Текст книги "Море"

Автор книги: Клара Фехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

– А если я вам прикажу?

– Стало быть, вы все-таки явились ко мне официально?..

– Позвольте… не поймите меня превратно. Я пришел к вам, как хороший друг, который хочет предостеречь вас…

– Спасибо. От чего же?

– Например… скажем, от опасности попасть на фронт.

Чути повел плечами.

– Напрасно вы пожимаете плечами, – покраснел Сюч. – Думаете, оперированная печень вам на всю жизнь обеспечит белый билет? Многих печеночников уже упекли на фронт.

– Сколько прикажете сахару? – спросил Чути. – Что же касается фронта, то, если упекают других, меня тоже не пощадят, как только возникнет необходимость бросать на фронт ведущих инженеров машиностроительных заводов в форме рядовых солдат.

– Должность главного инженера не вечна. Мне ничего не стоит добиться, чтоб вас сместили за ущемление интересов тотальной войны.

– Согласен, – утвердительно кивнул головой Чути.

– И я смещу вас. И потребую, чтобы вы представили свои записи и рецепты производства, и притом к завтрашнему утру.

– Вы можете получить их и сейчас, – спокойно ответил инженер и, взяв с буфета нож для резания хлеба, протянул его Сючу.

– Что это?

– Отрежьте мне голову, господин капитан. В ней хранятся все рецепты, все эксперименты и весь мой опыт за двадцать пять лет.

– Я не позволю шутить со мной.

– Простите, я не хотел вас обидеть, вы ведь гость в моем доме. Надеюсь, вы отобедаете у меня.

– Еще чего, – сказал Сюч и вскочил. – Пусть вам не кажется, что на этом наш разговор окончен.

Чути видел, как, яростно жестикулируя, бежал его гость по главной улице в сторону железнодорожной станции.

Инженер остановился возле ограды, запер калитку и, подбрасывая в руке ключ, подозвал собаку и спросил:

– Ну, Дружок, как ты считаешь, не швырнуть ли нам ему вслед этот ключ?

Первый день

По радио все еще не было никаких сообщений. Одни марши, от которых уже тошнило и кружилась голова.

Из-за границы тоже не было вестей. Тщетно вертишь ручку радиоприемника: Лондон грозится высадкой; где-то на волне пятьдесят метров неизвестная станция начинает передачу на испанском языке и сообщает, что советские войска достигли Карпат. В эфире пищат сигналы Морзе. Может быть, это приземлившийся парашютист просит о помощи, или в Мичинейской долине словацкий партизанский отряд созывает своих товарищей, или фронты переговариваются друг с другом, или, может быть, тонет какое-нибудь судно… Но что в Будапеште? Вышедшие в понедельник газеты не сообщали ничего нового. Правда, одна из них дала публикацию о новых модах, но кого сейчас интересуют весенние моды?

Люди перешептывались как-то несмело. Все знали, что на Ферихедьском аэродроме развевается немецкий флаг, что занято помещение редакции «Непсава», что устраиваются облавы, преследуют десятки тысяч людей, хватают коммунистов, рабочих, писателей. При каждом звонке вздрагивал даже тот, кому, как он сам думал, вовсе нечего было бояться нацистов.

Стояла слякотная погода. 15 марта все напоминало лето, а теперь снова пошел мокрый снег. На дверях кинотеатров висели объявления: «До особого распоряжения сеансы отменяются», «Проведение собраний запрещено», «Танцы запрещены». В ресторанах, в барах над стойками белели на стенах немецкие приказы. В трамваях люди поглядывали друг на друга с подозрением.

Карлсдорфер рано утром позвонил по телефону Ремеру и сообщил, что, к сожалению, у него сегодня насморк и он не сможет прийти в контору. Ремер посинел от злости. Вот, пожалуйста, подумал он, чего стоит храбрость его превосходительства. Затем поспешно вызвал Татара и попросил его, прежде чем идти в контору, зайти к нему домой.

Паланкаи явился на работу в полном облачении. В черном шерстяном костюме, со всеми золотыми нашивками и аксельбантами, подпоясанный ремнем с эмблемой «V». Татар приветствовал его громким «хайль!», но тут же за спиной у Паланкаи сделал презрительную мину – пусть, мол, видят остальные, что он считает этого юродивого фашиста всего лишь паяцем.

Агнеш Чаплар, придя утром в контору, распорядилась перенести ее письменный стол в бухгалтерию. Господин Лустиг, не смея сегодня даже рта открыть, с редким старанием взялся за дело.

– Может быть, вам отдать мой стол, барышня Чаплар, с меня и этого маленького довольно, вы все-таки главный бухгалтер.

– Благодарю, – ответила Агнеш, – хватит того, что есть.

Добраи и Декань не принимали участия в перестановке столов. Они сидели друг против друга возле окна, воздвигнув перед собой целые бастионы из алюминиевых и картонных коробок, металлических счетных досок и дневников, но не работали, а только водили копировальными перьями по бумаге. Анна Декань, высокая, голубоглазая блондинка с красивыми чертами лица и с прической венчиком, была в нежной кремовой блузке. Что бы было, если б на эту блузку попало индиго с листов дневника? Но нет, она всегда безупречно чиста. Йолан Добраи почти такая же ростом, но кареглазая брюнетка, с ярко-красными, чуть пухлыми губами и белоснежной кожей. Ее волосы ниспадали до самых плеч. Всякий раз, приходя в бухгалтерию, Паланкаи гладил их рукой. «Не хами, Эмилио», – хихикая, говорила в таких случаях Йолан и, наверное, была бы очень огорчена, если б Паланкаи в следующий раз этого не сделал.

– Простите, – произнес господин Лустиг, – если прикажете, я по порядку расскажу, кто чем занимается…

– Благодарю вас, девушки сами расскажут, – ответила Агнеш. – Прошу вас, Йоли, покажите мне свою работу.

Добраи, даже глаз не подняв, бросила на стол выписку из текущего счета. Агнеш покраснела, но смолчала.

Декань, откинувшись на спинку стула, достала из сумочки массивную золотую цепочку.

– Йоличка, ты уже видела?

– Ой, какая прелесть, откуда она у тебя? – воскликнула Добраи и, подойдя к Декань, вместе с Анной стала рассматривать цепочку, как будто начальницы вовсе не было в комнате.

– Пети прислал.

– Что ты говоришь!

– Приехал его дружок по служебным делам. Ты только вообрази, сидим мы с матерью в субботу вечером на кухне, и вдруг заявляется какой-то солдат. Рассказывает, будто Пети отрастил усы и уже старший лейтенант…

– Старший лейтенант?

– Представь себе… был рядовым, когда призвали, а теперь у него целая куча наград… и надеется, что скоро будет дома…

Агнеш молча осуждающе смотрела на болтающих девиц, но те даже не замечали ее взгляда.

– И представь, он участвовал в охоте на партизан… Прислал целый альбом фотографий, да еще каких. На одной – раздетая догола девушка-партизанка. Двое наших держат ее за руки, чтобы не закрывала лицо, когда ее будут снимать. Такой красавицы ты еще не видела… Пети пишет, что эта девица была опасной партизанкой, ходила в мужской одежде и убила десять немцев. Когда ее разрывали на части, она даже не пикнула. Настоящая ведьма. Какой-то немец отрезал ей грудь и сказал, что выдубит кожу и сошьет кисет.

– Тьфу… держать в таком кисете табак!

– А что? Ведь твой кошелек тоже сделан из кожи животного.

– Верно…

У Агнеш даже голова закружилась, и она вынуждена была ухватиться за край стола.

– Послушайте, Йоли, эту сводку вы составили неверно, – сказала она наконец.

– Да? Тогда исправьте, – ответила Добраи и, передернув плечами, снова с увлечением принялась разглядывать фотографии Декань.

– И этот друг Пети говорит, что немцы оккупировали нас как нельзя кстати, на фронте будто творятся беспорядки. Мужичье бежит к большевикам. А евреи до того расхрабрились, что во многих рабочих ротах каждого десятого пришлось подвергнуть наказанию.

– Ну, конечно… Вчера мне Курт писал, что немцы наступают. Они совсем иной народ, не стонут, а воюют.

– Барышни Добраи и Декань, если вы сейчас же не сядете на свои места и не приметесь за работу, я буду просить, чтобы вас уволили, – произнесла теперь уже энергично Агнеш.

– Как же, стану я сейчас копаться в этих книгах, – огрызнулась Добраи и, неохотно сев на место, продолжала рассказывать: – Щаци говорила, что они отдыхали на Матре вместе с гитлерюгендцами, очаровательными двенадцати-тринадцатилетними юнцами, которые, подражая фюреру, вместо завтрака питались только сухим хлебом – фюрер не ест масла…

– Прекратите болтовню! – перебила ее Агнеш.

– Вы, наверное, перестали бы ворчать на нас, если б мы хвалили большевиков? – спросила в ответ Декань.

– Сейчас рабочее время, – раздраженно обрезала ее Агнеш.

– Неужели для вас так важно, чтобы эти еврейские сводки были готовы обязательно к сроку?

– Перестань, – вмешалась Добраи. – Надо же как-то отблагодарить за назначение. Новая метла…

Агнеш все еще разглядывала неверно сделанные выписки из текущих счетов. Какой простой казалась жизнь, когда на нее смотрели со школьной скамьи. «Молись и трудись». Но на какого лешего трудиться? Тибор тоже говорил… Что же он говорил?

«Труд приятен, если он доставляет человеку удовольствие. Тогда он весь отдается делу. Каменщику приятно от сознания, что он строит дом, врачу – оттого, что лечит…»

– Все в зал! – заглянул к ним в комнату Татар.

– Что-то нам улыбается, дядя Дюри? – поинтересовалась Декань. – Сахар раздавать будут?

Но Татар молча захлопнул за собой дверь.

В зале чиновники выстроились полукругом; став посередине, Татар браво вытянулся и начал читать отпечатанный на машинке приказ.

«Дирекция и чиновники акционерного общества «Завод сельскохозяйственных машин» в подтверждение того, что они готовы сделать все в интересах поддержания тотальной войны…»

Добраи и Декань толкнули друг друга локтями. Неужто все это сочинил Татар? А как он торжественно говорит, прямо оратор…

Господин Лустиг с таким волнением слушал эту патетическую декларацию, что даже не удивился, когда под конец Татар зачитал список лиц, подлежащих немедленному увольнению: госпожа Геренчер, Гизелла Керн, Лайош Лустиг и мобилизованный Миклош Кет. Опустив голову, он продолжал стоять посреди комнаты, как тогда, когда его не приняли п консерваторию, и придумывал, что же ему сказать домашним.

Гизи Керн упала на стол и заплакала. Госпожа Геренчер громко заохала и начала ругаться.

– Этого слышать не желаю… и принимать к сведению… Где доктор Ремер? Подпись подделана… Меня уволить? Меня, которую принял еще господин директор Геза Ремер?.. Кто пятнадцать лет служил верой и правдой… извольте, я жена арийца, мой муж солдат и сейчас на фронте, меня не так просто вышвырнуть, я напишу в Лондон господам директорам, вы еще поплатитесь за это… Нет таких законов, чтобы меня уволить. Увольте тогда и доктора Ремера, он тоже еврей, но большим псам, как видно, все сходит; нет, я этого так не оставлю…

И Маргит, эта преданная чудо-чиновница, принялась поносить высокое начальство, как какой-нибудь практикант, которого вынудили работать сверхурочно.

Господин Лустиг вошел в бухгалтерию, сел на свое место, не спеша снял нарукавники, сложил красную салфетку, в которой приносил завтрак, тщательно отобрал принадлежавшие ему карандаши. Затем вдруг вскочил, схватил тонко очиненные карандаши и изо всей силы швырнул их на стол. Обломки графита и копировальные перья рассыпались по всей комнате.

Добраи презрительно ухмыльнулась. И, когда господин Лустиг, не прощаясь, бросился вон, она встала и открыла окно.

– Воздух стал чище! – и захихикала вместе с Декань.

Чаплар не знала, что сказать Гизи Керн, но чувствовала, что сейчас самым прекрасным и героическим было бы сказать, что она покидает эту жалкую контору вместе с Гизи, или пойти к Ремеру и попросить, чтобы Гизи не увольняли, но продолжала молчать, беспомощно глядя, как Гизи, хлюпая носом, укладывала в портфель свой скромный скарб – несколько книжек и кое-какие вещички.

Доктор Ремер заявился только в полдень. К тому времени трое уволенных уже ушли. Кивнув Татару, он позвал его к себе.

Татар, не спрашивая разрешения и не ожидая, пока его пригласят, сел в кресло напротив Ремера и закинул ногу на ногу. Достав из портсигара сигарету «Мемфис», он весело произнес:

– Ну, с этим покончено. А получился настоящий цирк.

– Еще не то будет, господин управляющий. Кстати, о вашей преданной службе я сообщил лондонским хозяевам. Они не забудут вас после войны.

– Полноте, я далек…

– Я знаю, что вы сделали это не ради собственной выгоды. Но ведь будут учтены ваши особые заслуги.

– Можете располагать моей жизнью, – ответил управляющий и, встав, низко поклонился.

Ферко

– Класс, сми-р-р-но!

Шестиклассники вмиг разбежались по своим местам, стройными рядами выстроились возле парт, торопливо поправили рубашки и замерли.

Школьный звонок продолжал оскорбительно дребезжать. Дежурный Карпинец, любивший называть себя помощником инструктора левейте[17]17
  Левенте – профашистская организация венгерской молодежи времен хортизма.


[Закрыть] Комароми, который часто поручал ему производить экзекуции и командовать «Лечь – встать! Лечь – встать!», окинул пристальным взглядом класс и завопил: «Равнение направо!» Мальчики, словно кто-то их дернул за подбородки, одновременно уставились на окно. Взгляд их через оконное стекло был обращен куда-то вдаль, в глубину двора, на унылый запыленный каштан, на какую-то воображаемую точку, где, по определению учителя географии, проходит Восточный фронт. Каждый день перед началом занятий приходилось стоять в таком положении и несколько минут вспоминать героев, которые, не щадя своей крови и жизни, оказывают сопротивление «большевистскому чудовищу».

Ферко Чаплар стоял у второй парты. В эти минуты размышления он испытывал такой восторг и такое внутреннее напряжение, что, казалось, вот-вот потеряет сознание. Мысленно он видел орудия, изрыгающие пламя, неуклюжие бронеавтомашины, рассекающие небо ракеты, воронки от бомб, солдат, бегущих по грохочущему полю боя сквозь дым, огонь и мглу в атаку. У него было такое чувство, что, если бы ему дали винтовку, он один остановил бы целую армию. Ибо он должен защитить от неведомых чудовищ все, что его окружает, – пропахшую чернилами и мелом школу, висящие на стенах карты, каштаны на школьном дворе, весь окружающий, милый его сердцу мир.

Этим утром Ферко думал о фронте сосредоточеннее, чем обычно. После двух бессонных, мучительных ночей он наконец решил: на коммунистов следует доносить. Коммунисты не верят в бога, разрушают семью, увозят в Сибирь мужчин, создают колхозы, едят в колхозах из котелков, никому не платят жалованья, все у них по карточкам – и одежда и еда, – у них нет школ, они не печатают книг… Но ведь отец любит читать, старался он побороть свои сомнения, и какие интересные истории рассказывает о Киниже, который схватил турка зубами и пустился с ним в пляс, о Эгерской крепости, о горе Зобор… Нет, уступать нельзя, коммуниста надо выдавать властям, даже если это твой отец, даже если от этого разорвется сердце…

Он так углубился в свои горькие думы, что даже не заметил, что все уже сели и товарищи справа и слева озадаченно перешептывались: почему это господин учитель Бода запаздывает?

– Садись, Чаплар, – дернул его за пиджак сосед по парте Имре Немет. – И не жмурься так, а то подлый Карпинец все что-то посматривает в нашу сторону. Еще, чего доброго, запишет и донесет, что у тебя плохое настроение.

– Что… как… за что?

– Боже мой, в каких это ты облаках витаешь? Доложит, что ты не радуешься тому, что пришли немцы и оккупировали нас.

Классный наставник Иштван Бода пришел на урок минут через пятнадцать после звонка.

«Сейчас к нему подходить неудобно. После уроков подойду и скажу, что хочу с ним поговорить», – решил Ферко.

– Посмотри, какой Бода бледный… под глазами круги, – зашептал Немет.

Учитель остановился у кафедры и окинул взглядом всех сорок учеников шестого класса. Затем посмотрел на каждого в отдельности, стараясь заглянуть в глаза, как бы силясь увидеть, что таится в глубине его сердца. Продолжая стоять, ученики все больше удивлялись тому, что Бода не вызывает к себе дежурного для доклада, не подает знака петь «Верую», но и садиться не разрешает.

– В классе сорок человек, присутствуют все… второе полугодие, девятый урок истории, – осмелился все же доложить Карпинец.

– Ах, да, верно… Какое сегодня число, сынок?

– Двадцать второе марта тысяча девятьсот сорок четвертого года.

– Да. А еще?..

– Ну… вторник.

– Верно. А еще?

– Второй день немецкой оккупации! – выкрикнул кто-то. Бода не оборвал его, а все продолжал стоять, потупив взор.

Карпинец на миг недоуменно пожал плечами и вдруг вспомнил:

– Сегодня исполняется пятьдесят лет со дня смерти Лайоша Кошута.

– Правильно, – кивнул Бода. – Сегодня исполняется пятьдесят лет, как умер Лайош Кошут. Прочти-ка сынок, – и он протянул Карпинцу листок с машинописным текстом.

– Читать сначала?

– Сначала.

Карпинец откашлялся.

«Двадцатого марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. Секретно. Уважаемый господин учитель, завтра на первом уроке помяните воинов, сражающихся на Восточном фронте, и побеседуйте о той исторической общности судьбы, которая на протяжении столетий связывает нас воедино с дружественным германским народом. Расскажите учащейся молодежи о борьбе не на жизнь, а на смерть, которую мы ведем, как бастион Запада, на стороне нашего великого союзника, храбро защищая христианскую цивилизацию, и будем вести до нашей полной победы. Одновременно с этим довожу до вашего сведения, что запланированные торжества по случаю годовщины Кошута проводиться не будут. Директор Казмер Сили».

– Спасибо. Садись на место.

Одни, ничего не понимая, таращили глаза на учителя. Другие взволнованно посматривали на своих соседей. Что же будет? Разве можно читать секретное распоряжение вслух.

– К молитве! – совсем тихо произнес Бода.

Запевала Янчи Барабаш тотчас же начал «Верую», но наставник, прерывая его, поднял руку и хрипловатым, глубоким голосом запел сам:

Лайош Кошут передал нам:

Войско тает – нету сил…

Ферко Чаплару вдруг почудилось, будто его пронизал электрический ток. Его всего бросило в жар, хотя он дрожал от озноба. И сам того не замечая, громко запел и услышал свой срывающийся голос в громком хоре юнцов:

 
Если скажет нам еще раз, —
Все мы выступим в поход
За желанную свободу,
За отчизну, за народ!
 

Потом они опять запели сначала, снова и снова, повторяя один этот куплет.

 
Если скажет нам еще раз, —
Все мы выступим в поход
За желанную свободу.
За отчизну, за народ!
 

Никто сразу и не заметил, как в класс вошел директор. То здесь, то там песня стала затихать, школьники кто шепотом, а кто локтем уже предупреждали друг друга. А Иштван Бода продолжал отбивать такт, не замечая, что Толстошеее подошел к нему совсем близко.

– Что здесь такое? Урок пения?

– Нет. Урок истории. Поминаем освободительную борьбу, – ответил учитель и пристально посмотрел директору в глаза. – Или «Песня Кошута» запрещена опять?

Ферко Чаплар только теперь обнаружил, что его классный наставник вот уже шесть лет подряд носит один и тот же коричневый костюм. Стоит закрыть глаза, и он не сможет представить себе учителя иначе, как в коричневом костюме, с потертой папкой под мышкой. Что будет с Бодой? Его уволят?

К четырем часам дня понадобилось снова прийти в школу на занятия организации левенте. Комароми сразу же приказал выйти во двор и, несмотря на холодную, ветреную, дождливую погоду, выстроил их в одних пиджаках.

– Так, значит, это вы та достославная банда горлопанов. Ну что ж, теперь и я послушаю, как вы умеете петь.

Карпинец поднял руку и так потянулся вверх, что чуть не выпал из строя.

– Что тебе?

– Господин учитель, разрешите доложить, я не пел.

– Вот как?

– Я тоже не пел, – вышел из строя Чаба Бихари.

– Я тоже не пел.

– Господин инструктор, я тоже.

– Вот это да. Очевидно, у господина директора звенело в ушах. Никто, выходит, не пел.

– Нет. Я пел.

Бледный, как смерть, Имре Немет вышел из строя.

– Вот как? А ну-ка, пойди сюда.

Ученики замерли. Имре казалось, что все его тело налито свинцом, он едва волочил ноги.

– Ну, живей, ты, борец за свободу. Становись сюда! Пой! Ну, как? Пой свою песню!..

Имре Немет видел только усы инструктора, которые дергались вправо и влево над его огромным ртом. Он зажмурил глаза и начал срывающимся голосом петь:

Лайош Кошут передал нам…

Комароми со всего размаху ударил мальчика по щеке. Зубы врезались в язык; Имре ощутил резкую, жгучую боль, и рот его наполнился соленой, теплой кровью.

– Пой, ну-ка, пой!

Класс смотрел, затаив дыхание.

Ферко Чаплар выбежал из строя и, став рядом с Неметом, почти вне себя от негодования закричал:

– Я тоже пел!

Вместо ответа раздалась громкая оплеуха. Но теперь, словно очнувшись от оцепенения, вперед выбежало еще человек пятнадцать.

– Я тоже пел.

– Пели? И еще хвастаетесь? Так вот чему я вас учил? Стало быть, я большевиков растил, мать вашу!.. Ну, погодите же. Карпинец!

– Слушаюсь!

– А ну-ка, возьмись за этих молодчиков, проучи немножко. Пусть хоть сдохнут, до самого вечера не давай им покою.

– Ложись! – завопил Карпинец, и мальчики повалились в мокрый, грязный песок. Имре Немету казалось, что он уже больше никогда не встанет. – Прыгать по лягушачьи вокруг школьного двора! Раз, два, три, ложись, прыжок… два, три, ложись, прыжок, два…

И грязные, окровавленные, вспотевшие, запыхавшиеся ученики прыгали вокруг школы до шести часов вечера. Ферко Чаплар помог Имре Немету добраться домой. Имре на углу повернулся к школе, погрозил кулаком и горько заплакал: «Подохните вы… теперь уж назло буду коммунистом». Ферко еще теснее прижал к себе друга и с тяжелым сердцем поглядел вдоль унылой грязной улицы.