Текст книги "Гангстеры"

Автор книги: Клас Эстергрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

Голос, доносящийся из реклайнера, произнес:

– Его разумность напугала меня до полной утраты чувства времени. Она поглощает все рефлексы. Как бомба в Хиросиме… Женщины с грудными детьми бросали тюки и бежали прочь… Когда он закончил свою работу, у меня не осталось памяти, не осталось представлений о том, где я был – новорожденный и в то же время древний, без прошлого и без будущего, мумия со штрих-кодом… в одном бесконечном моменте настоящего… я даже не знал, мужчина я или женщина… может быть, когда-то у меня была вагина… вспоминая этого человека, я готов поверить во что угодно… Иными словами, перед тобой тот, кто живет настоящим!

Мы с Конни познали только первую часть метода: порицание и совет взяться за ум, после чего каждого из нас против его воли посвятили в тайну. Мы оба видели пример того, что происходит с человеком, если он по той или иной причине отказывается следовать рекомендациям и оказывается отлучен от всего – в первую очередь, от самого себя. Две жертвы мастерства деформации, которое власть оттачивала на протяжении многих тысяч лет, которое постоянно обновлялось, утончалось с помощью последних достижений всевозможных общественных дисциплин и, возможно, является единственной непрерывной традицией человечества – живой, витальной, захватывающей все новые сферы, новые пространства для демонстрации своей ошеломляющей эффективности, а при террористических режимах – вполне открытой. Достигнув желаемой стабильности, эта традиция прячется в тень и таится некоторое время в клиниках, в подвалах, в скрытых от посторонних глаз уголках, где день за днем повторяется чудо – кровавая операция по превращению зла в добро, жертвы в палача, того, что обычно называют «человеческим», – в противоположность. Ибо всегда остается выбор: даже пленник – раздетый, закованный в цепи, – может поддаться человеческой тоске по жене и детям и взмолиться о пощаде, забрать свои обвинения и поклясться никому не раскрывать правды, столь внезапно обнажившейся перед ним. Но тот, кто упорствует в своих притязаниях, уверенный в собственной правоте, вынужден осознать бесчеловечность своего упрямства – когда интимность части, воспоминания, растворенные в телесных жидкостях, выделения личности стекают в лужу на полу, пол оказывается над головой и течет, течет в провозглашенном злом «сейчас и навсегда», в вечном кровавом рождении мгновения, в русле мучительной одновременности.

Так он и действовал, этот представитель власти – или ее дух.

~~~

Конни ждал телефонного звонка от Посланника с сообщением о том, что удалось выяснить, допрашивая Роджера Брауна. Зная методы Посланника, можно было представить себе, как чувствует себя руководитель «Предприятия года»: у нас были все основания полагать, что разговор оказался непростым, что Работяга невзлюбил директора. Мимо окна прошел оркестр духовых инструментов. Снова вальс. Приближалось время торжественного открытия, народ собирался в освещенной части торгового пассажа напротив эркера Конни, где уже расстелили красную ковровую дорожку для мэра.

– Черт, как же я ненавижу это место… Закрою его… – Конни бросил взгляд на пассаж, и, когда снова повернулся ко мне, ему пришлось опереться на стену, чтобы не упасть – от любого движения у него кружилась голова. У Конни садилась батарейка. – После всего этого мне только закрыть его и осталось.

– Закрыть?

– Больше не могу… мне надо выбраться отсюда. От всего тошнит… Самого себя боюсь.

– Как это?

Оказалось, это чувство охватило его сразу же, как только ушел Посланник.

– Вчера… – сказал Конни. – Это же было вчера?

Я ответил, что это, наверняка, было вчера.

– Он пришел в пять, а может быть, даже без одной минуты пять… Мы разговаривали здесь. Он рассказал все, все рассказал и удалился… Я вышел в холл, чтобы проверить, действительно ли он ушел – дверь не хлопала. Но его и вправду не было. Я посмотрел на часы. Была четверть шестого. Я подумал, что часы остановились, и проверил время по телевизору. Семнадцать пятнадцать… Я позвонил Аните и спросил, который час. «Пятнадцать минут шестого», – ответила она и, разумеется, стала задавать вопросы, но мне лишь хватило сил попросить ее заткнуться, так как больше сказать было нечего. К тому же я полностью уверился, что схожу с ума. Неужели он пробыл здесь всего четверть часа?! Я вышел в холл, взял конверт, который купил у Блейзиса, и проглотил таблетку… я должен был что-то сделать, что угодно, лишь бы все изменилось. Я больше не мог оставаться в конторе и выбежал в пассаж за едой. Не поесть, а вонзить во что-нибудь зубы. Я вонзил зубы в кебаб. Не знаю, в таблетке было дело или нет… я был голоден, но в то же время меня тошнило… я готов был разреветься, но ходил, улыбаясь во весь рот, – сам видел в зеркале… я был сбит с толку и ясен рассудком, как никогда, разочарован, обижен, распален, все подряд… Как растерянный подросток…

Строительные работы в новой галерее подходили к концу, пол был уложен и пах мокрыми строительными материалами. Леса демонтировали, завесы снимали, словно открывая памятник.

– Там я встретил старого знакомого, который открыл собственное бюро путешествий. Он был в сомбреро, гавайской рубашке и бермудах и сказал мне: «Я каждый день так одеваюсь!» Так бы и вмазал ему. Что мы за люди, почему нам нравится говорить, что мы спятили, имея в виду, что просто ведем себя не по-шведски! Мне захотелось выбить ему все зубы, запихнуть чертовы маракасы поглубже в глотку.

Эта ярость, эта злость были чужды Конни, и он это осознавал – он не был в ладах с агрессией и боялся ее. Поэтому поспешил прочь, пока ничего не произошло, добежал до западного выхода из пассажа и выбежал прочь, под открытое небо. Но там шел дождь, Конни замерз и вернулся, пройдя мимо охранника, недоверчиво следившего за ним. Раньше Конни его не видел.

– Зелено-бежевый страж порядка, у которого в голове ничего, кроме названий пары мышц и препаратов для их увеличения. Он все время с идиотским видом пялился в зеркало – если не таращился на меня. «Чего смотришь?» – спросил я. «Чего?» – переспросил он. «Плохо слышишь?» – «Чего?» – «Осторожней, малявка, я кусаюсь». – «Чего?» – «Я кусаюсь!» В рации что-то зашуршало. Наверное, нажал кнопку вызова подкрепления. Так что я убрался.

Но вокруг постоянно что-то происходило, и все вызывало у Конни отвращение. «Люди… Витрины… Все». Вчерашняя прогулка, когда он был на седьмом небе от счастья, теперь казалась хождением по мукам.

– Я не хотел этих чувств, но они просто охватили меня, и я не мог их остановить…

Он забрел в центр медитации, находящийся в одном здании с магазином здорового питания, и почувствовал себя жестоким посланником грубого, шумного и ядовитого мира. «Черт знает что я там делал…» Он ходил среди полезных товаров и покупателей, ведущих здоровый образ жизни, чувствуя со всех сторон их желание прожить долгую жизнь – осторожную, экономную, безвредную, но прежде всего – долгую жизнь. «Помогите! – закричал он. – Помогите!» Покупатели, и без того испуганные, впали в панику. Они смотрели на него широко распахнутыми глазами, пытаясь понять, почему он кричит, почему он зовет на помощь. «У меня внутри было единственное слово – зов о помощи. Но в то же время я сам и был этой помощью…»

В пассаже с давних пор располагалась табачная лавка с сигарным клубом в подвале – одним из основателей клуба в шестидесятые годы был коллега отца Конни, «англичанин». Конни давно предлагали вступить в клуб, но он отказывался, так как не курил сигар.

– Но теперь мне обязательно нужно было отправиться и туда… чтобы сказать какую-нибудь гадость.

Мне доводилось видеть этот курительный салон: пещера красного дерева с бордовыми диванами, курительными столами, уставленными латунными пепельницами с восточным орнаментом, маленькой тематической библиотекой за стеклянными дверцами и пожелтевшей картой мира, на которой отмечено расположение наиболее выдающихся табачных плантаций. Там царили покой и тишина, располагающие к вдумчивому наслаждению. Дым вился, поднимаясь к потолку, элегантно исчезая в едва заметных вентиляционных люках, поэтому воздух был вполне пригодным для дыхания некурящего, по какой-то причине оказавшегося в салоне, – хотя такой гость был, в принципе, нежеланным, ибо в этом храме собирались для поклонения, а поклоняющиеся чему-либо всегда непримиримы по отношению к тому, кто не разделяет восторга.

Конни стоял посреди этого храма и нес какую-то чушь о том, что даже Кастро уже завязал, пока, наконец, не очнулся и не отправился прочь – а может быть, кто-то из сотрудников ему помог.

Примерно то же повторилось в бассейне, старой добротной купальне, основательно отремонтированной и обновленной с целью соответствия современным требованиям комфорта, моционно-рекреационных возможностей и тому подобного. Конни и там бывал не раз с отцом, в детстве. Стоя у входа, он узнал статную массажистку, которая ожидала нового клиента – возможно, директора одной из тех компаний, что управляют пенсионными сбережениями и назначают себе такие бонусы, что этой женщине, когда она состарится и больше уже не сможет разминать его дурную плоть, не достанется ничего. И здесь Конни разразился проповедью, ответом которой стала растерянная и неловкая тишина. Конни это заметил, но понять причины не мог, ведь все сказанное было чистой правдой, именно так все и есть, ни больше ни меньше, и эта правда пробуждает отвращение и волю к убийству.

И книжный тоже стал больше, внутри обустроили кафе и маленькую сцену, на которой «интересные люди» могли выступать перед людьми «заинтересованными», рассказывая о своих новых произведениях. В какой-то момент Конни обнаружил себя в числе «заинтересованных», столпившихся у сцены, на которой один из наиболее видных писателей страны отвечал на вопросы читателя, явно имеющего представление о его творчестве.

– Меня охватил ужас, – сказал Конни. – Я почувствовал, что еще секунда, и я вскочу на сцену и вцеплюсь в бороду этому человеку. Я будто увидел насквозь то, что он говорит, и понял, что все это дерьмо, одно дерьмо, и за это дерьмо его уважают и даже любят. Это меня и взбесило…

Я не знал, кто рисковал стать жертвой Конни, но спросил:

– Можешь объяснить точнее?

Конни задумался.

– Этот человек был таким, каким можно стать, только если очень сильно этого захочешь… Это результат волевого усилия, напряжения…

Он описал облик: вздернутые брови, запрокинутая голова и приоткрытые нежные губы, то растянутые в доброй улыбке, то принимающие более привычное выражение беспокойства, которое «просто не может быть естественным проявлением». Это представление продолжалось так долго, что сам автор и, к сожалению, публика поверили в образ человека, который воспринимал мир с постоянным удивлением, любопытством, поелику сам явился из другого мира, благо такое впечатление производили и его книги. Многие слушатели свидетельствовали об этом, держа наготове куцые, но оттого не менее сочные байки, полные почти соломоновой мудрости. Повседневные наблюдения этот пророк снабжал эпитетом «своеобразные», при этом говорящие имели в виду, что автор, продолжающий традицию устного рассказа, – редкая птица в нашей культуре, столь же редкая, как и понятия «честность», «ручной труд» и «терпение». Этому человеку удалось своими произведениями создать собственный образ маргинала в гуще событий – он был совершенно уникален, он был чудаком, абсолютно изолированным ото всех и вся, то есть не был замечен в компрометирующих связях, но в то же время постоянно выполнял особо важные поручения. Однако Конни не мог отказать писателю в некотором мастерстве, ибо тот с придыханием провозглашал свои горькие истины, никого не осуждая, никого и ничего не критикуя. Он довольствовался тем, что снабжал любой феномен эпитетом «своеобразный», изображая его как нелепую часть современности. Он даже не утверждал собственной правоты, так как вдобавок ко всему был скромен.

– Мой кебаб взлетел и приземлился прямо перед сценой, – рассказывал Конни, – оросив коричневые писательские ботинки из грубой кожи соусом. Да, ботинки были коричневые, хотя часы показывали далеко за шесть…

Конни бросился обратно, домой, в контору. Он, можно сказать, вырос в тех кварталах, везде встречал друзей и знакомых и был убежден, что пользуется доверием в кругах предпринимателей. Теперь же он меньше чем за час нажил себе врагов – от охранника до населения сигарной пещеры.

– Я изрядно опозорился, – признавал он. – Дело мое тухлое. Я не смогу ничего им объяснить… даже… даже сославшись на ужасное происшествие. Это не извинение. Даже это меня не извинит.

Теперь у Конни был усталый вид. Заглянув в конвертик, я увидел, что белых таблеток осталось всего две плюс большая синяя. Наступало время принять последнюю. Я предполагал, что за прошедшие часы он проникся доверием и мог поручить мне вахту – или жене, которая выжидала у себя дома. Она была, что называется, «запасным вариантом».

Оркестр в галерее выжал парадный марш и, вероятно, остановился у сцены, ожидая мэра, который должен был перерезать сине-желтую ленту большими позолоченными ножницами, уже мелькавшими в руках у одного из организаторов. Марш закончился, воцарилась тишина, особенная тишина. Я подошел к окну, открыл его и выглянул наружу. Если бы я решился протиснуться мимо наштукатуренных валькирий, то смог бы мельком увидеть шелковую ленту в тот момент, когда она, разрезанная надвое, скользнула на пол и открыла вход на красную дорожку для мэра. Народ стоял вдоль стен и на свободном месте у сцены, камеры слепили вспышками, местная телекомпания снимала все на камеру. Мэра, чье появление сопровождалось звуком фанфар, окружали охранники. Расслышать, что она говорит, было трудно: звук рикошетом отскакивал от стен, но я понял, что мэр расхваливает государственные и коммунальные инстанции, которые совместно с коммерческими банками и промышленниками реализовали этот уникальный проект, изначально грандиозный, но, к сожалению, иссякший где-то между четвертым и пятым этажом. Кроме того, мэр назвала несколько имен, которые предстояло высечь на мемориальной доске. Речь ее была образцово короткой, и вскоре в галерее раздалось четырехкратное «ура», звук фанфар и снова беспечная музыка.

Когда в конторе Конни, наконец, зазвонил телефон, ситуация была на грани. Конни окончательно выбился из сил, телефонная трубка в его руке весила тонну. Когда он взял ее, я встал, готовый к чему угодно, какое бы сообщение он ни услышал.

То, что он услышал, оказалось не худшим из возможных вариантов – может быть, вторым с конца. «Вот как… ясно… да… жаль…» Его дочь не нашли, ни живой, ни мертвой.

– И что… что мне делать? – спросил Конни пустым, словно сухим голосом, вероятно, получив совет не терять надежды.

– Хорошо. Спасибо, – ответил Конни и застыл с телефонной трубкой в руке, глядя в стол. Положив трубку на стол, он поднял голову и молча посмотрел на меня – все, что нужно было понять, я понимал без слов. – Они все еще ищут.

Значит, визит Посланника к Роджеру Брауну не дал результата. Вполне возможно, что Посланника отправили к Брауну напрасно, что последний теперь сидел и трясся, совершенно уничтоженный, как и Стене Форман, хоть и не имел отношения к делу. По крайней мере, к этому делу. К другим делам он отношение имел, и, вероятно, Посланник воспользовался случаем разобраться с Форманом раз и навсегда. Теоретически это было возможно, а больше я ничего не успел подумать. Конни я об этом говорить не стал – дальнейшие размышления могли окончательно подкосить его. Механизм, пожирающий людей, был запущен, а на кнопку нажал Конни.

Он застыл у письменного стола. Маниакальный поток речи иссяк и не думал возобновляться. Мысль, наверняка, работала предельно интенсивно, но никуда не вела, Конни не мог выдать ни единой гипотезы или предположения и лишь повторял:

– С чего-то ведь они должны начинать…

– Позвони жене, – посоветовал я.

Так он и сделал – позвонил жене и рассказал ту малость, которую успел узнать. Какое-то время он молчал: вероятно, на том конце провода раздавался плач. Потом Конни произнес: «Ладно, хорошо, приходи…» – она хотела поговорить.

– Надо позвонить Густаву, – сказал я.

– Позвони, – ответил Конни и уступил мне место за столом. Густав ждал дома. Я сообщил ему, что Камиллу разыскивали и не нашли, что это хорошо и означает лишь, что надо продолжать ждать. Ее ищут круглые сутки.

– Ты что-то скрываешь? – спросил Густав.

– Кое-что, – ответил я, – но ничего важного.

– Точно?

– Абсолютно.

Густав понял, что на этот момент он больше ничего не узнает, и закончил разговор, сказав, что ничего хуже с ним в жизни не происходило. Я ответил, что понимаю его.

Мои самые тяжкие опасения относительно Конни не оправдались – во всяком случае, не там и не в тот момент. Я ждал нервного срыва, агрессии, безумствования и отчаяния, ложных выводов и обвинений налево и направо. Но их не последовало. Реакция Конни оказалась почти противоположной. Он прошелся по конторе, пробормотал: «Это значит, что…» – и умолк, застыв на месте, словно весь его механизм застрял в одном положении и моменте. «Следовательно, это значит, что…» Вывод он не озвучил, что это означало осталось неясным; Конни просто замер в дверном проеме, размышляя с каким-то старчески дряхлым видом.

Постепенно я уверился в том, что он не сделал вообще никаких выводов.

– Надо принять депрессант, Конни…

– Анита идет сюда, – сказал он. – Нам надо поговорить.

– Тебе надо заглушить себя, – ответил я. – Отдохнуть. Поспать.

– Херня, – отрезал он. Но тут же добавил: – Ладно, хорошо.

~~~

Когда жена Конни поднималась по лестнице, он исчез за дверью с латунной табличкой «Туалет», чтобы привести себя в порядок, но попытка не удалась. Первые несколько минут было тихо. Не знаю, что он делал, но вскоре раздался шум, и Конни вылетел из туалета с диким видом.

– Смотри! Смотри! – кричал он, обмахивая лицо рукой. Я посмотрел на него, но ничего не увидел. – Лица! Маленькие личики! – Я снова посмотрел, но ничего не увидел. – Маленькие лица! – повторил он. – Ты что, не видишь? – Я сделал вид, что рассматриваю его, но не увидел никаких лиц. Он стал царапать щеки, и я попытался ненавязчиво его остановить. – У меня целая толпа на щеке! И все они как ты!

– Конни, – сказал я, – так больше нельзя…

– Мне кажется, что я говорю с тобой, но на самом деле я говорю с кем-то, кто использует меня, чтобы узнать, с кем я говорю…

– Чушь.

– Ты думаешь, что говоришь со мной, но на самом деле говоришь с тем, кто использует тебя, чтобы узнать, с кем ты говоришь… Бросаешь прямо в лицо! Прямо в лицо людям…

– Что? – спросил я. – Что бросаю прямо в лицо?

– Слова. Каждое хреново слово, которое ты произносишь… как краски… чтобы увидеть какой-то хренов автопортрет в их лицах…

Он снова стал царапать щеку, и в этот момент в дверь позвонили.

– Прекрати, – сказал я. – Это твоя жена.

– Убери их!

Я протянул руку и сделал вид, что стряхиваю лица с его щеки. Успокоившись, Конни прошагал в кабинет. Раздался еще один звонок.

– Я… Я… – произнес Конни, застыв на полпути к столу. Ноги не слушались.

– Синяя таблетка. Большая синяя таблетка, – подсказал я и отправился открывать дверь.

Это была Анита. Мы не встречались раньше, но от Густава она узнала, что я в конторе. Анита спокойно поздоровалась, пожала мою руку и вошла. Я взял ее пальто. Одета она была по-вечернему. Поскольку моя роль в происходящем была не вполне ясна – во всяком случае, не очевидна – она предупредила возможное напряжение или неуверенность, спросив:

– Как, очень тяжко или просто тяжко?

Реплика явно должна была остаться между нами, и я ответил:

– И то и другое.

Она улыбнулась.

– Девять часов… Вы молодец. – Она провела ладонью по моей щеке – теплой, мягкой ладонью, быстро, – и вошла в кабинет, где у письменного стола застыл Конни. – Любимый… – произнесла она, и прозвучало это так, словно Конни пропадал без вести, но нашелся.

С минуту я стоял в холле, прислушиваясь к странному ощущению, какой-то вывихнутости в теле. Я чувствовал себя побежденным. Все, что Конни успел за девять часов, все оказанное и, в какой-то степени, завоеванное им доверие если не исчезло в одночасье, то, во всяком случае, уменьшилось до ничтожных размеров. Его жене – оказавшейся вовсе не тем смиренным существом, какое описал Конни, – хватило пяти секунд, чтобы прикосновением теплой и мягкой ладони и парой слов заключить со мной пакт. Ей не требовалось натянуто изображать доверительность и сулить что-то, кроме заботы и одобрения. Ее подход не был ни изощренным, ни особо мастерским, он был просто человечным – но все же неожиданным, как и многое в отношениях мужчин и женщин.

Я обнаружил их у письменного стола. Анита обняла Конни за плечи, словно старика, нуждающегося в помощи.

– Дай ему большую синюю таблетку из конверта.

– Что это? – спросила Анита.

– Депрессант. Ему надо поспать.

Она отпустила мужа, достала маленький конверт, из него – синюю таблетку и посмотрела на нее:

– Можно нам стакан воды?

Я принес воды, Анита дотащила Конни до дивана и развернула так, чтобы он мягко опустился на него. Конни вытаращил глаза, губы растянулись в странной гримасе, как будто вся мускулатура лица застыла в судороге. Но он явно был готов сдаться. Анита протянула ему синюю таблетку на раскрытой ладони, и Конни приоткрыл рот ровно настолько, чтобы принять пилюлю, запил ее водой – отрыжка едва не испортила дело, но в конце концов Конни проглотил таблетку, выпрямился и застыл, глядя прямо перед собой с идиотским выражением лица.

– Я здесь, – сказала Анита, – я никуда не ухожу.

Она погладила его по спине, посмотрела на меня, натянуто улыбаясь, и мы стали молча ждать, что произойдет. Не прошло и пары минут, как судорога отпустила, лицо обрело новое выражение – сначала Конни стал похож на старика, но когда веки опустились, лицо стало спокойным и гладким, как у ребенка. Анита уложила его на диван и укрыла пледом: там Конни мог и поспать.

– Вы ели? – спросила она.

– Он съел пиццу.

– А вы?

– А мне надо выпить. – Я вышел в холл за бутылкой виски, которая лежала в кармане плаща. – Не хотел ему показывать.

– Ты знаешь, чего он наглотался?

– Не точно, – ответил я. – Но я знаю дилера. Ему можно верить. Румын.

– Конни его знает?

– Его все знают.

Я вышел в кухню и поставил бутылку на небольшой стол, покрытый клеенкой. Анита следовала за мной.

– Хотите? – предложил я.

Она кивнула.

В конторе она была как дома и быстро нашла две стеклянные плошки с чайными свечками, зажгла их и поставила на стол. Мы чокнулись и выпили.

– Жаль, – сказала она, – что вас в это втянули. Густав придумал.

– Все нормально, – ответил я. – Это мой долг. Мы с его матерью старые друзья.

– Знаю, – отозвалась Анита. – Он кое-что рассказал.

– Как и ваш муж, – сказал я.

– Верю. В чем, вообще-то, дело?

– Пусть сам расскажет.

– Как это связано с Камиллой?

– Не могу ответить.

– Кажется, я имею право узнать?

– От Конни, – ответил я, – не от меня. Сейчас мы знаем лишь, что они ищут вашу дочь, беспрерывно. Больше нам ничего сейчас знать не следует.

– Они? – переспросила она. – Кто – они?

– Насколько я понимаю, самые большие специалисты в этой стране.

Она сделала глоток. Она умела пить виски, не подавая виду, что оно обжигает.

– Я видела по телевизору… что у Роджера Брауна дома побывали налоговики… – она произнесла имя без той интонации, которой другие показывали, что не принимают его всерьез. Может быть, в ее глазах он был достоин уважения – и я не собирался ее разубеждать. Если Посланник сказал, что между исчезновением Камиллы и Роджером Брауном нет никакой связи, значит ее действительно нет. Если Анита хотела видеть в последнем героя и честного человека – воля ее. Не знаю, об этом ли я размышлял в тот момент. Скорее всего, я думал о том, как поскорее выбраться из конторы, но должен был еще о многом рассказать Аните, которая не стремилась остаться одна. Я так долго был скован напряжением, а виски начинало действовать, согревало и приятно расслабляло. До блаженства было далеко, но уже этих ощущений хватило, чтобы удержать меня на месте.

– Насколько мы поняли, – сказал я, – Роджер Браун не имеет отношения к исчезновению.

– Конечно, – согласилась она, – какое он может иметь отношение. Маленькая моя… – добавила она тоном, каким эти слова может произнести только мать.

– Ваш муж… – сказал я. – Странный он человек.

– Ну… что я могу сказать.

– Он хотел попросить прощения за слова, которые сказал мне семнадцать лет назад. Я даже не помню, о чем шла речь.

– За то, что он кричал на вас, когда вы не захотели переводить ту пьесу? – спросила она.

– Кроме прочего.

– Он может годами бредить какой угодно идеей. Он такой… А что он сказал о нас…

Я понял, что она хотела сказать «обо мне», но удержалась, чтобы не показать рвения. Я оценил это.

– Думаю, вы ему нужны.

– Это он сказал?

– Не прямо. Но было ясно. Он высокого мнения о вас.

– Было ясно… – улыбнулась она. – Смешные вы…

– Этот день стал одним из наименее смешных в моей жизни.

– Конни странно вел себя последние двадцать лет, – сказала она. – Я уже не знаю, чему верить. Ему можно верить?

– К сожалению, – ответил я. – Хоть мне и не хотелось бы.

– Что вы имеете в виду?

Я не хотел напускать на себя таинственности, но чувствовал, что вынужден говорить загадками.

– Простите меня. Скоро все прояснится.

– Я боюсь только, что он многое преувеличил. Что его реакции гротескны. Наверное, не стоило ничего говорить… Последнее время он был еще более странным, чем обычно. Может быть, Камилла просто сбежала – к подружке какой-нибудь за городом… У нее друзья и тут, и там… и в деревне… Может быть, не стоит раздувать это дело…

Я допил бокал и налил еще половину.

– Поздновато уже. Соображаю с трудом. Конни ни на минуту не умолкал. Как маньяк. Он-то уверен – что-то произошло.

– Временами я больше беспокоюсь за него, чем за нее. – Эти слова могли прозвучать, как постыдное признание, но я понял, что она имеет в виду. – Нам давно следовало бы развестись. Еще когда Камилла была маленькой. Ему такая жизнь оказалась не под силу. Камилла вела себя довольно… живо. Конни рассказывал?

– Намекал.

– Было трудно. Мы были молодые, неопытные… Я подумала, что нам будет лучше вдали от города… если мы на время станем самими собой… Я решила, что у Камиллы аллергия, поэтому уговорила Конни взять долгий отпуск, и мы сняли дом в деревне… Чудесный домик, построенный несколько веков назад. Время как будто замерло… В округе ни души… Сад… – Воспоминания озарили лицо Аниты теплой улыбкой, она пригубила виски. На щеках играл румянец, она умолкла, дав мне возможность увидеть перед собой идиллию, которую я уже четко представлял себе, выслушав другое описание, но предпочел умолчать об этом. – Камилле было так хорошо… Если есть на свете счастье, то это было оно… Правда, Конни пришлось несладко… Он не мог просто расслабиться и наслаждаться жизнью… Ему обязательно надо всему дать определение… Но я… Никогда в жизни я не чувствовала себя такой свободной…

– Свободной?

– Да. Свободной. От требований. От ожиданий. От необходимости быть правильной. Мне кажется, в глубине души он чувствовал то же самое, но испугался… ему стало слишком много этой близости и свободы… Не знаю. Он говорил об этом?

– Что-то упоминал, – ответил я. – Но точно не скажу… – Я даже не моргнул, глядя ей в глаза. Перед ней был честный, искренний человек, умеющий слушать. Я и вправду слушал – когда Анита описывала то, что было раем для нее и адом для мужа. Она описывала все то, о чем говорил Конни, но иными словами и с иными акцентами. В одном они, впрочем, были согласны – тем летом произошло нечто, разлучившее их.

– Правда, тогда я ничего не понимала, – сказала Анита. – Прошло много времени, прежде чем он заговорил… и сказал, что то лето было ужасным… что я его бросила… А я и сейчас не понимаю. Как – бросила? Мы занимались любовью круглые сутки, повсюду. Разве не странно?

Она посмотрела на меня – серьезно, почти умоляюще. Минуту назад перед ней был внимательный слушатель, а теперь – усталый, изможденный до серости лица мужчина, который больше думал о виски, чем о добрых советах.

– Простите, – сказала она. – Как глупо. Не стоило мне и начинать…

– К сожалению, я слишком устал, чтобы давать добрые советы.

– Я, наверное, совсем сбита с толку, но не хочу подавать вида. Но я просто хочу понять, когда такое происходит… ты проходишь через все… проживаешь жизнь… и вдруг возникает это… оказывается, что-то пошло не так, и поэтому… – она умолкла, чтобы не делать скоропалительных выводов. Но не успели мы опомниться, как она произнесла нечто, что могло пролить свет на происходящее, не будь я таким усталым. Ее слова могли бы указать новое направление в наших поисках, если бы Анита осознавала, что говорит.

– Я никогда не говорила с Камиллой о том лете… когда она успокоилась и перестала кричать, как только мы уехали… словно оказалась в родной стихии. Она умолкала, стоило нам оказаться в деревне… А Конни может все лето с удовольствием просидеть в городе.

Будь я яснее рассудком и более внимателен, я ухватился бы за слова Аниты, собрал бы в уме все, что слышал, и вскоре увидел бы происходящее в новом свете. Их дочь вовсе не замешана ни в каком деле – она беременна и в ссоре со своим молодым человеком, она не стала искать помощи и утешения у родителей, чтобы спокойно поразмыслить над ситуацией, она отвернулась от них. Но юный человек, отвергающий помощь родителей, не всегда отвергает их идеи. У Конни было множество идей, как и у его жены, как и у меня. Правда, многие из моих оказались опровергнуты в течение дня, и на смену им пришли новые, менее удобные, с которыми мне предстояло долго учиться жить.

Уходил я поздно вечером. Церемония открытия галереи постепенно превратилась в обычный ночной ресторанный шум. Красную дорожку убрали. Духовой оркестр и девушки исчезли, толпа разошлась, мэр, наверняка, сидела дома и смотрела смонтированные местным телевидением кадры, а репортеры писали в своих конторах, дабы событие хранилось в городских анналах во веки веков.

В прошлый раз я выходил из этого подъезда как после изматывающего визита к зубному врачу. На этот раз все было иначе. Я был обескуражен, изможден и свободен, но не чувствовал ни капли облегчения. Дело было далеко от завершения, наоборот – на поверхность всплыло немало старого мусора.

В отель я отправился длинной дорогой, чтобы подышать свежим воздухом. В кармане лежала наполовину опустошенная бутылка виски, которую я оставил на ночь, но бар отеля все еще был открыт и казался довольно спокойным и безопасным, поэтому я отправился туда. В этом баре мне вряд ли грозила случайная встреча со знакомыми. Там никого не было, кроме мужчины и женщины, которые сидели в креслах и разговаривали. Музыка звучала так тихо, что я невольно слышал их слова. Кресла были повернуты в одну сторону, и это окрашивало беседу обреченностью: говоря друг с другом, они устремляли слова в никуда, словно думая о чем-то другом. Наверное, они и чувствовали эту обреченность. Мужчина был значительно старше женщины, и даже стараясь не слушать – слишком многое мне пришлось выслушать за один день, – я не мог не уловить, что они сравнивали свои катастрофы, личные и общественные. Мужчина остался с носом после биржевого кризиса в начале девяностых. Я слышал, как он произносит имена, знакомые мне в связи с этими событиями, и слова вроде: «Финансовая инспекция совсем упустила из виду… поскольку они некомпетентны… ясное дело, легко рассуждать задним числом… но все-таки… а нам досталось по полной… у нас было двадцать два объекта стоимостью… и мы ушли с пустыми…»