Текст книги "Вслепую"

Автор книги: Клаудио Магрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

34

Необходимо сказать, что вы из кожи вон лезете ради нас. Сейчас, например, субботний вечер, и нам разрешено даже поиграть в азартные игры, чтобы развеяться. И не имеет значения, что медсестра выдаёт нам фишки бесплатно: накал тот же. Шарик бежит по кругу рулетки, кружатся и исчезают дни и недели, передышка коротка, а номер выпадает всегда не тот… Бежит шарик, сверкание, улыбка Марии… Всё-таки это та самая стеклянная дверь в кафе «Ллойд» во Фьюме. Вот она здесь, прозрачная и расколотая вдребезги, на этом зелёном столе. Как же Мария любила зелёные луга и поляны… Я тянусь к ней рукой, но она уже устремляется дальше по искривлённой поверхности и пропадает. Я ставлю всё, что имею, на все номера, для верности также на зеро, но рулетка не останавливается. Исчезла, растворилась в темноте, в дыму гниющего вокруг зала, в спертости и затхлости атмосферы. Кружение. Зелёный шарик. Я его не вижу. Стоп. Номер моей карты в реестре концлагеря…

35

Воспевать мечи и уметь ими пользоваться. Пока я пытаюсь высвободиться из объятий голой морщинистой пустоты, Магнус Финнусен, согласно данному мне в Бессастадире обещанию, сочиняет сагу-песнь о Йоргене, Протекторе Исландии, повелителе копья и основателе рода, принесенном айсбергами медведе, монархе, пришедшем из моря с клинком и весами правосудия. Я хочу настоящую сагу, могу даже помочь ему её составить: школа старого Писториуса была ничем не хуже бессастадирской. Я хочу прекраснейшую поэму о всей моей жизни, всей, включая смерть.

Писать и выводить на сцену собственную смерть – так актёры заучивают свои трагические роли. Теперь я узнаю, кто я, поскольку именно смерть, огонь аутодафе и могильный холм повествуют о жизни человека, рассказывают о ней и ему самому гораздо лучше всяких биографий и автобиографий. В Рейкьявике я любыми путями приготовлю своё погребальное пиво, как того требует торжественный, освященный традицией ритуал похорон. Кони идут вперёд, будущее – не что иное, как расписанный узорами клочок ткани, который жизнь немедленно порвет на клочья. Погребальное пиво я выпью до дна ещё загодя.

36

На одной ферме недалеко от карстовых пещер Стефана Геллера я видел позорный столб, на пик которого была насажена лошадиная голова. Костлявый и золотушный крестьянин не помнит, для кого этот столб был воздвигнут. Кругом свершается столько бесчестных деяний, что нанизывать их на жердь позора – решение абсолютно верное. В болоте утопленниц погибла и его собственная грешница-дочь. Кричащих от страха девушек окунают головой в болотистую топь; однажды одной удалось вырваться и доплыть до противоположного берега. Я беру всех подонков под свою защиту, пусть послужат, охраняя меня, как янычары оттоманских султанов. Матерям раздадут субсидии, только бы не путались под ногами.

37

Я почти у границы своего королевства. Я на краю света? Озеро Миватн. Кипящий лёд и жидкая грязь. Лава взрывается и каплями падает в обжигающе-холодную воду, будто ожившие скалы застывают в прерванном порыве что-то или кого-то обнять. Грусть, на сером небе полосами выступают голубые вены, синий свет, север… Разъярённое ледяное море, белые гребни волн, пена, царство снега. Север – это пронзительный свет, как в Нюхавне. Море же… Чёрное, белое, дикое. С неба обрушивается необратимая серость, нестерпимо.

38

С Марией мы часто брали в Люссино лодку и уходили далеко в море, нередко из бухты Чигале, самой красивой в этих местах. «Я поплыву с тобой: кто знает, вернёшься ли ты, если отправишься один», – говорила мне Мария. По-хорватски название гавани Чигале-Чикат восходит к глаголу «чекати» – «ждать»: в гавани женщины ожидали возвращения ушедших в море мужей и любимых. Уезжать, возвращаться, ждать. Когда я впервые высадился в Исландии, был январь, на заднем дворе моего дома стояла снежная фигура женщины с пленительным ликом, дерзко устремленным ввысь, а вокруг резвились дети. Уезжая, я подумал: «Она будет меня ждать». Но в июне, когда я вернулся, её больше не было: от снежной полены осталась просачивающаяся в сандалии, прилипающая к подошвам талая лужица грязи.

39

Нравится? Посмотрите, какое лицо: прекрасное, всеобъемлющее, в чем-то неуловимое, – так повелось издавна, именно такой должна быть красота, очищенная от шлака ненужных деталей, второстепенных черт, субъективных оценок и от мучительной индивидуальной экспрессивности. Море заставляет полену принимать новую форму, выравнивает шероховатости, придает линиям плавность: лицо сглаживается, становится неузнаваемым. Если бы я только мог стереть со своего лица и выгнать вон из сердца морщины, мои, только мои, чертовски мои. Хорошая идея, доктор, чем-то нас занимать: работа не позволяет нам впадать в депрессию, у каждого появляется своя задача, обязанность, специализация. Эрготерапия. Труд делает свободным – мне-то знакомы эти методы лечения. Я не жалуюсь, мне нравится вырезать из дерева женские фигуры. Если честно, мне даже не нужны каталоги с фотографиями, которые вы мне даёте, чтобы черпать оттуда идеи и образы. Я в этом деле не новичок: в Хобарте мне удавалось подзаработать изготовлением, подкрашиванием и подгонкой полен для приходивших туда изрядно потрепанных океаном кораблей. И по этой причине тоже мне доставляет удовольствие прикасаться к деревянной груди скульптур, обрабатывая изгибы рубанком до тех пор, пока они не становятся гладкими и начинают манить к ласкам. Не думайте ничего плохого, ради Бога, ни малейшего намека на непристойность: я всего лишь предался воспоминаниям об этих поделках. Однажды я даже как-то попытался воспроизвести, смоделировать сердитые губки Норы, жадные и властные, и у меня почти получилось, но…

Я понял, что лица этих женщин, сопровождающих мужчин в море, должны быть отточенными, отполированными до совершенства, спокойными, невозмутимыми. Беда, если лицо выражает страсти, страхи, какую бы то ни было индивидуальность. Впрочем, а кто бы рискнул придать им личностный оттенок? Лишь какой-нибудь шут. Причём из поддельной и бренной плоти и уж точно не из настоящего дерева, чуждого плутовству. Дуб есть дуб, кедр есть кедр – никаких фокусов, а вот мясо, особенно человеческое, всегда ненатурально и вычурно. Так или иначе, в сердце стоящих на краю пропасти слишком много ужаса и ярости, они приемлют лишь безличие, бесстрастность и обесцвеченную, как вода, сущность.

Чудная иллюстрация: белая полена от неизвестного нам корабля сохранена, как указано ниже, в Морском музее Антверпена. Посмотрев на её лицо в анфас, теперь можно увидеть выражение боли, натянутые до предела струны души, когда же она была на носу корабля, там, где создана находиться, моряки могли видеть только её гордый профиль, безучастный, невозмутимый: чистота и ясность, незамутненные беспокойством и страхом. «Только благородная простота, искренность и величие могут устоять перед взглядом Горгоны, удержать, как кариатиды, нестерпимый груз реальности…». Эта фраза хорошо выглядит в брошюре, на нас же реальность обрушивается всё равно внезапно и раздавливает наши головы, сплющивает тела. Посмотрите в Ваши ящики и листы: это же какая-то бурда, а не мой мозг.

Подумайте, разве могла аристократичная невыразительность лица антверпенской полены когда-нибудь измениться, исказиться гримасой? Ведь ей и от Дахау ни жарко, ни холодно. Ну, естественно: позади неё ничего и никого нет, внутри тоже, ничто не угрожает ни кулаком, ни удушьем, ни пытками, ни казнью… Именно поэтому мне так нравятся украшающие нос корабля скульптуры. А ещё я люблю их вырезать и высекать, я мог бы выполнить копию каждой из фигур, представленных в каталоге, безразличных к страсти и страданию, не ведающих какой-либо тождественности, заслуживающих своего бессмертия… Здесь написано, что мастер стиля неоклассики Торвальдсен начал свой творческий путь с ученичества в мастерской отца, где изготавливались полены для судов датского флота. Как и я, создатель фигур, коих никто не посмеет отправить на принудительные работы.

Посмотрите, как у меня хорошо получается: торс вырастает будто из ураганного ветра, заставляя расходиться волны в стороны и ломаться у основания, продолжаясь в складках одеяния. Образуется волнистая линия с завитками, судьба которой – в скором времени исчезнуть в бесформенной бездне. А пока… Глядящие за пределы осязаемого, видимого мира глаза, распахнутые в неизбежность, неминуемость катастроф. Ослепшие глаза Марии, вовсе не мои, – глаза я вырежу, безусловно, такими, вырубив, выскоблив в дереве полости: лишь пустой взгляд способен выдержать пустоту бытия. Обратите внимание, сколько стружек, – это глаза моих полен, измельченные в порошок, словно сапфиры и изумруды моего брата Урбана, голубые и зелёные глаза, холодные, как море Исландии…

40

На обратном пути в Рейкьявик Брарнсен падает в расщелину. Его крики с тёмного дна заставляют меня спуститься вниз по скользким ледяным стенам – вот я рядом с ним. У него что-то с бедром, поэтому исключено, что нам удастся выбраться наружу. Брарнсен смотрит мне в лицо, я же молча продолжаю аккуратно массировать его ушибленную ногу, почти не прикасаясь к ней, чтобы не усиливать боль. Делать нечего – у меня не получится его вытащить. Я говорю ему, что через пару часов он сможет встать и что до этого нужно как можно меньше двигаться и оставаться в тепле. Я снимаю с себя казакин, чтобы накинуть его на плечи Брарнсена – край выскальзывает и закрывает ему голову. «Подожди, я сейчас поправлю», – говорю я ему, а сам, словно неумело, заворачиваю его в складки меха и ткани, достаю пистолет, заряжаю, в мгновенье ока приставляю дуло к виску Брарнсена, который размахивает руками, стремясь выпутаться, и спускаю курок. Выстрел сотрясает своды, отдаваясь гулким эхом. Брарнсен его услышать не успел, брызги крови покрывают меня с головы до пят. Я пытаюсь оттереть руки льдом. Не нужно корчить такое лицо. Жалостливость врача только усугубляет положение больного; врачи добры, и если отправляют тебя на тот свет, то исключительно из лучших побуждений. История – это операционный стол хирургов с крепким запястьем и ровным пульсом. Я был лишь помощником хирурга, но очень хорошо усвоил это ремесло.

41

В Исландии нет или почти нет деревьев. Революции, однако, они необходимы – ей позарез нужны целые леса. Разумеется, для того, чтобы их вырубать. Революция идёт дальше, проникает вглубь сибирской тайги, вторгается в пределы леса; серп и молот валят дикую сельву рабства; каждый ствол вековых деревьев превращается в бессчётные листы бумаги, на которых затем колоннами регистрируются цифры и планы пятилеток. Числа и сводки – на деле эпическая поэзия, литые строфы о нахлынувшей, будто степной смерч, революции. «Поэты много лгут – это давно известно». Опять ты, Аполлоний? Я знаю: статистика приводит цифры, посвящает каждому уничтоженному дереву тысячи, десятки тысяч страниц вранья. Вместе с тем логично предположить, что прочие лгут на порядок больше и чаще. Те, кто хочет сделать из людей рабов – фашисты, нацисты, капиталисты, – должны обманывать – это обязанность любого лагерного надсмотрщика, капо, следящего за самим собой. Мы не должны были фальшивить и, возможно, нам не следовало вырубать леса…

В Исландии я не выкорчевал ни одного дерева, более того, в моем распоряжении был готовый закон, запрещающий к ним даже прикасаться, сведены ли они под корень или пока нет. Законы и пишутся-то в основном для защиты мертвецов. Если бы меня не обвинили в предательстве именно в тот момент, когда моя слава достигла апогея…

42

Я впервые прочёл песнь Магнуса Финнусена по возвращении в Рейкьявик. Через несколько дней, когда он зачитал её публично в таверне «Мадам Маланкуист», стихи были уже отредактированы и воспевали провал моей революции под тосты и чоканье бокалов, поднимаемых за моё падение. «Таким образом, – декламировал он во всеуслышание, – приспущен флаг террора, завершена эпоха мятежей», а я из принесенного морем и провидением доброго медведя превратился в безжалостного хищника, уносимого айсбергом прочь в ледяные туманные дали. Я не стал противиться водружению на флагшток датского знамени, а лишь подумал, что зерно для населения вновь станет недосягаемым и что цены взлетят до небес. Это случилось 22 августа – тогда всё закончилось. О Боже, ничто не завершается, даже со смертью – я же здесь. За неделю до того «Орион» вошёл в порт, а капитан Джонс уже имел на руках и точные инструкции и договорённости с графом Трампе: меня обвинили в неповиновении, нарушении субординации, в предумышленном развязывании войны против датчан, в секретных соглашениях с ними же, чему подтверждением послужил мой мундир – да, я поднялся на борт в старой парадной форме «Адмирала Жюля». Синяя шинель, позолоченные пуговицы, эполеты, брюки по колено и постоянно сваливавшаяся с головы треуголка.

Я не произнёс ни слова, просто поклонился и отдал шпагу. Единственной моей просьбой, претензией, приказом было сделать так, чтобы население не узнало о моём аресте, не заметило его, и им пришлось эту просьбу удовлетворить, в противном случае, мой народ поднялся бы все как один, а там лиха беда начало. Остерегитесь трогать этот народ и их Йорундара – так меня называют в Исландии. Мы спустились с корабля на сушу по трапу, на улице я, как обычно, периодически останавливался пообщаться с людьми, выслушать их, уверить, что отправляюсь в Лондон отстаивать наше дело перед Лордом Адмиралтейства и искать поддержки моего давнего друга сэра Джозефа Бэнкса, обещая вскоре вернуться. После все мы пошли выпить в кабачке «Мадам Маланкуист».

В момент, когда мы вошли, Финнусен уже зачитывал свою разобранную на лоскутки и сшитую вновь оду: «Мы видим разрушения, сотворяемые ужасным всесокрушающим демоном», – орал он. Я же смеялся вместе с остальными, после чего Финнусен, набравшись нахальства, предложил мне испить чашу погребального пива – вот тогда я схватил его за ремень и окунул в поставленную передо мною бочку, затем достал оттуда, швырнул его на пол, снял треуголку, зачерпнул ею ячменный нектар и осушил ее до дна, точно бокал, выкрикнув, что капитан Джонс угощает всех ромом за здравие короля Англии или Дании, – кому как больше нравится. Ещё я разок станцевал с Гудрун Йонсен, на которую-то и взгляд раньше бросить не смел, и даже попал в ноты песни Рагнара: с ней познакомил меня настоятель школы Магнуссен в Бессастадире. «Змеи терзают моё тело, ядовитая гадюка свила гнездо в моём сердце… пятьдесят одна битва, – все под моим штандартом, кровью окрашены наши мечи, нет на свете короля лучше меня». Слава Богу, не было ни одной битвы. С теми бедными, рахитичными, измождёнными голодом людьми было бы трудно обножить покрытые вековой ржавчиной клинки. Тогда, в таверне, где я пил своё погребальное пиво, я оглядывался и вспоминал о своих сражениях, да-да, о них я мог поведать: Алгоа, Каттегат, Гвадалахара… «Я с детства научился окрашивать меч в красный цвет, а теперь меня зовут к себе боги, и нет смысла оплакивать такой конец». О чем там сокрушаться, мне хотелось рассмеяться, да всем хотелось, глядя на моё пиво, – бешено жестикулируя, я разлил его на пол. Танцуя, я чуть было не споткнулся о бочку, да, но зато взял правильную ноту. «Моя цель близка». Как хочется помочиться, – это логично после такого количества выпитого. «Пойду хлебать пиво во дворце Вальгаллы, воздвигнутом асами. Срок, мне отмерянный, истек», – не то слово, – «и я удаляюсь смеясь».

Джонс же ушёл разъярённый под всеобщий гвалт. Только старик Магнус Стефенсен, которому была доверена временная власть на острове, остался, исполненный достоинства и немногословный – за весь вечер он произнёс одну лишь фразу об изменчивости судьбы и быстротечности земной славы на латыни. Его коварный взгляд, казалось, говорил, что пришёл мой черёд править Ньо, меня окунали головой в прохладную воду, но я продолжал пить и подарил свою треуголку какому-то мальчишке, надвинув её ему до самого подбородка: «Сохрани её для меня, я уезжаю ненадолго». Вместе с толпой я вышел на берег, примостился в лодке и приказал гребцам держать курс к «Ориону»: мне не улыбалась перспектива плыть в Лондон на «Маргарет энд Энн» вместе с кучкой ренегатов, вроде Трампе, а также Фельпса и Савиньяка, возвращавшихся на родину.

Шлюпка летела по волнам, вздымаясь вверх и вниз, а я, распластавшись на дне, продолжал пить. Пить за свои похороны. Жаль, что человек не может стать собственным мавзолеем, осушить бокал со своим же прахом – как царица Артемизия когда-то вкусила пепел своего венценосного возлюбленного, – и им же отрыгнуть. Я отрываю голову от бортика: волны надо мной, подо мной, вокруг меня, захлестывают, исчезают, в промежутках между валами я вижу берег – отдаляющееся от меня царство, моё царство. Передо мной опускается огромная лазурная волна – это мой флаг колышется и плывёт по воде, укутывает меня, становясь всё более синим и тёмным.

43

Когда корабль находился где-то между мысом Рейкьянес и скалами Фугласкер, меня разбудили. Нас терзали ураганные ветра. Капитан «Ориона» Гоуэн (Джонс взял командование над «Маргарет энд Инн») принимает решение выйти в открытое море, но ему не удаётся выправить курс судна. Без чьих бы то ни было слов я уже на мостике, даю приказ пройти между мысом и утесами. Мои распоряжения точны и быстры, как тот ветер: они нащупывают лазейки, просачиваются отовсюду, и мне кажется, что я отчётливо вижу каждый узелок паруса, каждый канат; натягивая и ослабляя их, мы ухитряемся скользить по водным массам так ловко, что, наверное, точно так же, лавируя, смогли бы уйти от пушечного обстрела. Внезапно мы замечаем, что плывущий перед нами «Маргарет энд Инн» охвачен пламенем. «Орион», словно акула, преследует его, уже во власти бури и моря, кидаемый из стороны в сторону; наконец нам удается его нагнать – я поднимаюсь на борт горящего корабля и приказываю спустить на воду шлюпки, – так, меньше чем через час, матросы, экипаж и пассажиры с «Маргарет энд Энн» оказываются на палубе «Ориона». Я покидаю корабль последним – жест капитана перед тем, как вернуться обратно к кандалам.

Масло, сало и жир – груз Фельпса, которым набит трюм «Маргарет энд Энн», – лишь ухудшают ситуацию: мигом вспыхнув, они подпитывают пламя, распространяющееся повсюду. Дерево тлеет, канаты рвутся, парус падает, языки огня лижут мачты, затем всё устремляется ко дну полыхающими потоками, рея рухнула вниз, словно бившийся до последнего рыцарь, извивающийся теперь на паркете, как тогда в Кристиансборге. Корабль распадается на части, буквально разрывается, но обшитое медью днище отрывается от него и всплывает, продолжая гореть: низвергнутое Солнце заставляет вспыхнуть море. Вдруг слышится взрыв: запасы пороха, пушки, ядра, – всё взлетает в воздух, бортовые залпы в небо и ночь, такую ясную, – это салют в честь моего конца; в гуле выстрелов расцветает ночь, тёмная роза с алыми лепестками.

«Орион» отплывает от мерцающей на поверхности моря жаровни, каплями крови стекающей в кубок. Огонь сопротивляется смерти, каждый жаждет избежать гибели, жизнь отчаянно защищается, потому и причиняет боль тогда, когда можно было бы покончить с ней махом. Море успокоилось, Гоуэн снова берет на себя командование. «Орион» швартуется в Рейкьявике 1 сентября, чтобы, переведя дух, восемнадцатью днями спустя прибыть в Ливерпуль.

То, что случилось в Лондоне, – не иначе как подлость самого низкого пошиба: я был брошен в тюрьму «Тутхилл Филдз» по обвинению в выезде из страны без соответствующего на то разрешения, для них я не сдержал слово чести и подготовил заговор против правительства Его Величества под предлогом помощи голодающему населению Исландии. «Значит, ты это сделал из любви к этому плешивому сброду? Да кого ты обманываешь?» Долгие часы в смраде узкой камеры, вопросы, допросы. Между прочим, после высадки я, ведомый ободряющими заверениями сэра Джозефа Бэнкса, как прежде, поселился в «Спрэд Игл Инн»…

44

Что означает то большое красное пятно, огоньком окурка зажегшееся в полутёмном окне? А, внутренний просмотр, объявление о коллективной встрече в огромном зале-амфитеатре на минус первом этаже. Под землёй. Групповая терапия. Присутствующие и отсутствующие, сидящие рядом и не очень, можно толкнуть локтем усевшегося впереди и, благодаря компьютеру, общаться с кем тебе вздумается, даже с теми, кто находится на другом краю света, вверх головой, ногами вниз. Все вместе, толпы, массы, – все нетерпеливо ждут начала. Зал переполнен и будто дышит, как море. А где в этой долине справедливости заключённые и приговорённые? Я вижу только капо, сторожевых псов, свирепо цапающих друг друга, способных состряпать всеобщую бойню. Тонны пережёванного и переваренного мяса. Говорят, собачье мясо неплохо, хоть и обладает специфическим вкусом. Вот бы нам дали его попробовать в лагере хоть разок.

«Капо, сколько планируется проклятых, задержанных, приговорённых, принудительно отправленных в психушки изгоев?» Много, несметное скопление людей. Вам это должно быть известно лучше, чем мне, у Вас-то есть и журналы, и услужливые помощники, но, должно быть, из-за всех этих номеров и цифр ваши компьютеры накрылись медным тазом. Компьютер – это ведь мозг, а мозгу свойственно иногда зависать и ломаться: такая уж у него особенность. Однако не нужно гнушаться цифр, брезгливо морщиться. Они же живые, их можно потрогать и пощупать. Цифры на картах, цифры на пропуске, цифры на монетах, на банкнотах, на плече, рулетке, камере.

И на игральном столе тоже, смотрите: лихорадочно блестящие, почти каракули, помогающие узнать секретный порядок карусели возможностей, теории вероятности и относительности. Хаос, творящийся в игре и в мире, зиждется на крайне неочевидных, таинственных правилах, согласно которым шарик движется по рулетке, будто планета в безбрежности космических пространств по заданной траектории, и ничто не может заставить её сойти со своего пути и затеряться в беспредельности, напротив: она по-любому остановится на пяти или, например, двенадцати. Возможно, мы откроем загадку этого порядка и соберём перед собой горку золотой пыли времени… Вот она сыпется сквозь пальцы на приглаженное зелёное покрытие, ровный газон, где теснятся все те, кто возомнил себя равными Богу и возжелал стать подобными Ему.

Они украли золото, руно, святыню, а теперь ожидают вердикт народного трибунала, – все собрались в огромном игровом зале с красными обоями, штофом, столами, занавесками, стульями и горящими свечами; люди гроздями вцепились в зелёный стол справа и слева, утрамбовались, кто как мог, – вот он, Алтарь Господа. Невинные ли, виновные ли, – в любом случае, грешники, подвешенные на углы того стола, как животные на крюках скотобойни; их покрытые потом лица освещены кровавым светом свечей, их руки алчут денег, тянутся к ним, загребают. Красный цвет повсюду, люди корчатся вокруг красного стола, как портреты рыцарей и датских королей в пламени Кристиансборга.

Допустим, я всегда проигрывал, но мне нравилось, я развлекался, и мне не жалко было терять то малое, что я имел… У биографов бурная фантазия, а я лишь играю придуманную ими же роль закоренелого в своих убеждениях, но раскаявшегося, – такая вот двойственность. Важно соответствовать своему образу, портрету, независимо от того, чьей он принадлежит кисти. Моя жизнь – это то, что мне рассказали о ней другие. Иначе, откуда бы я мог знать, как я родился, как я сделал первый шаг и плакал ли я по ночам? Обо всём этом я услышал от других и сейчас передаю то, что мною было воспринято. Как, говорите? Нет-нет, что Вы. Речь не только о раннем детстве, а о каждом мгновении моей жизни. Думаете, я могу описать своё лицо, глаза и руки, когда вы посадили меня вчера перед той машиной? Конечно, нет: я себя в тот момент не видел, да и не узнал бы. Это Вы мне обо всём поведали, теперь я знаю и могу повторить.

Я вышел из «Тутхил Филдз» достаточно скоро, но на воле было ещё хуже. «Крипплгейт», «Уайтчепл», «Саусварк», «Смитфилд», «Сент-Жиль»… Всё ниже и ниже, всё более жалкие, отвратные в своей убогости комнатушки, всё более грязные отрепья… Ну, хоть поиграл немного, не важно, что всегда проигрывал. А вот после бесконечных лет в Керсо, – не помню, сколько, два года или, может, ни одного, – у меня не было уже ни времени, ни охоты играть, в карты или во что-либо иное. Очень быстро закончились моё детство, отрочество и юность. Незаметно. Понца, Гуадаррама, Велебит, Дахау, Голый Оток. А что потом? Не помню. Тяжёлые, как свинец, годы, завязанные узлом в мешке, его обвернули в грубую ткань и тащат по палубе. «Тело покойного будет скинуто в море». Оно быстро устремляется ко дну. Вода глотает его с подавленным всхлипом и выравнивается, будто ничего и не произошло.