Текст книги "Гангстеры"

Автор книги: Клас Эстергрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

~~~

Наступил вечер. В конторе это не было особо заметно: жалюзи на окне, выходящем во двор, были опущены, а остальные окна выходили в торговый пассаж, где круглые сутки струился искусственный свет. Конни уже много дней не переступал порог офиса – после его рассказа с упоминанием некоторых событий и имен я начал понимать, почему. Ситуация напоминала последние дни, которые я провел в квартире на Хурнстаган без малого двадцать пять лет назад – период, который я все это время сознательно ассоциировал с Мод, чтобы не пробуждать свою манию преследования. Тогда я был так же напуган и потрясен, как Конни, я так же остро нуждался в сне и отдыхе и так же упрямо не желал поддаваться усталости. В таком состоянии стремишься сохранить контроль до последней минуты, хотя тогда обычно и оказывается, что ситуацией завладел кто-то другой. Ты судорожно хватаешься за остатки бдения, а потом отчаянно внушаешь себе, что этот кто-то, кто угодно, протягивающий тебе голубую «бомбу» заслуживает доверия. «Глотай, и все будет хорошо, вот увидишь…» Я был уверен, что в этом заключается моя роль – заставить его принять таблетку снотворного, которая лежала в маленьком белом конверте на его столе.

Но у него еще были силы. Организм трудился на высоких оборотах, потребляя весь кислород в помещении. Время от времени я открывал окно, ведущее в торговый пассаж, но он закрывал его снова, как только приближался неутомимый духовой оркестр с девушками-чирлидерами. «Среднестатистический человек любит зрелища» – сказал он. Эти слова – «среднестатистический человек» – он произносил почти с любовью.

Жест с окном с моей стороны был указанием на то, что я воспринимаю реальность не так, как он. Чтобы противостоять такой энергии, не позволить ей захватить тебя, требуется железная выдержка – в противном случае ты рискуешь обессилеть, истощиться и, в конце концов, сдаться на милость этой искаженной логике ложных равенств. Такое поведение не всегда приятно, ибо выдвигает на первый план некоторые черты, доводящие характер до крайности. Проще говоря, приходится быть скучным, неинтересным, банальным человеком. Если угодно, возникает театральная констелляция: маниакальный комик, фонтанирующий остротами, выступает в обществе мрачного второстепенного персонажа. Либо ситуация напоминает аварийную: до смерти перепуганный пилот управляет самолетом, полным пассажиров, топливо закончилось, посадочной полосы и не видно, а диспетчер ледяным спокойствием реплик подводит летчика к благополучной посадке. Нечеловеческое напряжение требует расхода энергии в таких количествах, какие рассчитаны на целую долгую жизнь, и тому, что выжил, приходится расходовать оставшиеся запасы крайне экономно.

В нормальной обстановке Конни производил впечатление человека внешне серьезного и формального, немного скованного в общении. Кому-то он, несомненно, мог показаться и высокомерным. Сейчас же Конни пребывал в состоянии кофеинового и амфетаминового опьянения, которое изменило его поведение до полной противоположности. Это определило наши роли: он без умолку говорил, я слушал. Время от времени я выдавал скучную реплику, которую он либо пропускал мимо ушей, либо ловил и на несколько секунд застывал в нерешительности. Порой он и сам прерывал свою исповедь, комментируя текст на экране телевизора. Произнеся с глубочайшей серьезностью: «Я любил Аниту и до сих пор люблю, я хочу лишь, чтобы она…» – Конни мог добавить совершенно другим тоном: «Швеция на двадцать третьем месте в списке Всемирной организации здравоохранения!» – чтобы тут же вернуться к прежнему: «Я не знаю, я хочу сказать… Нельзя обрекать человека, которого уважаешь, на такое отчаянное… Если ты так иррационален…» – а потом посмотреть на часы: «Скоро два, я жду уже…»

Воспринять всю эту информацию, чтобы затем передать в связном виде, требовало большого труда. За это время я успел убедиться, что наши судьбы связаны между собой.

Состояние Конни, разумеется, было вызвано не только поглощением амфетаминов и кофе. Исчезла его дочь. Это могло оправдать любое поведение и, кроме того, поиски дочери свели Конни с такими людьми, каждый из которых в отдельности может довести до безумия кого угодно. По его собственным словам, он был «контаминирован» – как и я, причем уже давно. Возможно, Конни был прав – не исключено, что и такая точка зрения имеет право на серьезное отношение.

Но часы показывали половину второго, я проголодался и больше не мог пить черный кофе, который Конни то и дело мне подливал. Сам он держал в руках грязную чашку с изображением Снупи. Наверное, подарок дочери, а может быть, ее оставил здесь какой-нибудь временный сотрудник, проводивший опросы по телефону. Многие из них забывали в офисе вещи. Кроме зонтиков, здесь можно было обнаружить большое количество тапок.

– Мне надо поесть, – сказал я. – Тебе тоже.

– Я не голоден, – возразил он.

– Все равно можно поесть, – настаивал я. – Есть нужно.

– Здесь есть нечего.

– Я могу пойти и купить. – Он поморщился – пожалуй, эта гримаса придала мне решительности. – Я пойду есть. Прямо сейчас.

– Ладно, ладно, – покорно произнес он.

Я хотел продемонстрировать, что не собираюсь быть заложником. Я не собирался уподобляться ему. Мне потребовались годы, чтобы выстроить новую жизнь, и я знал, что все накопленное можно потерять в одночасье.

– Что ты хочешь? – Я стоял в холле, одетый в плащ, и спрашивал в последний раз.

– Я ничего не смогу проглотить, – ответил он.

– Похоже, пиццу.

– Ты вернешься? – Тон его стал совсем смиренным.

– Конечно.

– Когда?

– Через час я трижды постучу и просвищу «Ля кукарача».

Я спускался по лестнице с облегчением, как после визита к зубному. К сожалению, длилось оно недолго.

Я надеялся, что хотя бы на какое-то время напряжение спадет, но меня поджидала новая вспышка. Едва выйдя из двери, ведущей в галерею, я столкнулся с марширующими девушками-чирлидерами, и мне пришлось отступить в нишу, чтобы блестящие помпоны, которыми они размахивали, не угодили мне по башке. Все девушки были похожи на Камиллу, дочь Кони, – такую, какой она выглядела на школьной фотографии. Белокурые, пухленькие, благополучные и здоровые. Оркестр играл вальс Штрауса-старшего. Я это знал. Я узнал этот вальс. Ноги чуть не подогнулись, в буквальном смысле. Чтобы устоять, пришлось прислониться к двери подъезда. По коже побежали мурашки, дыхание прервалось, внутри все перевернулось, я чуть не расплакался. Сначала я пытался убедить себя, что это самовнушение, что эти странные мысли навязаны рассказом Конни, что память и восприятие действительности стали работать в определенном направлении и это вызвало неправильные ассоциации. Но это был он, тот самый вальс. Двадцать пять лет назад я невольно услышал его в Вене, и с тех пор мне удавалось избегать этой мелодии. Но вот теперь ее выдували два десятка здоровых легких на кларнетах, трубах, тромбонах и флейтах, подкрепленных малыми барабанными установками, от которых дрожали стекла в окнах. Парад, который мне пришлось наблюдать в прошлый раз, был совсем не похож на эту вереницу ухоженных девушек: строго говоря, он представлял их противоположность, некое фрик-шоу, парад монстров, предназначенный не для всеобщего обозрения, а лишь для глаз посвященных. Сам того не желая, я стал свидетелем событий и явлений, с которыми ни один разумный человек не захотел бы иметь дело. Я увидел союз, который не устраивает встреч, не имеет устава – союз, который зиждется на худших человеческих проявлениях.

Как только у меня появилась возможность выйти из подъезда, я отправился в ближайший бар. Шестьдесят граммов водки, залпом. Требовалось заглушить как можно больше – желательно все, кроме разума. В разуме я сейчас нуждался более, чем когда-либо. Долгое время он существовал без особых испытаний. Всего за несколько дней до этих событий я сидел в почти неземном покое своей теплицы и созерцал розу, занимая разум подбором слов для лучшего описания этого цветка – довольно скромное испытание. А теперь я стоял у барной стойки с резким, но слишком знакомым вкусом водки во рту и мечтал вернуться домой – пробыв в городе один лишь день. Мне нестерпимо захотелось пойти в гостиницу, собрать вещи и уехать первым же поездом. Это говорила та часть моего рассудка, что находится в прямой связи с инстинктом самосохранения. Другая часть – может быть, более цивилизованная, сродни совести, – говорила, что я должен идти до конца, вернуться к этому отчаявшемуся исследователю общественного мнения и дождаться известия, которого ожидал он, – ради Мод и ради Густава, которым потребуется поддержка, если известие окажется неутешительным.

Я знал, что останусь. Именно поэтому начал испытывать нечто подобное той панике, которую ощутил, сойдя с поезда на Вестбанхоф в лютый декабрьский мороз. В плену происходящего, которое невозможно остановить. Чувство, знакомое по детству: ты бросил камень в окно, он еще летит, еще в воздухе, а ты уже испытал все муки совести и раскаяния. Как много лет позже, когда ты стоишь у барной стойки с бокалом в руке и, еще не успев донести его до рта, уже даже не пытаешься найти себе оправдание.

Я попросил в баре телефон и позвонил Густаву. Должно быть, он сидел с трубкой в руке.

– Что происходит?

– Спокойно. Новостей нет.

– Ты где?

– В баре, – ответил я. – Там наверху невыносимо давит. Мне пришлось выйти подышать.

– Давит? Как это – давит?

– Он на спидах. Весь кислород израсходовал.

– И он ничего не слышал?

– Он – нет, а я – да. Он рассказал всю историю своей жизни.

На минуту Густав умолк.

– Мутный он тип.

– Ему страшно и плохо – и я, кажется, понимаю, почему.

– И почему? Какое это имеет отношение к Камилле? Ч-черт… Нельзя, чтобы он так…

– Я пытался сказать. Но иногда он ничего не слышит, только говорит.

– Ты вернешься?

– Я обещал.

– Могу я чем-то помочь?

– Подожди, – сказал я. – Как Мод?

– Нормально, – ответил Густав. – Она дома.

– Ты говорил с ней об этом?

– Она без сил.

Повисло молчание. Он не успел рассказать, от чего она обессилела, что за болезнь ее мучает. Он так старательно избегал этой темы, что через некоторое время я устал задавать вопросы, на которые он не отвечал, и решил не настаивать на откровенности. Это могло быть банальное нездоровье, о котором обычно умалчивают. Может быть, он даже не знал, что это такое.

– Я позвоню, как только что-то станет известно.

– Звони когда угодно, – отозвался он.

Я расплатился за водку, пошел в кафе и заказал блюдо из меню. Время было между обедом и ужином, но это, видимо, не имело значения: здесь в пассаже подобные границы стерлись. Сюда приходили люди, живущие и работающие в ритме, совершенно отличном от того, к которому я привык с детства. Обедать они могли в четыре часа, а ужинать около полуночи. По доброй воле или по принуждению, откуда мне знать? Я не знал даже того, добровольно или вынужденно я сам ем экзотическое рагу в половине третьего пополудни. Можно было отстраниться от всего этого, отстаивая свою независимость, ссылаясь на более важные дела – мне надо содержать детей, да что там, любая отговорка прозвучала бы уместно. Но я не воспользовался такой возможностью, в здравом уме и доброй памяти я ввязался в это дело, поначалу из чистого альтруизма. Но чем больше я узнавал, тем сильнее становилось принуждение. Я оказался посвящен в тайну против своей воли, но, даже пытаясь отрицать свою причастность, не стал бы отказываться от ответственности. Все было куда проще, пока я сидел в теплице и взвешивал слова на весах, опуская на одну чашу едва сорванные лепестки, а на другую – слова «пурпурный», «карминовый», или «вишневый», не создающие равновесия, отсутствие которого, впрочем, означало лишь продолжение изысканий. Здесь же, посреди города, посреди истории, речь в которой, очевидно, шла о жизни и смерти людей, еще недавно совершенно чужих, но становившихся тем ближе, чем больше я узнавал о них, – здесь отсутствие баланса могло сыграть роковую роль. Теперь требовалось называть вещи своими именами, не пренебрегая даже тем, что кажется незначительным, ибо именно эти детали могли оказаться решающими. Одно слово, произнесенное Конни, стало такой деталью. Он обронил его походя – может быть, в связи с ожидаемым телефонным разговором: «Посланник».

Час почти прошел – а ведь я обещал вернуться через час и решил сдержать обещание. Конни, конечно же, следил за каждой минутой, хоть и ни за что не признался бы в этом, поэтому я заказал пиццу на вынос, и, пока ее готовили, зашел в винный, чтобы на всякий случай купить бутылку виски. Я предчувствовал долгий день – а может быть, и долгую ночь.

Несколько минут спустя я трижды постучал в его дверь и просвистел «Ля кукарача». Конни стоял под дверью и ждал. Я протянул ему ароматную коробку с пиццей, и он отблагодарил меня словами: «Я же не просил». Через четыре минуты остались лишь коробка и аромат. Он не мог разрезать пиццу сам: от недостатка сахара в крови дрожали руки, и я помог ему разделить ее на куски, которые он проглотил тут же, стоя на кухне. Я посоветовал ему сбавить темпы, но он не слушал. Проглотив еду, Конни ухватился за край раковины: руки дрожали пуще прежнего, голова кружилась. Это состояние длилось пару минут, пока организм не разобрался, что произошло, и не взял пищу в оборот. Конни рыгнул, порозовел, и вид у него стал чуть здоровее, чем раньше.

– Ничего нового?

Он покачал головой и посмотрел на часы. По телевизору шли новости. Мы сели на диван в ожидании репортажа государственного телевидения. Я не стал спрашивать, чего именно он ждет – возможно, новостей, связанных с несостоявшимся телефонным разговором. Кто знает, может быть, его дела имели такое значение для общественности, что их могли осветить в телевизионном выпуске новостей. Впрочем, я понимал, что в состоянии Конни во всем можно уследить связь с собственной судьбой, веря, что даже самые отдаленные события оказывают влияние на твою жизнь.

В первом сюжете речь шла о Ближнем Востоке. Во втором – о будущем ООН. Конни смотрел оба с неизменным выражением лица, молча съежившись на диване. Глаза его были открыты, но мне показалось, что он впал в состояние зомби. Однако он бодрствовал, как стало ясно вскоре. В третьем репортаже прозвучало имя Роджера Брауна и его детища – «Секонд-хэнд для третьего мира». Мы оба вытянулись по струнке, словно увидев нечто отвратительное или, наоборот, привлекательное, – а может быть, что-то омерзительное и в то же время прекрасное. Компания «Секонд-хэнд для третьего мира», недавно получившая титул «Предприятия года», на этот раз обсуждалась в совсем ином ключе. В компании провели налоговую проверку – по всей видимости, ночью, – так как «руководство давно подозревалось в нарушении налогового законодательства».

– Это они! – сказал Конни. – Это они.

Я попросил его замолчать, чтобы услышать, что говорят по телевизору. Но ничего особенного не прояснилось. Местонахождение исполнительного директора Роджера Брауна было неизвестно, и, поскольку его совсем недавно наградили за кадровую политику, суть которой заключалась в трудоустройстве исключительно женщин, телезрители услышали речь оскорбленного коммерческого директора:

– Это плевок в лицо… – говорила она, усматривая в произошедшем политические мотивы и опасаясь, что последствия затронут «нуждающихся во всем мире».

Больше комментариев не последовало. Гостю в студии задали вопрос, не пора ли упразднить такие премии, как «Предприятие года», ибо их вручение, похоже, влекло за собой те же неутешительные последствия, что и присуждение премии «Шведский гражданин года». Некоторых лиц, удостоенных этой чести, вскоре разоблачали как мошенников. Гость в студии предпочел не делать предсказаний и подчеркнул, что время для обвинения еще не настало, назвав Роджера Брауна «великим визионером».

– Роджер Браун… – произнес Конни. – Он даже по телефону не захотел со мной говорить! Но теперь не отвертится. Это они. Это они его забрали. – Силы вернулись к Конни, он снова вскочил на ноги и подошел к письменному столу, на котором стоял телефон. – Наверное, целый день его у себя держали. Могут позвонить в любую минуту.

– О ком ты говоришь?

– Посланник, – ответил он. – Посланник и его ребята.

Другой слушатель на моем месте, должно быть, не обратил бы особого внимания на упоминание об этом человеке, имени которого никто не знал и заменял обозначением должности. Но я обратил внимание, я обратил пристальное внимание на эту деталь, ибо уже начал припоминать то, чего не хотел помнить, – то, что пытался вытеснить или скрыть менее мучительными воспоминаниями, и небезуспешно. Словно память была складом, где самые громоздкие вещи хранятся далеко, в глубине, со временем оказываясь полностью заставленными прочим хламом, душевным скарбом, который может казаться совершенно никчемным, но все же составляет основную часть человеческих воспоминаний. Имена со старых граммофонных пластинок, рисунок чайного сервиза и запах доставшихся по наследству старых лыжных ботинок, смазанных жиром и набитых газетной бумагой.

~~~

Со стороны может показаться, будто профессия Конни, будучи непосредственно связанной с цифрами, не требовала от работника ничего иного, кроме научного склада ума, или, по крайней мере, большой склонности к логическому и математическому мышлению. Отчасти это так, но профессиональная пригодность во многом определялась интуицией, чуткостью и способностью к тому, что называется «тайминг». Некое чутье обстановки, понимание «где, когда и как» было основополагающим для всей деятельности. Требовалось мгновенно почувствовать заказчика, точно понять, что именно он хочет узнать, а в особенности почему, и уже исходя из этого, уточнить постановку вопроса. Следовало учесть, где вопрос задают и где на него отвечают: дома, на улице или на рабочем месте. Значение имело и время опроса. Заказчик нередко спешил и нуждался в быстром результате, в то время как момент для данного вопроса оказывался совсем неподходящим. Чтобы всегда быть в курсе того, какие настроения царят «в народе», требовалось особое внимание, чуткость и наблюдательность. Следовало полностью отождествить себя с респондентом, постараться понять «среднестатистического человека». И чем лучше ты узнавал этого «среднестатистического человека», который являлся наполовину женщиной, на треть ребенком, на треть пенсионером, на девятую часть, разделенную в свою очередь на сотые доли, – представителем какого-либо этнического меньшинства, тем он казался сложнее и противоречивее, причем до такой степени, что любое обоснованное утверждение о нем можно было опровергнуть другим, столь же хорошо обоснованным. В самом начале, когда Конни принял руководство Институтом, все было иначе. Но драгоценное сырье изменилось, обрело более сложный состав и стало требовать более тонкого подхода.

Многие заказы поступали из сферы промышленности, но уже в самом начале деятельность Института оказалась тесно связана с государственным сектором и учреждениями, назначения в которых производились из политических соображений. Изучение общественного мнения, настроений «в народе» стало частью демократического процесса, и здесь речь шла не только о том, чтобы снабдить трусливых оппортунистов сведениями о предпочтениях населения, но и о том, чтобы создать у народных избранников адекватное представление о действительности, дать зазвучать во всем многообразии гласу народа, с которым нельзя не считаться.

И однажды этот глас пробился сквозь всеобщий неясный гул, навсегда изменив жизнь Конни.

– В конце весны мне позвонил Янсен, сволочь министерская. Мы встретились за обедом, и он, как всегда, не тратя время на пустую болтовню, сразу перешел к делу. Они, мол, готовят новый закон о свидетельских показаниях, более жесткий, чтобы народ не уходил от ответственности. Обвиняемые запугивают свидетелей, и те отказываются давать показания в суде. И он просил меня провести опрос – для внутреннего использования.

Конни набросал несколько анкет. Он имел полную свободу действий и мог сам решить, как проводить опрос: выдавать ли интерес клиента или представить все таким образом, будто заказчиков несколько и интересы их сильно разнятся. Конни выбрал последнее: «covered poll», где огромное значение имеют формулировки вопросов и их очередность. Это был испытанный метод, носящий рабочее название «ТМТ»: главный вопрос был замаскирован среди прочих, любимых населением вопросов о телевидении, моющих средствах и транспорте. В таком пестром обрамлении важный и сложный пункт привлекал меньше внимания, и респонденты отвечали на него походя.

Конни показал мне формуляр, хотя тогда я не мог до конца оценить его и даже понять, почему вообще должен с ним знакомиться. Я сидел с анкетой в руках, чувствуя, что ценность сведений, которые Конни пытается мне сообщить, никогда, никогда не станет мне ясна. Увы и ах.

Однако со временем все стало проясняться. Конни знал, что делает.

– Можешь оставить себе. – Реплика прозвучала, словно щедрое предложение.

Я поблагодарил его, сложил бумаги и убрал их в карман. С тех пор, как я решил написать эту историю, они все время лежали на моем столе как один из наиболее любопытных документов. Среди вопросов о так называемых «реалити-шоу», о готовности принять участие в голосовании во время фестиваля «Евровидение», о преимуществах таблеток для мытья посуды в посудомоечных машинах и удобстве общественного транспорта есть несколько, на мой взгляд, слишком витиевато сформулированных вопросов на тему, заданную «министерской сволочью». Но к этому мы еще вернемся.

Итак, в августе жителям Стокгольма было разослано полторы тысячи формуляров из Института Лангбру. Отбор адресатов производился очень тщательно, но о принципах выборки я узнал лишь в общих чертах, специально поинтересовавшись. Несмотря на коммерческую тайну, Конни был явно готов к более подробному изложению. В начале и в конце работы использовались приемы, первый из которых позволял выделить наиболее репрезентативную группу респондентов, второй – обработать их ответы для получения среднего результата. В том, что происходило на промежуточных стадиях, разберется далеко не всякий профессор, так что я в это даже не вникал.

На заполнение формуляра отводилось три недели, и ответы поступали по почте в соответствии с привычным графиком, пусть и не без отклонений, которые, впрочем, также были предусмотрены. Ответы, полученные в течение трех недель, являли собой достаточную для обработки массу, что в свою очередь считалось доказательством правильного отбора адресатов.

– Даже люди, которые ни за что не стали бы свидетельствовать в суде с риском для собственной жизни, отвечали на каждый вопрос…

Во время обработки первичных данных приходили новые ответы, которые подняли квоту даже выше обычного.

– Видно, вопросы о телевидении были на редкость хороши…

В обычный октябрьский четверг Конни рассматривал почти готовый, за исключением одного комментария, результат исследования готовности шведских граждан исполнять свой долг, свидетельствуя в суде, несмотря на личные угрозы со стороны обвиняемого. При сопоставлении с результатами более ранних исследований новые данные казались весьма удручающими.

– Готовность поддержать закон и правопорядок значительно снизилась, – сказал Конни. – Я помню, что именно эта фраза прозвучала у меня в голове, когда зазвонил телефон. На дисплее высветился незнакомый номер, и я решил дождаться включения автоответчика. Я не хотел, чтобы меня беспокоили, пока работа не окончена. Но все же ответил. Лучше бы я этого не делал. А может… Не знаю.

Он сделал глоток холодного черного кофе.

– Наверное, я буду думать об этом всю оставшуюся жизнь. Правильно ли поступил, взяв трубку. Ведь я ничего не подозревал.

Телефон в офисе имел одну особенность, которая, вероятно, отчасти повлияла на ход событий. Он был подключен к Интернету, и вследствие одной из детских болезней цифровой техники слова говорившего иногда звучали в неверном порядке.

– Голос на другом конце был странный, – сказал Конни. – Мужчина или женщина, старый или молодой… не поймешь. А слова первой фразы поменялись местами.

– Мертв! Я буду мертв! – произнес голос.

– Простите?

– Я хочу говорить с Эрлингом. Я хочу говорить с Эрлингом.

– Здесь нет никакого Эрлинга.

– Эрлинг.

– Простите, вы ошиблись номером, – ответил Конни. – Очень жаль.

Он уже хотел положить трубку, как вдруг услышал:

– Дайте мне умереть! А потом приходите. Институт Лангбру!

– Простите?

Голос повторил:

– Дайте мне умереть!

– С кем я говорю?

– Ты сам знаешь. Скажи Эрлингу…

– Здесь нет людей с таким именем.

– Это мне известно. Нет и никогда не было. Тогда иди к Посланнику, скажи, что кое-кто хочет поговорить с Эрлингом, и он тут же согласится.

– К Посланнику? – повторил Конни. – К сожалению, я не знаю, о ком вы говорите.

– Молодой человек, – произнес голос. – Ты нашел меня и будешь вознагражден за это, как у вас принято… Ты один из ребят Эрлинга, ты далеко пойдешь.

Голос умолк. Конни слышал, как его обладатель тяжко и хрипло дышит. Это было дыхание тяжелобольного.

– Вы больны? – спросил он. – Вам нужна помощь?

– Я умру, и тогда все достанется вам. Но избавьте меня от остального. Дайте мне умереть.

Голос был слаб и напряжен, но последние слова прозвучали с какой-то «умоляющей яростью». Конни не мог положить трубку – неизвестно, из любопытства или из сострадания.

– С кем я говорю? – спросил он.

– Прекрати, – повторил голос.

– Я спрашиваю серьезно.

– А то! Отлично сыграно. Вам и актерское образование дают?

– Нет, – спокойно произнес Конни. – У меня такого образования нет.

– Верю, верю.

– Все дело в том, что вы ошиблись номером.

– Институт Лангбру… – И звонивший прочитал весь адрес без единой ошибки.

– Верно, – согласился Конни.

– Адрес написан на анкете, вместе с кодами. Отличная работа. Послание достигло цели.

Конни снова услышал глубокое, хриплое дыхание.

– Какими кодами?

– Эрлинг верен себе. Никогда не сдается.

Конни посмотрел на меня, словно подчеркивая важность сказанного:

– Не знаю, что на меня нашло, но это же были мои вопросы, мой формуляр. Мне стало очень неприятно, что кто-то считает, будто вопросы составил другой человек. Поэтому я сказал:

– Вопросы, между прочим, составил я!

– Значит, Эрлинг теперь других нанимает…

– Нет здесь никакого Эрлинга, черт побери! – Конни разозлился, но в то же время едва удерживался от смеха.

Разговор был абсурдным, но голос на том конце – абсолютно «искренним в своей неопределенности».

– Кто бы ни был этот человек, он не врал. А главное, он был на последнем издыхании. Здесь ошибки быть не могло.

– Все достанется вам, – сказал голос. – Вы знаете, где лежит ключ. Возьмите вилку и выцарапайте его. Но сначала дайте умереть.

– Послушайте меня, – произнес Конни. – Я и вправду не знаю, кто вы, но я понимаю, что вы серьезно больны и боитесь кого-то по имени Эрлинг… – Его речь прервало отдаленное подобие презрительного смеха, но звук этот был жалок и напоминал, скорее, короткие бурлящие выдохи. – …и я хочу сказать, что вы ошиблись номером и что бояться меня не нужно…

– Дайте мне спокойно умереть! – Голос словно бы окреп.

– Хорошо, – согласился Конни, – обещаю. Вы спокойно умрете.

– Теперь вы знаете, где я нахожусь. Дверь не заперта. Ключ спрятан на островках Лангерганса. Эрлингу этого мало?

– Эрлингу… – повторил Конни. – Посланнику?

– Он нас слушает?

– Нет, – ответил Конни. – Он не слушает.

– Тогда передай это ему.

Конни, почти не раздумывая, снова согласился:

– Хорошо, обещаю. Я передам.

Он посмотрел на меня:

– Понимаешь?

– Понимаю, – ответил я.

– Бедолага принял это за согласие. Я попался… Иногда тебя словно затягивает в чужое магнетическое поле. Я не любитель приключений, поверь… Наверное, в голове что-то сломалось – потянуло на авантюру…

– Говорят, так оно и бывает, – подтвердил я.

– Так что я не мог просто положить трубку. Я понимал, что кому-то плохо, что человек, возможно, на пороге смерти. Но, если честно, говорил я не только из человеческого сострадания. Как это ни странно, мне нечасто приходится говорить по телефону с безумцами. – Он сосредоточенно посмотрел на меня. – А тебе, наверное, не привыкать?

– Случалось, и не раз, – согласился я. – За все эти годы.

– Чувство угрозы? – добавил он. – Я чувствовал угрозу.

– К этому можно привыкнуть.

– Правда?

Конни не был похож на человека, которому угрожают. Скорее, наоборот, он мог сойти за того, кто угрожает сам, – за человека, на которого несколько прочитанных строк могут произвести такое сильное впечатление, что он наберет твой номер в половине пятого утра и с телефонной трубкой в одной руке и пистолетом в другой призовет к ответу за употребленное на первой странице книги слово «зловещий» или станет допытываться, откуда тебе известно, что все мало-мальски дельные юноши осенью шестьдесят первого года носили шарфы в клетку «пепита». Ответить на такие вопросы я не мог. В книге упоминался только шарф – узор эти люди называли сами, я такими точными сведениями не располагал. Но напоминал им об этом узоре я, а тот, кто сумел напомнить рисунок шарфа, вероятно, может напомнить и о том, что в этой жизни когда-то был смысл. А если не может, то грош цена такому писателю и пулю ему в лоб. Подобные речи мне порой приходилось выслушивать, особенно перед полнолунием. Конни, каким я видел его в эту минуту, вполне мог превратиться в агрессивного суицидального полуночника. Развод он уже пережил, и для полной картины не хватало только неудачного судебного разбирательства.

– Я ведь не знал, что это за безумец, – сказал Конни. – Не знал, насколько серьезна угроза. Я совершил ошибку, позволив ему поверить, что якобы знаю этого Эрлинга или Посланника.

Он снова посмотрел на меня, все тем же сосредоточенным взглядом. Я кивнул, отчетливо и ясно, чтобы показать, что понимаю его, что он изъясняется доступно. Продолжение истории было так же понятно. Номер отображался на дисплее, Конни стал искать и нашел адрес и имя абонента. Дом находился в Юртхаген.

– В трех километрах отсюда…

Имя было женское. Конни записал его вместе с адресом на стикере, наклеив затем на белую доску над письменным столом. Желтый листок. Конни купил дюжину пачек таких клейких бумажек за пятьдесят крон у «какого-то наркомана, который где-то стащил, а теперь ходит с ними по квартирам».

Конни попытался вернуться к работе, чтобы завершить отчет «Свидетель-2003» и написать заключение, «которое заказчики только и читали: иные из них и простой диаграммы понять не могут…».

Затем он отправился обедать, как обычно, в одиночку, в одно из недорогих кафе старой части торгового пассажа, где проходило строительство. Там было довольно шумно и беспокойно, поэтому мест всегда хватало. Конни обедал, вопреки всему, довольный тем, что в относительно короткие сроки справился с исследованием, которое хотя и обнаруживало удручающую тенденцию, но представляло факты и анализ, отражавшие – и за это он мог ручаться – мнение большинства.