355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Клас Эстергрен » Гангстеры » Текст книги (страница 14)
Гангстеры
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 01:34

Текст книги "Гангстеры"


Автор книги: Клас Эстергрен



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

Конни встречался с этим Янсеном только по работе, и никаких личных отношений между ними так никогда и не возникло, что, скорее всего, объяснялось отсутствием взаимной заинтересованности. Несмотря на то что они сотрудничали уже более десяти лет, Конни едва ли мог утверждать, что знает Янсена; он не знал даже, женат ли тот, и есть ли у него дети, и где он живет. Конни считал, что и он является для Янсена таким же анонимом, хотя прекрасно знал, что подобные люди, как правило, хорошо осведомлены о своих партнерах. Институт Лангбру был на хорошем счету, и Янсен, который ошивался в самых разных министерствах и ведомствах, здесь мог позволить себе разговориться и сообщить те или иные сведения в качестве бонуса, десерта, темы для беспечной болтовни по окончании деловых переговоров.

Самые пикантные новости Конни пересказывал своей дочери. Как правило, речь шла о современных мифах, которые распространяются по сему свету в разных вариантах и от поколения к поколению видоизменяются, приспосабливаясь к новым обстоятельствам, но сохраняя суть будоражащей воображение загадки. Однажды он рассказал ей о том, как «семьдесят пять человек, проживающих в пяти разных частях света, обоих полов и разных возрастов, в течение суток воспламенились без видимой причины и сгорели заживо…» Или о том, как «две женщины одного возраста, живущие на разных континентах, не сговариваясь, написали совершенно одинаковые, до мельчайших подробностей, рассказы и подали их на конкурс, организованный ЮНЕСКО…»

Дочь обещала никому об этом не рассказывать, и Конни ей верил. Случись ей нарушить свое обещание, оно того стоило, потому что давало обоим чувство взаимной договоренности, союзнического соглашения. Но с тех пор, как он рассказал ей последнюю из этих необъяснимых историй, прошло уже много времени. Тот факт, что Янсен перестал снабжать его подобной информацией, мог на самом деле означать, что сведения эти изначально сообщались ему лишь для проверки его благонадежности. Любое из этих сообщений было настолько поразительным, что стоило только Конни пересказать его кому бы то ни было еще, оно вскоре появилось бы на первой полосе какой-нибудь газеты. Но этого не произошло. А молчание его дочери можно было объяснить либо тем, что она выполняла свое обещание из уважения к отцу, либо тем, что считала эти истории идиотскими бреднями и потому стыдилась пересказывать другим. Сам Конни всегда полагал, что сведения эти, к сожалению, совершенно достоверны.

~~~

Одно из помещений офиса уже давно не использовалось. Когда-то оно служило кабинетом «англичанину», но поскольку на смену ему никто не пришел, комната стала использоваться как кладовка и со временем превратилась в свалку списанного инвентаря. Там хранились старые пишущие машинки и арифмометры, скоросшиватели и дыроколы, засохшие штемпели, точилки для карандашей, изготовленные из хромированной стали, коробки с копировальной бумагой, копировальная машина, упаковка неиспользованных перфокарт, старая арматура, пепельницы на подставках, чернильницы, промокашки, стеллажи с подвесными картотеками и дверями-жалюзи, неисправный шредер для бумаг и другое оборудование, предназначение которого могли объяснить только специалисты. Изготовленные из дерева, металла и бакелита, все эти предметы были покрыты равномерным слоем пыли. Под слоем пыли залегала своеобразная жировая прослойка, характерная для учреждений подобного рода. Она представляла собой комбинацию жирных кислот животного происхождения, выделенных железами служащих, и испарений металла и углерода. Запах там стоял особый и в наши дни чрезвычайно редкий – запах пыли, чернил и смазочных материалов, сохранившихся в утробе офисной техники, ароматическая основа с легкой примесью кофе, табака и дыма, когда-то залетевшего сюда через открытое окно. Запах этот в природе больше не существует, это запах эпохи, отступившей в прошлое под натиском одноразовых вещей и цифровых технологий.

Значительную часть коридора занимал несгораемый каталожный шкаф, достаточно просторный, чтобы внутри него могли разместиться «четыре посетителя в положении стоя». Он был заполнен папками с архивными копиями по всем проектам, которые были осуществлены Институтом с момента его основания. Для того, кто мог расшифровать все эти числа – результаты проведенных за последние пятьдесят лет опросов общественного мнения, – они представляли собой важный вклад в Новейшую историю Швеции, бесценный материал для исследования. «Дух времени, разложенный по полочкам», – как мог сказать отец Конни с гордостью и удовлетворением, твердо уверенный в том, что материалы эти в будущем приобретут огромное значение. Он внес свой личный вклад не только в определение духа времени, но и в его формирование. Когда Конни случалось открывать этот шкаф, ему казалось, что он чувствует запах сигарного дыма. Запах проплывал мимо него и быстро улетучивался, так что Конни никак не мог определить, был ли этот запах лишь воспоминанием или действительно пропитывал собой хранящиеся внутри бумаги. Так или иначе, ощущение, что эти старые документы хранят в себе дух безвозвратно ушедшего времени, благодаря ему только усиливалось. Конни и сам воспитывался в духе того времени, который, в грубом приближении, можно было бы определить как «конструктивно-критический», подразумевая под этим приоритет критического мышления, направленного на всеобщее совершенствование; при условии, что описание фактических обстоятельств было правильным, просвещение, исследовательская деятельность и научная дискуссия могли возглавлять и направлять лежащее в основе всего движение, иначе говоря, прогресс. Не переворот, не налет, не атака, но исполненное достоинства, неторопливое поступательное движение. Никого не надо было толкать, сбивать с ног и растаптывать по ходу этой спокойной процессии. Поспевать за ней могли даже хромые и немощные.

Так это было преподнесено ему, и так, в свою очередь, он преподнес это собственной дочери, когда она была моложе и только начинала задаваться сложными вопросами. Но то, что она видела, чему была свидетелем изо дня в день, не соответствовало этому описанию, и в конце концов она усомнилась в возможности подобного прогресса. Она видела различия повсюду – явления, которыми не так давно статистическая наука пренебрегала как исключительно редкими, за короткий период двадцатого столетия вследствие лишь немногих и незначительных политических преобразований распространились настолько, что стали важными реалиями, которые нельзя было сбрасывать со счетов. Среди них – бедность, маргинализация, бездомность.

– Она всегда была такой, – сказал он. – Однажды на Рождество мы стояли перед витриной магазина, где были и игрушки, и красочные свертки, и даже Санта Клаус. Я спросил ее: «Чего бы тебе хотелось больше всего?» Я знал, что она мечтает о коляске для кукол. Но ей было стыдно признаться в этом, потому что возле двери магазина сидел попрошайка. Я его даже не заметил… Может, мне уже тогда надо было насторожиться, но я, скорее, испытывал гордость. Ведь у нее было такое чуткое и большое сердце.

И хотя говорил он сбивчиво, делал многословные отступления и перескакивал во времени то назад, то вперед, я все равно мог с уверенностью утверждать, что он прокручивал все это у себя в голове днями и ночами. И чем больше он говорил о Камилле, тем сильнее было чувство, что он готовится получить известие о смерти дочери и я тоже участвую в этих приготовлениях. Порой он упоминал о ней в прошедшем времени, как будто судьба ее уже была решена.

В его изложении не было никакого расчета – Конни не пытался представить себя в лучшем свете на случай, если мне придется отвечать в качестве свидетеля, раз уж я стал наперсником, по крайней мере, в его глазах. Он ни на секунду не забывал о моем присутствии и о том, кто я такой, о риске, что однажды я, возможно, захочу повторить некоторые из сообщенных им сведений. Возможно, он сам того желал, хотя и не говорил об этом. Снова и снова он возвращался к одному и тому же: «Тебе я могу рассказать об этом. Ты уже заражен…» Он повторял эти слова так, словно выслушивая его исповедь, я подвергался своего рода наказанию.

Довольно долго Конни рассказывал мне о своей последней встрече с дочерью, так как обедали они как раз накануне ее исчезновения. Он понял, что ему сложно беседовать с Камиллой – все темы вдруг оказались больными, и чего бы они ни коснулись в разговоре, все было будто заминировано.

– Даже о своей работе я больше не мог говорить. Тяжелый, нудный труд… Стоило мне только заикнуться об этом, лицо дочери выражало презрение, а сама она не упоминала о моей работе иначе, как с иронией. С презрением и с этой непристойной насмешкой избранности. Всем своим видом она хотела сказать, что я… заблуждаюсь. – Он резко вытянул руку и сжал кулак, словно хотел схватить витающий в Институте дух. – Камилла, вероятно, еще слишком молода, чтобы понять, что сама она просто променяла одни заблуждения на другие. И угрызения совести, в хорошем смысле этого слова, – тоже заблуждение. Я всегда это подозревал. Но… это презрение…

– Разве нельзя просто смириться с этим? – Я попытался вставить свое слово, но моя попытка осталась незамеченной.

– Год тому назад я заметил это впервые, – продолжал он. – Заметил, что она презирает мою работу и все, что связано с Институтом. Это было сразу после волнений в Гётеборге. Она отправилась туда с друзьями, она была полна надежд, но ее сразу же арестовали, буквально ни за что. Полицейские оскорбляли ее…А потом она увидела, как один из тех офицеров получает красную розу от имени правительства за проявленное мужество. О том, что с ней было в Гётеборге, мне больше ничего неизвестно, но что-то там случилось. Она рассказывала об этом так, словно ни капли не разочаровалась, как будто расправа была неизбежна. Меня это беспокоило больше, чем несправедливость властей. И все это с таким презрением. Их презрение к ней, ее презрение к ним и ко всему, что за ними стоит. Последствия сказываются до сих пор…

Конни проводил исследование, типичное неофициальное задание от Янсена. Следующее поколение мобильных телефонов требовало новой наземной сети, и вопрос был в том, каким образом следует проводить модернизацию. Решение вопроса долго откладывалось, но лоббисты и производители настаивали на своих требованиях, и правительство было вынуждено предпринять конкретные шаги. Какой бы проект ни был принят за основу, его реализация предполагала развитие довольно бурной деятельности – главным образом, возведение многочисленных вышек по всей стране, а как показывал опыт, ничто так не раздражает людей, как то, что возвышается – объекты, которые должны быть возведены, чтобы функционировать. Идет ли речь о памятниках, ветряных электростанциях или вышках мобильной сети, людей это всегда бесит. Одним из немногих исключений был и остается разве что майский шест. Правительство прекрасно понимало, что как только все концессионные договоры будут заключены, само строительство надо будет осуществить быстро и, в некотором смысле, даже беспощадно. Поскольку речь шла о национальных интересах, всякое сопротивление местных властей и их избирателей подлежало подавлению, и в этой связи возникала необходимость прозондировать общественные настроения. Предполагалось, что сопротивление будет, но насколько сильным оно окажется и какие формы примет, оставалось неизвестным. Именно это и поручили выяснить Конни.

Он провел закрытое исследование, негласный опрос, и собрал данные, необходимые для того, чтобы представить достоверную оценку возможного сопротивления и, как он выразился, «его температуры». Англичанин ввел для внутреннего употребления понятие «The Point of Earl Grey». [31]31
  Точка «Седого графа» (англ.).


[Закрыть]
Инструменты для измерения данной величины достались Конни по наследству. Считается, что чай лучше всего заваривается в воде, температура которой чуть ниже точки кипения. Применительно к статистике, задача сводилась к тому, чтобы увязать, к примеру, сопротивление определенному нововведению с точкой «Седого графа». Любое отклонение от этой величины в меньшую сторону увеличивало вероятность того, что данное сопротивление будет подавлено без каких-либо нежелательных последствий. Среди прочих параметров в расчетах учитывались, например, сроки правления. Полученный Конни результат был более чем обнадеживающим. Недовольство проектом третьего поколения не могло возрасти настолько, чтобы угрожать его реализации даже на местном уровне. Как только отчет Конни был представлен, вопрос решили – дали отмашку, и еще до того, как решение было обнародовано, строительство уже началось. Сопротивление, которое Конни удалось оценить по результатам предварительного опроса, со временем было действительно зарегистрировано и в численном выражении вполне соответствовало его подсчетам. Муниципальные власти в отдельных городах воспротивились строительству, но были вынуждены уступить под давлением областной администрации, и дальнейшая реализация проекта проводилась в соответствии с планом.

– Видимо, это тоже было наивно с моей стороны – хвастаться этим перед Камиллой, – сказал он. – В своем деле мне удалось достичь вершины, но в ее глазах я был кругом не прав. Она ненавидит все эти вышки мобильной связи. Она принадлежит к числу радикалов, которые сопротивляются любым переменам, в принципе. Они всегда против. Кроме того, у нее развивается паранойя по поводу радиации.

– В ее-то годы? – сказал я. – Не слишком ли она для этого молода?

– Это у нее от матери. От Аниты, моей жены… то есть вместе мы не живем, но она мне все же жена… Она этим одержима. Все время ищет в еде токсины, химию и всякую дрянь. Все, что на самом деле увидеть нельзя. Особенно то, что увидеть нельзя. Радиация, вредные выделения из строительных материалов. На двери холодильника у нее целый список. Это работа на полную ставку. Она уже обнаружила у себя все симптомы, какие только можно представить. Не знаю, о чем это говорит. О тревоге, о неудовлетворенности. Понятия не имею. Поначалу я пытался над ней подшучивать, но потом перестал. Весь мир наполнен токсинами, и смысл жизни в том, чтобы избежать отравления.

– А с тобой что? – сказал я. – Ты же и сам заражен…

– Это совсем другое.

В пассаже снова заиграл духовой оркестр. Звуки рикошетом отскакивали от стен и, несмотря на то, что все окна были закрыты, в офисе зазвучал беспечный триумфальный марш «When the Saints…». Конни молча стоял у окна и смотрел на все происходящее сверху вниз. Оркестр должен был маршировать туда и обратно вдоль протяженного пассажа весь день, и вскоре после того, как музыканты отправились в западном направлении, звуки музыки стихли, уступив место призрачной тишине, нарушаемой только глухими ударами большого барабана, звучащими подобно сердцебиению, какому угодно, но не беспечному – учащенному и сильному, с редкими, но долгими паузами, от которых становилось не по себе.

– Все началось с рождения Камиллы, – сказал Конни. – Она плакала. Сутками. Она так много плакала, что мы чуть с ума не сошли. Ты знаешь, что такое ребенок, который плачет?

– Ну, да… – ответил я. – Думаю, да.

– Орет, как резаный, – сказал он. – Днем и ночью.

– Ну, нет, такого у меня не было.

– Тогда ты и представить себе этого не можешь. Это пытка. Все валится из рук… Нервы на пределе… Ты начинаешь сомневаться в себе, в других, и это разрушает тебя изнутри. А когда ты окончательно сломлен, ты молишь только о пощаде, о минуте покоя… Анита была в панике, я даже боялся, что она что-нибудь сделает с ребенком. Я мог хоть иногда укрыться здесь и отдохнуть. Мы возили ее к врачу чуть ли ни каждый день. Нам говорили: «Колика. Через три месяца пройдет…» Три месяца прошло, но она продолжала плакать… Зима была холодная… – Он сделал паузу и посмотрел на меня невидящим взглядом. – Быть может, она плакала, потому что хотела нам что-то сказать, но об этом уже никто не узнает. Может, она просто не желала во всем этом участвовать… Я не знаю. Возможно, скоро все выяснится. Когда ее обнаружат…

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил я. – Ты думаешь, она сделала что-то… непоправимое?

– Я просто хочу быть готовым ко всему, – сказал он. – Неужели ты этого не понимаешь?

Я кивнул. Я все прекрасно понял. А еще я понял, почему Густав перед уходом посмотрел на меня таким извиняющимся и одновременно пытливым взглядом, как будто размышлял о том, правильно ли он поступает, оставляя меня наедине с этим человеком, которого я знал лишь мельком и который, скорее всего, был на грани нервного срыва, как и любой другой, кому предстоит потерять ребенка.

– Ты сомневаешься во всем, ты пытаешься держать себя в руках, даже в половине пятого утра, ты говоришь: у нас проблема. Что нам делать? Но когда все уже проверено и все пройдено, не остается ничего, кроме тебя самого. Проблема была в нас самих, мы не могли взаимодействовать, по крайней мере, там и тогда. И ребенок чувствовал это. Она плакала, потому что все понимала. И это, скорее всего, причиняло ей боль.

Они перевернули свою жизнь вверх дном, и во времени и в пространстве, обратили ночь в день и переставили в доме всю мебель.

– Эти старые выщелоченные скамейки и столы с откидными досками, резные деревянные кресла и бюро с застревающими ящиками – все, что собирала моя жена… Я никогда не понимал, зачем. Почему современная городская квартира должна выглядеть, как кухня старинного деревенского дома, если ты сам не имеешь к деревне никакого отношения? Мне все это ни к чему, потому что я горожанин. Но жена моя в прошлой жизни жила в деревне. Анита, сотрудник Фонда социального страхования, вдруг обрела прошлую жизнь! Мы оба были на грани безумия…

– И чем все это кончилось?

Очень скоро я пожалел, что задал этот дурацкий вопрос.

– Чем? – спросил он так, словно это было очевидно. – Вот этим все и закончится.

Я предпочел пропустить его слова мимо ушей:

– Когда ребенок перестал плакать?

– Ну, тогда… – сказал он. – Тогда все было иначе. Все шло к тому, что мы скоро расстанемся. Наши отношения дали трещину, между нами разверзлась пропасть. Мы словно пережили катастрофу, в которой проявилось то, что мы не хотели видеть, выяснилось то, что мы не желали знать.

Однажды вечером Анита, его жена, встретила его в дверях – на руках у нее была их рыдающая дочь, но сама она неожиданно выглядела преображенной. Утром он оставил дома жену с ввалившимися глазами, измученную, бледную и подавленную, мать девочки, которую, казалось, все в этом мире делает несчастной, которая затихала лишь в редкие минуты полузабытья, но и тогда каждый вздох ее прерывался всхлипом. Жена и теперь была такой же бледной и усталой, но в глазах у нее появился яркий блеск. «Я знаю, что это! – сказала она. – Я точно знаю, что это! Это ток. Электричество! У нее повышенная чувствительность к электричеству…» Конни устал. Он был совершенно не готов к такому повороту событий. Он просто сказал: «Да, возможно, так оно и есть…». Он и понятия не имел, каковы будут последствия этого открытия.

Например, деревенский дом, который ждал их на юге Швеции. Его описание можно было найти в каталоге, лежащем на выщелоченном кухонном столе. Анита арендовала этот дом на три месяца. Это была старая хибара недалеко от моря, без электричества и водопровода. «Терять нам нечего, – сказала она. – Ты говоришь, что проблема в нас самих, что мы не можем взаимодействовать, по крайней мере, здесь и сейчас. Значит, это и надо изменить. Очень скоро мы будем совсем в другом месте».

– У меня не было выбора, – сказал он. – Я надолго отошел от дел. Пришлось моему отцу вернуться и снова возглавить фирму. Он был стар, но хотел этого. Мы загрузили машину и переехали в эту хибару. Мы проехали шестьдесят миль, не вынимая беруши из ушей. Приехали уже вечером, поздним вечером в начале мая…

~~~

В агентстве недвижимости им выдали карту местности. Последний километр пути не был даже обозначен как дорога, он был прочерчен тоненьким пунктиром вдоль ручья, впадавшего в море в сотне метров к востоку от дома. В красочной брошюре подчеркивалось местоположение домика: «на берегу ручья, в двух шагах от моря». Характеристика самого жилища была более поверхностной, в ней звучали такие слова, как «девственное очарование» и «старинный уклад». Жилищные условия описывались лаконичной фразой «без водопровода и электричества», что, собственно, и повлияло на выбор Аниты. Она была в отчаянии. Она испробовала все средства для того, чтобы ребенок, наконец, успокоился, и это была ее последняя надежда – сорваться с места, сменить стиль жизни, поселиться в старом доме без воды и электричества.

Солнце клонилось к закату, когда они добрались до последнего участка дороги, по которому едва можно было ехать, так как полоса между колеями заросла высокой и густой травой. С обеих сторон на дорогу свисали ветви деревьев, и Конни пришлось открутить антенну, чтобы не сломать ее. Он устало спросил, не ошиблись ли они. Остановив машину перед гнилым деревом, перегородившим дорогу, он усомнился, что дорога проезжая.

Анита посмотрела на карту и уверенно заявила, что едут они правильно. Конни возразил, но она стояла на своем, с такой решимостью и убежденностью, которых он прежде в ней не замечал. Он вылез из машины и оттащил трухлявый ствол в сторону. Потом сел обратно и закрыл дверь, осторожно, чтобы не разбудить ребенка, уснувшего от усталости в своем креслице. Они проехали еще метров двести вдоль ручья и остановились, так как дорога тут кончалась. Конни выключил двигатель, и стало тихо. Они сидели, глядя перед собой и пытаясь понять, и вправду, не ошиблись ли они.

Лишь через некоторое время они увидели дом. Он стоял прямо перед ними, но в нем было столько «девственного очарования», что, казалось, он вот-вот сольется с той природой, которая когда-то произвела на свет камни и дерево для его постройки. Лишь дымоходная труба при ближайшем рассмотрении выдавала, что дом когда-то служил прибежищем от дождя и холода, что люди готовили здесь пищу и отдыхали. Крыша была покрыта соломой, заросшей мхом и лишайником, которые были спрятаны под ветвями деревьев, живыми и мертвыми.

Конни и Анита сидели в машине и смотрели на все это, не произнося ни слова. Они устали после долгого путешествия и хотели поскорее обустроиться, заняться тем, что строго, говоря можно было бы назвать ничегонеделанием – покой, отдых, отпуск по уходу за ребенком, своего рода каникулы, или тайм-аут, как они назовут это позже.

– Я думал, у меня будет истерика, – рассказывал Конни. – Но я взял себя в руки, решив, что истерика – это ее привилегия. Остаться в этой развалюхе мы, конечно же, не могли. Во всяком случае, не с грудным ребенком. Я готов был немедленно возвращаться домой, а по приезде позвонить в это агентство и послать их к чертовой матери. Я просто ждал сигнала от Аниты. Но никакого сигнала не последовало. Она удивила меня.

Анита вылезла из машины, и, преодолев густые заросли шиповника, подошла к дому. В агентстве им объяснили, где спрятан ключ, – под камнем у колодца. Конни последовал за ней, он видел, как Анита подошла к колодцу с воротом. Она сразу нашла ключ, который в сравнении с домом казался «смехотворно большим».

Дом был из серого камня, и вмещал в себя тесную прихожую, спаленку, кухню и гостиную. Больше там ничего не было. Вскоре они стояли внутри, вдыхая резкий запах затхлой сырости, холода, который с непривычки действовал на нервы. Солнце садилось, за окном быстро темнело.

– Когда люди обустраиваются в новом и незнакомом месте, они всегда становятся немного чужими друг другу, они обращают внимание на вещи, которые редко или вообще никогда друг в друге не замечали. Так во всяком случае было тогда. Я думал, что она сорвется, разрыдается, сдастся… Но она и бровью не повела. Она стояла и смотрела на все с выражением непреклонности на лице, а может быть без всякого выражения, что было на нее непохоже. Казалось, будто она уже была здесь когда-то и просто хотела узнать, что изменилось с тех пор… Это было непостижимо. Мы ничего не обсуждали. Я посмотрел на нее и понял, что мы остаемся.

Скоро Конни принялся разводить огонь в доме. В спальне стояла чугунная печка, в гостиной – камин, а в кухне – ржавая дровяная плита. Во дворе за кустарником и высоченной травой виднелся темно-зеленый сарай. В нем было две двери с лоскутами грубой кожи вместо петлей. Одна из дверей вела в сортир, другая – в дровяной сарай. Дров в поленнице было полно – дрова из лиственных деревьев, заготовленные давным-давно. На деревянных крюках висели лучковая пила и топоры для различных целей.

На дне корзины лежала пачка газет начала 70-х для растопки. Но огонь никак не разгорался, дым валил столбом. Труба засорилась. Лестницы Конни не нашел, и ему пришлось залезть на дерево и по ветке спуститься на крышу. По влажной, замшелой соломе и гнилому коньку крыши он осторожно добрался до трубы. В дымоходе галки построили гнездо, и когда он выгреб оттуда ветки и траву, было уже так темно, что он чуть не покалечился, пока спускался вниз. Вернувшись в дом, он снова разжег огонь, дрова сразу принялись, и в свете камина он увидел, что брюки его все перемазаны бурой жижей с крыши. В углу прихожей стояла канистра с керосином и две лампы. Конни залил керосин и поджег фитиль.

Анита внесла в дом детские вещи – ванночку, подгузники, одежду. Конни взял оцинкованное ведро и лампу и пошел к колодцу за водой. Колодец оказался полон, вода была ледяная и вкусная. Он принес два ведра и поставил на плиту большой котел, чтобы согреть воды для мытья.

Сырой холод засел в спальных принадлежностях, и они свалили все в кучу на полу перед камином. Скоро все трое лежали в подушках и одеялах перед огнем в гостиной.

«И тут Камилла проснулась…» Девочка издала звук, глубокий вдох, обычно предвещавший начало крика, но крика не последовало, это было что-то другое. Ребенок открыл глаза и увидел огонь, услышал подвывание, шипение пламени, шум ручья неподалеку, трель соловья в кустах шиповника. Отец и мать затаили дыхание в ожидании плача, который преследовал их четыре долгих месяца, но девочка не заплакала. Она лежала спокойно и смотрела на языки пламени, на этот красно-желтый огонь над красно-белыми углями в черной шахте вековой сажи. «И воцарился покой. Тишина, которой никогда прежде не было, между нами не было. И чем дольше она длилась, тем труднее было нарушить ее».

Они приехали туда, измученные и разбитые после всех бессонных ночей, «израненные и сломленные». И в этой тишине началось их исцеление. Переломы и трещины стали срастаться. Но срастались они неправильно.

– Я должен был догадаться об этом, еще когда разжигал первую печку, когда увидел старые газеты 70-х годов. Они лежали на самом дне корзины, и я помню, что, сидя в темной холодной избе, прочел заголовок о поездке нового короля по стране и подумал, что газета десятилетней давности слишком хороша для растопки. Она обладает определенной ценностью, и ее нельзя вот так вот просто смять и поджечь, чтобы, сгорев за несколько секунд, она передала огонь нескольким жалким щепкам. Я знаю, что сразу подумал об этом, но отнесся к этому не иначе как к занятному наблюдению. И уж точно не расценил это как предостережение.

– Какое предостережение?

– Как только мы вошли в этот дом, в эту развалюху, пронизанную влагой и сквозняками, произошло что-то, что я не могу объяснить. С тех самых пор я думал об этом и уверен, что Анита тоже думала. Но я никогда ни с кем это не обсуждал. Я не требую от тебя понимания. Но без этого рассказ о дочери был бы неполным.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю