Текст книги "Гангстеры"

Автор книги: Клас Эстергрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

~~~

Снотворное имело длительный период выведения, и ты мог проходить несколько дней с остатками этого вещества в крови и заметить неладное, когда уже было слишком поздно. Мод посоветовала мне воздержаться от спиртного. А раз уж она сама заговорила об этом, я попросил у нее еще пару таблеток.

– Я не барыга, – ответила она.

– По-твоему, я наркоман?

– Нет? А чего ты тогда клянчишь?

Голодная, раздраженная, она стояла в прихожей и ждала, пока я соберусь и мы пойдем ужинать. Хотя сон и придал мне силы, я настолько привык к своему затворничеству, что еще долго слонялся из угла в угол, делая все возможное, лишь бы отсрочить сам выход. Долго плескался в душе, брился словно лунатик, переодевался, переобувался, расчесывал перед зеркалом отросшие волосы. Для храбрости мне бы не помешало пропустить пару стаканчиков.

Я стал настолько безвольным и покладистым, что не узнавал сам себя. Возможно, это было побочным действием таблеток. Частичное обезболивание, полное обезвреживание. При этом я не терял рассудка и не испытывал желания объять весь мир. Некоторые люди под воздействием успокоительных препаратов начинают вести себя как блаженные идиоты. С Малу такое случалось не раз. К фармакологии она относилась легкомысленно и смешивала препараты по своему усмотрению, что порой приводило к весьма плачевным результатам. Однажды у нее онемело лицо. В нашей жизни как будто ничего не изменилось – мы не ругались, ели, пили, занимались любовью, все как обычно, только выглядела она как Бастер Китон. Даже когда мы вместе смеялись, лицо у нее оставалось каменным. Я не сразу понял, в чем дело, и решил, что она чем-то недовольна:

– Что ты все время дуешься?!

– Дуюсь? – переспросила она. – Да я умираю со смеху!

Я подумал, что она издевается надо мной, и мы еще какое-то время переругивались, пока я не понял, что она говорит правду: ей действительно было весело. Я сбегал за зеркалом, поднес его к лицу Малу и сказал:

– Это так ты смеешься?

Она перепугалась до смерти, увидев свое каменное лицо, и немедленно завязала с таблетками. Однако последствия давали о себе знать еще неделю. А потом она всегда носила с собой карманное зеркальце и смотрелась в него всякий раз, когда начинала смеяться. Не знаю, что она тогда проглотила, но эффект оказался самым неожиданным – она стала более осторожной и менее самоуверенной. Я же воспринял это как своего рода предупреждение.

– Ладно, – согласилась Мод. – Я тебе верю. Держи… – Она протянула мне коробок с блестками и добавила: – Бери, только все сразу не пей…

Я принял коробок, как дорогой подарок, как ваучер на девять незабываемых путешествий в мир сновидений, которым я мог воспользоваться в любое удобное для себя время. Я положил его в комод с одеждой, испытывая особую, ни с чем не сравнимую радость. Я был счастлив как никогда – мне предстояло провести девять восхитительных ночей, причем время и место я мог выбирать по своему усмотрению.

Но что будет ближайшей ночью было пока неясно. Мы собирались пойти ужинать. Мне предстояло покинуть квартиру. В шкафу я нашел старый коричневый портфель из свиной кожи и положил туда все, что написал – все то, что раньше называлось кипой бумаг, work in progress, да чем угодно, а сейчас было названо «книгой», то есть, обрело иной статус, настолько высокий, что я не мог уйти, не взяв ее с собой, не мог оставить ее без надзора. Мод это не удивило. Увидев старый портфель, она лишь сказала:

– Отлично, теперь мы можем идти?

Я все еще был готов к любому повороту событий. В парадной, – прежде чем выйти на улицу, я задержался, чтобы проверить, нет ли слежки. Мод тем временем рассматривала унылую настенную живопись, изображавшую замок Грипсхольм. Она либо казалась равнодушной, либо же знала нечто такое, чего не знал я, и потому не мешала мне. Я заметил лишь пожилую даму с собакой, мальчишку, который накачивал свой велосипед, и молодую пару с одинаковыми прическами и в одинаковой одежде – белых джинсах и индийских туниках. Больше никого.

Мы вышли на улицу и двинулись налево, к площади Марияторгет. Асфальт нагрелся за день, с запада дул теплый ветер. Пройдя двадцать пять метров, я остановился у магазина «Мёбельман» проверить, не идет ли кто за нами. Я посмотрел в сторону Слюссена, но ничего подозрительного не заметил, однако я не успокоился, потому что посреди витрины увидел свою старую стероустановку, выставленную на продажу за несколько сотен крон. Я был совершенно уверен, что это мой проигрыватель – после того, как на проигрыватель уселась Малу, крышка была особым образом перемотана скотчем.

– Это мой проигрыватель, – сказал я.

Ощущение, что за мной наблюдают, уступило место чувству, что меня обокрали, которое вызвало куда больше эмоций, так как полностью соответствовало действительности. Судя по отражению в витрине, я смеялся. Кража, случившаяся прошлым летом, упоминалась в моей книге – она-то в значительной степени и повлияла на решение переехать к Генри. Он тогда утешал меня: «Мы можем обойти все комиссионки и выкупить все до последней безделушки». Я никогда не разыскивал своих вещей, напротив, воспринял это как повод начать новую жизнь. Новая жизнь не сложилась, и возможно теперь, когда мои вещи стали появляться в витринах комиссионок, пришло время вернуться к старой.

– Я решила, что ты это придумал, – сказала Мод.

– Значит, я описал это недостаточно хорошо, – ответил я.

Мод ненадолго замолчала. Она подумала, что я обижен, и меня это порадовало.

– Проигрыватель все равно был никудышный, – добавил я.

Это было старая установка «все-в-одном», хорошей марки, только иголка все время соскакивала на опорный диск. Мы смотрели на проигрыватель, как будто оценивали старые, давно разорванные любовные отношения. В конце концов мы решили, что этот старый хлам не стоит и пятисот крон. Возможно, поэтому я и засмеялся.

Теплый ветер доносил из парка сладкий аромат июньского цветения и свежескошенной травы. Из раскрытых окон раздавались звуки работающих телевизоров и проигрывателей. Это был обычный вечер буднего дня, в воздухе повисло усталое ожидание, неразрешимое противоречие между необходимостью отдохнуть и желанием послать все к чертовой матери и загулять. Лично я, не в силах принять ни одного осмысленного решения, послал все к чертовой матери, как только мы миновали Марияторгет. Я больше не думал ни о преследовании, ни о краже, я испытывал лишь чувство приятной удовлетворенности. Быть может, это свойство юности, а может, одно из проявлений коварной натуры – когда от одной только мысли о новых возможностях, ты вдруг испытываешь необъяснимое удовлетворение, становишься внимательным и предупредительным, начинаешь с тревогой и нетерпением торопить то, что позднее, под бременем лет и воспоминаний, будет испорчено скукой и приобретет неприятный привкус повторения. Так или иначе, в тот вечер я был готов забыть о своих благих намерениях хранить бдительность, соблюдать осторожность, более того, я решил окончательно избавиться от тех предвзятых представлений о Мод, которые, по мере нашего сближения, доказывали лишь свою несостоятельность и оборачивались в ее пользу.

Мы оказались в убогом местечке на Хурнсгатан, в забегаловке, которая, как это ни парадоксально, внушала чувство безопасности благодаря тому, что среди громкоголосой и пьяной публики посетитель потрезвее ощущал свое явное превосходство. В полутемном помещении было накурено и шумно. По залу, между прожженных забытыми окурками столов, бегал официант. Как только он принес нам замусоленное меню, Мод попросила себе хлебцев. Кроме того, она заказала бокал красного вина, воду и пюттипанну [7]7
  Пюттипанна – шведское блюдо, приготовленное из жареного картофеля, мелкорубленого мяса и лука. Обычно пюттипанна подается с яичницей или сырым желтком. Пюттипанна исходно считается простой пищей, так как чаще всего готовится из остатков уже готовых блюд.


[Закрыть]с яичницей из двух яиц. Я выбрал то же самое. Пока мы ждали наш заказ, она грызла хлебцы, и возможно, именно тогда, увидев это счастливое, жадное нетерпение, этот аппетит, и не только к пище – еде и питью, я навсегда распрощался с тем представлением о ней, которое однажды внушил мне Генри. Она ела так, что крошки перелетали через стол – изящная леди, изображенная на страницах моего романа, никогда бы себе такого не позволила.

Подали вино, и мы выпили, за нас.

– Прости, что доставил тебе столько хлопот… – сказал я.

Посетители горланили и ревели, Мод исступленно жевала – услышать мои слова было непросто.

Но она услышала.

– Я была готова к худшему.

– К чему, например?

– Например, к допросу.

– Допрос еще не окончен, – ответил я.

Слова сорвались с языка прежде, чем я успел их обдумать. Она ответила вполне серьезно:

– Ты имеешь право быть подозрительным.

– Подозрительным – да, несправедливым – нет.

– Ты имеешь в виду ту девицу из высшего общества, что описана в твоей книге?

Я кивнул.

– Да, Бог с ней.

– Я писал ее со слов Генри. К тому же, это не противоречило тому, что я видел в гольф-клубе.

– Я просто играла на публику.

– Надо сказать, весьма убедительно.

Она улыбнулась, к ее губам прилипли крошки. Я протянул ей бумажную салфетку, и она, улыбнувшись еще шире, взяла ее.

– Не надо ничего менять, – сказала она, – даже если теперь ты знаешь, что я не такая.

– Это он во всем виноват, – ответил я, кивнув на портфель, который лежал на стуле между нами.

– Он виноват во всем, – сказала она, и мы выпили за это. – Когда ты видел его в последний раз?

До этого эпизода в книге я пока еще не дошел – эти страницы еще не были написаны. Мод дочитала примерно до Пасхи, до той сцены, когда Генри показывает, каким фокусам он научил Спинкса, своего черного кота, на бильярдном столе. Это было так на него похоже – часами учить кота закатывать шары в лузу.

– Последний раз… – начал я, словно вопрос меня озадачил.

Я отлично знал, когда это было, но сделал вид, что задумался.

– После Пасхи, – ответил я наконец. – Мы прогуливались по центру, по Кунгстрэдгордену. Ранней весной… – Я кивнул, словно хотел подтвердить, что это правда. – Да, именно так…

– И?

– Что «и»? – переспросил я.

– Это все?

– Ну в общем да, – сказал я. – Мы выпили кофе в «Уимпи». Двойной эспрессо. Лучший в городе…

Мод кивнула так, словно знала, что я еще не закончил.

– Помню, что по радио крутили Элтона Джона. Генри насвистывал мелодию, он знал эту песню. Понятия не имею, как она называется. Мы выкурили по сигарете… Мы просто сидели, глазели по сторонам.

Я снова выдержал паузу, глотнул вина и посмотрел в окно. Мод ждала продолжения. Я мог еще долго перечислять никому не интересные подробности, лишь бы выкрутиться из этого дурацкого положения – я помнил все, но не смел рассказать об этом Мод. Меня по-прежнему связывали определенные обязательства. Мод, разумеется, догадывалась, почему я уделяю так много внимания мелочам, не имеющим прямого отношения к делу.

– Он тогда как раз оклемался… Это продолжалось две недели. Ему делали уколы, так что выглядел он довольно бодро. Снова появился этот блеск в глазах… Ты меня понимаешь.

Мод снова кивнула.

– Понимаю.

– За соседний столик уселся парень на роликовых коньках, – продолжил я. – Генри стал его расспрашивать… о роликах. О ценах, о производителях и вообще… – Я снова взглянул на Мод. Ее терпение было уже на пределе. – Потом… потом мы заговорили о Лондоне. Вернее, говорил в основном он. Не знаю, почему. Потом мы расстались, я пошел домой, а он хотел еще немного погулять по городу…

– Погулять по городу?

– Да, – ответил я. – Он так сказал. «Cheerio, old chap!», [8]8
  Бывай, старина (англ.).


[Закрыть]и ушел.

Мод посмотрела в сторону, обдумывая мои слова, а потом заглянула мне прямо в глаза.

– Один?

– Насколько мне известно, да.

Мод хмыкнула, тем самым, давая мне понять, что не верит моим словам. Видимо, что-то не клеилось. Она сделала глубокий вдох и выпалила:

– Я говорила с ним по телефону. Он обещал прийти. Мне надо было с ним поговорить. Я прождала весь день. Но он не пришел. Видимо, ему было приятней сидеть в «Уимпи»…

Конец фразы прозвучал довольно холодно, и нарочито, словно для того, чтобы я почувствовал себя виноватым.

– Я не знал об этом.

Она долго думала, разглядывая спичечный коробок в своей руке, постукивала им о черный потертый стол. Казалось, однако, что она больше взволнована, нежели расстроена или оскорблена.

– Неужели ты думаешь… – начал было я, но запнулся.

Она перевела взгляд на меня, словно требуя, чтобы я закончил свою мысль, как бы грубо это ни прозвучало.

– … что он пропал по собственной воле?

Помолчав, она пожала плечами, и в ее жесте было бессилие, означавшее все, что угодно, кроме «нет».

– Что ты хочешь этим сказать? – сказала она.

– Ничего, – ответил я.

Мне показалось, что это прозвучало как «много чего». Я мог много чего рассказать, но не знал, как она это воспримет. Ведь Генри ушел из «Уимпи» не один – он ушел вместе с американской туристкой, которую он сам назвал «шикарной». Он обещал ей экскурсию по Старому городу, и, судя по их взглядам, мне предстояло увидеть эту американку не позднее завтрашнего утра, за завтраком у нас на кухне. Но этого не случилось. Видимо, они отправились к ней в гостиницу. То, что случилось потом, оставалось сокрыто мраком, но эта безвестность в тот момент была куда предпочтительнее, нежели ясность, которой добивалась Мод. Каких бы выгод мне это ни сулило, я бы ни за что не предал друга, лишенного возможности защищаться.

– Ладно, – сказала Мод. – Мы все узнаем. Когда он вернется.

Нам принесли еду. Мод жадно накинулась на нее, безропотно запихивая в себя подгоревшие кусочки пюттипанны. Она попросила английский коричневый соус и вылила полбутылки на свою тарелку. Я легко мог представить себе, как они завтракали с Генри, объедаясь разными кулинарными излишествами. Она потихоньку потягивала свое вино, но в основном пила минеральную воду. Я вскоре принялся за пиво. Мод посоветовала мне не увлекаться, она даже наклонилась и положила свою ладонь на мою руку, чтобы подчеркнуть серьезность своих слов. Становиться трезвенником я не собирался, но меня тронула ее забота, я испытал приятное замешательство, словно забыл, что значит занимать место в мыслях другого человека.

Она не стала курить после еды.

– Вообще-то я бросила, – сказала она. – Но у тебя в квартире я так нервничала…

– Нервничала?

– Я не та, за кого ты меня принимаешь.

Кем бы она ни была на самом деле, после еды она, по крайней мере, стала спокойней. Только теперь мы разглядели эту забегаловку во всей ее убогости. Народу было еще довольно много, но, видимо, если бы не мы, повар сидел бы без дела. Большая шумная компания снялась с места и вышла на улицу так быстро и организованно, как будто они пока только разогревались перед более серьезным делом – поздним концертом или еще каким-то событием, о котором я и понятия не имел. Я давно перестал следить за новостями – как официальными, так и неофициальными. Я безнадежно отстал от жизни, и меня это ничуть не смущало. В помещении стало поспокойнее, теперь можно было говорить гораздо тише, тоном, допускающим намеки и откровения. Трудно воспроизвести всю последовательность слов, произнесенных нами в тот вечер. Важен общий итог. Мы провели, если можно так сказать, длительную и сложную операцию, в ходе которой нам удалось аккуратно, без лишней суеты, извлечь один пораженный союз и заменить его другим, более стойким и жизнеспособным. Прежде Мод, как и я сам, говорила: «КогдаГенри вернется…» Теперь же, поздним вечером, в этой грязной забегаловке она смогла сказать: «ЕслиГенри вернется…», что имело совсем другой смысл. Скорее всего, слова эти сорвались с ее уст нечаянно, необдуманно, но я предпочел воздержаться от комментариев, хотя и вздрогнул, когда она их проговорила. Чем дольше я молчал, тем труднее мне было сказать ей об этом. В конце концов, после того, как она повторила эти слова несколько раз в связи с тем, что он обещал, или тем, что они обсуждали, это допущение стало восприниматься, как должное. И вдруг сама история их отношений предстала в новом свете, на расстоянии, так словно уже принадлежала безвозвратно ушедшему прошлому.

~~~

Пока мы сидели в прокуренной забегаловке, ветер переменился – вместо свежего воздуха на улице нас поджидала тяжелая, невыносимая духота, сулившая перемену погоды. Мы находились всего в нескольких кварталах от дома, а поскольку нам все равно надо было выбрать хоть какое-нибудь направление, мы, не сговариваясь, двинулись в сторону дома, который, по крайней мере, тогда служил мне пристанищем. К себе домой Мод не наведывалась уже больше суток, и это должно было говорить о многом, я, правда, толком не знал, о чем. Быть может, это было свидетельством свободы, собранности, доказательством того, что она привыкла к трудностям и лишениям тропических широт, где, якобы, провела свое детство или, по крайней мере, его часть. Как бы то ни было, из всех небылиц, что рассказывал о нет Генри, – эта была вполне похожа на правду. Так что влажный и душный воздух, вдруг наполнивший наш город, должно быть, казался ей «родным».

Рядом с забегаловкой был магазинчик вечерних нарядов. Там можно было приобрести или попросту взять напрокат нарядные платья, фраки и смокинги. Магазинчик казался безнадежно устаревшим, по крайней мере, в те годы, в том районе. Наряды, по большей части, напоминали маскарадные костюмы. Многие годы в витрине стояли манекены жениха и невесты, – я почти уверен, что и в тот вечер они были на месте, – и Мод остановилась, чтобы разглядеть их получше. Я не помню, что она тогда сказала, помню только, что меня это удивило. Я стоял рядом и обдумывал ответ, но, поскольку так и не смог придумать ничего осмысленного, отвернулся и стал смотреть в сторону своего квартала. Мне снова почудилось, что за мной следят, однако теперь это ощущение сопровождалось лишь легким беспокойством, которое не столько тревожило меня, сколько будоражило мое воображение. Мод смотрела на манекены и говорила о чем-то серьезном, а я предпочел отвернуться, чтобы предаться созерцанию того, что раньше причиняло мне большие неудобства, а теперь стало казаться почти пустячным, провоцируя меня лишь на ироничные комментарии по отношению к самому себе. Чуть ли не с наслаждением я представлял, как какой-то незнакомец тайком наблюдает за нами и записывает в своем блокноте, что «объекты наблюдения, вне сомнения, нетрезвые, в 23:17 покинули ресторан „La Carmen“ и двинулись в восточном направлении по Хурнсгатан, доверительно беседуя. Постояли у витрины, дошли до Марияторгет, в 23:22 остановились у киоска с мороженым и купили рожок. Женщина предложила своему спутнику попробовать мороженое, после чего пальцем вытерла ему испачканную щеку. В 23:29 они вернулись к уже упомянутому дому на Хурнсгатан».

Но меня больше не заботило, так ли это в действительности, записывает ли кто-нибудь эти тривиальные наблюдения, с тем чтобы потом довести их до сведения третьего лица, желающего знать о нас все. Я разумеется был пьян. От всего происходящего. Как будто плотину прорвало и понесло – весна, запахи, чувства и надежды, вновь обретенная свобода. Если бы мне подвернулся мусорный контейнер, я бы скорее всего выкинул старый портфель из свиной кожи, со всем его драгоценным содержимым, – просто так, из дерзости и самодовольства.

Вернувшись домой, я обошел всю квартиру, комната за комнатой, желая удостовериться, что за время нашего отсутствия никто сюда не наведывался. Это не ускользнуло от внимания Мод. Я понимал, что она может воспринять это как знак недоверия, и поэтому сказал: «Никого…», – как будто проверял, не вернулся ли Генри. Я запер входную дверь, и Мод помогла мне придвинуть обратно большой шкаф красного дерева в качестве баррикады. При этом она и словом не обмолвилась о том, что так в квартиру не попадет даже сам Генри.

– Если он придет… – сказал я.

– Мы об этом узнаем, – сказала она, коротко и ясно. – Я иду в душ.

Я налил себе выпить. Последние капли из последней бутылки. Я размышлял, не спуститься ли мне в подвал – проверить, не завалялось ли там еще. Но прежде, чем я успел принять окончательное решение, из душа вышла Мод. В старом халате она казалась совсем маленькой.

– Я устала, – сказала она.

– Я тоже.

– Можно я останусь спать у тебя?

– В старой постели Геринга?

– А что, есть другая?

– Вопрос – риторический.

Она поняла, что я хочу сказать, и вытянула губы в поцелуе – с будничным, почти скучающим выражением на лице. Я воспринял это как пощечину, но она не заметила этого, она уже развернулась и отправилась в мою спальню. Я зажег сигарету, опустошил бокал и понял, что не могу лечь с ней рядом, не спрятав как следует старый портфель. Казалось, оставить его на виду – все равно, что поместить урну с прахом усопшего супруга на прикроватный столик, чтобы покойный мог сам убедиться, что о нем уже не скорбят. Я вынес портфель в библиотеку, включил лампу на письменном столе и засунул портфель в ящик, поглубже, так что он скрылся в темноте.

Открыв окно, я выглянул на улицу и увидел на пригорке мужчину, который глазел на фасад моего дома. Мужчина перевел взгляд на меня, и мы несколько секунд смотрели друг на друга. Этого было достаточно – я похолодел от страха. Мужчина странным образом вытянул руку, словно подал кому-то знак затаиться, не высовываться. Вот и все, что я успел заметить, прежде чем вся сцена преобразилась, и я узнал продавца сигар из магазинчика неподалеку. Тут же появилась женщина – в магазине они работали вместе. Он повторил свой жест, и теперь я понял, что он проверяет, не пошел ли дождь. Мужчина предложил даме руку, и они ушли. Нелепая, но трудолюбивая пара. В ту же минуту, как упали первые капли дождя, мне снова стало страшно – мне показалось, что я неизлечимо болен. Не принимая никаких окончательных решений, я стал обдумывать возможность переезда, смены обстановки. Мне надо было выбраться из этой колеи, пока я не сошел с ума окончательно.

Глупо было отправляться в постель с такими мыслями. Мод уже спала, глубоким, безмятежным сном, и я скользнул под одеяло, не разбудив ее. Я вытянулся, закрыл глаза, прислушался к ее глубокому, спокойному дыханию, и скоро вдалеке, будто в другом краю, сверкнули первые молнии, но когда грянул гром, я уже спал.