лица братьев-товарищей, с которыми вместе вырос…

Мне, доктор, не интересно, раньше или позже меня состаритесь конкретно Вы. Вы же мне не брат. И тем более не близнец. Я не понимаю, причём тут книжечка про двух близнецов, один из которых стареет быстрее второго. Возможно, жизнь на Земле сама по себе поглощает года и энергию… что же тогда теперь с моими товарищами… Я скоро их увижу, я уже здесь. Наступает вечер, быстро опускается наш воздушный шар, настолько резво, будто хочет скорее сбежать от пожирающего небо огня. Снижение с трудом контролируется: слишком быстро. Нужно срочно избавиться от балласта, и мы сбрасываем на землю все попадающиеся под руку предметы: жареных фазанов, бутылки, даже… Нет-нет, я ещё здесь. Воспламенившийся шар падает вниз – в Зале Кавалеров накаляется и разрывается на мелкие кусочки хрустальный глобус.

Земля уже рядом, вот шар начинает цепляться за сучки деревьев и, порхая, точно тетерев, застревает между кронами. Господин Рейкхард хлопочет вокруг канатов и клапанов, мы же раздвигаем ветви, чтобы сойти на землю. Где-то поблизости должна быть таверна «Цум Айнзидлер», но я её не вижу, не могу найти, её нет, ничего нет. Где красные флаги, серпы и молоты? Кто украл золотое руно? Я подбираю швыряемый из стороны в сторону кусок газеты, где сказано, что тот самый Советский Союз, в котором некогда состоялась великая битва под Сталинградом, исчез 31 декабря 1991 года, сметён вихрем прочь. Зашло солнце будущего, потушена свечка на новогоднем столе. Я неловко ступаю по заброшенной космической станции, мой скафандр с красным флажком на рукаве кажется мне театральным костюмом из тех нелепых сценок, которые заставлял нас ставить падре Келлаган в своем приходе в Хобарте. Из лачуги показываются два старика, их иссохшие пергаменные лица кажутся мне знакомыми, должно быть, это технические специалисты при ракетной пусковой установке, но сейчас они больше похожи на мумий… Я сделал два шага в этой пустыне и уже устал, чувствую боль в каждой кости, в каждом натруженном, затёкшем от усилий мускуле. Я мгновенно начинаю стареть: всё верно – я же вернулся на Землю. Не стареет только улыбка Марии, вечно свежая, как маргаритка на рассвете. Наверное, это потому, что она всё быстрее, стремглав удаляется от земных руин и разрухи…

57

«Мне слишком много угрожали». Я такое где-то писал… нашёл, вот здесь: 25 июля 1817 года. Зачем я потом добавил «Не упускать из вида мелочи. Не ставить на кон всё одним разом»? О каких деталях идёт речь? Годы, корабль, обрушивающаяся на меня стена – всё так запутанно. Моё тело превратилось в сломленную границу, его разрезал пополам Железный Занавес: одна часть здесь, другая там, бьются в судорогах каждая сама по себе. Период с 1817 по 1820 год исчезли в омуте. Читаю: «Тёмные годы. Если возможно, удалить из моей жизни». Раздирающий жар, блуждающая кома, вялость летаргии, шокирующая действительность, отпихнуть ее, от боли свернуться калачиком во сне. Комната, которую я снял у Сары Стаурбридж на Уоррен Стрит, – благодаря заступничеству Хукера меня временно выпустили из тюрьмы под подписку о невыезде в ожидании процесса, – была настоящей бездонной дырой, засасывающей в свои недра вечер за вечером. Меч вновь вложен в ножны.

Бесконечный хаос на улицах Лондона, все кишит толпами, ночью тоже: изголодавшиеся крысы и канализационные шелудивые кошки, в одном из экипажей какая-нибудь проститутка даёт, даже не раздеваясь до конца. Город превратился в поле битвы. По небу маршируют и исчезают в темноте батальоны оборванных свинцовых облаков.

Естественно, я не сижу без дела: вот в приложении резюме, я публикую под чужим именем краткую биографию капитана Флиндерса и эссе о Мадагаскаре, которое написал в Ньюгейте, в тюрьме. Оно могло бы оказаться вполне полезным, если бы его заранее не сочли полнейшей выдумкой, втемяшив себе в голову мысль о фальшивке. Всё же правда: колючие кусты, царапающие когтями небо, подпирающий его баобаб, с ветвей которого на меня в тот день смотрели два огромных глаза голодного лемура. Должно быть, он видел, какой была Земля до потопа, если, конечно, верить библейской и ботанической хронологиям. Аборигены почитают одного единственного Бога – Андриаманитру, благоухающего повелителя, того самого, кто ненасытно направляет вырубку джунглей, являясь осью Земли и творцом всего живого. Другое его имя – Дни – неопределенный бег времени, от которого не содрогается лишь он сам. Тем не менее, этому богу не очень важно, что происходит там внизу, здесь на Земле, ибо истинные властители мира, его демиурги – это души предков, после смерти вселяющиеся в вещи и предметы. Для малагасийцев смерть – это праздник, трансформирующий индивидуальное начало умершего в образ вожака и бога. Именно поэтому погребальные ритуалы включают в себя обильные жертвоприношения зебу; однажды в честь одного из племенных вождей было забито не менее пятидесяти особей, я лицезрел этот ритуал: потоки дымящейся крови, судороги, сооружённые вокруг тела почившего огромные костры…

«Наверное, стоило отпраздновать мой выезд из Ньюгейта на двуколке», – думал я, когда писал в камере монографию о Мадагаскаре. В конечном счёте, виселица – тоже способ стать чьим-то предком. За ту книгу мне не заплатили ни шиллинга, а лишь, как обычно, обвинили во лжи. Неверно, что я узнал историю о Мадагаскаре и короле Радаме, сыне Андрианампоинимеринадрианцимитовианимандриамоянжоки, от своего соседа по клетке, работорговца Жака Рулина.

Я был на том большом острове во время плавания на «Леди Нельсон»: мы высадились на Мадагаскаре, потому что погодные условия и ураганы заставили нас изменить маршрут, значительно от него отклониться. Моей вины в том, что об этой высадке нет ни слова в адмиралтейских регистрах, нет. Если я перепутал названия некоторых гаваней, то это только потому, что память иногда даёт сбои, раскалывается, словно земля во время землетрясения, и утягивает всё в зияющие провалы, воспоминания просто просачиваются в образовавшиеся трещины и исчезают в них. Я видел те вещи: я был свидетелем церемонии триумфальной эксгумации трупа, когда люди приветствуют его и говорят с останками, будто то живой человек из кожи и костей. Обряд во имя мертвых захватывающе красив. Они чествуют разлагающееся в земле мясо, пыльные, хрупкие кости, словно упиваются румянцем девичьих щёк; воскрешение, свершающееся наяву… Так трудно носить всю жизнь свои кости, на земле ли или на море… А вот те празднества, те ритуальные танцы… Писание гласит, что униженные кости возликуют…

Из комнатушки на Уоррен Стрит я выхожу только по вечерам. Выхожу и часами брожу под нескончаемым лондонским дождём. Мышь пролезает в канализационный ход. Кто знает, идёт ли сейчас дождь в устье море-реки Дервента? Какой он тот дождь? Желтоватая Луна кажется истощённой. До каких пор, Господи? Я продаю часы своего отца вместе с матрасом, простынями и оставшейся в квартире Сары Стаурбридж мебелью. Так приятно, когда 15 мая в суд на Боу Стрит вместе с охраной тебя ведёт женщина. Обвинение: кража кровати (40 шиллингов), подушки (5 шиллингов), двух пледов (4 шиллинга) и одеяла (2 шиллинга).

На самом процессе 4-го декабря, судья Ньюмен и двенадцать присяжных видят перед собой признающего свою вину человека. А как иначе? Если кто-то напортачил, значит, это обязательно я, или кто-то из товарищей, но никак не Партия. Виновен и одновременно невиновен, однако это уже Вашу Милость не колышет. Пусть будет так. Доносящееся издалека обвинение – «Осуждён на смертную казнь через повешение. Да будет милостив Господь к его душе», – относится не ко мне.

58

Поначалу я отказывался просить пощады. Это было сперва, да, до процесса, возглавляемого судьёй Ньюменом, но веком ранее того собрания в Триесте на улице Мадоннина. Тогда товарищи приказали держать рот на замке по поводу произошедшего в Голом Отоке, откуда я незадолго до того вернулся. Партия признавала ошибочность резолюции Коминформа, навязанной насильно Сталиным, но утверждала, что не настал пока момент об этом заявить открыто. Тито, безусловно, допустил ошибки и промахи, возможно, серьезные, однако сейчас было важнее связать ошмётки и лоскутки рабочего движения, поэтому всем приказали набрать в рот воды, иначе империалисты воспользовались бы сложившейся ситуацией для очернения и ослабления Партии.

Я вспоминаю будто покрытые пеленой глаза Карлоса: взгляд зажавшего в пасти свою добычу тигра. И помню тот услужливо-суровый у Бернетича: «О случившемся никто никогда не узнает». В Испании команданте Карлосу гранатой оторвало большой палец, теперь же изуродованная рука товарища Видали сворачивает катышки из лежащих перед ним документов и бросает их в корзину. «Вы написали прекрасную статью о Голом Отоке, товарищ Чиппико, но я полагаю, что она подходит лишь для фашистских или троцкистских агиток. Подобная статья в нашей газете "Лавораторе" была бы воспринята как саботаж, это я Вам говорю». В потухших, сонных, но по-прежнему бдительных, словно у рассчитывающего дальность прыжка ягуара, глазах порой практически неуловимо мелькает грусть. Я знаю, чего ему стоило произнести эти слова, ему, кто, по слухам, из верности резолюции Коминформа даже пытался организовать мятеж офицеров югославского флота в Поле и Спалато. «Об этом никто никогда не узнает». Меланхолия сразу же исчезает с широкой бульдожьей морды.

Я уступил, сдался, забрал статью и попросил пощады. Я безоговорочно согласился с тем, что моя точка зрения ошибочна. Признал ошибочность всего. А значит, того, через что мне пришлось пройти за Партию в Голом Отоке…

В Голом Отоке я никогда не умолял о снисхождении. Я не кричал, что Тито прав, а Партия нет. Но тогда было проще, потому что я был членом Партии, по крайней мере, мне так казалось. Я чувствовал себя деревом, крепкие корни которого спасают его от разъярённого ветра. Красному флагу любая буря нипочём. Но Партия заткнула мне рот, к горлу подступила тошнота, всё закружилось, как в те моменты, когда на Лысом острове мою голову опускали в сортир.

Сбивающий меня с пути ветер был не борой, а ядовитым газом из поврежденного крана. Я сказал да, заберу, уничтожу, буду молчать, ничего не было, прошу пощады, подпишу всё, что вы хотите. Сколько документов я подмахнул с тех пор, как к Вам сюда попал, доктор? После этого все вновь стали мне рады, добры и благожелательны. Когда я представил просьбу о помиловании в суде на Боу Стрит, меня даже похвалили «за уважение к представителям власти». Ну, а затем последовала усечённая мера наказания – пожизненные каторжные работы в Порт-Артуре. Отправление первым кораблём с массой подобных мне, а пока возвращение на неизвестный срок в Ньюгейт. Депортированных много, все в ожидании. Есть и беженцы, желающие попасть из Триеста в Австралию: это были 1949-й, 50-й, 51-й годы, беженцев было много. Наверное, пришло время мне с кем-то прощаться… Только вот с кем?