Текст книги "Гангстеры"

Автор книги: Клас Эстергрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

– Так на горизонте возник ты, – сказал он мне. Об этом Конни намекал и раньше, но, пусть любопытство и давало о себе знать, я воздерживался от более подробных расспросов. Я рассчитывал, что он сам перейдет к этой теме, и, если бы я дал понять, что ухожу – из-за усталости или по причине ссоры, – он наверняка выложил бы эту карту, чтобы задержать меня, лично признав мою причастность.

~~~

«Дело» уходило корнями в старую историю, которая так и не получила завершения. Рассказывать эту историю можно по-разному, рассматривая с различных точек зрения, поэтому было так сложно очертить границы «дела» и обозначить время и место, где оно началось, равно как и предсказать, чем закончится. Многих фигурантов давно не было в живых, потому не стоило тревожить их прах, а некоторые еще были живы, но не знали о своей причастности и, возможно, должны были оставаться в неведении до конца жизни. Время от времени возникали новые действующие лица: поначалу непричастные и невинные, в силу любопытства или жадности они вскоре становились скомпрометированы. Пытаясь описать эту путаницу, некоторые рассказчики использовали образы «закваски» и «опухоли». Каталогизация документов, имеющих отношение к делу, потребовала бы огромных ресурсов и участия специалистов и экспертов из всевозможных областей. Попытка разделить историю на несколько эпизодов, снабдив каждый из них собственным наименованием и обозначив ответственное лицо, привела к возникновению модели, по структуре напоминающей современное предприятие или государственное правительство с его департаментами и начальниками на различных уровнях.

Один из эпизодов имел место в семидесятые годы. Редактор мужского журнала напал на некий след. Под мужским журналом подразумеваем еженедельник с обнаженными дамами на обложке и разнообразным содержанием, адресованным публике мужского пола, где относительно незначительные события раздувались до масштабов «дела», если проступок был совершен высокопоставленной персоной или кем-то из приближенных.

«След», обнаруженный редактором, был таков: шведское промышленное предприятие производило и поставляло Третьему рейху детали вооружения, в нарушение шведского закона и политики нейтралитета. Два человека – рабочий завода и пожилой журналист – обнаружили это, и оба погибли при невыясненных обстоятельствах. Было проведено расследование, в ходе которого не нашли ничего, что говорило бы о совершении преступления.

Но редактор обнаружил материал, который доказывал, что журналист, живущий одном из домов пригорода Бромма, был лишен жизни насильственно. Электрическим током. Это было видно на фотографиях, изображающих ожоги на икре ноги, – фотографиях, которые сначала были засекречены, а затем удивительным образом стали доступны.

Теперь это промышленное предприятие являлось частью большого концерна, который частично принадлежал, но, в первую очередь, контролировался неким бизнесменом, иногда обозначаемым как «промышленный магнат». Со временем он стал принимать участие в политической деятельности правого блока, а в преддверии выборов семьдесят девятого года выступал претендентом на пост министра в новом составе правительства. Такой заметной персоне было что терять: разоблачение его предприятия как поставщика гитлеровской армии пусть и относилось к темному историческому прошлому страны, все же могло сильно скомпрометировать политика и быть использовано противниками.

Однако редактор был не единственным, кто располагал этим материалом. Скорее, факты достались ему в более или менее готовом виде от старого друга, который раздобыл их с риском для жизни. Старый друг был богемным музыкантом: когда-то они с редактором играли в одном «оркестре», самое обсуждаемое выступление которого состоялось на нелегальном фестивале у Йердет.

Богемный друг собирал материал, свидетельства, косвенные, а порой и прямые доказательства в самых невероятных местах, а потом обнаружил старого журналиста мертвым в его доме в Бромма. Кроме того, некоторые сведения он получил из первых рук, так как он и тот самый бизнесмен имели одну любовницу на двоих. Последнее обстоятельство делало богемного друга ненадежным источником – возможно, им руководили сомнительные мотивы. В деле наверняка была замешана ревность, а также жажда мщения и просто корысть.

Такую предысторию услышал Конни. В сухом, деловом изложении Посланника каждое упоминание «мужского журнала» сопровождалось объяснением, которое стало почти комичным, равно как и обозначение «оркестр» применительно к коллективу, который Конни идентифицировал как «Гарри Лайм Груп» – революционную группу, существовавшую тридцать пять лет назад.

– Мне это знакомо… – сказал Конни.

– Да, события описаны в романе. Не вполне корректно, разумеется, но примерно. Пришлось кое-что подправить…

– Подправить?

– Я поговорил с молодым писателем. Дал ему ряд рекомендаций.

– Рекомендаций?

– Инструкций. Чтобы он не наступал на мозоли некоторым людям.

– Я поверил в тех братьев, – сказал Конни. – А в историю – нет.

– Как и большинство, – отозвался Посланник. – Братья Морган. Он был один, но по какой-то причине стало два. И звали его не Морган. И редактора, конечно, не Стене Форман, но имя оказалось таким подходящим, что мы тоже стали звать его так.

– Дело Хогарта…

– И это сгодилось, – подтвердил Посланник. – Но в реальности все было грязнее… Ни Генри Морган, ни Стене Форман не собирались делать сенсационных разоблачений в своем «мужском журнале». Они поняли, что материал даст гораздо больше денег, если будет лежать в сейфе, а вышеозначенный бизнесмен оплатит, так сказать, аренду сейфа. Так и случилось. Вильгельм Стернер ежемесячно выплачивал внушительную сумму, условно обозначенную как «расходы на хранение», и эти деньги давали Форману и Моргану возможность безбедно существовать.

В те времена Генри Морган находил свои расходы весьма значительными, «поскольку предоставлял свое жилье лицам без определенных занятий, а также одному молодому писателю…»

Все это, несомненно, продолжалось бы много лет, если бы Вильгельм Стернер не узнал, что Генри Морган и Стене Форман заключили сделку. Как он это узнал, было неясно, но многое указывало на то, что источником явилась общая любовница: может быть, она случайно проговорилась, а может быть, захотела проучить своих мужчин. Вероятно, она и не догадывалась, насколько серьезными окажутся последствия. Генри Моргана «вывели из игры». В данном случае «вывели» означает физические действия, в результате которых данный человек признает некие, изначально установленные условия. В худшем случае «вывести из игры» может означать скоропостижную смерть в результате несчастного случая или недоразумения, но чаще всего – новую, однако довольно скромную жизнь после периода выздоровления.

– Ни на что не претендуя, я все же вмешался в ход дела, чтобы спасти жизнь этого несчастного, – сказал Посланник. – Его взяли не наши люди. Это были наемники, профессионалы. Мне пришлось… переместить…

Конни сказал, что не понимает. Посланник ответил, что так и должно быть, что это вещи, которые в глубине души никто не хочет понимать. И я тоже. Конни не спросил, какова моя версия. Он, наверняка, понимал, что некоторые вещи для меня постыдны: что Посланник участвовал в написании моей книги, что Генри содержал меня, пока я писал. Я мог бы опровергнуть этот абсурд, если бы захотел, но такой необходимости не было. Конни был слишком занят собой или слишком спешил, чтобы вынуждать меня к подобному. Однако самым возмутительным было предположение, что Мод могла сознательно вредить Генри. Сторонний наблюдатель, возможно, не сочтет это странным – в любовных треугольниках такое случается. Но эта мысль, никогда прежде не посещавшая меня, казалась столь же отталкивающей, сколь навязчивой. В ту же минуту я осознал, что никогда не узнаю правду, никогда не призову Мод к ответу.

Как бы то ни было, дело Хогарта пришло к промежуточному завершению. Стене Форман продолжал шантаж до тех пор, пока не осознал, что достиг предела. В последний раз он обменял материал на деньги Стернера после выборов семьдесят девятого года, когда стало ясно, что промышленник не достигнет особо значительного положения в политике. Кроме того, вскоре он переместил основной фронт своей деятельности за границу – преимущественно в Лондон.

Некоторое время за Стене Форманом следили, пока «не оставили на произвол судьбы, поелику он окончательно образумился…» Так могло показаться, когда Форман вышел на еще одного друга юности по имени Роджер Браун, который занялся организацией движения под названием «Секонд-хэнд для третьего мира». Журналистское прошлое Стене Формана обеспечило его контактами, которыми он теперь пользовался. Направленность «СХТМ» на международную деятельность подразумевала необходимость наладить каналы с помощью нужных институтов власти. Это означало тесные связи с министерством иностранных дел, советом по торговле и внимание к интересам организации СИДА, занимающейся международной поддержкой. Форман и Браун нередко вращались в тех кругах. В стране появилось новое буржуазное правительство, но в администрации по-прежнему было много старых чиновников. И Браун, и Форман в прошлом держались левого фланга, и теперь везде умели найти прореху. Они умело находили болевые точки, «поскольку у обоих было немало таковых, и оба хорошо знали, как их скрывать».

Браун и Форман стали отлично разбираться в вопросах экспорта – в особенности в так называемых компенсационных сделках, иногда весьма чувствительных в политическом отношении для обеих сторон. Старым товарищам пришлось переработать довольно много информации, в том числе и лишней, не имевшей прямого отношения к их собственным делам, но пригодной для использования в дальнейшем.

Ход событий от начала до конца остался неясным, но в какой-то момент Стене Форман познакомился с некоей дамой, секретарем Государственной инспекции по стратегической продукции. Это могло произойти в столовой, в коридоре, в приемной, где угодно в административных кварталах Русенбада. Однако известно, что встреча была спонтанной и незапланированной, случайной – иными словами, это была одна из встреч между мужчиной и женщиной, которые, увидев друг друга в первый раз, немедленно понимают, что он ни в коем случае не должен оказаться последним.

Секретарь была вне подозрений – «заурядная, замужняя, но, возможно, несчастная в браке женщина, безупречная сотрудница…» – но теперь, влюбленная в мужчину на пять лет моложе себя, согретая вниманием… Ни у кого из чиновников не было причин сомневаться в искренности этой любви, даже со стороны Стене Формана. Он был моложе, хорош собой и неплохо зарабатывал: считалось, что он «воспылал страстью», без расчета и особых намерений.

Отношения продолжались долго, но были строго засекречены, как вдруг луч прожектора осветил Государственную инспекцию, где трудилась секретарь, – тот же луч, что разоблачил «Буфорс». [32]32
  Шведское предприятие, печально прославившееся незаконными сделками в области вооружения.


[Закрыть]Речь шла о нелегальном экспорте оружия. Хорошо осведомленные персоны, имеющие доступ к внутренней информации, сделали публичные заявления. Несколько гаубиц были направлены в Иран, политически неуместному и юридически невозможному партнеру. Поскольку экспорт оружия из Швеции был запрещен в принципе, то все оружие из Швеции экспортировали в виде исключения. Чтобы получить право на экспорт в виде исключения, необходимо было снабдить правительство информацией, которая убедительно доказывает, что страна-партнер ни при каких обстоятельствах не намерена оружие использовать.

Чтобы обойти эти ограничения, «Буфорс» стал акционером сингапурского предприятия, выступавшего в качестве покупателя и конечного приемщика поставляемой продукции – в данном случае полевых гаубиц с радиусом действия три с половиной километра. Для этого потребовались сложные манипуляции с бумагами, которых требовали контролирующие инстанции – Государственная инспекция и, в конечном счете, правительство. В качестве дальнейших намерений указывалась поставка данного вооружения из Сингапура, к примеру, в Иран.

В то же время «на высочайшем уровне» проходили, и небезуспешно, переговоры о поставке крупной, стоимостью в несколько миллиардов, партии тех же полевых гаубиц. На этом же уровне – «высочайшем» – поставка оружия в Иран через Сингапур была приостановлена. Детали решения не подлежали огласке, и все участники дела – от верхушки нескольких министерств и Государственной инспекции по стратегической продукции до некоторых управляющих «Буфорс» – некоторое время были заняты просмотром своих архивов и устранением следов участия в сделке, которая оказалась одной из самых грязных в истории Швеции. В документах меняли даты, письма переписывали, даже самые мелкие чеки засекречивались.

В ходе этой коррекционной деятельности был обнаружен документ, впоследствии обозначенный как «сожженное письмо». В этом письме – возможно, объяснительной записке, сопровождающей предложение, – так или иначе были изложены детали запланированной, но разоблаченной контрабандистской операции. Письмо исчезло в утробе бумагорезательной машины, и это недопустимое действие лишь подтверждало, что документ содержит прямое указание на виновных.

Отправителем «сожженного письма» выступал некий промышленник, а адресатом – лицо из правительственных кругов, но ни первый, ни второй не могли впоследствии пересказать содержание письма. Отправитель ссылался на слабую память, а адресат, как оказалось спустя полтора года, скончался при невыясненных обстоятельствах. Как и глава правительства, которое в конечном итоге несло ответственность за ход вышеозначенного дела. Его застрелили посреди улицы. Преступника осудили, но позже признали невиновным. На пресс-конференции, освещенной всевозможными СМИ, он признал: «Это мог быть я…» Это загадочное высказывание оттенило этическую неясность положения, в котором оказались многие участники истории.

Например, Стене Форман. Его роман с секретарем Государственной инспекции по стратегической продукции закончился, и в ходе допроса этой дамы выяснилось, что Форман многократно и без разрешения находился в помещениях, где хранилась секретная информация. Возможно, следовало отметить ее неосмотрительность и даже нарушение служебного распорядка, но обстоятельства усложнялись тем, что начальник имел намерение уничтожить то, что впоследствии было обозначено как «сожженное письмо». Документ и был ликвидирован, однако зарегистрированная копия попала в чужие руки, а именно – руки Стене Формана.

Он порвал отношения с «СХТМ» после приватного выяснения отношений с Брауном, а опыт шантажиста подсказывал, что сложившаяся ситуация дает новый шанс.

– Но он перестал различать масштабы событий, – сказал Посланник. – Кто целится слишком высоко, выстреливает в воздух. В тех кругах, куда он метил, не было денег. Ему следовало держаться промышленников…

Как только Форман дал о себе знать, им занялся Посланник. Ознакомившись с частью материала и убедившись в его «вероятной подлинности», Посланник начал переговоры.

– Форман запросил пять миллионов. Мог получить и пятьдесят, если бы следил за картами. Но он оказался слишком наивным и ничего не знал о силах, которым бросил вызов.

И глазом не моргнув, Форман шагнул прямо в ловушку. Посланник не мог описать ее устройства, это была «профессиональная тайна».

– Какое-то время я держал его у себя, допрашивал, взывал к разуму. Я даже посвятил его в тайну… Он сидел передо мной, как вы сейчас…

Конни поймал весьма неприятный взгляд.

– А в животе у него лежал ключ. Прямо передо мной… – Судя по виду Посланника, дело обошлось ему дорого. – И вот он возникает снова, этот человек…

– Те допросы, – сказал Конни. – Он утверждал… такие вещи… что он сошел с ума…

– Поскольку он не сдавался, – ответил Посланник, – мне пришлось в конце концов исключить его.

– Как?

– Вы сами видели. Так я поступаю только с теми, на кого не действуют другие методы.

Большего Конни знать не требовалось. Мне он сказал:

– В ту минуту я чуть в штаны не наложил. Никогда в жизни так не боялся…

– В этом отношении, – продолжил Посланник, – ты полностью оставлен на мое усмотрение. Можешь повиноваться или сопротивляться. Но как – это решать мне. – Некоторое время он молчал, давая Конни возможность осмыслить сказанное, а затем спокойно произнес: – Тебе следует знать, кого ты защищаешь.

За этими словами последовала особенно долгая пауза, в течение которой Конни имел возможность обдумать услышанное и по-настоящему прочувствовать, что значит быть посвященным, а также представить, каково стать «исключенным».

Посланник умел использовать молчание как инструмент пытки.

– Что будет дальше?

– Да, – повторил Посланник, – что будет с посвященным?

– Моя дочь работает… то есть, работала у этого Роджера Брауна… – сказал Конни.

– Я знаю, – отозвался Посланник.

– Она была…

Посланник перебил его:

– Я знаю все, что мне нужно знать о вашей дочери. Я знаю ее школьные оценки, размер и любимую марку обуви. Я даже знаю, что она ждет ребенка.

– Вот как? – произнес Конни. – И это знаете?

– Не шеф ли виновен?

– Браун?! – воскликнул Конни. – Никогда!

– Он мастер по женской части. Всегда таким был. Он добился недосягаемости, но и ему, возможно, нужен Форман. «Сожженное письмо» в его руках могло бы открыть многие двери.

– Ей ничего об этом не известно.

– Папы, – произнес Посланник. – Что они знают о своих дочерях…

– Ей ничего об этом не известно! – похоже, слова Конни прозвучали убедительно. Посланник глубоко вздохнул и встал, чтобы пройтись после долгого неподвижного сидения в кресле.

– Следовательно, то, что этот Роджер Браун осведомлен о ваших связях с Форманом, исключено? – Посланник остановился и бросил взгляд на Конни. – Равно как и то, что Браун обрюхатил вашу дочь? – Еще один взгляд. Конни кивнул. – Я принимаю ваше предложение о взаимных услугах. Хотя мог бы и не принимать. Надеюсь, вы понимаете, что я в любом случае мог бы заставить вас говорить.

– Понимаю, – ответил Конни.

– Но лучше попробуем справиться с помощью… цивилизованных методов. Не возражаешь, если я все же начну с разговора с этим самым… Роджером Брауном?

– Не возражаю. Зачем мне возражать? Я и сам пытался с ним говорить.

– Он посвящает некоторые усилия благотворительности, – сказал Посланник. – Теперь же ему могут воспрепятствовать.

– Это необходимо?

– Нет, но кто знает.

– В таком случае, – произнес Конни, – мне сказать нечего.

– Хорошо.

Посланник вышел в прихожую, надел плащ и шляпу и произнес:

– Я дам о себе знать.

Впоследствии Конни утверждал, что не слышал, как ушел этот человек – ни шагов, ни хлопнувшей двери.

Все это происходило в то время, когда я сидел в приятном одиночестве своей теплицы, рассматривая розу в узкой вазе на столе. Передо мной стояла задача с помощью одной тысячи слов раскрыть тему «Роза и смирение». Мне до сих пор неизвестно, что за умник выдал эту тему, истолковать которую можно было как угодно: роза и интерес к ней как знак смирения – или, наоборот, красота розы как призыв к борьбе за истинное и прекрасное.

~~~

У меня в кармане лежала бутылка виски, и я бы с радостью достал ее, но чувствовал, что делать этого не стоит. Конни держался на спидах, и я решил, что комбинировать их с крепким алкоголем крайне нежелательно. Поэтому виски осталось нетронутым, как и многие другие вещи, за которые я никак не мог взяться: факты, предположения и откровенная ложь. Кое-что из этого было унизительно, остальное – просто невыносимо. У меня не было сил думать о них, сидя в конторе Конни.

Девять часов я слушал, как он рассказывает историю своей жизни в более или менее случайном порядке, или вовсе без порядка, окрашенную тревогой и освещенную внезапными вспышками самобичевания. Общий тон определялся вопросом, который мучает любого родителя: «Почему?» Вопрос повторялся снова и снова, в разных контекстах, несущий самобичевание и излияния о собственной несостоятельности. Их интенсивность не предвещала ничего хорошего, ярость требовала выхода. Пока Конни направлял эту силу на себя, опасаться было нечего, но если бы это продолжалось сутки или двое, возникла бы новая логика, искаженная и запутанная, но в его глазах – очевидная. «Почему?» – могло превратиться в: «Потому!» Кто угодно мог быть призван к ответу за его страдания – может быть, даже назван убийцей. Это могло затронуть и меня – я был, так сказать, под рукой и являлся частью происходящего, большой схемы, которая могла представлять собой что угодно, в зависимости от точки зрения наблюдателя.

В конторе я появился более или менее подготовленным и защищенным, но все же не мог не признать, что это нашествие химер застало меня врасплох. Будь они представлены мне иначе, более взвешенно и расчетливо, я бы во многом усомнился. Но беспорядочность, под которой угадывалось бездонное отчаяние, заставляла верить Конни. На протяжение многих лет мне не раз приходилось оценивать с этой точки зрения рассказы людей, впавших в отчаяние. Тебя могут одурачить, особенно если в деле замешаны наркотики, но постепенно ты начинаешь чувствовать, когда тебя хотят использовать для своих целей. Вариации бесконечны, но всегда повторяется какая-то схема: в конце концов ты должен что-то сделать, оказать услугу, выступить свидетелем, подтвердить то, что у тебя нет ни малейшего желания подтверждать, или просто оплатить счет, выставленный к концу вечера.

Сидя на диване у Конни, я не чувствовал ничего подобного. До этого я слышал многое из этой смеси фактов, домыслов и прямой лжи, но все существенное из сказанного вскоре подтвердилось, благодаря другому источнику. Поэтому выводы, сделанные мной, полностью совпадали с выводами Конни. Один из них, вполне разумный, был таков: чем бы все это ни закончилось, конец не будет счастливым. Даже если его дочь вернется в целости, то другие люди уже пострадали. И еще многие дожидаются своей участи.

– Ты, наверное, понимаешь, что я хочу попросить у тебя прощения? – сказал Конни. – За то, что не верил тебе?

– Не стоит.

– Но я хочу, правда.

– Ладно, – согласился я. – Извинения приняты.

Конни вздохнул с облегчением, как будто и в самом деле беспокоился. Это была одна из его эгоцентрических черт – неспособность правильно оценивать собственную роль в происходящем. По его мнению, обида двадцатилетней давности по-прежнему что-то значила, беспокоила меня, может быть, даже мучила. Он не мог и представить себе, что я забыл ее через секунду. Мне захотелось объяснить Конни, что всего несколько дней назад я даже не вспомнил бы его. Но такие слова могли ранить Конни. Может быть, не сам факт, а то, как я мог это произнести. Он понял бы, что я вспомнил его без особой радости. Как и Генри Моргана, Стене Формана, Вильгельма Стернера и человека, которого называли Посланник. Забыть последнего, к сожалению, было труднее всего. Каждое напоминание хлестало плетью, окатывало волной предчувствия тоски и страха, которая любого заставит прибегнуть к помощи медикаментов. В конторе Конни висел морской пейзаж с подписью «Dogs running before their master», изображающий зеленую морскую воду в барашках, предвещающий большой шторм. Одно упоминание имени Посланника могло вызвать такую бурю.

– Никогда еще я так не боялся, – признался Конни. – Никогда в жизни. – Его голубые глаза смотрели прямо на меня, и угроз не требовалось – все было ясно.

Сравнив впечатления, мы с Конни создали общий образ – противоречивый, кроме одной детали: Посланник умел вызывать тоску и страх, явно опасные для жизни.

Добравшись, наконец, до номера в отеле, я лег в постель и попытался уснуть, но не смог. Виски закончилось, по телевизору не показывали ничего сносного, и я попытался провести время, записывая то, сообщил мне Конни. Дело было далеко за полночь, поэтому заметки большей частью касались Посланника.

Новое открытие, новые сведения, добавленные к уже существующим, означают не только увеличение массы известного, но и прирост незнания, недоказанного и неизвестного – того, о чем мы еще не догадываемся, тоже становится больше. Новый роман пополняет ряды уже написанных, но тем большее остается невысказанным.

Этот закон можно было применить и к Посланнику. Даже встретив его наяву, как это произошло со мной, нельзя было оставаться уверенным, существует он как физическое тело или это демон, вызванный белой горячкой или нервным сверхнапряжением вследствие конфликта с власть предержащими. И если речь все же шла о человеке из плоти и крови, возглавляющем некое ведомство, оставалось подозрение, что его замещают несколько разных людей, настолько похожих друг на друга, что те, кому доводилось встречаться с ними, использовали при описании одинаковые выражения. Общий образ ускользал, знания и утверждения строились на ощущениях, и, хотя они и были неоспоримы, каждая новая черта в описании только усиливала его неопределенность.

Свидетель в Юртхаген говорил: «И все же меня привели в комнату допросов. Ключ лежал на месте, и они не могли добраться до него, пока я жив. Комната находилась в подвале правительственного здания, построенного в восемнадцатом веке. Собственная контора Посланника. Я ее видел. Старый письменный стол, уставленный печатями…»

Так звучали эти слова в пересказе Конни. Я почти произнес: «Старый стол Ройтерхольма…» – но сдержался. Человек из Вены сказал мне, что сидит «за старым столом Ройтерхольма». Тогда эти слова не означали ничего особенного – не более, чем «старая кровать Геринга». Теперь же, много лет спустя, я почти видел его в этом здании восемнадцатого века, в атмосфере правительственного учреждения, в косых лучах, проникающих сквозь зарешеченные окна под потолком и освещающих выцветшую кожу переплетов столетней давности: вот он, в невзрачном пальто фасона шестидесятых годов, засаленной шляпе, сгорбившийся от усталости. Сторонник постоянного изменения, честный подлец, поборник шведской модели, собирается с силами перед новой «доверительной беседой», которая обеспечит бесконечное молчание, мнимое бездействие, скрывающее тайную деятельность целой команды врачей, готовой без наркоза резать, открывать, поднимать, дренировать, вынимать, присоединять, помещать обратно, закрывать и сшивать в какой-то остаточный продукт, даже отдаленно не напоминающий свое прежнее «я», теперь уничтоженное, высосанное, слитое в бак с кровью, слизью и выделениями для бессрочного хранения в банке навсегда потерянных Душ.

– Эрлинг, черт его дери, будто засунул что-то прямо в сердце. Как будто запятые между ударами. Никакой связи. Все по отдельности.

Метод Посланника включал два этапа: посвящение и исключение. Испытуемому излагались все факты, касающиеся дела, и если он знал, что с ними делать, то становился посвященным. Если нет, его отлучали. От чего? «От всего. От себя самого…» Это происходило, когда его непоколебимость сталкивалась с чужой непоколебимостью.

«Он появляется при стечении несчастных обстоятельств. И все же ты никогда не видишь его прихода. Ты, возможно, даже не подозреваешь об этих обстоятельствах. Он наделяет тебя ценностью, о которой ты и не подозревал, и того менее желал. Короче говоря: он не является первому встречному».

«В тот момент он олицетворяет всеобщий порядок, ты постигаешь этот порядок в его присутствии, и устройство мира становится кристально ясно. Но как только он уходит, ты чувствуешь себя самым одиноким, самым заброшенным человеком на земле».

«С его заботой не сравнится даже материнская. Забота матери знает пределы, а его внимание, заинтересованность и увлеченность бесконечны и неистощимы. Ты гибнешь с чувством собственной значимости, впервые в жизни ты в чужих глазах таков, каким хочешь быть».

«Он дарует тебе зрелость, свойственную убийце. Показывает короткий путь, но не ценой твоей жизни, а ценой твоего рассудка».

Он дурно поступал с дурными людьми, но также настигал тех, кто увидел правду – возможно, против своей воли, случайно, не придавая ей особого значения и вовсе не желая использовать в своих целях, – людей, не движимых тщеславием, в отличие от журналистов или священников, желающих немедленно огласить эту правду. Последних легко заставить замолчать, ибо им есть что терять. Но остальные – те, кто случайно натолкнулся на правду, на кого она внезапно свалилась, – с ними дело обстояло сложнее, и в то же время справиться с ними было важнее. Скромный человек, у кого нет ни амбиций, ни притязаний на власть, ни стремления выделиться, оказавшись перед лицом неслыханной правды, может превратиться в монстра праведности и страстного желания эту праведность продемонстрировать – как художник, не сразу достигший славы и признания.

На втором этапе Посланник молча, спокойно созерцал свою жертву, вызывая ощущение пустоты. Эта пустота существовала в настоящем, она и была моментом настоящего, отдельным моментом, в котором разорваны все причинно-следственные связи, где нет направлений – падающее перестает падать, растущее перестает расти, вянущее перестает вянуть, и даже смерть оказывается бессильна. Перед этим Посланник обычно призывал образумиться и проявить уважение. «Его рассудочность напугала меня до смерти. Она словно бы мертва, лишена качеств…» А когда и этого оказывалось недостаточно, он обращался к противоположности – истязал жертву чувством присутствия, абсолютным, всепоглощающим чувством «здесь и сейчас» – окончательным приговором. «То, что с тобой происходит, не подлежит описанию, это невозможно передать, как будто пересказ и описание – и есть жизнь». Это можно было понять так: «сейчас» есть ад, а настоящее время – время мертвых или обреченных на смерть. Бытие без представлений, жизнь из чистых ощущений и понятий, мир бесконечных чувств: радость без причины, без границ, без протяженности – счастье как таковое, не приносящее счастья. Любовь без предмета – не причастность к любви, но любовь как таковая, без пробуждения, бесцеремонная и слепая, ослепленная самою собой. Голод, который притворяется сытостью, а оказывается жаждой. Страх, окатывающий безудержной волной, без источника, просто масса всех составляющих крови – самая чистая эссенция. Эта полнота не знает самое себя, ибо ничто не знает самого себя – понятия наполнены самими собой, своими собственными сосудами и их содержанием, ничто не стирается, ничто не растворяется, ибо действие не разворачивается, а просто случается, целиком и полностью, – такое величественное и огромное, что поглощает и уничтожает сами представления о представлениях. Это смерть слов, и все, о чем ты можешь просить – это стать словом, которое можно стереть. Но ты остаешься невысказанным, нерожденным, бессмертным и незавершенным, ты осужден на бытие без права на помилование – ведь помилование существует лишь во времени, лишь в мире мыслей и представлений. Лишь в рассказанном.