Текст книги "Вслепую"

Автор книги: Клаудио Магрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

24

«Я не помню, чтобы в Барселоне стряслось что-то серьёзное», – сказал нам товарищ Люттманн во время прогулки по Бэттери Пойнт. Он задумчиво вглядывался в море, туда, где когда-то на возвышении стояла старая пушка, предназначением которой было охранять город: очередной чёрный и слепой глаз, глядящий на раскинувшийся вокруг мир. Товарищ Люттманн прибыл в Австралию с тем, чтобы проконтролировать созданные эмигрантами ячейки Партии. Эмигрантами, в основном, были выходцы из Фриули-Венеции-Джулии, которые очутились здесь после Второй мировой, их нельзя было деморализовывать, наш дух категорически запрещалось расшатывать, – я тоже побывал на том собрании, несмотря на зримое отсутствие моей фамилии в списках, по крайней мере, мне так кажется… Что-то серьёзное для кого? Кто страдает в конечном итоге больше всего? Осуждённый или палач? Последний распахивает люк, нажимает кнопку или поворачивает рычаг, а потом возвращается домой и помогает делать домашнее задание своему сыну, но не решается посмотреть ребёнку в глаза. Возможно, тогда в Испании товарищ Люттманн нацепил повязку не на тот глаз, и именно поэтому приказал расстреливать пулеметными очередями наших же товарищей-анархистов. Недавно они вместе с нами кричали «No pasaran», «Они не пройдут», а потом вот те на, прошли-таки, мы сами открыли дорогу, взвод слепцов с завязанными глазами, стреляющий в гущу народа и не замечающий, что каждый залп – в собственную же спину. Мы спутали и выкосили наши шеренги: коммунисты против анархистов, социалисты против коммунистов, мы стали виновниками своей собственной смерти, создав для неё бреши. Фашисты смерть уважают. «Viva la muerte». «Да здравствует смерть». Смерть же любит пустоту, с помощью которой она проникает в наши жизни. Революция – это черепаха из щитов, и если один из них выскальзывает, а другой ломается, черепаха со скрипом падает и хоронит всех под собой. Неприятель вскарабкивается наверх и прыгает прямо на тебя: там внизу уже непонятно, кто друг, а кто враг, ты слепнешь и сходишь с ума – в этой пыльной темноте не нужна повязка, чтобы ничего не видеть. Ещё в те времена мне следовало понять, что это мероприятие ненавистно испражняющимся завистью и злобой богам. Я должен был понять, что мы никогда не добудем золотое руно. И действительно, мы вернулись с отрепьями, смоченными кровью наших братьев. Братоубийство и самоубийство – в сущности одно и то же. Руно изначально пропитано священной кровью убиенного Ээтом Фрикса, гостя, а значит якобы неприкосновенного и защищенного обычаем и законом.

На флаге, который 18 сентября 1936 года товарищ Галло[42]42
  Речь идет о Луиджи Лонго (итал. Luigi Longo,15 марта 1900, Фубине, провинция Алессандрия – 16 октября 1980, Рим), деятеле итальянского и международного рабочего движения.


[Закрыть]передал Пятому полку от имени Коммунистической Партии Италии, есть и наша кровь. На нём также есть честь и стыд, за всё и за всех. «Ведь это же невозможно распознать в ночи ни братьев, ни самих себя?» А, опять ты со своими игрушками, хочешь вытащить из меня давно похороненные воспоминания, забытые мифы Античности. Если бы настоящий Аполлоний… «После гостеприимного приёма, оказанного долионами и их царём Кизиком, а также бесчисленных обменов дарами и символами мира, «Арго» отбыл от Медвежьей горы. «Ночи ветер свой бег изменил, и порывом противным неудержимо назад корабль относило, покуда он не пристал к долионам радушным. Ночью на берег вышли герои[43]43
  Аполлоний Родосский… Песнь I, строки 1016–1019.


[Закрыть]. <…> Ни из героев никто не заметил, что остров знаком им, ни средь ночной темноты долионы не распознали, что воротились назад герои; но им показалось, будто пристал пеласгийский Арес, макрийцев дружина. Быстро доспехи надев, они на приплывших напали. Друг против друга бойцы щиты обратили и копья с той и с другой стороны. Так быстрого пламени сила, вдруг на кустарник сухой напав, бушует пожаром…[44]44
  Там же. Песнь I, строки 1021–1028.


[Закрыть]». Я тоже, я тоже был удивлён судьбой в ту ночь во время битвы. Мы скосили их, словно траву. Наших. С нами.

Как же можно видеть в темноте? Тот май горел баррикадами. Стреляла правительственная полиция социалистической Каталонии. Стреляли анархисты. Все против всех. Против предателей освободительной революции, против предателей национального единства. Генерал Листер тем временем устанавливает в Арагоне свой порядок. Порядок стал смертью. «Viva la muerte», – кричат идущие вперёд франкисты, в то время как мы убиваем и калечим друг друга. Да здравствует смерть. Наверное, правда, что ОВРА и Гестапо умело подстрекали внутренние разногласия среди нас. Иначе как мы до такого докатились? В темноте ничего не видно – стрельба происходит наобум. Позже, при свете, выявляется правда, представляющая собой кучу трупов.

Да, мы были в темноте. Но мы хотя бы (и об этом часто будут упоминать в долине Кидрона) сражались с тьмой, пусть и со сбитым порой прицелом. Меж тем, черные и коричневые рубашки заклятых врагов эту тьму лепили, пытаясь застлать нам путь.

«А на заре увидали и те и другие ошибку страшную, непоправимую; тяжкая скорбь охватила тотчас героев мининских»[45]45
  Аполлоний Родосский… Песнь I, строки 1053–1055.


[Закрыть]. Нам же для осознания своих ошибок потребовалось слишком много зорь. Быть может, мы наконец-то всё поняли именно здесь, в Бэттери Пойнт, после слов «я не помню, чтобы в Барселоне стряслось что-то серьёзное». Всегда наступает такой момент, когда слишком поздно. «Целых три дня напролет стенали и волосы рвали мужей отважных семья и народ долионов. А после в медных доспехах они, обойдя вкруг могилы три раза, с почестью должной его погребли и устроили игры, как надлежит, на широком лугу, где еще и поныне высится царский курган, и потомкам зримый далеким»[46]46
  Там же. Песнь I, строки 1057–1062.


[Закрыть]. Красный флаг сначала шествует по Барселоне, а затем покидает Испанию вовсе. 15 ноября 1938 года – я очень хорошо помню, ваши таблетки действуют. Слава поражения. Занавес.

Я знаю. Потом что-то случилось. Ранее стёртые имена изгнанников, шпионов, изменников, оппортунистов, уклонистов и предателей данью почета и уважения выбиваются на бронзовых табличках, а заставившие нас упасть братья жмут нам руки, потому что та ночь была чрезмерно длинна и темна, а коварный враг затаился в засаде. Стрелять друг в друга вслепую проще пареной репы. Сейчас всё в порядке, всех реабилитировали. Реабилитированные всех стран, соединяйтесь! Нет. Лучше распустите свои собрания, освободитесь, рассейтесь, пока не прозвонил колокол.

25

В открытом море существует такая традиция: когда к кораблю приближается «Летучий Голландец» и кораблекрушение неизбежно, моряк, дабы спастись, должен вскарабкаться и уцепиться за полену. Эвридика даже не поворачивается: она продолжает подскакивать на волнах, с вызовом устремляясь в морскую пустоту, её изумленно-насмешливый взгляд обращен к небу, внимание приковано к морю, а отнюдь не к ухватившемуся за нее Орфею. Сколько полен – столько Эвридик. Её грудь едва касается воды, а затем полностью погружается в синеву готовых поглотить её вод. Прижимаясь к ней, я спас свою жизнь. Как бы я хотел отнести её к себе домой, водрузить над своей собственной могилой, несмотря на ворчание и несогласие священников: они не желают полуобнажённых женщин на освящённой земле. Море вынесло на берег много разных полен, всех, кроме Марии. Хотя нет, её тоже, но после долгого странствия по всем океанам, пожирая, разъедая, расщепляя её день за днём, доктор, после такого путешествия, когда ты возвращаешься на землю абсолютно истощённый и разбитый.

В Исландии семь месяцев в году ночь, а море черно. Когда сэр Джозеф вернулся, я был ещё под арестом за случившееся на «Адмирале Жюле» в «Спред Игл Инн». Он приехал поговорить со мной об Исландии, а я сделал вид, что обо всём осведомлён. В конце концов, я датчанин, и остров, который должен ему предназначаться в подарок, был нашим. Несколько позже я даже отправил ему доклад о том, как можно улучшить положение исландцев путём аннексирования страны в пользу Англии. Исландцы, кстати, только и мечтают стать подданными британской короны, но не признаются в этом из-за страха перед датчанами. Для блага исландского народа было бы разумно имитировать аннексию по праву силы – так можно было бы наконец-то реализовать свободный выбор этих людей, как было с Чехословакией в 48-ом. Кроме того, Исландия могла бы стать отличной морской базой коалиции в борьбе с Наполеоном.

По ассоциации мне в голову сразу приходят Савиньяк и Фелпс – два примкнувших к исландской экспедиции, снарядивших и вооруживших бриг «Кларенс», торговца, которые подрядились доставлять обедневшим и голодающим исландцам товары и продукты в рамках грузоперевозки на тысячу гиней, с целью в обмен скупить за бесценок значительные объемы животного жира и сала, а потом перепродать все это с накруткой на материке. В библиотеке Королевского Общества я наткнулся на некоторые освежившие мою память скандинавские руны и свитки. Кстати, при описании сэру Джозефу горящего дворца в Кристиансборге я прибегнул к строкам одного из тех поэтов. Это вполне логично: написанное на бумаге я помню гораздо лучше того, что видел собственными глазами. Я вообще лучше помню слова, нежели события. Прямо скажем, я помню только слова. Прекрасно помню. Даже когда утрачиваю способность понимать их значение.

26

Та история с королём Исландии, конечно, бред. Причём бред, подходящий только тем алкашам в «Ватерлоо Инн», которые рассыпались передо мной в реверансах и смеялись с издевкой. Эта небылица была пущена в игру, чтобы меня запутать и заклеймить. Пригвоздить человека к стене просто: нужно придумать маленькую ложь или сказать ничего не значащую правду в отрыве от контекста, в котором она существовала. Микроскопический кусочек биографии человека, изолированный от остальной жизни, может быть хуже лжи, и человек уже проклят.

Я один из немногих, кого им не удалось припереть к стенке. Они думали, что я сгнию в Порт-Артуре. Ан нет: вот он я здесь. Сейчас мертвецы они, столь уверенные когда-то, что я сгину в общей яме Голого Отока. Теперь там парк, а неподалеку от него книжный магазин, в котором я нашёл свою автобиографию. По парку прогуливаются люди, я тоже там бываю, доктор, вечерами, когда нам разрешается выйти подышать воздухом. Я бываю там, а не здесь, не в Барколе и не в Мирамаре, как думаете Вы. Здесь – это понятие относительное. Вы считаете, что мы здесь – мне же и лучше: я свободен, как птица в небе, а все полагают, что посадили меня в клетку. И капитан Джонс так думал по прошествии трёх недель моего исландского правления. Он возвращал меня, закованного в цепи, на борту «Орион» в Ливерпуль. Кандалы с меня сняли сразу же: мы только-только отплыли, когда нас настигла буря, мы рисковали разбиться о скалы Фугласкера, и если бы меня не развязали, было бы некому встать у штурвала, чтобы выправить судно.

Как бы то ни было, я никогда не мечтал провозгласить себя королём Исландии. Мы не мечтали. Мы, Его Величество Йорген Йоргенсен, Протектор Исландии, Верховный главнокомандующий сухопутными и морскими силами, – таково провозглашение 11-го июля. Да, 11-го июля 1809 года. Бесполезно. Не тратьте время на сверку: никто не может знать этого лучше меня. Я сделал это ради бедных исландцев и горжусь своим поступком. Они погибали пригоршнями, таяли, как склеившиеся между собой снежинки. Перед смертью они сначала покрывались гнойниками и струпьями, а затем теряли чешую, как задохнувшаяся на берегу рыба, вздутые вены на ногах, отеки. В то время войн и блокад на остров не поступало абсолютно ничего: ни информации, ни пищи. Вдобавок ко всему, датский губернатор, тот сукин сын граф Трампе не разрешал продавать населению зерно дешевле 22 долларов за баррель, чем обрекал людей пухнуть от голода и подыхать: они даже горсть себе позволить не могли. Когда я его взял за шкирку, вдрызг пьяного, запутавшегося в покрывалах дивана, он ещё продолжал храпеть и рыгать. Одним из первых объявленных мною законов стало установление твердых цен на зерно, а регулировать их мог только я.

Истинная революция способна избавить мир от оков. Но в этом-то и заключается её обман и причина её неудачи: мы хотим освободить всех, даже братьев-чернорубашечников, они же жаждут видеть лишь наши трупы. Однако мы тоже заставили многих наших видеть будущее, словно исполосованный голубой экран…

Когда «Кларенс», вышедший из порта Лондона 29 декабря, подходил к берегам Исландии, в вышине над нами не было солнца, вокруг сгустилась арктическая ночь, небо оживляло только северное сияние, словно развевавшиеся в безмерном пространстве флаги, вестники протискивающейся сквозь темень облаченной в зелень весны. Тогда мне верилось, что рано или поздно должно взойти общее для всех Солнце, а те умирающие от голода, рахитичные и покрытые оспинами эрготизма, огня Святого Антония, люди обретут это солнце благодаря именно мне. В Дахау не было солнца, ни исполосованного, никакого, ни единого лучика, там была только чёрная смерть. Но я никогда не сомневался, что оно рано или поздно появится среди той вечной ночи. Возможно, я бы его не увидел, но, в любом случае, знал бы, что оно есть, что оно спряталось вдали и скоро должно взойти, как происходило всегда, даже после смерти стольких моих друзей и товарищей. Теперь же я не знаю, с какой стороны его ждать, где запад и где восток. Такое впечатление, что исчезло не только солнце, но и стерлась самая линия горизонта.

«Кларенс» не удалось войти в бухту Рейкьявика сразу, и если бы я тогда знал, где запад, а где восток, если бы я только мог понять, откуда дул ветер… Я был Йоргеном Йоргенсеном, лучшим моряком Его Величества. Я очутился за штурвалом, сам того не заметив, а рядом со мной скованно и неловко стоял явно смущенный капитан. Я выкрикивал приказы людям, которых даже не видел под накрывающими их синими волнами.

Если бы не я, они бы все разбились об отроги скалистых островов Вестманнэйар – первые в этих краях омытые человеческой кровью, в ночи времен, когда Ингольфур Арнарсон, первый викинг, направил к Исландии свои лодки и драккары.

«Повелитель копья, вождь рода», – повествует в саге скальд. Йорген, будто Ингольфур, вытащенный изо льда медведь, принёс жизнь на остров огня и мороза, король, восставший из моря, – так описывает произошедшее в своей оде Магнус Финнусен. Он написал это произведение в честь моего повторного возвращения в Исландию и освобождения мною исландского народа. Тогда я вновь созвал Альтинг, традиционную ассамблею свободных викингов, собиравшуюся один раз в год в четверг десятой недели лета с целью утверждать законы, улаживать разногласия и устанавливать размер долга убийцы семье убитого, дабы препятствовать развязыванию кровной мести.

Я успел прочесть эту оду перед тем, как на остров из Лондона прибыл капитан Джонс: меня вновь заковали в цепи, Магнус Финнусен адаптировал своё сочинение под капитана Джонса, поменял содержание здесь и там, и посвятил её ему, я же стал именоваться узурпатором, тираном и мятежником. Vidimus seditionis horribilem daemonem omnia abruere[47]47
  «Мы видим разрушения, сотворяемые ужасным всесокрушающим демоном» (лат.)


[Закрыть]. Здесь нечему удивляться: это не первый случай, когда народный герой становится предателем.

Финнусен посвящает много страниц этому событию – так было принято с незапамятных времен у скальдов, складывавших саги. Но хватит уже копаться в моей автобиографии, согласно которой изначально ода посвящалась мне, и лишь потом была переправлена для моего тюремщика и пленителя Джонса. Им было это на руку. Вот только о народе в оде не было ни слова, о нем ловко забыли упомянуть, а ведь после того, как был приспущен штандарт моей свободной Исландии люди, как прежде, начали гибнуть от голода. Голубой фон, на нем три белые трески, перекрещенные между собой, вновь сменились датским белым крестом на алом поле. Вслед выросли цены на зерно, и народ начал околевать.

Я всё-таки смог причалить, минуя выглядывающие из воды скалы и туман. Облака образовали на небе дыры, сквозь которые на землю проникал тусклый свет, на утесы садились стаи белоснежных птиц, а затем, вспугнутые кораблем, взмывали к небу, оставляя под собой ту же чёрную поверхность.

Лодка к нам приблизилась в тот момент, когда мы почти достигли середины гавани. Я помню широкие лица с ввалившимися щеками, грязные шерстяные береты, гноящиеся глаза, обрезанные ножом наискось бороды, – эти люди протягивали к нам руки и обращали мутные собачьи взгляды. Один из них схватил меня за запястье, я пожал его испачканные пальцы, ощутив прикосновение перчатки, закрывавшей лишь тыльную сторону ладони.

Эту историю у меня тоже украли. Вернувшись в Лондон, я сразу же загремел в тюрягу «Тутхил Филдз» по причине того, что покинул Англию, не имея на то разрешения и нарушив тем самым данное мною слово чести. Книгу же мою переиначили и напечатали Хукер и Маккензи, предложившие собственную, надуманную версию исландской революции. Моя рукопись исчезла, и мне пришлось переписывать её повторно, но к тому времени были изданы и остальные книги. Почти идентичные моим.

Так и Магнус Финнусен, который за три недели до происшествия стал моим бардом, переделал завершение своей оды, когда меня свергли и арестовали. Прочтите-прочтите, доктор. Об этом пишет в своём талмуде даже Дэн Спрод. «Мы видим разрушения, сотворяемые ужасным всесокрушающим демоном», – это обо мне. Armis succintum omnia abruere, at rum ve-xillum erexit dicens se pacem et libertatem adferre[48]48
  «Всё разрушает и крушит доспехи, поднял знамя, говоря, что нужно принести мир и свободу» (лат.)


[Закрыть]. Как Вам такая латынь, выпускник Высшей Нормальной Школы Пизы и товарищ с улицы Мадоннина Блашич? Не ожидали? Ученики школы Бессастадира помимо латыни изучают ещё греческий, иврит и теологию. Я без раздумий выделил этой старинной славной школе тысячу долларов, инвестируя, таким образом, в заставленные грандиозными историями с печальным концом полки. Там же была и исландская Библия. Та тысяча долларов мне досталась от датских вельмож и чиновников: я заставил их поменять мне только что напечатанные моим правительством голубые бумажки на настоящие деньги. Управлять школой мне помогали епископ Виделинус и настоятель Магнуссен. Я же был директором, потому что лично подписал декрет о назначении себя на этот пост, отдавая себе полный отчёт о принятой ответственности.

Каждый из томов, хранящихся в почтенной библиотеке Бессастадира, рассказывает одни только печальные истории. Драконы напрасно стерегут проклятые сокровища, им отрубают головы, но золото фатально, оно ведь как руно, поэтому герою, убившему его стражника, приходится хуже, чем Ясону: герой погибает, он чист и непобедим, но предательски сражен исподтишка, его кровь порождает другую кровь, взывает к ней, как революция; клокотание душит племя и род, на шее петлёй сжимается красный платок; принцессы растоптаны копытами белых коней. В подобных сказаниях железного века всё – мир, люди, боги – идёт навстречу общему концу, всеразрушающему огню. Как же я смел надеяться на положительный исход своей собственной затеи? Все истории сгорают в пламени аутодафе…

27

Пусть говорят, что хотят, обо мне, о моей революции. Обман и очернение – награда истинного революционера. Кто это вновь заладил историю о показаниях капитана Листона? Кто, прячась за псевдонимом, утверждает, что это именно он разоружил гвардию датского губернатора графа Трампе? Это было наше второе возвращение из Лондона, в этот раз на борту «Маргарет энд Энн»: июньское воскресенье, изнуренное Солнце у самой линии горизонта каплями стекало с неба, точно кровь с освежеванной только что туши, подвешенной сушиться на скотобойне. Я продолжал настаивать на объявлении свободной торговли и коммерции, а также снижении цен на зерно для истощенного исландского населения.

Резиденция губернатора представляла собой белый дом чуть больше остальных в округе, довольно неказистых. Перед входом таяла куча льда, а в воздухе пахло вяленой рыбой, уже с душком, и китовым маслом. Я пнул ногой груду отбросов и вошел.

На лавке лениво развалились три охранявших губернатора солдата. На мою просьбу поговорить с губернатором, один из них грубо меня послал куда подальше, но, поскольку я продолжал настаивать, он встал и собирался было дать мне пинка под зад, как я, не успел тот поднять руку, нанес ему удар в шею и живот, не отдавая по большому счету себе в том отчета – один миг, и человек на земле. Тем временем, уловив краем глаза блеск клинка второго вояки, я выхватил у валявшегося на полу пистолет. Угрожая этим троим и еще двум, подбежавшим по тревоге, пустить каждому по пуле в голову, присовокупив к этому внушительную, снятую со стены саблю, я загнал их в первую попавшуюся поблизости конуру и запер дверь на засов.

Суматоха снаружи даже не разбудила графа Трампе: в полудрёме он продолжал что-то бормотать, покашливал и рыгал, не понимая, что происходит. Я взял его за ворот и резко встряхнул, ощущая его зловонное дыхание и вонючий пот; граф смотрел на меня своими водянистыми глазами, а я объяснял, что он сгниёт в тюрьме. Только теперь появился Листон, как раз вовремя, чтобы швырнуть в подсобку ещё пару вернувшихся с церковной службы солдатишек и увести губернатора пленником на борт «Маргарет энд Энн», пройдя сквозь приветствующую освободителя аплодисментами небольшую толпу. На корабле раздался пушечный выстрел, а на палубе датского судна, недавно прибывшего из Копенгагена, стал развеваться белый флаг.

Позднее Фельпс, Листон да и Савиньяк – Хукер, к слову, не признает того и будет отрицать, что был на борту в тот момент, утверждая, что он якобы собирал белую, как снег, траву трикостанум на суше – дружески посовещавшись пару часов, предложат мне взять на себя временную власть. Я был датчанином, и это было удобно во избежание проблем с Англией. Они спустились на землю, чтобы мне об этом сказать: я тогда остался в единственной таверне города со своими людьми пропустить по стаканчику рома. На следующий день, 26 июня, в своей резиденции я издал свой первый указ. Мы, Его Превосходительство Йорген Йоргенсен, приняли на себя управление общественными делами и титул Протектора Исландии, который будет оставаться за нами, равно и как возможность решать вопросы войны и мира с иностранными державами до тех пор, пока не будет одобрена конституция… Вооруженными силами нам было присуждено звание главнокомандующего сухопутными и морскими войсками… Отныне и до тех пор, пока не изберут ассамблею народных представителей, все государственные документы будут подписываться нами и заверяться нашей печатью; когда же будет созван орган народной власти, мы обещаем передать власть народу и повиноваться установленной им конституции.

Так бы и было, если бы мне дали время. Я знаю, что революция никогда так не поступает, в этом-то и состоит её главная ошибка. Если бы мы это вовремя поняли, удалось бы избежать многих бед и пустоты в сердце. Богатые и бедные будут иметь одинаковые права в управлении государством… Свобода торговли священна… Цена на зерно будет жёстко регулироваться нашим беспрекословным решением… Датские чиновники отстраняются от общественных должностей, но находятся под защитой закона свободного народа Исландии, и да будет предан смерти тот, кто тронет хоть волосок на их головах…

Революция должна быть великодушной. Если нет, то это уже не революция. Когда революция начинает наказывать побеждённых врагов, то уже не может остановиться: она входит во вкус, убивает, не переставая. Сначала врагов, затем тех, кто предлагал их не уничтожать, далее тех, что предлагал убрать их не сразу, а позже, и, наконец, всех остальных, – и так до тех пор, пока она не истребит себя самое вполовину, а то и полностью. Такое случалось много раз; враги революции и враги народа могут вообще ничего не делать, а просто стоять в ожидании, когда народ сам себе отрубит голову. Нельзя допускать запуск в действие этого механизма, следует искоренить его до того, как он начнет работать. Для этого нужно было осуждать на смерть тех, кто хотел наказать датских чиновников, паразитов и казнокрадов, хоть последние десятки раз заслужили такой расправы. Иными словами, согласно прокламации, каждый приговор перед исполнением я должен подписать лично. Это своего рода гарантия: за те три недели я ничего не подписал, и никто не был казнён. Более того, я даже освободил датчанина Эйнерсена, готовившего контрреволюцию. А вот на высотах при Эбро и в Барселоне всё было иначе… Красный флаг, пропитавшееся кровью руно. Исландский флаг, который мы клялись чествовать и защищать ценой собственных жизней, был синий с тремя белыми сушеными тресками.

Мною были открыты старые тюрьмы, изъяты тридцать мушкетов и создана армия: нашлось сто пятьдесят добровольцев, из которых я выбрал восьмерых, чего было вполне достаточно. Я подписал мирный договор с Англией, что означало признание меня в качестве верховного полномочного представителя Исландии. Если бы ответ из Лондона пришёл в срок, то капитану Джонсу три недели спустя пришлось бы предъявлять мне свои верительные грамоты, а не арестовывать меня. Однако по бурному морю письма всегда доходят с сильным опозданием, особенно тогда, когда они бесполезны. Письмо приходит, когда человек уже мёртв и похоронен где-то в парке Хобарта – я не знаю точного места и не помню, указал ли я его в своей автобиографии.