Текст книги "Море"

Автор книги: Клара Фехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Во что я верю

Кати Андраш зашла к дворничихе.

– Скажите, пожалуйста, в этом доме живут Чаплары?

В тесной, маленькой кухне дворничиха как раз готовила обед. Всюду копошились дети. Крохотный малыш сидел на стульчике и играл спичечным коробком. Две девочки рисовали за столом, две другие вертелись у печи – и все следили за матерью и за большой кастрюлей, упиваясь запахом картофельного супа.

– Чаплары? Зачем вам нужны Чаплары?

Под пристальным взглядом женщины Кати на минуту стушевалась.

– Их дочь должна мне сто пенге. Я шила ей платье.

– Ах вот как, ну тогда можете поставить крест. Барышню арестовали.

– А… арестовали?

– Ну, конечно. Плохие люди были эти самые Чаплары. Коммунисты.

– Да неужели!

– Правду вам говорю. Хватало же у этой барышни нахальства заказывать платья, флиртовать, быть главным бухгалтером, заставлять парней провожать себя. И все же ее упрятали. На десять лет упекли. Я сама была на суде.

– Да мне все равно, кто будет платить долг, только бы заплатили. А семья ее здесь проживает, не так ли?

– Проживать-то проживала. Отца и старшего брата еще в марте мобилизовали. А младший, Ферко, недавно ушел в левенте. Одна старушка была среди них порядочной: кроткая такая, хорошая женщина. Так и она заболела от волнений и переехала куда-то к родственникам. Куда же она говорила? Фюлёпсаллаш или какое-то поле… возле Кечкемета.

– Стало быть, в квартире никого нет?

– Ни души. Она заколочена.

Кати Андраш оторопела. Утром она ушла из дому с намерением навестить тетушку Чаплар. Сказать ей, что Агнеш живет у них, что она очень слаба и все время просит позвать мать – хочет повидаться с ней. И вот она никого не застала. Как же об этом рассказать Агнеш?

Видя, что девушка огорчена, дворничиха сказала ей:

– Мне жаль вас, но что поделаешь? Родственников их я не знаю. Теперь разве только после войны вернут они ваш долг, и то неизвестно…

– Ну что ж, спасибо, – поблагодарила Кати и пошла домой.

Агнеш все еще лежала в постели. Доктор Ач не разрешал ей вставать. Она была счастлива тем, что может спать в постели, есть суп, пить кофе и рядом с ней добрая тетушка Андраш. Однако она с нетерпением ждала Кати. Застала ли она дома ее мать? Скоро она придет и расскажет, как ведут себя соседи, что поговаривают о ней, можно ли вернуться домой.

Но, когда Кати пришла и выложила все начистоту, Агнеш расплакалась от отчаяния.

То Ач, то Кати пытались ее утешить.

– Да, матери, пожалуй, лучше пересидеть это время в провинции. Там и продукты можно достать и бомбежек, наверное, таких не бывает. А ты останешься здесь, поживешь у нас. Если почувствуешь себя лучше, Кати сведет тебя к себе в шляпный салон, будете работать вместе. Ведь все это долго не продлится…

Куда девалась мать? Возле Кечкемета? Очевидно, уехала на хутор к крестным.

Ач разглядывал карту.

– А знаете, Агнеш, там уже русские.

Все послеобеденное время Агнеш только об этом и думала. Господи… там уже русские. Неужели правда? Может, дней через десять они и сюда придут. Или недели через две. А может, и завтра.

С какой же стороны армия вступит в город?

Отец рассказывал, что, когда войска Франца Иосифа вошли в Белград, там два дня подряд шел свободный грабеж. Женщин стаскивали прямо с постелей, разлучали с мужьями, взламывали спущенные шторы магазинов, ведрами пили водку. По улицам вино рекой лилось, все смешалось: вино, керосин, чернила, одеколон, масло, пиво, уксус, варенье.

Солдаты выставляли двери квартир, выбрасывали из шкафов вещи, ложились на постель в обуви и одежде, забирали драгоценности, пожирали все съестное, и считалось за благо, если в довершение ко всему не поджигали дом.

Что сулит ей приход русских? Она ждет их, надеется, радуется их приближению. А вдруг они станут приставать к ней, убьют ее или угонят в Сибирь на каторжные работы, как угоняли немцы украинских, чешских, французских девушек?

И будут ли устанавливать коммунизм? И что это такое – коммунизм?

А какая она сама, эта Россия? Агнеш почти ничего о ней не знает. Как смешно получается – ведь на выпускном экзамене по географии ей пришлось рассказывать о России. Помнится, она изрядно струсила, когда вытащила этот билет.

– О России, об этой таинственной стране, мы знаем очень мало, – начала она свой ответ. Председатель одобрительно и приветливо закивал головой. Она же, как можно было предположить по ее вступлению, выдавила из себя всего несколько фраз. Транссибирская железная дорога, Омск, Томск, Иркутск, Чита, Владивосток… Затем важный порт Санкт-Петербург в устье реки Невы, известный своими пушными ярмарками Нижний Новгород…

– А еще? – рассеянно спросил председатель. – Что вам известно о политическом устройстве России?

– Убили царя, вспыхнула революция… коммунисты не верят в бога…

Этого оказалось вполне достаточно для получения отличной оценки.

«Как же это я не пыталась узнать о ней больше, – с досадой думала Агнеш. – Не интересовалась, какая там жизнь, какой он на самом деле, этот коммунизм, чего они хотят, собственно говоря? Как я могла жить, не зная, что происходит вокруг меня? В сущности, как я представляю себе мир? Во что я верю? Не знаю».

Агнеш принялась рыться в своих воспоминаниях.

Она знала сказки, которые рассказывал ей отец, когда в детстве она подолгу болела. Собственно говоря, это были не сказки, а скорее песни и стихи. О куруцах[27]27
  Куруцы – так назывались воины Ференца Ракоци, сражавшиеся за независимость Венгрии в 1703–1711 годах.


[Закрыть], о войнах, о бедных людях. Одну такую песню она надолго запомнила: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов». Она не понимала, что значит «рабы» или «проклятьем заклейменный». Но она никак не могла понять, почему так пугалась мать, когда Агнеш, выучив слова, принималась петь.

– Это ты не пой… это нельзя громко петь…

Как получилось, что стихи, песни, рассказы об отце, некогда, еще до рождения Агнеш, переплывшем у Комарома Дунай, ящик книг под кроватью, случайно оброненное слово никогда не обретали в ее уме особого смысла? Почему она не догадывалась, что ее отец причастен к событиям, происходившим здесь в девятнадцатом году? «Почему я этого не знала? – спрашивает она у самой себя. – Потому что не хотела знать».

Ей исполнилось десять лет, когда отца лишили права работать в Словакии и семья вернулась в Будапешт. Тогда была весна, она перешла в четвертый класс начальной школы. Осенью записалась в городскую школу. На первом уроке им задали сочинение на тему: «Почему я люблю Будапешт».

Десять минут она в отчаянии грызла ручку. Ей было приятно от сознания, что они могут жить дома, в Венгрии, и ей разрешается посещать венгерскую школу. Но города она не любила. Боялась с шумом проносившихся трамваев, испытывала головокружение на четвертом этаже, а коридорная решетка ей почему-то напоминала тюрьму. Играть во дворе запрещается. Ходить по клумбам и газонам запрещается. Бегать запрещается. Кричать запрещается… О, где вы, ивовые заросли на берегу Нитры, сад бабушки с увитой виноградом беседкой и кустами сирени! Сад, где она в октябре находила под опавшей листвой орехи и прятала свои сокровища в норке возле ограды. Деревья на склоне горы, красивые клумбы в палисаднике, где с ранней весны до поздней осени цветут ландыши, анютины глазки, гвоздики, георгины, хризантемы, сад, где щедрые абрикосы и груши сбрасывали на гравиевую дорожку спелые плоды, где среди колючих веток крыжовника и смородины она с удовольствием отыскивала созревающие кислые плоды.

Она глянула поверх тетради на пыльный школьный двор. Ни деревце, ни зеленый клочок земли не радовали ее глаза. Вокруг высились пятиэтажные хмурые кирпичные здания. Во дворе ученики третьего класса лениво занимались физкультурой, из класса пения доносились отдельные звуки рояля. Мелодия показалась ей печальной. И Агнеш озаглавила свое сочинение «Почему я не люблю Будапешт». Сочинение вызвало шумный скандал. Директор школы Шандор Гендер, усатый мужчина со щетинистыми волосами на голове, не стал требовать длинных объяснений, а поднес к глазам Агнеш тетрадь и спросил:

– Это ты писала?

– Я.

– Послушай, ты, паршивая коммунистка. Раз мы тебя приняли, то веди себя как подобает. Но если ты действительно не любишь Будапешт, если ты чешка, то отправляйся немедленно туда, где тебе больше нравится.

С этими словами он отвесил девочке громкую пощечину.

– А теперь ступай к себе в класс и смотри мне, иначе в два счета вышвырнем отсюда.

Тот год был для нее годом бунтарства и сомнений. С ожесточением и враждой следила она за своими преподавателями. Мне не нравится здесь, то и дело повторяла она про себя и в конце года получила такое пестрое свидетельство, какое только можно себе представить. По венгерскому языку – тройка!

Строптивость первого года прошла бесследно. Сердце ее стало мягким как воск, податливым, доверчивым. Шел урок истории; учитель подходил к доске и рисовал пирамиду. «Так выглядит правильное построение общества, – объяснял он, – в основании рабочие и крестьяне. Середина – более узкая часть – это чиновники, учителя и врачи. Вершина: аристократия и генералитет. А над всеми – мудрый и добрый правитель. А что такое революция? – И учитель тут же чертил пирамиду острием вниз. – Миллионные массы выбивают из рук достойных управлять государством людей власть и пожирают друг друга в борьбе за нее. Стало быть, такой строй не может существовать…» Агнеш записала в тетрадь слова учителя, заучила их наизусть, она твердо поверила в них. На уроке экономики она слышала: «Производство состоит из трех факторов: природы, труда и капитала. Против экономических кризисов весьма успешно борются конъюнктурные институты». Агнеш записала, выучила и поверила. Поверила, что если в начале новой истории испанские завоеватели грабили Южную Америку, то колонизация девятнадцатого века приносила отсталым народам культуру. И с энтузиазмом собирала оловянную фольгу, которую перед уроком сдавала его преподобию, и была счастлива, что этим содействует работе миссионеров, приобщающих с риском для жизни к истинной христианской вере и вечному блаженству язычников Азии и Африки.

Верила?

Сейчас ей становится жутко от сознания, что она никогда не верила в это.

А верит ли она в превосходство западной культуры? Они вдохновенно говорили с Тибором о Гёте и Викторе Гюго. Но разве Толстой не такой же великий писатель? А Китай разве ничего не дал человечеству? Продолжает ли она верить, что то, о чем она не знает, вовсе не существует? Верит ли, что Россия такая страна, какой она видела ее в американском фильме «Ниночка» с участием Греты Гарбо? Верит ли еще в то, о чем ежедневно воет радио и кричат подстрекательские плакаты? Нет. Не верит. Ни единому слову не верит. Русские бесчинствуют? Ей известно только то, что венгры устраивали свирепые расправы на украинской земле, что капитаны Петер Декань и Сюч хвастаются фотографиями растерзанных девушек-партизанок, грабят ковры, иконы, самовары, драгоценности. Разве Советский Союз не может поступить по-рыцарски? Разве он не вернул нам знамена сорок восьмого года? Говорят, будто нет советской промышленности. А выставка в сороковом году на Всемирной ярмарке? Агнеш тоже ходила туда, тысячи людей стояли у входа. Столько народу толпилось впереди и позади нее, что она не могла даже остановиться, а, увлекаемая общим потоком, медленно прошла вдоль всего павильона. Ей запомнились тракторы, замечательные ткани, великолепные книги, хлебные злаки. Тогда живший с ними по соседству старый плотник получил работу на строительстве павильона. По его рассказу, он зарабатывал в два раза больше, чем на любой другой стройке.

Нельзя поверить, чтобы люди сражались с таким упорством за свою родину, если им плохо жилось… Кто такие партизаны? Сыны народа, не примирившиеся с фашистскими жестокостями. А из кого состоит армия, которая вот уже две тысячи километров гонит назад крупнейшую в мире военную силу – нацистскую армию? Она состоит из тех, кто образует основание пирамиды, – из рабочих, крестьян и вышедших из их среды генералов. Нацистская армия три года подряд одерживала одну победу за другой. Воевала в Африке, покорила половину Европы, дошла до Москвы и стен Сталинграда. Армия победителей преисполнена энтузиазма. Но откуда русские взяли силы, чтобы через сожженные села и разграбленные города, на многие сотни километров организовать поставку пополнений, предпринять такое мощное контрнаступление, какого еще не знала история? Неужели русские собираются завоевывать чужие земли? А кто объявил войну? Сталин или Хорти?

Все, чему нас учили в школе, что я читала в газетах, во что верила, было сплошной ложью… Но удастся ли мне когда-нибудь узнать правду?

В комнату заглянула Кати Андраш. Она тихо вошла и, обернувшись назад, сказала:

– Заснула.

– Нет, я не сплю, Катина. Только задумалась.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. Очень хорошо. Но скажи, Кати, во что ты веришь?

– В то, что люди могут жить без войн, в мире… их только надо научить этому, – ответила Кати, нисколько не удивляясь неожиданному вопросу.

– Да, было бы неплохо, если бы люди жили в мире и согласии.

– Мы еще доживем до этого. Но, пока суд да дело, мама спрашивает, не поела бы ты чего-нибудь, ну, хотя бы хлеба с жиром?

– Самая лучшая еда на свете. Спасибо, принеси, пожалуйста.

Единственная возможность

Эмиль Паланкаи старший позвонил. Стоя у ворот, он любовался двухэтажным красивым зданием виллы в центре огромного парка. Порыжевшие листья дикого винограда качались на ветру, забытая лиловая гроздь, болтаясь из стороны в сторону, купалась в каплях мелкого густого дождя. Выкрашенная в красный цвет садовая скамейка, орех с поредевшей кроной, темно-коричневая и черная скорлупа среди опавшей листвы, поблекшие хризантемы и блестящий от дождя плющ – все это напоминало картину, которую можно было бы назвать «Мир и умирание».

– Неплохой у него вкус, – пробормотал старый Паланкаи. – Что не говорите, мой любимый сынок – моя отрада.

Подняв воротник плаща, он позвонил еще раз. Ждать пришлось минут десять, пока на террасе появилось живое существо. И причем прелестное, женское существо в темно-синем шерстяном платье с красной свежей розой в волосах. Женщина быстро приблизилась по гравиевой дорожке к решетчатым воротам и высунула в окошко один нос.

– Кого изволите искать?

– Эмиля Паланкаи младшего.

– Зачем?

– Об этом я скажу ему лично.

– Говорите мне. Я его жена.

– Вот как? Очень рад. А я его отец.

Молодая женщина покраснела до корней волос. Она торопливо открыла калитку и со смущением в голосе произнесла:

– Входите, пожалуйста, я пошутила…

– А если и правда, тоже не велика беда. Эмиль уже совершеннолетний. А вы, право, довольно милы.

Эмиль еще лежал в постели. Услышав шум шагов, он закричал:

– Муцика, кого там черт принес?

– Пришел твой отец, – послышался суровый ответ.

– Входи, старик, я жду тебя.

– Ждешь? – удивился Паланкаи-отец, входя в спальню сына. – Как вижу, ты действительно женился, – указал он на двойную кровать.

– Папа, не говори глупостей, – произнес Эмиль и сел. – Вот сигареты, там – абрикотин, и говори, сколько тебе надо. Много денег у меня нет.

Старый Паланкаи прямо из бутылки глотнул раз-другой, вытер рот и уселся рядом с сыном на кровать.

– Так, значит, ты меня ждал?

– Я читал военные сводки. Выгнали русские тебя из твоих владений. Ты всегда ставишь на битую лошадь.

– Ты же уговорил меня стать бургомистром.

– Но я не предсказывал, что это будет пожизненно. Каким поездом ты приехал?

– Поездом? Думаешь, что можно приехать поездом? Эмиль, сынок, люди – звери, выбрасывали друг друга из грузовиков. Вокруг рвались русские снаряды. Скажу тебе по секрету, войну мы окончательно проиграли. Теперь придется ждать лет двадцать, пока снова представится возможность.

– Ты с ума сошел, папа? – удивился Паланкаи-сын. – Только потому, чго большевики немного продвинулись вперед? Мы тоже были под Москвой.

– Глупый ты, сынок! Посмотри на карту и дай мне лучше абрикотина.

– Бери, – ответил Эмиль, облокачиваясь на постель. Из-под подушки посыпались отдельные листки бумаги, и со стуком упала на пол авторучка. Вечером Эмиль работал: редактировал речь, написанную им по поводу проводов мобилизованных левенте, да так и уснул.

Отец поднял листки, прочитал и заулыбался.

– Хорошо. Почти такая же глупость, как и радиопроповеди главаря левенте витязя[28]28
  Витязь – учрежденный Хорти в 1920 году титул для тех военных, которые отличились в первой мировой войне и принимали участие в подавлении Венгерской Советской Республики в 1919 году.


[Закрыть] Алайоша Белди. Здесь, сынок, речи уже не помогут. Нужно нечто такое, что сделали немцы с бойскаутами в Пешпекладани. Впрочем, и это уже не поможет.

– А что они такое сделали?

– Видишь ли, барчуки не хотели идти в армию. Когда роту маршем отправили на запад, пытались бежать. Сопливые шестнадцати-семнадцатилетние юнцы. Немцы поймали пятнадцать человек и расстреляли на месте. Остальные пошли, словно ручные барашки. Кстати о барашках. Сынок, ты, кажется, тоже был вчера вечером в городском театре?

– Был.

– И тоже бежал без оглядки, а?

Эмиль младший не ответил, только покраснел. Затем после продолжительного молчания тихо спросил:

– Папа, неужели мы и в самом деле проиграли войну?

– Без всякого сомнения, сынок, совершенно определенно.

Паланкаи уставился на красную парчовую подушку. Сегодня ночью он впервые подумал, что они могут проиграть войну. Прежде никогда не ломал себе голову над такими вопросами. Гитлеровская армия – самая замечательная армия в мире. Самая современная, самая дисциплинированная, самая фанатичная. Линию Мажино переступила так, как подросток переступает канаву. Не прошло и недели, как было сломлено сопротивление Бельгии, Голландии. Через несколько дней у ее ног лежал Париж. Сколько славы! Тигры Роммеля, покорение Норвегии и жестокий ливень бомб на города гордого Альбиона… А успехи Японии? Вторжение в Бирму, живые торпеды. А падение украинских и русских городов: Киев, Минск, Орел… Сколько славы, какие трофеи!.. Борьба требует жертв? Война есть война. Нацисты бесчинствуют на Украине, во Франции? Vae victis![29]29
  Горе побежденным! (лат.)


[Закрыть] – так уж положено. Но в конце концов восторжествует чистая раса, и только германский и финно-угорско-туранский союз будет управлять всем миром.

Да, до вчерашнего дня все было так ясно, так понятно. А с каким усердием писал он в своей зажигательной речи о тактическом отступлении, о собирании сил для последнего удара, о предназначении венгерской расы, о великой Венгрии! И вот вчера вечером он впервые почувствовал сомнение. Это было жуткое чувство. Оно пришло к нему после того позорного бегства, на площади Кальмана Тиссы. Он остановился и плакал, как сопливый мальчуган. И напугало его не то, что коммунисты бросили бомбу в митингующую толпу. Пока идет война, коммунисты присутствуют везде, это ясно. Они взорвали монумент Гёмбёшу, сеют смуту среди солдат, создали такое настроение, что эта свинья, этот предатель Хорти вынужден был запросить перемирие. Все это он знал и раньше. Устрашающим было поведение братьев-нилашистов. До сих пор Паланкаи считал нилашистов смелыми и отчаянными. Когда вечером пятнадцатого октября на проспекте Раксци они громко приветствовали Салаши, когда занимали квартиры и с оружием в руках сопровождали в тюрьмы ненадежные элементы, когда дрались в университете, когда стучали ногами и кричали в «Доме верности», – в такие моменты Паланкаи воображал, что, стоит только нилашистским легионам в черной форме с зеленым нарукавным знаком отправиться на фронт, они голыми руками разобьют танки, а может, даже самолеты сметут с неба. Возвратясь домой после окончившегося общим бегством митинга, он увидел на столе начатую речь: «Держитесь до тех пор…» «До каких? – спросил он у себя. – Пока мы отразим большевистское чудовище, отбросим его назад в Азию, принесем освобождение балтийским государствам…» В каком-то оцепенении Паланкаи смотрел на свое сочинение. Нет, не в том беда, что надоело воевать, что приходится на две тысячи километров отодвигать назад фронт, что за это надо будет дорого расплачиваться: пожертвовать многими миллионами новых жизней, подвергнуть сожжению новые города, убивать младенцев, женщин. Весь вопрос в том, удастся ли еще раз? Им неожиданно овладел страх при мысли, что немецкая армия утратила свою силу. А что, если русские окрепли и больше не отдадут Орла и Севастополя? А вдруг английские и французские солдаты всерьез борются против Гитлера? А что, если не напрасно шепчут, будто брянские леса, Украина, Польша, Прикарпатье и Франция – вся оккупированная Европа полна партизан, которые от мала до велика ненавидят нацистов, как ненавидят их здешние Лоранты Чути и Карлсдорферы, отказывающиеся помогать нашей общей борьбе? Помогать? Нет, они охотнее всего пошли бы на сговор против дружественных нам немцев… А что будет, если мы и впрямь проиграем войну? – с ужасом подумал он. Затем забился в постель, взял свою речь и принялся было редактировать ее, но, лишившись покоя, уже не мог отделаться от навязчивых мыслей. Неужели он всего лишится: и прекрасной виллы на Шва бской горе, и возможности ходить в учреждение, только когда появляется охота, быть там неограниченным хозяином и командиром пештэржебетских левенте, и денег, и этой женщины? Трудно себе представить, чтобы он снова трудился в поте лица за какие-то сто пенге в месяц, время от времени сдавал ненавистные экзамены по праву, лишь бы только устроиться где-нибудь помощником адвоката, ходить в суд, слушать какие-то жалкие дела и защищать мелких мошенников… Он прогнал от себя дурные мысли, выпил полбутылки абрикотина, выронил ручку, бумагу и заснул. И вот теперь он проснулся при виде стоящего перед ним отца, напоминающего лохматое, усатое, старое привидение в ботфортах. Отец говорит те горькие слова, которые он сам не осмелился сказать.

– Ну, что, сынок, чего приуныл?

– Ничего. Рассказывай, папа, зачем пожаловал. Что надо?

– Пришел прощаться, родной. Завтра уезжаю в Клагенфурт. И, как любящий отец, прошу тебя, отдай мне на хранение свои ценности.

– Да. Чтобы потом вместо Клагенфурта смыться в Аргентину. Я тебе не мама. Хочешь меня оставить с тремя сиротами.

Это не смутило старика.

– Если у тебя имеются деньги, драгоценности, давай их сюда. А сам все за месяц ликвидируй и приезжай ко мне.

– Грандиозно! Ликвидирую свое мамонтово предприятие. Продам две тысячи римамуранских акций и долларовых облигаций, возьму ипотечный кредит под все свои дома. Что мне ликвидировать? Эта скромная вилла – все мое состояние, а ее трудно будет увезти с собой.

– А Завод сельскохозяйственных машин?

– Где я работаю практикантом?

– И дурак же ты, Эмиль. Когда ты собираешься разбогатеть, если не теперь?

– А что я должен делать, папа?

– Разве я определил тебя, сынок, на юридический факультет затем, чтобы ты просил у меня совета? Я никогда не упрекал тебя за непосещение занятий, но, как видно, напрасно. Ну так знай же, какой у тебя отец. Я скажу, что надо делать. Зачем ты убрал бутылку?

– Не пей, папа. Иначе забудешь все, что хотел сказать.

– Не забуду. Есть у тебя коллега, на которого ты мог бы положиться?

– Нет.

– А такой, кто согласился бы сделать услугу за деньги?

– Сколько угодно.

– Например?

– Анна Декань.

– Здесь нужна не девушка. Он должен быть по меньшей мере управляющим.

– Есть. Управляющий Татар.

– Ты мог бы вызвать его сюда?

– Позвоню.

– Да, а почему это ты сегодня не в конторе?

– Поленился, – ответил Паланкаи-сын и, потягиваясь, вылез из постели, поднял телефонную трубку и набрал номер Завода сельскохозяйственных машин.

– Алло, господин управляющий Татар?.. Что делаешь, старина?.. Плохо себя чувствую. Нет охоты. Сможешь зайти ко мне на минутку?.. Когда?.. В три часа дня?

Паланкаи старший одобрительно кивнул головой.

– Ну, ладно. Буду ждать.

Татар все утро думал, зачем он понадобился Паланкаи. «Загадочно, загадочно…» – бормотал он. Многие дни подряд он сам ломал голову над тем, как ему поговорить с Паланкаи. Татар, между прочим, уже давно вынашивал грандиозный план. Этот план все рос, ширился, разветвлялся и с каждым днем все больше и больше волновал управляющего, настоятельно требуя, чтобы, пока не поздно, его осуществили. Разумеется, одному Татару он не под силу, для этого нужна помощь Паланкаи. Паланкаи располагает прекрасными связями в нилашистской партии, но сам он еще несовершеннолетний. Впрочем, это и хорошо, он может стать помощником, но не противником. Надо ему втолковать, что Карлсдорфер не способен управлять имуществом Хофхаузера – Ремера, поскольку он саботирует, противоречит своими действиями интересам тотальной войны. Поэтому-то Национальный банк должен лишить полномочий Карлсдорфера и передать их ему, то есть управляющему Татару. Управление имуществом вместе с тем означает неограниченное право распоряжаться большей частью акций. Если он получит такие полномочия, то сразу же проведет заседание дирекции, затем созовет общее собрание и добьется своего назначения, то есть займет место генерал-директора Карлсдорфера. Паланкаи станет директором, и они вдвоем прикажут эвакуировать завод на запад… Если немцы выиграют войну, можно будет вернуться, если же проиграют, уедут с деньгами в Швейцарию или в Южную Америку…

Из конторы можно было уйти и в два часа, но уже в полдень Татар потерял всякое терпение и, взяв шляпу, вышел. Правда, он заглянул к господину Тобиашу и предупредил его о своем уходе. Господин Тобиаш в ожидании пенсии служил секретарем в городском управлении. Беззубый подагрик, которого приняли в осиротевшую контору чем-то вроде администратора, трудился один вместо Керн, Чаплар и госпожи Геренчер.

– Если его превосходительство господин Карлсдорфер будет спрашивать, – сказал Татар, стоя в дверях, – впрочем, он все равно не будет спрашивать.

Господин Тобиаш что-то пробормотал ему в ответ, но Татар уже шел по коридору. Почтенный архивариус счастливо заулыбался, вытащил ящик письменного стола и для пущей осторожности еще раз осмотрелся. В конторе было пусто, повсюду царила тишина. В большой комнате над заброшенными письменными столами тикали на стене старинные часы. Вот уже скоро девять месяцев, как их в последний раз заводила госпожа Геренчер. По утрам она переводила стрелки на пятнадцать минут вперед, а в обеденный перерыв незаметно сдвигала на полчаса назад.

В бухгалтерии тоже стояла тишина. Анна Декань читала какой-то роман, а маленькая Тери Маринаш очень усердно старалась занести в книги сложные счета. Она отдельно калькулировала основные цены тридцать восьмого года и наценки военных лет, затем заносила сумму, которая, впрочем, никогда не соответствовала цифре на счетах, на специальную карточку… Йолан Добраи уже давно бросила работу. Перед своим отъездом она хвасталась, что за ней явился Курт и они поедут в Вену, а оттуда в Нюрнберг, так как там у родителей Курта якобы есть свой завод и шесть доходных домов. Из этих шести три дома они переводят на имя Курта. Во всей этой истории не было и слова правды. Курт никогда не жил в Нюрнберге, и у его родителей не было ни завода, ни домов. Да будь у них такое богатство, они ни в коем случае не стали бы отписывать его Курту, поскольку и сами с трудом перебивались с хлеба на воду. И вдобавок ко всему Курт вовсе не заходил за Добраи, так как он сидел в лагере для военнопленных и уже давно забыл о Йолан. Добраи уехала не в Вену, а в Сомбатхей, к своей тетке.

Комнаты госпожи Геренчер и Императора тоже пустовали. Карлсдорфер заходил в контору редко. Появлялся в полдень на какие-нибудь полчаса, проходил мимо опустевших письменных столов, рассеянно кивая головой, выслушивал доклады Татара, затем возвращался к себе в кабинет и доставал испещренный цензурой номер газеты «Цюрхер» и карту Европы, которую он после долгих колебаний все же принес к себе на работу. Но теперь и военные сводки его мало интересовали. Многие недели город жил в душной атмосфере, которая обычно бывает накануне бури. Хлынувшие из Грансильвании беженцы, хотя и не видели советских солдат, рассказывали о них самые нелепые истории; постоянные воздушные налеты, мобилизация все новых и новых возрастов, трудности с продовольствием, спешная эвакуация столицы – все это наводило страх, парализовало всякую работу и делало некогда важную деятельность столь непонятной и смешной. Ведут учет? Пусть ведут. Не ведут учета? Не надо. Послали образцы базальта государственному строительному управлению? Послали. Не послали? Так и быть. Скучными и смехотворными казались важничанье Татара, заводские накладные, наряды, планы транспортных перевозок. Коловжар, Арад в руках советских войск. Может, осталось каких-нибудь пять-десять дней… Завод задыхался от недостатка материалов и электроэнергии. Чути систематически присылал заявки на материалы, и Татар тщательно заносил их в толстую книгу. Но это имело не больше смысла, чем вести, например, температурную кривую девяностолетнего больного, страдающего раком желудка. «Только оттянуть время, – думал Карлсдорфер. – Войдут союзные войска, уберутся восвояси эти вандалы, и к власти придут благородные люди, вернутся из Лондона Ремеры, дадут мне окончательный расчет, куплю стройматериал, построю в Геде маленький домик с фруктовым садом, перееду туда с женой и буду писать мемуары о сражениях в Черногории». Так размышлял Карлсдорфер, ежедневно склоняясь над картой. В соответствии с военной сводкой он обводил кружком то Ниредьхазу, то Сегед, затем брал палку и отправлялся в казино.

Старый Тобиаш, оставаясь наедине с самим собой, каждый раз доставал из ящика письменного стола свое драгоценнейшее сокровище, весь смысл и главное творение жизни – контору, сделанную из спичечных коробок. Он трудился над ней многие месяцы. Из пустых коробок с помощью клея, скрепок и цветной бумаги старик смастерил мебель – письменные столы, шкафы с раздвижными дверцами, конторку с наклонной доской, столик для пишущей машинки – и наклеил все на квадратный лист картона в том самом порядке, какой запомнился ему после сорокалетней службы в регистратуре. Он замышлял выставить на полках крохотные приходные книги, сшитые из бумаги и зеленого полотна, а на письменный стол сделать из пробки крохотную подушечку для печатей. Тобиаш задумал подарить это маленькому внуку. Свой труд он начал в день рождения мальчика и предполагал закончить и преподнести ему, самому младшему Йожефу Тобиаш, когда тот пойдет в первый класс начальной школы. Времени у него достаточно: бухгалтерский стол с наклонной доской уже почти готов, а у самого младшего Тобиаша пока что появляются лишь первые молочные зубы…

Дойдя до проспекта Андраши, Татар вспомнил, что забыл подписать почту. Да пусть ее… Не все ли равно, сегодня уйдут письма, или завтра, или вовсе не уйдут… Татар хотел было сесть в такси, но его не оказалось. Разгневанный, он направился к остановке автобуса. Причуда Карлсдорфера: не разрешает, видите ли, пригонять в Будапешт легковую машину из Шомошского рудника. Пора отправить этого старика к черту на кулички. Ничего не делает, а только мешает. Надо принимать новый военный заказ – отказывается подписывать. Продать Ганц-Ендрашика не разрешает. На это, дескать, его не уполномочивали, его задача – поддерживать на предприятии статус-кво… Автомашина останется на месте, станки будут стоять там, где они стояли до сих пор. Татару не давали спать акции Ганц-Ендрашика. Он бы получил от владельца «Террохимии» двадцать тысяч пенге комиссионных, если бы сумел уговорить его превосходительство продать.