Текст книги "Вслепую"

Автор книги: Клаудио Магрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

7

Письмо. Помочь, настоять на своём, распечатать конверт. Записка. «За свою судьбу я Бога не гневлю, пойду тоску я в море утоплю». Догадайтесь-ка кто? Нет вариантов? Да ладно вам, это же стишок Чезаре Колусси. Он прибыл сюда, на другой конец света, в 1952 году на борту корабля «Сан Джорджо». Получается, на год позже меня. Вернее, я хотел сказать, на сто сорок девять лет. Согласен, это трудно отнести к большой поэзии, и необязательно говорить об этом именно мне: в этих вещах я разбираюсь. Наверное, не просто так я являюсь автором двух романов, трагедии, комедии и множества разнообразных очерков и эссе, опубликовать которые мне помешала лондонская литературная шушера. Ещё я написал «Путешествие в Исландию», это творение могло стать настоящей сенсацией. И всё же Колусси мне нравится, его отличает любовь к купанию в море и отдыху на уединенном пляже под Мельбурном: там он мог плавать на своей лодчонке и ностальгировать по Триесту. Помню, что мальчишкой я часто бывал на пляже Лантерна – так называли старый курорт, знаменитый тем, что мужчины и женщины отдыхали там отдельно друг от друга. Эта традиция существует до сих пор, – я прочитал об этом в газете «Пикколо», которую вы мне подсовываете, чтобы я думал, что нахожусь в Триесте. А вообще, по-моему, очень грамотно: мужчины направо, женщины налево, и нет проблем, боли, путаницы и любовных трагедий.

Однако недостаточно поделить женщин и мужчин. Нужно обособить каждого отдельно взятого человека. Или нет, ведь находиться с самим собой – это тоже испытание: ты доставляешь самому себе боль и привыкаешь к этому. Как было бы здорово, если бы я был один, без экрана, без плёнки, без себя самого. Инкогнито. Анонимно. Примерно так же, как в Лантерне: пляж, загорать на котором тебе не мешают стройные женские ножки, слишком близкие, чтобы относиться к ним равнодушно. Колусси ездил туда до последнего. А я нет, оно и понятно: я нырял в другом месте, в сортирах Голого Отока. «Туристы имеют возможность насладиться великолепным морем и забронировать номера в гостиницах неподалёку…» Вы правда считаете мудрым ходом давать мне читать буклеты хорватского туристического агентства?

Колусси прибыл сюда на юг, потому что там, на севере, его брюки расширялись всё больше и больше, скрывая иссыхающее тело: он эмигрировал, как и остальные. Я же не знаю, почему я здесь. В Южной гавани, – как называли этот исправительный лагерь во времена правления короля Георга. Хотя что я мог сделать, если уже попал в пасть этого чудовища, со смаком пережевывающего меня и выплюнувшего лишь по надобности? Мне ещё повезло – я пробыл там меньше года, – а вот другим, как, например, Адриано Даль Понту, гораздо меньше: их держали там до 1956 года, до тех пор, пока не нагрянул с визитом товарищ Лонго, который уговорил Тито завязать с этой бойней и начать кормить своих цепных псов консервированным, а не свежим мясом. Как же я мог оставаться в Триесте после того, как меня выпустили с мёртвого острова? Как бы я мог при встрече на одной из триестинских улиц с товарищем Блашичем делать вид, что ничего не произошло? Как бы я смог ездить в Лантерну и любоваться морем, в котором испарилась моя жизнь? Нет.

Как добраться до Южной гавани? Должно быть, тот Аполлоний из Интернета в курсе, он претендует на право быть сказителем историй, Орфеем среди аргонавтов. Корабль «Вудман» отправился в путь из Медвея, в Бремерхавене пересадка на борт «Нелли», до Бремерхавена поездом, там нас погрузили на «Нелли», Рим, ранее Триест. Пломбированные вагоны бронированного поезда до Дахау, – об этом и говорить не стоит.

Корабли, поезда, конвои, самолёты… Они стартуют из разных мест, но пункт назначения всегда один, ты прибываешь туда ночью. Якорь спущен, за стёклами окон темно. Возможно, на другом краю Земли сейчас день, вечный день нордического лета, а здесь полярная ночь: шесть бесконечных месяцев. В Порт-Артуре самым жестоким наказанием считалось заточение в тёмной одиночной камере на несколько недель. Я сказал «недель», потому что не знаю точно, были ли то месяцы, дни или годы. Находясь в полной темноте, трудно понять, какое количество времени ты там находишься: час ли или вечность, возможно, время просто останавливается. Я сам там не был, мне рассказывали другие. Я же сидел в других камерах. Но это было позднее.

Доктор, здесь темно. Наверное, мы на дне, куда упал якорь. В спальных помещениях лагеря для беженцев тоже сплошной мрак: создаётся впечатление, что нижние этажи просто погрузились во тьму, хоть глаз выколи. Триест. Силос. Заброшенное зернохранилище, построенное во времена Австро-Венгерской Империи. Нас, эмигрантов, поселили там прежде, чем отправить в Австралию. Казалось, что это настоящее, задымлённое и чёрное, чернее ночи, чистилище, – так говорила Мария, много лет спустя, когда ей пришлось вместе со мной пройти эти муки, искупая мои грехи. Её голос и её шаги освещали собой каждый уголок того душного пространства. Она была единственным светом, раскрывающим угрюмое здание навстречу небу, точно бутон цветка, что тянется к огромному синему усыпанному звездами полотну, и легкому ветерку.

Мария открыла дверцу клетки, но у находящейся в ней птицы были связаны лапки, и она не смогла улететь, – так Мария потеряла себя в пустоте… Я теперь и не помню, как я оказался у Вас, доктор. На каком корабле я прибыл сюда? Вернее, каким кораблём я вернулся сюда, на юг?

Какое странное слово «вернуться»… Возвращаться с золотым руном. Неважно, после каких странствий и плаваний: быть может, после кругосветного путешествия на «Александре», после многократных попыток обогнуть мыс Горн, после бесконечных бурь, швырявших нас из стороны в сторону. Пятьсот восемьдесят семь дней: мы переплыли водное пространство от Отахеити до острова Святой Елены. Тогда туда дошла весть о битве под Аустерлицем – ещё одна поразительная симметрия: для нас Наполеон достиг пика своей славы именно там, где потом погибнет пленником и изгнанником.

Пятьсот восемьдесят семь дней – это много, но их можно пережить, если знаешь, что в конце вернёшься домой. «Вот увидишь, Торе, ты вернёшься довольным выполненной миссией, – говорил мне товарищ Блашич, – Мы посылаем тебя к славянским варварам в Колхиду на границы ойкумены, чтобы ты установил мир между народами и построил дружбу между товарищами». Развевающееся в лучах заходящего солнца красное знамя предстает взгляду золотым руном.

В сущности, меня направили всего лишь во Фьюме, что в семидесяти километрах от Триеста. Почему же обратная дорога оказалась такой долгой? Товарищ, он же профессор, Блашич объяснил бы это тем, что аргонавтам всегда приходится выбирать трудные окольные пути: по мнению некоторых, они поднимаются вверх по Дунаю или даже Дону, пересекая земли сарматов и Адриатику, затем вниз по водам океана, проходят через Геркулесовы столпы. Mare tenebrarum, море теней, массивы волн Запада, позолоченный закат. Античная монета найдена в Рибадео, в Галисии, на ней изображён барашек с золотистой шерстью. Ясон вернулся с руном, я же, ни с чем. Ваша круглая жёлтая таблетка тает во рту и нагоняет сон – вот, единственное, что можно отыскать в моих карманах. Дракон смиряется и засыпает, будто выпив волшебный напиток Медеи, а когда очнется, сокровища нет. Где красный флаг? Кто его выкрал?

Ни одно путешествие не будет долгим и опасным, если в конце его тебя ждет родной очаг. Существуют ли дома, куда люди возвращаются? Или их никогда и не было? Я верил, что домом может быть улица Мадоннина, но после Голого Отока я понял, что Мадоннина – дверь, ведущая во мрак. А товарищ, он же профессор, Блашич – личный импресарио Харона и его набитых впритирку душ мертвых во время переправ через Лету, – если ещё жив, то только потому, что вовремя сошёл на берег, и сейчас, должно быть, перечитывает и комментирует свою «Аргонавтику». У него был ещё один экземпляр, кроме того, который он подарил мне. Он усмехался, слушая, как я увлеченно повествую о моих предпочтениях в литературе, – недаром он закончил Высшую Нормальную Школу в Пизе, местный университет. Истинный коммунист до мозга костей, буржуазный интеллектуал рабочего движения. Я тоже кое-что читал, в лицее, да брал книги из библиотеки в подсобке мастерской отца и часто слушал его друга Вальдьери, когда-то учившегося в университете Неаполя, из-за связей с анархистами имевшего проблемы с полицией и втянутого в итоге кориолисовыми силами во всю эту сумятицу мира. Я слушал, как он рассказывал моему отцу о том, что человечество своими детством и юностью, недостижимым поныне расцветом духа, обязано грекам, и что только революция может привести освобожденную цивилизацию к новому величию.

И таким образом я думал, что революция возвратит меня домой. Но греки подразумевали совсем другое. Ужас. Трагедия. Утрата мира. Слава и бесчестие прогресса. Буржуазия уничтожает сирен с помощью медицинской страховки, выданной на корабле Улисса. Сирены по-прежнему очаровывают странников своим великолепным пением. У моряков заткнуты уши, а у господ они открыты, зато повязаны руки и ноги: стало быть, выворачивающая нутро наизнанку и ставящая мир с ног на голову музыка остается для них безвредной.

То пение должно было свести к нулю любую власть, но вместо этого ею же было и уничтожено, отправлена в небытие создательница нетленной мелодии – сирена, возвестившая революцию. Ошеломляющее ум и сердце открытие срублено на корню. Взбешённый Аякс нападает на стада и отары. Заговор богов, ослепивших человечество, чтобы возложить на него вину… Естественно, я тоже виноват, в пролитой крови, моей и чужой, в смертях, учинённых мною и мною же полученных. Я виноват во всём, даже в собственном существовании и в претерпеваемых мною потерях, особенно в них. Потеря – это очень серьёзная ошибка, если она произошла во время революции. Наша тактика, «отступление, переход в наступление…, история не может быть ровной, она как зигзаг – так заведено. История разгорается, толкается, мечется, но остаётся на одном месте, как толпа на рок-концерте. Мы пришли. Мы никуда и не уходили. Мир не бесконечен. Бесконечна только сеть – реальность, которой нет. Побеждать, проигрывать – всё одно. Игра. Вина заключается в том, что ты вовремя этого не понял, но давай лучше не будем никого ни в чём винить: даже стиль ретро рано или поздно выйдет из моды. Вины не существует уже очень много лет». А, по-моему, наоборот, обвинять более чем распространённая вещь, хоть ты, как, впрочем, и все остальные, делаешь вид, будто ничего не произошло, я узнаю лицемерие в твоей улыбке. Наша вина повсюду: в том, что проиграна легендарная битва Гога и Магога, в том, что нам больше не удается придать смысл человеческой истории. Единственное, что меня утешает, так это понимание того, что мы совершили, а они пусть строят иллюзии, что победа за ними, спесиво шествуя по ковровой дорожке под гром оваций. Они взошли на пьедестал, но под ними нет никакой страховки: тот, кто упал, попадает прямиком в бурлящую клоаку преисподней.

«За свою судьбу я Бога не гневлю, пойду тоску я в море утоплю». Голый Оток – вот где освежают память тех, кто до этого побывал в Дахау и Порт-Артуре. Как там было в буклете туристического агентства, который кто-то вытащил наружу, – шутка самого дурного пошиба? «Чистейшее море и девственная природа способствуют Вашему полному умиротворению». Да, умиротворение. Мир, закрывший глаза на то, что творится. «Голый Оток. Остров абсолютного спокойствия и свободы». В Центральном Комитете нам тоже так говорили, и на фотографии это выглядело весьма убедительно: синее море, белые скалы. Мы, каторжники, стоя по грудь в ледяной воде зимой должны были ковырять лопатами дно, доставать и грузить песок. Постепенно ты перестаёшь чувствовать и холод, и свои конечности. Если ты не поднимаешь на поверхность лопату с песком, тут же получаешь за это удар палкой. Одному из нас подобным образом сломали нос, бедняга так и продолжал работать, стоя по грудь в воде и истекая кровью, смешанной с ледяной слизью. Вскоре лопата поднимается и опускается сама собой. Соль разъедает твои фиолетовые от холода руки, обдирает их сильнее ветра. Море никого не жалеет. А почему только оно обязано проявлять сострадание?

Как всегда, море. Оно как Партия. Ты сам ничего не решаешь, а просто плывёшь по течению, приливы, отливы, ты следуешь указаниям других. «Я Уильям Кидд, когда я с якоря сняться решил, я против Бога согрешил, когда я сняться с якоря решил». Корабельный запевала тщетно пытался заглушить своим голосом крики продавцов апельсинов и песни пьянчуг в порту. В первые четыре года плавания «Джейн» периодически возвращалась на несколько дней в Лондон. Я тоже грешил против Бога, когда изображал горечь расставания с моим молчаливым, сдерживающим грусть, отцом и рыдающей матерью, да теплые объятия с сестрами и братьями в придачу.

А может, я и вправду плакал – мне же было всего четырнадцать лет. Я помню, как длинные, до талии, волосы и руки моей сестры Трин обвивались вокруг моей шеи. Пробивающая на слезу картина; сходите, прочитайте об этом в моей автобиографии. Я растрогался до крайности, когда это писал, и до сих пор чуть ли не плачу, перечитывая те страницы. Тогда же, когда мы прощались, единственным чувством, которое я испытывал, было облегчение: я наслаждался попутным ветром и думал о горизонтах, куда направлялся наш корабль, оставляя за собой белую полосу на морской глади, исчезающую за кормой. Так же легко, как с отцом и матерью, я простился со скипетром короля Исландии; я легко расставался со всем, что когда-либо имел, но позже осознал, что есть вещи, которые терять нельзя: сердце, твоё, других, флаги… Тяжёлая ноша, безжалостно давящая на твою спину, так и норовит раздавить. Боль пронзает тебе шею, но ты идёшь прямо и ровно. Хоть что-то.

Именно море привело меня на Голый Оток задолго до того, как я вернулся туда на борту «Пунат», арестованный УДБА, тайной полицией титовского режима, посреди ночи. Меня швырнули в трюм в кучу с другими закованными в цепи товарищами, многие из них даже не знали о существовании Голого Отока, но попали на этот кусочек горящей под ногами, иссушенной лунной поверхности и были обречены либо умирать, либо впоследствии стать тюремщиками и забивать до смерти других заключённых. Так случается. В Порт-Артуре мой сокамерник бил и мучил меня, чтобы снискать благосклонность надсмотрщика, ему за это давали лишний часок сна или глоток рома.

Мало кто из нас был на такое способен. Практически все мы были твёрже и крепче камней, что нам приходилось доставать с морского дна, раскалывать кувалдой, таскать вверх-вниз по склонам. Время от времени одного из нас отдавали в лапы, скармливали мерзавцам-усташам[15]15
  Усташи (хорв. Ustase – «восставшие») – хорватское фашистское движение, основанное в 1929 г. Анте Павеличем по образцу итальянских фашистов.


[Закрыть], попавшим на Лысый остров сразу по окончании войны, в которой они сражались на стороне фашистов и переплюнули тех в лютости. Им доставляло большое удовольствие видеть, как мучаются ненавидимые ими коммунисты, теперь уже по приказу других коммунистов. Некоторые из нас не выдерживали, как, например, Антонио Де Поль, который возглавлял в Испании Пятый Полк и лишился там руки: в Голом Отоке двое усташей сломали ему вторую, оставшуюся, руку и помочились ему в рот. Антонио не смог перетерпеть унижение и покончил с собой: его переломанное окровавленное тело нашли на скалах.

Как я уже говорил, про существование двух островов смерти мне было уже давно известно. Мы проплывали мимо Голого Отока и Свети Гргура вместе с отцом, после того, как вернулись в Италию: отцу нравилось бывать в местах, где прошло его детство, именно они были изображены на картине Бруна, что висела в его лавке в Хобарте, он демонстрировал ее с гордостью. Мы набивали нашу лодку зубанами, морскими ершами и иногда, когда везло, оратами. Последних, кстати, вылавливать труднее всего, до тех пор, пока у них не наступает период размножения, когда они начинают ловиться на любую наживку, будто их единственным желанием является покончить с жизнью. Мы выходили из гавани Лопар, в Арбе, когда дул маэстрале[16]16
  Маэстрале – северо-западный ветер в Средиземном море.


[Закрыть]. Сначала моему взгляду открывался Свети Гргур, а затем и Голый Оток. Тогда я и предположить не мог, насколько это было символично. Отплывая от Арбе я попадал в страшное будущее, в котором Арбе тоже станет адским островом, как Голый Оток и Свети Гргур. Арбе превратится в концлагерь, в котором итальянцы будут массово уничтожать словенцев, хорватов, евреев, антифашистов и партизан. Целыми семьями. Вместе с детьми. В Хобарте дядя Юре, который эмигрировал туда чуть раньше моего отца, часто играл со мной в игру «чёрное-белое». Игра заключалась в том, что на одной стороне листка бумаги было нарисовано голубое небо, а на другой – пламя, тебе кажется, что на твоей ладони рай, ты открываешь кулак, а там костры загробного мира и издевательские ухмылки чертей… Однако, отчаливая от Лопара, я ни о чём таком не думал и не подозревал, что всё может так внезапно измениться. Белый парус наполнялся ветром, солёные капли гладили моё лицо, я смотрел на полосу, оставляемую позади на воде нашей лодкой, невыносимую голубизну вышины, и мирно засыпал.

Подобные водные прогулки меня ничему не научили. Если бы я лучше умел приспосабливаться к погодным условиям, я бы не оказался под начальством Анте Растегорака, который своим единственным глазом сразу видел, что нужно что-то предпринимать. В любом случае, лучше жить морем, чем Партией. Да, они примерно одно и то же: что-то большое, состоящее из множества взаимосвязанных частей, там всегда известно, как и в каком случае нужно поступать, падаешь ли ты зимой в ледяную воду за борт или становишься жертвой жестокого северного ветра боры, хлещущего по щекам и готового задушить. Партия и казалась мне такой. Я верил, что скоро наступит светлое завтра и разгладится погода. Если мы теряли товарища, значит, так было нужно Партии, смиритесь. Но однажды Партия вдруг исчезла: кто-то промокнул губкой все моря планеты, оставив на мели корабли и водоросли, а на песке кучи слипшегося мусора и прочий хлам.

Как можно вернуться домой, если море засосало в огромную воронку и неизвестно, где оно теперь? Земля высохла, и всё погибло; новой земли не будет, не будет и нового неба. Куда? Как возвращаться? «Арго» с украденным руном на борту оказался в Сирте, откуда нет пути назад. Вокруг болото, грязь, покрытые засохшей морской солью водоросли. «Арго» на мели, его парус обвис, скомкался. Герои вышли на мостик, они в растерянности. Ясон, как всегда, молчит: он не в состоянии бросить рассеянный взгляд на море, потому что его больше нет.

«…Печаль их сердца охватила. Воздух лишь зрят и хребет земли, с этим воздухом схожий, что простирался вдаль без конца»[17]17
  Цит. по: Аполлоний Родосский. Аргонавтика / Пер. Г.Ф. Церетели. Тбилиси: Мецниереба, 1964. Песнь IV, строки 1245–1247.


[Закрыть]. Вы слышали, какой великолепный перевод? Я всегда обожал читать вслух, ещё с тех времен, когда я готовился к занятиям, учась в лицее. Меня всегда спрашивали. «Всё недвижимым вокруг объято было покоем»[18]18
  Там же. Песнь IV, строка 1249.


[Закрыть], ветер постепенно стихал, и вместе с ним уходило и желание аргонавтов вернуться домой. Как, куда можно возвратиться после Голого Отока? «Лучше уж умереть за правое дело», – говорил Ясон. Да, лучше погибнуть при Гвадалахаре, в Дахау, в Колхиде, сражаясь с рождёнными из зубов драконьей пасти воинами, но уж не в Голом Отоке, задушенными красным шейным платком. Я смотрю на море и не вижу ничего, кроме грязи.

Давайте соберём последние силы, которые уж иссякли, и поднимем корабль на плечи, почти лишенные мяса, обглоданные палачами кости. «Я слышал, что вы, благороднейшие сыны царей и властителей, подняли корабль со всем содержимым высоко над землёй и двенадцать дней и ночей бесстрашно и крепко несли его на своих плечах по дюнам ливийских пустынь». Так «Арго» пересёк пустыню, достиг другого моря и нашёл путь на родину. Наш же корабль рухнул и задавил нас своим килем. «Под силу ль кому о невзгодах и муках хоть рассказать, которые вы, трудясь, претерпели? Подлинно, род свой вели от крови бессмертных герои, если такие труды смогли снести поневоле»[19]19
  Аполлоний Родосский… Песнь IV, строки 1387–1390.


[Закрыть]. Вам тоже нравится этот отрывок? Действительно, кто же сможет хотя бы поведать о таких страданиях? Уж точно не мифоман, завороженный перспективой описать в красках свои злоключения, преувеличив что ни попадя, – Вы всё норовите обозвать меня так в своих отчётах. Нет, здесь речь идёт вовсе не о нозологической истории…

8

Я любил море больше, чем женщину, прежде чем понял, что это одно и то же. Но я осознал это намного позднее того вечера в Лондоне, когда, сбегая от одной девицы, попался в руки вербовщиков британского военного флота, был погружен на баржу, стоявшую на приколе в Темзе, а оттуда попал новобранцем на борт «Сюрпрайз». Да, я убегал от женщины. Такое бывает. А Вы что, никогда не испытывали чувство страха? Мне стало страшно, я потерял контроль над своим телом и ощущал лишь кислый запах пота. Я не мог приказать себе перестать потеть: моё тело меня не слушалось.

Мне нравится приказывать, да и слушаться тоже – это, по сути, одно и то же, в конечном счёте, я сам решаю, например, подчиняться мне Партии или нет. Важно знать, что нужно делать и под чьим руководством. Но в тот вечер в Лондоне после высадки с «Джейн», в пабе, с девушкой, я не понимал больше ничего… Кто повинуется? Кому? Моё тело обливалось холодным потом, и я вдруг осознал, что в любви, даже той, что на пять кратких оплаченных минут, нет ни ведущих, ни ведомых. Как себя вести с такой девчонкой? Что мне ей нужно сказать? Кто должен взять инициативу на себя? Что будет потом?

Хватит. Режем канаты, рубим, если они не поддаются – ты заворачиваешь за угол, страх и стыд исчезают. Теперь можно выпить где-нибудь пинту холодного, пенистого пива и вновь обрести собственные руки и ноги; ты потеешь, но это уже другой, правильный пот. Какое удовольствие чувствовать, как пиво прокатывается по горлу, опускается ниже и ниже в желудок, а потом пойти помочиться, выплеснуть его наружу – после такого расслабляется даже твой птенчик. Периодически, конечно, он опять по непонятным причинам упирается в ширинку брюк, но это уже его собственное дело. Для тебя это обычно и просто, как отрыжка: всё быстро возвращается на свои места.

Да, согласен, в тот раз выпить пивка мне не удалось: меня засекли и схватили в первом же переулке, я не успел добежать до следующей таверны и затаиться там. Но дело не в этом. Меня гораздо больше волнует бесстыдная ложь некоторых, я бы сказал, почти всех, моих биографов: Клуна, Стефенсона, Дэвиса и теперь вдобавок и этого зазнайки Дэна Спрода. Это правда, что я единственный ребёнок в семье, кого мать не кормила грудью: я проверил; они же привязались к нехватке материнского внимания. Думаю, не мне Вам, доктор, рассказывать о психологических последствиях подобной проблемы, здесь и так хватает всяких комплексов. Однако вообще-то это были не мои слова, а так написал Томас в своих «Приключениях Томаса Уолтера». Я создал этот роман в Ньюгейте, о чём свидетельствует щепетильный до нудности биограф. Он сказал, что я всё придумал. О Боже, никогда ничего нельзя изобрести! Ну, разве только… Когда кто-то пишет «я» вместо «он», это является ещё более ужасной ложью, нагромождением лжи, чем если бы он написал «я»? Вы вообще-то не с ним сейчас разговариваете, а со мной…

Ладно, ладно. Тогда с девушкой я так любовью и не занялся – пусть себе смакуют на здоровье. Мне нравятся биографии, в которых черным по белому указано то, что человек никогда не совершал, а чтобы понять мой поступок, нужно было быть со мной в тот вечер: таверна, суматоха, гул, уличный шум, толпа, крики, драка, кто-то, избитый до полусмерти, упал на землю, через него переступают торговцы перченым или пикантным, как его тут называют, хлебом, люди, стремящиеся занять лучшие места на уличном шоу на открытом воздухе: в Тайберне издавна принародно вешают осужденных. Петушиные бои беспощадны. Медведь на цепи разрывает в клочья дворовых собак. Вся эта цирковая шушера, балаганные уродцы…

И во всей этой суете есть два одиноких и потерянных существа: я и ты, девушка, имени которой мне узнать не довелось. Что ещё нам оставалось делать? Только бежать. Бежать, не успев притвориться влюблёнными даже на пять минут, произнеся скороговоркой пару нежных до банальности фраз. В тот вечер я дезертировал с поля боя под названием «любовь», но оно ничем не отличается от других полей сражений. Я бы с удовольствием сбегал точно так же отовсюду, и от Вас, но вскоре потерял способность бросать что-либо, тем более флаг; у человека, к слову, флагов должно быть, как минимум, три или четыре: отнесёшь нужный правильному человеку, да скажешь в придачу и как бы между прочим, что вырвал его из рук противника, – будешь вознаграждён, сможешь хорошенько выпить в остерии… Я же всю дорогу нёс только один флаг, красный. И куда он меня привёл?