Текст книги "Вслепую"

Автор книги: Клаудио Магрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

28

«Ваша очередь снимать карты, Ваше Величество, если Вам, конечно, это не трудно». Хотите поиграть с пьянчугами из «Ватерлоо Инн»? В этом заведении хотя бы есть свобода: кто хочет – входит, кто не хочет – уходит, или его вынуждают выйти пинками и толчками, потому что он заснул под столом; для этого не нужно дозволения, как здесь. Хотя, доктор, Ваше разрешение, вернее, приказ вступить в игру – ладно-ладно, если хотите, приглашение, распоряжение, совет – это прекрасно. Вечером, когда к окнам подступает волна темноты, пачка карт очень спасает… В «Спред Игл Инн», где я поселился по возвращении из Исландии, я тоже делал ставки весьма охотно. Мне нравилось это заведение из-за вывески: орёл, простирающий крылья над всеми входящими и выходящими. Мне пришлась по душе история этого орла: хозяин остерии рассказал мне, что это полена некоего капитана Барроу, его корабль списали и отправили в утиль, а он унёс полену с собой и потом подарил её владельцу сей таверны, которая тогда же и поменяла своё название. Мне нравилось разглядывать этого орла. Обычно полены бывают в форме женщины, придерживающей у груди одеяние из волнообразных складок, с ошеломленным взглядом расширенных глаз, устремленным в море и сознающим неизбежность катастроф. Глаза же орла были словно у набитых соломой чучел, – круглые и злые, в них читался гнев благородной птицы, очутившейся посреди дворовых пернатых: куриц, гусей, уток. Так случается и с мореплавателями: пока ты в море, ты король, высаживаясь на берег, ты оказываешься бедным идиотом, пошатывающимся при ходьбе, как дрессированные медведи.

Протектор Исландии, если Вы не против, можно я ещё раз Вам об этом скажу, раз я снова раздаю карты? Человек из народа, который защищает народ от тех, кто хочет выпить из него всю кровь, выдоить без остатка. Кто знает, кому выпадет король.

Карты розданы. Тринадцать у каждого. Последняя – валет пик, такая уж масть. На рыцаре камзол, отороченный мехом, а в руке он держит искривленную алебарду – она подошла бы для взятия на абордаж вражеского корабля, для того, чтобы зацепить его парапет. Крюк сверкает стрелой в полёте, и вот он уже вонзился в борт. Прыжок, и мы на мостике, как в тот первый раз в бухте Альгоа; я до сих пор помню вонь пыли и гари, разрезающую воздух и блестящую на солнце саблю, разрастающуюся на груди у французского офицера кровавую розу: он падает, его безжизненые глаза с расширенными зрачками смотрят вверх, а рот остаётся открытым, будто от удивления. Смерть – самая обыкновенная и естественная для мира вещь, но она всегда сюрприз для каждого.

Так вот, доктор, играть – это хорошо, Вы сами знаете, Вы, кто периодически подсовывает нам карты по вечерам. Как здорово быстро-быстро их мешать: все цифры и фигуры путаются в водовороте калейдоскопа, и тебе больше не грустно. Да, сейчас, я отдам. Позвольте отдышаться. Чересчур много карт, слишком много лиц, всего чрезмерно. Изгнать, выпустить, турнуть. Ещё одна причина, почему мне нравится отвечать на Ваши вопросы: давая ответы, я освобождаю свою голову, но спустя некоторое время всё возвращается, теснится в и без того небольшом пространстве, и для меня в нём не остаётся ни угла. В Исландии всё пусто и бело, там можно дышать полной грудью.

29

Именно, Исландия. Поспешив разобраться с наиболее неотложными вопросами, я принял решение посетить эту страну, пересечь её всю, вплоть до северных берегов, узнать свой народ. Перед отъездом я нанёс обязательный визит Магнусу Стефенсену, бывшему губернатору и первому магистрату, на остров Видей. На старике алое одеяние, синие панталоны и шпага с серебряной рукояткой, на прощанье он шепчет мне какие-то торжественные пожелания или же от всей души желает мне лютой смерти в кратере. С этими старцами никогда не знаешь наверняка: почтенные седины и белая борода – ни дать, ни взять судейский или капитанский парик, стоит пару шиллингов, и всего несколько секунд необходимо для того, чтобы его содрать и заклеймить позором плешивую голову. Страшные привычки, непристойные грешки, голое мясо. Загадка, и как женщине не противен эрегированный член с гладкой и лысой головкой?

Холодный, напыщенный и чопорный Стефенсен даровал мне две серебряные пряжки и табакерку из моржового клыка; в качестве благодарности я назначил его губернатором острова Ньо с правом рыболовства вдоль всей береговой линии и в акватории, провозгласив свержение датского владычества. Мне совершенно не важно, что этот остров возник из-за вулканической активности и землетрясений лишь в 1783 году, не имеет значения, что по той же причине он вновь оказался под водой, ещё до высадки датского флота. Капитан Олафсен, один из датчан, водрузил флаг над пустынными водами: в таких вещах действуют официально, в соответствии с правилами, принятые решения аннулированию не подлежат. Предполагалось, что островок вновь поднимется из пучины, и тогда, с последними ручейками покидающей землю воды, а с нею и рыбы, здесь воцарится Стефенсен. Старик салютует мне печатью с треской на голубом фоне, которую я сунул ему в руки, но я уже далеко.

30

Я отбыл вместе с шестью моими людьми, но шестеро – это слишком много, толпа, поэтому уже после воздания почестей школе Бессастадира и епископу Виделинусу, пятерых из них я отправил домой. Одного вполне достаточно. Более того, я с удовольствием остался бы без него, но главе нужны подчинённые, хотя бы один. Революция ещё не закончена, поэтому полного равенства пока не существует. В Пятом полку тоже был я, а команданте Карлос – совсем иное дело.

Прежде чем продвинуться вглубь страны, я приказал перенести из Бессастадира шесть полуторавековых пушек и установить их на импровизированной крепости Форт Фельпс. Теперь эти пушки смотрят на бескрайнее море, когда их чёрные дула с яростью хлестают волны, с них взмывают вверх стаи перепуганных птиц, а в воздухе будто остаются капли, пыль сражения. Скала крепче корабельных бортов: пушечные ядра расплющились бы о них, не разрушив. Водяные бомбы разбиваются на осколки и исчезают, но море не отступает, оно атакует, преследует, истощает, пожирает, и медленно, очень медленно утесы поддаются давлению, покрываясь трещинами. Каждая волна низвергается вниз и уносит в море унцию искрошенного камня – битва будет долгой, но в ней уже известен победитель и заранее определен проигравший: рано или поздно земля осядет, и море станет единственным владыкой мира. Одинаковая бесконечная пустота, триумф Потопа. Я был счастлив и весел, мне хотелось стрелять из пушек по поднимающимся водным массам и слышать раздающееся вокруг глухое эхо, но если бы те заржавелые пушки дали осечку, то удар был бы нанесен по моему авторитету.

31

Да, мой друг, авторитету. Трёх недель достаточно, чтобы понять значение слова «командовать». Что там три недели, мне хватило десяти дней – я посчитал. Десять дней королевского путешествия по пустыням и вулканам. А может, не десять. Три. Когда я был совсем один: только одиночество может подтвердить правомерность и легитимность власти. Я и ледяные просторы. Пока ты среди других, ты марионетка, тем более, если тебе при этом приходится распоряжаться. В основе любого приказа лежат молчаливые компромиссы и услуги, это так, даже если ты не отдаёшь себе в этом отчёт.

Отдающий приказы обманывает сам себя. Как те самые капо в Дахау. Они верили, что доживут до самой старости и избегнут смерти, забивая нас насмерть, крича, нанося удары, выталкивая нас на перекличку. Эмиль, начальник крематория, считал за особую честь собственноручно надевать на шею приговорённого к повешению петлю и смотреть, как того трясёт в последнюю минуту жизни: уже вздернутый, он недолго продолжал дрыгать ногами в воздухе и хрипеть, – так Эмиль выражал свою мощь и был тем неимоверно доволен. Недаром всё-таки Дахау изначально был создан как институт для душевнобольных, идиотов и кретинов; эти слова, запечатленные на табличке, произнёс князь фон Штаремберг на пятидесятилетний юбилей правления кайзера Франца Иосифа. Дахау появился в 1898 году, а в 1932-ом Гитлер сделал из него концлагерь. Другая табличка на входе, высшая школа СС. Идиоты и кретины. Суть не изменилась.

Авторитет Господа пострадал, когда он отказался от беспредельной пустоты Космоса и Вселенной в пользу заповедей и запретов. Господу пришлось выбирать: наказывать или вести переговоры и заключать сделки. Я приказал Брарнсену скакать позади меня, – так я лучше чувствовал своё одиночество и свою королевскую власть над никем не обжитыми владениями.

32

Скалхольт: древние алтари среди сернистых потоков и зеленоватых лишайников, гниющие опоры разрушившейся несколько лет назад церквушки, надписи, напоминающие о катастрофах, землетрясениях и извержениях. Раскрывается кратер, земля превращается в акулью пасть; остаётся только скользить между клыками, как делают сказочные герои, оказавшиеся в желудке у кита живыми. Здесь в стародавние времена состоялся суд над последним католическим исландским епископом Йоуном Арасоном. На осуждённых вместе с отцом сыновей повесили двойной грех: в ошибочной религии и сладострастии. Что посеешь, то и пожнёшь – от греха свиноматки плакать поросятам, как тут принято говорить. Революция покончит с бессмысленными самопожертвованиями в пользу проклятия жизни, мерзкая прожорливая глотка не заслуживает слез. Я поднимаюсь на край кратера, заглядываю туда и справляю нужду: золотистая струя попадает прямиком в центр Земли – такой своеобразный дар мастерской жизни и смерти. Руно тоже следовало бы озолотить мочёй, нежели выкрасить кровью.

После подножия Геклы мы прибываем в Альманнаджу. Там уже вечер, переходящий в изморозь дождь царапает лицо и мочит казакины. Я в седле уже несколько часов, всё это время моё лицо терзали ветер и дождь, непонятно, как я ещё держусь. Возможно, окоченевшие руки просто не в силах выпустить поводья. Однажды на протяжении всего боя один моряк находился у пушки, крепко держа в руке запальный шнур. Казалось, он не двигался, опираясь на ствол. Так весь бой. Мы поняли, что моряк мёртв, только когда прекратился огонь, и тот соскользнул на землю. Мы выбросили его труп в море.

Должно быть, мы тоже мертвы, а наша скачка под брызгами ледяной воды и снега тем бледным вечером – дань вечности и её боли. В Голом Отоке холод кусает не только тело, но и сердце и сознание. В северном Гулаге в Воркуте температуры ада на порядок ниже – мне об этом рассказал Юлиус годы спустя. Партия отправила Юлиуса Саттлера в Советский Союз, где он в итоге оказался в обжигающе ледяных клешнях мерзлоты. По какой причине, он так и не узнал. Мы познакомились через много лет, когда он, один из немногих, вернулся домой. Мы стали экспертами в области холода. Пережитая нами история – абсолютный ноль, гибель материи. Там, внутри, я имею в виду мониторы, вероятно, тоже очень холодно… Киберпространство и Сибирь… В Дахау гауптштурмфюрер СС доктор Рашер погружает заключённых в студеную воду с тем, чтобы потом посмотреть, оживут ли их бездыханные тела при трении о кожу депортированных специально для этого женщин из Равенсбрюка. Огонь Кристиансборга…

Пастор, альбинос с огромными глубоко посаженными глазами, предложил нам форель и молоко.

Указывая на стоящий в углу церкви ящик, он говорил: «Да, это мой гроб. Здесь так мало людей. Когда настанет мой час, достаточно, если кто-нибудь водрузит себе на плечи мой гроб и донесёт до кладбища. О большем просить не приходится. Когда я пойму, что приближается мой конец, я лягу внутрь с Библией в руке, как сделал мой предшественник Сера Асмундур Свеинссон – теперь он покоится под рекой застывшей лавы. В течение двух лет почти каждый день пепел Геклы покрывал чернотой небо, а из кратера лились водопады раскаленной лавы. Солнце тогда стало тёмным, как кровь, а пролетающие над вулканом тощие птицы поджаривались ещё в воздухе и сгорали.

Едва мы похоронили Серу Свеинссона, вулкан послал нам облако и огненную грязь, зелёный яд, разбавленный кровью. Меня сделали пастором постольку-поскольку: Сера Свеинссон успел научить меня нескольким псалмам, и я был единственным, кто знал хотя бы пару страниц из Библии. Так мы его и похоронили: христианина и священника, под обрушивающейся с высоты карой Божьей. Десницей Господа были стерты Содом и Гоморра, ну, и эта почти безлюдная и практически безгрешная земля. Сера Свеинссон надеялся, что лава и пепел спрячут совершённый им с молоденьким и, среди прочего, глухим Эйнаром грех, но невозможно ничего сокрыть даже под ставшими покровом гробницы окаменелыми реками сажи. Если присмотреться, можно разглядеть всё, что внизу, прочесть, как открытую книгу. Эта треснувшая земля сравнима с разорвавшимся человеческим сердцем. Пористый комок затвердевает и превращается в камень, на котором выгравированы руны истории, пережитой этим сердцем.

Не дайте себя обмануть этой полутени. Всё светло. Солнце цвета свернувшейся крови, из Геклы поднимаются облака пепла. Однако те, кто умеют смотреть дальше грязного тумана, застилающего взор, видят искрящийся солнечный свет таким, каким он был в первый день Творения. Жестокости нет оправдания. У Эйнара не росла борода, и люди смеялись над ним, оскорбляя, когда он собирал ягель для церковного прихода, я же всегда приберегал ему место в церкви рядом с собой. К чему рвать друг друга в клочья, если, попадая в дьявольские когти, мы все становимся равны? Эйнар был всегда вежлив, в сезон он приносил нам дикую герань и собранные на склонах белоснежные горечавки.

Будучи глухим и, чего уж там, умственно отсталым, он не сразу понял, что от него хотел Сера Свеинссон, а потом не мог найти в себе воли ему отказать: мальчик боялся, ведь пастырь угрожал сделать то же самое с его полусумасшедшей сестрой. Такого Господь не забывает, и это было включено в счёт Свеинссона. Запугивать человека, словно животное, предназначенное на заклание, – проявление трусости, но пастырь по-своему любил мальчика и не мог долго без него обходиться, он часто ласкал его с нежностью, словно старший брат. Люди – они такие: жестокие и добрые одновременно. Животные ничуть не лучше людей, даже если они меньше грешат. Это Эйнар сделал для меня гроб: он умел прекрасно управляться с деревом. Однако Судный день настал для него раньше: не услышав грохота падающей скалы, он оказался под нею погребен, мне же выпала доля исполнить для него реквием.

Знайте, здесь много всего происходит. Здесь не так пусто и тихо, как кажется, напротив, это место полно событий, страданий, страстей и грехов», – так говорил, жестикулируя, пастор. В полинялой голубизне его глаз загорелись огни, руками он будто разгонял стаи мешавших ему говорить птиц, затем он схватил меня за плечо: «Жить в городе, состоящем из церкви и двух-трёх домов, затерянных в тундре, – это словно читать Книгу царей: сын восстаёт против отца, брат возлегает с собственной сестрой, женщин топят за их прегрешения. Палач хлестает заключённого и бормочет «Отче наш», а отрубая ему голову, вещает своё кредо. Здесь мир, господин, со своими испытаниями, мучениями, гнусностями и надеждой, что Бог поселил в сердце каждого из нас: зелень пробивающейся травы, которую Гекла не сможет иссушить навечно. Не уезжайте. Останьтесь. Вы должны научиться держать вверенный Вам Богом скипетр, вы увидете всё: одиночество, трусость, упорство, вину, закон, коверкание реальности. Наказание обрушится на каждого. Вы должны остаться. Вы хотите править, обратите взоры на вулкан, на Гнев Господний и цветущую на нём, как лишайник на слое лавы, бесконечность Его милосердия».

Вы, доктор, тоже пытаетесь править, командовать, направлять, держать нас взаперти, устанавливать час для прогулки… Простите, доктор, если я слишком больно сжал Вашу руку. Я не хотел раскрывать всего, никакой фамильярности, ни в коем случае. И тот пастор… Мне жаль, что я вытолкал его отсюда, но Вы, доктор, тоже… Оставьте меня в покое… И Вы, товарищ Блашич, и Вы, команданте Карлос… Вы, что отдаёте неистовые приказы, оглянитесь вокруг, посмотрите, какие заморозки и отчаяние порождает обреченность командовать кем-то и чем-то.

Когда я его от себя отцепил, – не Вас, доктор, а пастора, – он не хотел выпускать мою руку или ослабить крайне неприятную хватку – я сотворил из деревянных дощечек в дальнем пределе церкви некое подобие очага и растянулся как на подстилке из шкур, краем которой прикрыл уши и голову. Ветер бил в стены и створки, во вспышках огня удлинялись и чернели тени, большие чёрные оперением птицы Геклы, их скользящие во мраке крылья, – веки тяжелеют и медленно смыкаются…

33

Ночь бела и светла; это не ночь, а бесконечный день, в котором Солнце закатывается, но никак не скроется из виду. Снорри, поэт, воспевавший мечи, но боявшийся их, утверждает, что в предустановленном порядке вещей человек идёт сразу после лета. Я полистал его старую книгу о человеческих существах, богах, метаморфозах и метафорах, которые непрестанно трансформируют людей, богов и прочие предметы мира, заставляя их ускорять ход, перетекать и перерождаться друг в друга. Ту книгу мне показал настоятель Магнуссен в библиотеке Бессастадира, время от времени он переводил мне отдельные куплеты. Оказывается, скальды, древние исландские поэты, воспевали судьбу и смерть, называя одно другим. Возможно, так они пытались обмануть смерть. Я привык носить много имён, они падают на тебя одно за другим, исчезают и появляются вновь, если одно мертво, другое-то живо и так далее… Предумышленная неразбериха в документах полиций всего мира.

Поэтому-то они меня и не возьмут, по крайней мере, до тех пор, пока не наступит конец. Рано или поздно на мир опустится вечная арктическая ночь и в ней погибнут все метафоры, а значит, и я тоже, но сейчас лето, длительный день нордического лета, мой день в качестве короля. В книге старика Снорри сказано, что в иерархии имён перед человеком идут боги, богини, поэзия, небо, земля, море, солнце, ветер, огонь, зима и лето. Я иду сразу после лета. Достопочтенный Магнуссен много раз перечитывал для меня те строки: я пообещал увеличить материальную помощь школе и повысить зарплату лекторам.

Возвращение в лето, в колыхание светотени в кустарнике, в отложенное на недели наступление сумерек. Когда нас везли в Дахау, в бронированном вагоне была вечная ночь, арктическая ночь, самая чёрная из ночей. Я знал, что раз жизнь достойна быть прожитой, то нашей задачей было соскоблить ту чернь с лица земли. И, что важнее всего, нам это удалось, а это многого стоит. Да, Ясон – вор и лжец: после победы мы увидели, как по-свински он себя повёл. Я и сам свинья. Зато я убил дракона, который мог раздавить и проглотить весь мир; он пророчил своему царству тысячелетнее существование, обещал тысячу лет жизни Дахау. Мне же для уничтожения этого царства понадобилось двенадцать лет, я разбил его на осколки, будто ночной горшок. Я одержал победу над драконом, пронзил его, и заслуживаю, мы, товарищи, заслуживаем, руно; неважно, что позже мы запятнали его кровью – собственной и дракона, – превратив его в красное знамя лета. Чернота запломбированных вагонов казалась бесконечной и нестираемой, но в Сталинграде их припорошило снегом, отмыв наслоения копоти и грязи. Мне нравится белый цвет. Снег. Исландия.

Я скакал в молочно-восковом тумане, слушая Брарнсена. Он рассказывал, как однажды провёл без малого три дня на привязном аэростате. Кажется, это произошло в Берлине. Один англичанин взял его к себе служить, когда он прибыл в Англию с экспедицией сэра Джозефа Бэнкса. За много лет до того. Брарнсен говорил: «Там, в вышине, очень красиво, облака разбиваются друг о друга, словно разрезанные солнечными лучами волны, и создаётся впечатление, что под ногами во всю прыть несется тёмная земля».

Я слушаю его отвлечённо и незаинтересованно, посматривая вокруг. Застывшие реки лавы, сформировавшиеся среди пепла пузыри, лишайники, злокачественные опухоли организма… Зловонное испарение, скопление газов, пропасть. Изрыгание перемалывающей жизнь со смертью печи, смрад – это герольд смерти, её вестник. От одного драконьего дыхания, от его запаха Ясон делает шаг назад, а из его ослабевшей руки выпадает меч. Трудно не испытать страх, ощущая тот запах. В Дахау, когда ветер дул не в сторону бараков, а в сторону казарм СС, он приносил с собой вонь крематория, и тогда переставали петь канарейки – они смолкали и цепенели. Тюремщики их специально для того и завели, чтобы знать, когда выключать печи. Я не думаю, что причиной было отвращение: причина в страхе, который наполняет собой любое отвращение.

Ну, а жители Мюнхена, которые протестовали, когда недалеко от Замка Хартгейм бросили и забыли набитый трупами отравленных газом поезд? Наверное, они боялись трупов и их запаха и потому подняли голос и обвинили лейхенкоммандо, специальные трупные команды, в плохо выполняемой работе.

Да, запах дракона наводит ужас. Ясон сбежал бы без Медеи. А я без Марии, так было бы лучше. В Дахау я, как и все, боялся пыток и смерти; этот страх сродни тому чувству, когда вокруг тебя беспорядочно ударяют молнии или разыгрывается море. При этом я оставался человеком, пусть напуганным и дрожащим, но человеком. Они же, истязатели и палачи, перестали быть людьми уже давным-давно, с незапамятных времен. Может быть, они никогда людьми и не были, так и родились свиньями, и чтобы стать животными, им не пришлось пройти через ложе Цирцеи. Их можно только пожалеть, пусть сперва и вырезав подчистую, во избежание будущих бед.

Да, в Дахау я боялся смерти. Моё сердце раздирало на части, когда я видел, как гибнут мои друзья и товарищи. Попробуй не наложи в штаны, когда твоего соседа по камере бросают во включённую на полную мощь декомпрессорную камеру, где он просто-напросто взрывается, им это нужно для получения необходимых экспериментальных данных для люфтваффе. Вы думаете, можно было не бояться? Только физическое истощение и голод могли затмить мой страх, вынудить его ненадолго отступить. Зато в своих размышлениях я чётко знал, против кого и почему стал бы сражаться, если бы смог. Когда эсэсовцы заставляли заключённых играть на скрипках в тот момент, когда осужденных вели на казнь, у меня переворачивалось всё в душе, но я был горд за человека, который, незаметно для своих убогих палачей, шёл на смерть под увековечивающую его музыку.