Текст книги "Море"

Автор книги: Клара Фехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

К чему приводит кружка пива

Акционерное общество «Завод сельскохозяйственных машин» – серьезная и надежная фирма, с огромными заводскими зданиями, литейной, монтажным цехом, собственной узкоколейной дорогой и сырьевыми складами, с центральной конторой и текущим счетом в банке, с дирекцией и зарегистрированными на бирже акциями… Поэтому сразу как-то трудно поверить, что своим возникновением оно обязано кружке пива.

А между тем дело было именно так.

Семнадцать лет назад, то есть в тысяча девятьсот двадцать седьмом году, два молодых инженера брели по асфальту Бульварного кольца. Стояла нестерпимая августовская жара. Оба молодых человека шли медленно, разомлев от пропитанного испарениями, неподвижного воздуха.

– Слушай, Геза, давай выпьем по кружке пива.

– У меня нет ни гроша.

– Я заплачу.

– Я не хочу, чтобы за меня кто-то платил.

– Глупый ты. Ведь сколько лет подряд ты вдалбливал мне в голову устройство машин.

– За это ты уже заплатил.

– Ты любишь только чистые сделки?

– Исключительно.

– Тогда тебе придется подохнуть с голоду.

– Не думаю, – ответил Геза Ремер.

Хофхаузер пожал плечами:

– Тебе лучше знать, старина. А если я одолжу тебе филлеров двадцать?

– На каких процентах?

Хофхаузер засмеялся.

– Ты неподражаем. Десять процентов в месяц.

– То есть сто двадцать процентов в год. Вот это неплохой ростовщик! Ну, да ладно, ты мне нравишься. Если когда-нибудь у меня будет свой завод, я возьму тебя в компаньоны. Давай свои двадцать филлеров, и присядем. Я беру их в долг на год.

– На сколько угодно.

На углу площади Октогон они зашли в открытое кафе и сели за столик. Ремер царапал ногтем яркую клетчатую скатерть.

– Послушай, Андриш, я открою тебе свой стратегический план, пускай это будет гарантией в отношении твоего кредита. В этом году я женюсь.

– Вот так новость! Неужто так приспичило? Поверь мне, семейная жизнь не так сладка, как кажется.

– Сейчас за меня хорошо заплатят, – ответил Ремер и нервно засмеялся. – Если поголодаю еще пять лет, за меня никто не даст и ломаного гроша.

– На ком же ты собираешься жениться?

– А черт его знает. На ком угодно, только бы с деньгами.

Андриш Хофхаузер был поражен. Он с недоумением посмотрел на своего коллегу, на самого талантливого, самого красивого, самого интеллигентного инженера-механика из всего их курса. Ремер был стройный кареглазый мужчина, с жесткими волосами, высоким выпуклым лбом, с энергичными быстрыми движениями.

– Ты только послушай, Андриш. Прошло два года, как я стал инженером. Работы, по сути дела, никакой. Расчищать снег не хочу, вешаться тоже не намерен. Отец мой умер, мать торгует молоком на рынке. Она не только не в состоянии помогать мне, но еще от меня требует денег. Это одна сторона. Если же я женюсь на богатой невесте, то построю завод. Но это тоже не главное, есть у меня патент на одну отливку, над которой я работал всего полгода, пока служил у Хоффера… Как только обзаведусь собственным заводом, я испытаю свое изобретение. Буду отливать листы четырехмиллиметровой толщины… Словом, необходимо сто тысяч пенге. Напрасно ты смеешься.

Однако Хофхаузен не смеялся. Он в раздумье пил пиво мелкими глотками, как бы цедя его сквозь зубы, – теплое пиво казалось вкуснее.

– Послушай, что я тебе скажу, Ремер. Ты серьезно задумал жениться?

– Я не привык шутить.

– Нет, но я… я так поражен… словом, если ты задумал серьезно, у меня есть для тебя подходящая невеста.

– А деньги есть у нее?

– Ого!

– Откуда ты ее знаешь?

– Она моя сестра.

Ремер оторопел.

– А она пойдет за меня?

– Пожалуй… возможно… Приходи сегодня часа в четыре к моему папаше. Я поговорю со стариком. Он непременно тебя примет.

Они заплатили за пиво и расстались на площади Октогон. Входя в метро, Хофхаузер помахал Ремеру рукой. Ремер оперся спиной о фонарный столб и захохотал. Слыхано ли? Тут же предложить свою родную сестру. Уж, наверное, красавица! Какая-нибудь горбунья и лет на десять старше… Но, будь она хоть последним уродом… не имеет значения… Он обзаведется собственной машиной, будет содержать любовницу, иметь квартиру в Фашоре, виллу, наверху – рабочий кабинет, уставленный мебелью из махагони[3]3
  Австралийское красное дерево.


[Закрыть] работы самого лучшего краснодеревщика. Он станет главным инженером, директором… Ей-богу, женится, женится, если отдадут за него…

В четыре часа пополудни Андриш Хофхаузер старший пригласил к себе инженера Гезу Ремера. Он принял его в своем кабинете, угостил коньяком, черным кофе, предоставив молодому человеку возможность украдкой осмотреться, прикинуть стоимость массивного письменного стола, огромного, на весь пол, персидского ковра, ваз баккара, картин и книжных полок. О деле заговорил лишь тогда, когда заметил, что взгляд молодого человека прикован к несгораемому шкафу.

– Стало быть, вы собираетесь основать завод?

«Точь-в-точь таким же будет и Андриш в старости, – подумал Ремер. – Полысеет, станет чопорным. Только у Андриша нет бородавки на носу… Может быть, она еще вырастет?»

Он посмотрел своему будущему тестю прямо в глаза.

– Да, собираюсь.

– Ну что ж… – в раздумье проговорил старик, глядя на кофейную чашечку.

Отправляясь сюда, Ремер всю дорогу думал, что неплохо было бы солгать, будто он видел девушку и влюбился в нее. Подобрал даже подходящие к случаю выражения. «Андриш меня хорошо знает, вы можете спокойно выдать за меня свою дочь. Я здоров, трудолюбив, два года, как стал инженером, и могу содержать жену». Глупости. Подобные разговоры здесь неуместны.

– Ну что ж, – повторил еще раз старик. – Расскажите, как вы представляете себе завод.

К вечеру перед глазами Ремера комната пошла кругом. Старик насел на него, заставляя делать расчеты, выкладки, составлять чертежи. «Он может принудить меня выдать весь проект, а потом выгонит вон», – подумал Ремер и продолжал потеть. «Потеть», разумеется, надо понимать в переносном смысле; комната охлаждалась двумя огромными вентиляторами; Хофхаузер велел принести холодного лимонаду и мороженого, а к вечеру они пили вермут со льдом. «Очевидно, девица ко всему прочему еще и глухая, но, если выдадут за меня, женюсь».

В десять часов вечера стол был накрыт к ужину. Полный план акционерного общества был готов. Хофхаузер убрал бумаги в сейф.

– Пойдем, сынок, в гостиную. Я познакомлю тебя со своей семьей.

Геза Ремер чувствовал, как у него немели руки и ноги, к горлу подкатывал какой-то комок, от которого он чуть не задыхался.

Они прошли через длинную библиотеку. Ремер лишь мельком увидел все ее богатство. Его взору представился огромный ряд справочников и энциклопедий, бронзовая фигура греческого воина со щитом и в шлеме. В углу, возле высоких книжных шкафов со стеклянными дверцами, стояли два уютных мягких кресла, между ними – торшер и небольшой кованый столик со стеклянным верхом; на столике красовалась новинка: детекторный радиоприемник.

– Профессор Аладар Ремер твой родственник?

– Да, мой дядя. Но мы не очень близки… они были против женитьбы моего отца…

– Словом, тогда ты… какой же ты веры?

– Я готов перейти в католическую веру.

– Так, – произнес Хофхаузер и прекратил свои расспросы.

Они прошли еще с полдюжины комнат. Ремера совершенно сбила с толку анфилада покрытых белым лаком, застекленных дверей, его поражало множество ковров, драпировок, тяжелых бронзовых люстр, китайских фарфоровых ваз.

– Пожалуйста, сюда, сынок.

В гостиной с оттоманки табачного цвета поднялась женщина лет сорока пяти – пятидесяти и поспешила им навстречу.

– Позволь, дорогая, представить тебе господина инженера Гезу Ремера, друга нашего Андриша.

– Очень рада, – ответила женщина и, когда она протянула руку для поцелуя, Геза ощутил запах лавандовых духов и мыла коти, запах изнеженной кремами бархатистой кожи, запах довольства и роскоши. Темно-синее шелковое платье на женщине тоже пахло лавандой. И Ремер впервые подумал о том, что от его матери всегда несет кислым молоком.

– Прошу вас, – указала хозяйка на глубокое мягкое кресло. Сама она села против Ремера на оттоманке. На стене висела большая написанная маслом картина размером, пожалуй, два метра на три, натюрморт с цветами. Вот когда было б неплохо, если б он разбирался в искусстве и сказал: как прекрасен этот Риппл-Ронаи, – но Геза только проглотил слюну, промолчал, подумав, что у этой привлекательной полной шатенки дочь не может быть безобразной. И ей самое большее лет двадцать восемь – тридцать…

– Сына моего, Андриша, ты уже знаешь… а вот и дочь, Лилика…

Ремер повернул голову и вскочил. Возле него стояли Хофхаузеры – отец и двое его отпрысков: Андриш – он покраснел до корней волос и опустил глаза, – а рядом с ним девушка. Боже праведный… да разве это девушка?! Гном какой-то. Урод. Голова то и дело нервно подергивается, одна половина лица как будто парализована, в отличие от другой она кажется совершенно неподвижной. А ноги?.. Ремер уставился на ее ортопедические ботинки, как заяц на фары автомобиля, который несет ему гибель.

Все это длилось какое-то мгновение. Ремер перевел взгляд с ботинок на богатый, огромный персидский ковер, затем низко поклонился и сказал: «Дипломированный инженер-механик Геза Ремер. Имею честь просить вашей руки».

Так это было или нет, никто не знает.

Но эта история, подобно легенде, передается в конторе акционерного общества «Завод сельскохозяйственных машин» от машинистки к машинистке. Агнеш Чаплар узнала ее от госпожи Геренчер в тот же день, когда впервые пришла на производство. Доверие госпожи Геренчер означало, что она с первого же момента удостоила Агнеш величайшей благосклонности.

Госпожа Геренчер[4]4
  Геренчер – презрительное прозвище.


[Закрыть] давным-давно превратилась на предприятии в старую-престарую вещь. Она уже утратила значение человека и являлась только его символом, изваянием в роли преданного слуги и жестокого тирана. Тощая, костлявая женщина с гладко зачесанными и собранными в узел черными волосами, в больших роговых очках, приходила на работу каждый день в одной и той же зеленовато-бурой шотландской юбке и свежевыстиранной и выглаженной кремовой блузке. Казалось, что эта женщина без возраста: ей в равной мере можно было дать и двадцать пять и шестьдесят лет. Никто поэтому не стал бы удивляться, узнав по пропуску, что госпоже Геренчер всего тридцать четыре года. Когда госпожа Геренчер семнадцати лет от роду пришла в контору акционерного общества, ее звали Мальвиной Рожаш. В ту пору ее черные волосы свисали длинными косами, а шотландская юбка была совершенно новой. Она была первой служащей на предприятии и благодаря этому сразу же оказалась на таком посту, который обеспечивал ей доверие начальства. Молодой директор Геза Ремер советовался с ней, какую мебель следует купить для конторы; он же дал ей и имя Маргит, которое казалось ему более благозвучным, чем Мальвина. Маргит застенографировала устав акционерного общества и протоколы общего собрания учредителей. Она напечатала заявление в управление фирм, в котором дирекция предприятия просила занести в списки вновь созданное акционерное общество «Завод сельскохозяйственных машин». Маргит нарисовала и заказала печати предприятия на проспекте императора Вильгельма у гравера Хуго Гедульдигера. Она сделала заключение о двух пишущих машинках системы «Рояль». Продавец, выбрав подходящий момент, отозвал ее в сторону и шепнул на ухо, что уступит ей тридцать пенге комиссионных, если контора купит в придачу еще и допотопный «Ундервуд». Но чистая душа Маргит была возмущена. Чтобы она, Маргит, обманула когда-нибудь господина директора Гезу Ремера, гениального, красивого, хорошего, милого человека, которого она всю жизнь будет обожать с такой нежностью, как в романах Сомахази…

Центральная контора состояла всего лишь из пяти комнат. Угловая с балконом и четырехстворчатым окном служила резиденцией Гезы Ремера. В ней громоздился массивый кожаный гарнитур, двухметровый, покрытый стеклом письменный стол с мраморным чернильным прибором и кожаной папкой. Чернильница представляла собой открытую пасть разъяренного льва, а на рукоятке разрезного ножа кувыркались львята. Других украшений в комнате не было, но в этой простоте сильно сказывалось хозяйское тщеславие. Кремовые, спускавшиеся до самого пола кружевные гардины, мягкие ковры, панель красного дерева во всю стену…

Святилищу Ремера предшествовала комната госпожи Геренчер – маленькая, в два метра шириной и три – длиной; здесь были: американский письменный стол, лучшая пишущая машинка системы «Рояль» и высокий, до самого потолка, шкаф со шторой. На письменном столе хранились печати фирмы, которые госпожа Геренчер каждый вечер ставила на бумагах, перед тем как дать их на подпись директору, и овальный штемпель, на котором госпожа Геренчер регулярно меняла дни и месяцы, а в первое утро каждого нового года, соответственно расчувствовавшись, – и цифру, обозначающую год. Тысяча девятьсот двадцать восьмой… тысяча девятьсот тридцать шестой… тысяча девятьсот сорок четвертый… Всякий раз в новогоднее утро по заведенной традиции чиновники в обязательном порядке являлись в контору ровно в восемь часов, чтобы пожелать господам директорам Гезе Ремеру и Андришу Хофхаузеру младшему счастья и здоровья. Не успев еще протрезвиться после выпитой абрикосовой палинки, чиновники были хмуры; прежде чем выстроиться в средней комнате, они заходили в туалет побриться. Главный бухгалтер Дюси Вайс, носивший круглый год пропахшие табаком серые брюки и такого же цвета вязаную кофту, из-под которой неизменно выглядывали коричневые подтяжки, надевал по этому случаю элегантный синий костюм, с трудом приводил в порядок свои непокорные черные волосы и большие усы и, низко кланяясь, представлял господам директорам годовой баланс, каллиграфически написанный синими и красными чернилами. Представление баланса носило лишь символический характер: бухгалтерия из года в год задыхалась в спешке и, как правило, опаздывала на три-четыре месяца, но тем не менее не находилось ревизора, который мог бы вскрыть истинное положение дел, а оба директора с полной серьезностью принимали исписанные листы бумаги. Они благодарили чиновников за прилежание в работе, обращали внимание на то, что в новом году им надлежит верой и правдой служить отечеству и фирме, проводить свободное время в молитвах, читать нравственные книги и остерегаться профсоюзов. После этого раздавались премии. Речь длилась долго, а выдача кончалась быстро, хотя Ремер, дабы создать впечатление, что на это выделена солидная сумма, отсчитывал двух– и пятипенговые монеты очень медленно и торжественно. Церемония кончалась тем, что директора раскупоривали бутылку вина и чокались с чиновниками, причем в первую очередь с присутствующими здесь главными инженерами завода и каменоломни, господами Чути и Хайдоком. Госпожа Геренчер мыла рюмки; оставшись одна, она, закрыв глаза, подносила к губам рюмку, из которой пил Ремер.

Агнеш Чаплар уже не довелось лично знать Ремера, Хофхаузера, Дюси Вайса. Когда в тысяча девятьсот сорок втором году она попала на предприятие, из прежних людей там осталась только госпожа Геренчер. Геза Ремер и Андриш Хофхаузер еще в тысяча девятьсот тридцать девятом году вместе с семьями эмигрировали в Лондон «на то короткое время, пока англичане разделаются с Гитлером». В кабинете директора Гезы Ремера трудился его превосходительство Арманд Карлсдорфер, невероятно высокий, седовласый инженер. В прошлом высший чиновник, по профессии железнодорожный инженер, он числился на пенсии. В молодости ему пришлось объездить всю империю[5]5
  Имеется в виду Австро-Венгрия.


[Закрыть] – он строил виадуки в Карстах, двадцать лет жил в Фиуме, но и по-хорватски, и по-немецки, и по-итальянски знал лишь столько, сколько необходимо было, чтобы заказать в ресторане кружку пива или порцию фаршированной рыбы.

Некогда Карлсдорфер вместе с Хофхаузером старшим служил в армии. Переехав в Будапешт, он зачастил к бывшему товарищу по военной службе. Карлсдорфер оказывал кое-какие услуги Заводу сельскохозяйственных машин, обеспечивая для него государственные заказы. Правда, за это он получал некоторую мзду, но что поделаешь, ведь у Карлсдорфера была дочь на выданье, да к тому же гроб Иисуса Христа – и тот не стерегли даром. Когда же старик ушел на пенсию, он охотно ухватился за предложение молодого Ремера, который пригласил его в члены дирекции предприятия, где якобы необходимы его знания и опыт.

Его превосходительство приходил в контору всегда в половине десятого утра. Он отпирал средний ящик письменного стола и извлекал оттуда толстую книгу, обернутую в вощеную бумагу. На книге красивым каллиграфическим почерком было написано: «Список должников по текущим счетам». Затем из правого ящика он доставал бутылку лиловых чернил для авторучек «Паркер», наполнял свой огромный «Монблан» и приступал к работе, то есть на следующем чистом листе книги «должников по текущим счетам» записывал очередной анекдот о Гитлере, Семнадцатого марта сорок четвертого года он заносил в книгу двести четвертый анекдот. «Умирает нацистский министр пропаганды Геббельс и попадает в рай. Расхаживает там взад-вперед по барашковым облакам и неимоверно скучает. Добрался он до одной звезды. Глянул вниз. И что же он видит, прости господи? Ярко освещенный, роскошный зал, накрытые столы, на столах самые дорогие блюда и вина. Вокруг прелестные обнаженные женщины, играет музыка… Ух, черт возьми, как же туда попасть? Подзывает он к себе архангела и спрашивает: что, мол, это такое? «Ваше высокопревосходительство, это ад», – отвечает архангел. «Как туда попасть?» «Очень просто», – говорит архангел, и как пнет Геббельса ногой в мягкое место, тот и полетел кувырком вниз. Летит он, летит, вдруг – шлеп в котел, полный смолы! Вокруг пляшут семьсот семьдесят семь чертей, переворачивают его железными вилами и раздувают огонь. «Эй, черти! – кричит Геббельс. – Что же это такое, где я?» «А там, где тебе и положено быть, в аду», – отвечает ему самый главный, Вельзевул. «Свинство! Ведь когда я сверху глядел в ад, он был прекрасен – дорогие блюда, красивые женщины, я в тот ад хочу!» В ответ черти захохотали: «То был не ад, а отдел нашей пропаганды…»

Карлсдорфер, тщательно промокнув лист, где только что записал анекдот, прячет книгу в средний ящик стола, ставит чернила на полку справа рядом с двадцатью другими пузырьками паркеровских чернил. Ему удалось приобрести такую коллекцию американских чернил, что при любых условиях хватит до конца войны, пусть даже вторая мировая война протянется дольше, чем тридцатилетняя религиозная война некогда примирившихся в Вестфалии противников. Заперев правый ящик, старик выдвигает левый. Вынув оттуда аккуратно свернутую в трубку бумагу, осторожно разворачивает ее на столе и разглаживает ладонью. Это карта Европы. Затем он достает из того же ящика фанерную шкатулку из-под сигар. Шкатулка полным-полна красных и черных флажков. Булавочные «древки» флажков он со знанием дела втыкает в карту, причем с учетом сообщений «Нейе Цюрхер Цейтунг», «Мадяр Немзет» и на основе своих собственных умозаключений. «Так, – произносит он. – Стало быть, по сведениям немецкого шурина бои ведутся в районе Орла. Ну что ж, если наш дружок Гитлер говорит Орел, то надо понимать – Варшава». В результате такого своеобразного толкования военных сводок флажки Карлсдорфера не раз реяли над Бранденбургскими воротами, тогда как на самом деле бои шли еще у Дона или Днестра, а открытие второго фронта все оттягивалось и оттягивалось, хотя Карлсдорфер уже давно отдал союзническим войскам и Париж и Аахен.

В половине двенадцатого его превосходительство прятал карту в стол и открывал свой портфель. Из него он доставал сначала большую белую камчатую салфетку, в уголке которой виднелась вышитая белым шелком гербовая корона и монограмма супруги Арманда Иене Августа Карлсдорфера урожденной графини Илоны Марии Фештетич. Затем на графскую салфетку выкладывал сверток в целофане и извлекал из него сто граммов копченого сала, кусок белого хлеба и головку репчатого лука. Разрезал на мелкие ломтики сало и лук и, быстро работая челюстями, истреблял все подряд. Поев, старик открывал окно, вытирал надушенным носовым платком усы, тщательно проверял, закрыт ли на замок письменный стол, брал шляпу и отправлялся пить пиво на площадь Эржебет. В половине второго Карлсдорфер возвращался в контору, поднимал трубку внутреннего телефона и запрашивал почту. Госпожа Геренчер приносила письма. Низко кланяясь, она раскрывала на столе перед его превосходительством толстую книгу в черном переплете и принималась осторожно перелистывать, стараясь, чтобы не слетели письма с тех страниц, которые заложены промокательной бумагой.

– И это все я должен подписать?

– Так точно, ваше превосходительство, можете быть совершенно спокойны. Господин директор уже видел эти письма.

– Ну ладно, я не возражаю, дорогая, но, если меня посадят в тюрьму, вы будете носить мне обед, хе-хе-хе…

На этом разговор и обрывался. «Монблан» выводил лиловые закорючки в соответствующих графах совершенно непонятных для его превосходительства заводских планов, конкурсных объявлений, требований на валюту. Он рисовал настоящие тугры турецкого султана, как будто надеясь, что в случае беды сможет сказать: позвольте, это подписывал не я, а султан Мохамед II. Маргит замечала на лбу его превосходительства бусинки пота, тревожно бегающие глаза, но не произносила ни слова. Так, наверное, смотрят графские слуги на неловкого гостя, который не знает, как едят раков…

– Это все?

– Спасибо, ваше превосходительство, все.

– У господина доктора кто-нибудь есть?

– Да, он ведет переговоры насчет экспорта в Италию. Хотите зайти к нему?

– Ни за что на свете не стану мешать. Завтра зайду. Вернее, завтра я, очевидно, поеду в Шомошбаню. Тогда, значит, послезавтра.

– Стало быть, вы завтра уедете?

– Да, вполне возможно.

– До свидания, ваше превосходительство, – говорит Маргит, думая при этом, что первого числа его превосходительство получит две тысячи пенге, а ей положено всего лишь четыреста пятьдесят. Правда, если только обнаружится какое-нибудь безобразие, то его превосходительству господину генеральному директору Карлсдорферу придется отсидеть в тюрьме лет десять.

Господин доктор Аладар Ремер, дядя Гезы Ремера, профессор-пенсионер, ученый-юрист, администратор и юрисконсульт акционерного общества, был маленьким, тщедушного вида человечком с лысой, похожей на футбольный мяч головой, на самой макушке которой торчал один-единственный волосок. Кому приходилось стоять против доктора, у того появлялось непреодолимое желание нагнуться и вырвать этот волосок. Между собой чиновники называют его Императором, так как он как две капли воды похож на экс-короля и императора Виктора Эмануила III, только без усов. Доктор восседал в кабинете, который прежде принадлежал Андришу Хофхаузеру, и работал за его же столом. Из комнаты бывшего генерального директора сюда перенесли только одну вещь: большой сейф. На дверях кабинета Карлсдорфера красовалась медная табличка, а на дверях докторского кабинета никаких вывесок не было. При встрече с его превосходительством Карлсдсрфером он был так любезен, так учтив, будто первого числа ему предстояло получать из рук Карлсдорфера две тысячи пенге, а не наоборот.

Подписанные бумаги Маргит принесла доктору.

– Его превосходительство завтра собирается ехать в Шомошбаню, – доложила она доктору. Ремер оторвал взгляд от кипы бумаг, сдвинул на нос очки и поверх них посмотрел на Маргит.

– Слава богу. Вероятно, понадобилось сто пенге.

Маргит почтительно ухмыльнулась, но смолчала. Она твердо усвоила правила приличия в разговоре между начальником и подчиненным, которому первый выдает свои мысли. Ее ухмылка означала, что она находит весьма забавной реплику господина директора: я, дескать, тоже заметила, что его превосходительство господин Карлсдорфер передергивает с дорожными счетами. Делать свои замечания вслух – значит разрешать себе недопустимую фамильярность.

– Все подписал? – спросил господин доктор.

– Все.

– И прошение о валютной отсрочке?

– Подписал.

– И что-нибудь сказал при этом?

– Даже не заметил.

На сей раз ухмыльнулся господин доктор.

– Ладно, Маргитка. Позвоните Тибору Кеменешу и сообщите, чтобы они прислали человека за прошением. Почту я просмотрю после обеда. Вы очень проголодались?

Этот вопрос он задавал всегда в полдень. И он означал: мне не хочется, чтобы вы шли обедать вместе со всеми, ведь другим не обязательно знать о лондонской переписке. И неизменно следовал один и тот же ответ: «Диктуйте, господин доктор, я пообедаю позже». Маргит тут же брала тетрадь для стенограмм, несколькими значками помечала знакомый адрес: Г. Ремер и А. Хофхаузер, Лондон, Гемпштедт Сквер 4. И, как будто в этом была надобность, исключительно для порядка приписывала рядом: через Стокгольм. Но, прежде чем приступить к стенографированию, она выходила в среднюю комнату и проверяла, все ли ушли обедать.

Каждый день ровно в два часа большая комната действительно становилась пустой, только по оставшимся на письменных столах вещам можно было определить, кому принадлежало то или иное место.

Здесь стояли пять письменных столов, два у окна, три посередине. Один из столов возле окна принадлежал некогда Дюси Вайсу, умершему еще в тридцать восьмом году во время операции почек. Ныне этот стол по наследству перешел к новому главному бухгалтеру Миклошу Кету, тридцатишестилетнему шатену в очках, дальнему родственнику Ремеров. Кет был не в меру педантичен. Он мог замучить любого практиканта за какой-нибудь смятый лист бумаги. На его черном резном письменном столе были искусно расставлены в ряд красные карандаши, стояла картотека. К чернильному прибору была прикреплена большая визитная карточка, на которой значилось: «Главный бухгалтер фирмы, начальник отдела сбыта Миклош Кет».

У второго окна за светлым, в модном стиле письменным столом сидел Дердь Татар. На его столе никогда ничего не лежало, кроме серой папки с надписью крупными печатными буквами: «Начальник отдела материального снабжения, референт по вопросам государственной мобилизации, начальник ПВО Дердь Татар».

В каких-нибудь полутора метрах от начальников скромно стояли сдвинутые столы молодых чиновников. За расшатанным столом, покрытым зеленым сукном, восседал молодой практикант Эмиль Паланкаи. Паланкаи не обращал внимания на свое рабочее место, равно как и на всю контору. Почетная обязанность вносить в особую книгу входящие и исходящие счета совсем не вдохновляла его.

Являясь утром в контору, Паланкаи сразу же садился за стол, доставал учебник японского языка и с усердием погружался в учебу. Он твердо верил, что в скором времени будет установлена венгерско-японская граница и тогда он будет по меньшей мере послан в Токио, если не станет министром иностранных дел. Паланкаи носил форму, причем придуманную им самим особую форму командира бойскаутов, из черного сукна, с многочисленными золотыми кисточками, звездами и нашивками, а на петлице – символом победы «V». Дополняли этот наряд сапоги и шапка «Турул». Как-то раз он явился в контору с нарукавной повязкой ннлашистов[6]6
  Нилашисты – члены фашистской партии «Скрещенные стрелы» (Nyilaspárt), во главе которой стоял Ференц Салаши.


[Закрыть], но по обоюдному требованию Карлсдорфера и Ремера вынужден был спрятать ее в карман. Он затягивал поясной ремень до такой степени, что, казалось, вот-вот тонкая талия сломается и верхняя часть туловища отделится от нижней. Худое лицо этого тщедушного юноши было усыпано множеством прыщей, над которыми возвышался большой горбатый нос. Раньше у него был прямой, красивый римский нос, но как-то раз во время лыжной прогулки в Семмеринге он налетел на дерево, сломал себе левую ногу и разбил нос. Эта трагедия – что касается, конечно, носа – потрясла его до глубины души. Он любой ценой хотел доказать, что за его не совсем арийской внешностью скрывается пламенное сердце расиста. Начиная с пятого класса гимназии Паланкаи работал над грандиозной монографией под названием «Венгры – самая благородная раса». Этим трудом он собирался доказать, что господствующая прослойка англичан, французов, голландцев и всех других культурных наций произошла от венгров. В английском языке он уже нашел доказательства этому. Английское слово «элевен»[7]7
  Еlеven – живой (венгр.).


[Закрыть] которое, правда, вырождающиеся альбионцы произносят как «илевн», несомненно, венгерского происхождения. Этимология проста. Примерно тысячу лет назад, во время великого переселения народов, сто венгерских всадников отправились в путь с намерением завоевать Англию. После тяжелых и героических сражений из ста человек одиннадцать попали на английскую землю живыми. Они положили начало английским королевским фамилиям, поэтому память о них хранится в слове «элевен», и поэтому на языке англичан это слово означает «одиннадцать»… Или кто стал бы оспаривать, что члены династии Тюдоров, то есть Тюдоры, по всей вероятности, находятся в родстве с венгерскими «тудорами»?[8]8
  Тudor – ученый (венгр.).


[Закрыть] Во французском и голландском языках он пока еще не выискал доказательств своей теории, но ведь сейчас, в тысяча девятьсот сорок четвертом году, Паланкаи всего лишь девятнадцать лет! У него еще хватит времени продолжать свои изыскания, пока он станет дедушкой!

Кроме главного своего труда, Паланкаи работал и над более коротким научным исследованием, для которого пока придумал только название и план. «Евреи – кровопийцы чистокровных арийских народов». В пункте первом его плана значится: «Можно ли считать еврея человеком?»

Но однажды судьба зло посмеялась над ним. В одно прекраснее весеннее утро, когда он, спрятав в книге исходящих счетов свои научные заметки, как раз трудился над упомянутой выше «философской темой», на его письменном столе зазвонил внутренний телефон. Его превосходительство Карлсдорфер вызывал Эмиля к себе. Поскольку Карлсдорфер имел обыкновение приглашать к себе чиновников только в редчайших случаях, то уже сам по себе этот факт был из ряда вон выходящим. Паланкаи неохотно повиновался, отложив на более поздний срок разгадку важнейшего биологического вопроса.

– Прошу вас, дорогой господин Паланкаи, – обратился к нему Карлсдорфер, – будьте так добры, сходите в городскую управу и передайте, пожалуйста, это письмо господину бунчужному витязю Чаба Хайтаи.

Паланкаи поморщился, он ведь не чиновник на побегушках, а начальник бойскаутов и студент университета. Но весеннее солнце так ярко светило, что куда приятнее было прогуляться по проспекту Андраши, чем сидеть здесь, в этой замызганной конторе, поэтому он без возражений взял письмо Карлсдорфера и ушел.

Через полчаса он вернулся, и с позором. Бунчужный витязь Чаба Хайтаи страшно разгневался оттого, что Паланкаи не назвал его почтеннейшим господином. Он выхватил из рук начальника бойскаутов письмо, а его самого выгнал вон. Карлсдорферу позвонил по телефону и попросил, чтобы в другой раз не присылали писем с такими носатыми, невоспитанными еврейскими щенками. Кровно обиженный Паланкаи уселся за свой письменный стол и ответил на первый вопрос своего произведения: «Нет, евреи ни в коем случае не могут считаться людьми». И тогда же дал клятву подвергнуть свой нос – совсем как у Сирано де Бержерака – операции.