Текст книги "Море"

Автор книги: Клара Фехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

В бегах

Ферко Чаплар натер ботинком ногу. На пятке образовался кровавый пузырь, от которого ныла вся ступня. Но он, не замечая боли, продолжал тенью тащиться за своим другом. Прошло уже два дня, как они бежали из части. Съестные припасы давно кончились. Шинелей тоже нет; когда на станцию налетели бомбардировщики и все разбежались по полю, они не остались в вагоне. Дул ледяной ветер, грозно громыхали орудия, и рвались бомбы. Но Ферко Чаплар и Имре Немет все же решили не возвращаться на станцию, а ползком добраться до леса: будь что будет, они все равно не поедут в Германию. К рассвету они действительно достигли леса. Будь сейчас лето, они бы нежились под солнцем на склоне горы, поросшей дубами и липами; искали бы птичьи яйца, ежевику, грибы, пили бы воду из ручья, словом, жили бы, как у бога за пазухой. Ферко, между прочим, любил приключения и все мечтал когда-нибудь пожить так, как жили герои «Таинственного острова». Но сейчас лес казался враждебным, нагонял страх своими обледенелыми голыми ветвями. В дуплах не было меда, занесло снегом пещеры, в которых можно было бы развести костер, погреться, смастерить лук, стрелы, чтобы пойти убить зверя и зажарить его на вертеле… Стояла зима, суровая, злая зима. Стуча зубами, они прижимались друг к другу. Надо бы разжечь огонь, но нигде не было местечка, где бы можно было укрыться от снежной, леденящей бури, нельзя было найти ни единой сухой ветки. Да если бы и удалось разжечь костер, следовало бы ждать еще большей беды: на свет сразу прилетели бы самолеты…

– В лесу оставаться нельзя, – произнес наконец Имре. – Надо сходить в деревню и попросить еды.

– Но нас могут выдать жандармам.

– А мы не скажем, откуда бежали… Скажем, что мы… Что же сказать?

Они не знали, что делать.

– Лучше идти не в деревню, а обратно, на железнодорожную станцию, и сесть на первый попавшийся поезд.

– Но не здесь, а в городе. Здесь я бы не осмелился даже билет купить.

– Знать бы только, какой ближайший отсюда город!

Они посмотрели на небо, как люди, потерпевшие кораблекрушение. Над ними поблескивала Большая Медведица, но ведь Большая Медведица видна и в Балашадярмате и в Папе.

– Мы пришли в лес с востока и должны выйти с западной стороны.

– С какого востока, с юга…

– Скорее бы наступало утро, авось, что-нибудь придумаем.

На следующий день они никак не решались пускаться в опасное путешествие, но вечером, падая от голода и усталости, все же направились вниз по склону горы. На колокольне пробило полночь, когда они вошли в деревню. Ой, до чего же одинаковые и незнакомые здесь дома! Кто знает, к каким людям постучишься, к хорошим или плохим. Если бы найти стог соломы, можно было бы спрятаться в него. А может, забраться на чердак? Там тоже холодно. Собаки услышат, поднимут хозяев. А откроют ли им дверь на стук? Впустят ли в дом?

– Эх, куда-то надо же заходить. Назови быстро цифру.

– Пять.

– Постучали в пятый дом.

Это был красивый, приветливый каменный дом. На крыше, как сахарная пудра на сказочном доме – медовом калаче, белел снег. У ворот они даже звонок увидели, и, когда нажали кнопку, он весело задребезжал. Наверное, здесь живет врач или нотариус. Теперь уже все равно. Дверь открыла обходительная служанка. Она повела их на кухню, поставила перед ними миску картофельного супа и сказала, что сейчас позовет хозяина.

Лежанка еще не успела остыть, от желтого пламени керосиновой лампы на стене вырисовывались причудливые драконы. На краю печи потягивалась кошка с изумрудными глазами. Пришельцы рады были стащить промокшие ботинки, похлебать горячего супа. Все вокруг нагоняло сон; им хотелось отдаться неге и забыть обо всем на свете.

Сидя рядом плечо к плечу, Ферко и Имре уже храпели, когда в кухню вошли два жандарма и два нилашиста. В первый момент дезертиры даже не понимали, что от них требуют. Путаные обрывки сновидений после двухдневных мытарств и волнений все еще мутили их сознание. Только тогда они пришли в себя, когда босиком снова побрели по снегу.

Один из жандармов молчаливо и важно расхаживал позади всех. Другой – молодой, краснощекий, с бравыми усами, похожий на киноактера – подталкивал парней прикладом винтовки и громко ругался. Весь в черном, приземистый нилашист, безобразный с виду сморчок, держал винтовку наперевес и за всю дорогу не произнес ни единого слова, а только ухмылялся. Но его ухмыляющаяся физиономия с косыми глазами и отвратительными зубами досаждала им больше, чем ругань и пинки жандармов.

– Знаете, паршивцы, куда мы вас ведем? На виселицу. Расстрела вы недостойны, это для настоящих господ. Я бы для вас и веревку пожалел, подлое большевистское отродье, бросил бы в Хернад, да так, чтобы и кишки наружу повылезли.

Они прошли вдоль всей деревни. Уже светало, когда их привели к какому-то длинному зданию.

На стене ветхого строения висела облупившаяся вывеска; «Начальная народная школа». У ворот стояли вооруженные жандармы и нилашисты. Они втолкнули обоих мальчиков в какой-то полутемный сарай с заколоченными окнами.

Школьная комната была превращена в тюрьму: парты из нее вынесли, пол застелили соломой. На грязной соломе валялись пойманные дезертиры, бойскауты. Класс был набит битком. Завернувшись в рваные шинели, на иолу лежали, спали, стонали арестанты. Тощий молодой мужчина, нагнувшись к щели в заколоченном окне, что-то старательно шил. Ферко и Имре то и дело наступали на чьи-то руки и ноги, пока наконец привыкли к темноте.

Вдруг кто-то схватил Ферко за рукав.

– Иди сюда, возле меня есть место. Товарища тоже веди за собой.

– Спасибо.

– Очень есть хочешь?

– Суп ели ночью, но мало…

– Могу угостить рафинадом. Хотите?

И он достал из газетной бумаги два кусочка сахара; один отдал Имре Немету, а другой Ферко Чаплару.

– Большое спасибо.

– Здесь кормят не очень сытно.

– Ты давно уже здесь?

– Третий день.

– За что?

– Не спрашивай! Бежал.

– Из бойскаутов?

– Нет. Из трудового лагеря.

– Ты еврей?

– По вероисповеданию католик, но родители, до того как перейти в христову веру, были евреями.

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– И как же ты бежал?

– Нас везли в Австрию. В пяти километрах от Шопрона загнали в какой-то обнесенный колючей проволокой лагерь. На часах стояли солдаты и иилашисты. Они отобрали у нас исправные ботинки, не давали есть, били. Однажды вечером устроили большую облаву. Бежал какой-то парень, но его не нашли. Тогда я тоже решил попытать счастья.

Ферко съел подаренный кусочек сахара и, обмякший, сидел на шинели, которой поделился с ним незнакомый юноша. Одной рукой он сжимал руку Имре Немета, а другой держался за плечо нестроевика.

– Ты хочешь спать?

– Нет. Рассказывай дальше, – пробормотал Ферко сквозь сон. Шепот товарища придавал ему смелости, он не чувствовал себя таким потерянным в этом мрачном, грозном мире.

– Бежал я не вечером. Рассвет – более подходящее время, не так зорко следят. К счастью, в проволоке не было электрического тока. Сорвал я с себя нарукавную повязку. Выбрался на шоссе. Погода была туманная, моросил дождик. Иду я по шоссе и вдруг вижу, движется мне навстречу вооруженный немецкий солдат. Ну, думаю, что мне делать, если он спросит, кто я такой. Брошусь бежать – стрелять начнет. А что, если попробовать спрятаться во рву? Но солдат наверняка уже меня заметил. Взял я себя в руки и пошел вперед как ни в чем не бывало. А он тоже приближается ко мне большими шагами. Когда мы поравнялись, я как-то случайно толкнул его. «Простите», – говорю я и иду дальше. Немец в ответ тоже что-то бормочет и, вижу, не думает спрашивать у меня документы – шагает себе, и ноль внимания. В шесть часов утра я прихожу в Шопрон, иду прямо на станцию. Купив билет, еду в Дьер. Выхожу из Дьерского вокзала, вижу – беда, у меня прямо дух захватило: на большой привокзальной площади облава. Жандармы, нилашисты хватают всех, кто попадет под руку. Гут уж мне живым не уйти. Я решаю ехать в Паннонхалму. Дело в том, что, пока наша рота стояла еще в Будапеште, какой-то наш парень из богатой семьи купил у папы римского индульгенцию на всю нашу братию. Она нам не помогла, нас все равно увезли вместе с другими ротами. Но индульгенция осталась у меня в кармане. Как-никак это все же охранная грамота; хотя она отпечатана на обычной бумаге, но на ней стоит печать папской нунциатуры и подпись Анджело Ротта. Все в порядке, думаю, папа в обиду не даст. Ночью как раз отправлялся в Паннонхалму пассажирский поезд. Помню только, что аббатство надо искать на вершине холма. Ох, и попал же я в переплет! Голодный, грязный, весь в фурункулах. Захожу в длинный сводчатый зал, а навстречу мне идет какой-то поп. Говорю ему: «Да славится имя господне!» Он мне: «Во веки веков!» – и спрашивает, что мне здесь, мол, надо. Я вынимаю свою охранную грамоту и протягиваю ему. Он даже не стал брать ее в руки, лишь издали прочитал, кивнул головой и велел следовать за ним. Привел он меня в перевязочный пункт, там мне дали мыла, горячей воды. Я вымылся. После этого мне перевязали израненную шею. Дали тарелку фасолевого супа и сказали, чтобы я шел с богом своей дорогой. Я давай просить, умолять, чтобы они меня не прогоняли. Буду дрова рубить, полы мыть, что угодно, только бы не погибнуть. Монахи говорят в ответ, что немцы и без того уже подозревают их, постоянно устраивают облавы, так что, мол, ступай, да поможет тебе бог. Одним словом, выгнали…

– А потом? – с тревогой спросил Ферко, как будто бы не догадываясь, чем должна кончиться эта история.

– Бродил я везде и всюду, спал в стогах, на чердаках, ел, что удавалось найти, украсть или выпросить, три дня назад поймали и сказали, что меня ждет военный трибунал. И теперь неизвестно, что будет. В крайнем случае повесят, хуже ведь не придумаешь. А это всего одна минута, сдавит горло – и готово.

Ферко, охваченный ужасом, молчал. Нечего сказать, хорошее будущее! Неужто и с ними так поступят? И, чтобы не выдать страха, спросил:

– А остальные?

– О, замечательные ребята. Вон там, в углу, сидит молодой дядя с усами и бородой. Он уже два месяца здесь мается; говорит, раньше у него было бритое лицо, но он решил не бриться до освобождения – зарок дал. Он священник, Яношем Иршаи зовут его.

– А как он попал сюда?

– Из-за какой-то проповеди. Он мне сам рассказывал.

– Из-за проповеди? – вмешался в разговор Имре Немет, подсаживаясь ближе. Они обнялись и крепко-крепко прижались друг к другу.

– Была у него сестра в Эстергоме, звали ее Иммацулата. Она в эстергомской больнице работала, сестрой была в родильном отделении. Когда жандармы вылавливали в Эстергоме евреев, не забыли и больницу. Зашли, конечно, и в родильное отделение. Иршаи говорит, что они там ужас что творили. Стаскивали женщин с коек, те на лестнице теряли сознание. Сестра Иммацулата хотела было заступиться за женщин, да никто не стал ее слушать. Тогда она спрятала двух малышей. Но жандармы заметили и угнали ее вместе с евреями. Когда про это узнал Иршаи, он в воскресенье проклял в своей проповеди всех, кто убивает немощных старцев, женщин и младенцев. На священника донесли, его схватили и привезли сюда. А теперь каждый день избивают и грозятся живого освежевать, но он плевал на все это.

Ферко с восхищением посмотрел на спящего человека.

На лице Иршаи не было и следа перенесенных страданий.

Он спал сладко, как ребенок или человек, у которого совесть чиста.

– А кто тот парень, что все время шьет? – шепотом спросил Имре Немет.

– А, Коля. Замечательный парень. Русский военнопленный.

Имре и Ферко одновременно повернули головы в ту сторону и широко открытыми глазами принялись рассматривать русского пленного. Вот они, значит, какие, эти русские! Если бы не сказали, мог бы принять за венгра. Такой же нос, такие же глаза, уши.

– Шьет Мирославу штаны. Коля на редкость порядочный человек. Увидел, что у Мирослава вместо штанов лохмотья, схватил свое одеяло, примерил, сложил и вот теперь шьет.

– А как же он выкроил?

– У Коли все есть, – ответил с искренним восхищением беглый нестроевик, – старым бритвенным лезвием скроил, нитки вытащил из материала и вот теперь шьет своей большой мешковой иглой. Я уже застал его за работой. Все время шьет. Не прекращает ни на минуту, пока хоть немного светло. Сказал, что через день штаны будут готовы.

– Он говорит по-венгерски?

– Нет. Что ты! Но знает немецкий. А с Мирославом объясняется по-польски.

– А кто этот Мирослав?

– Ну, это занятная личность, – прошептал худой паренек. – Такая история, какая с ним была, вам, пожалуй, и не приснится. Поверите, Мирослав уже побывал в лагере смерти. В лагере смерти! Ау… как его… в Аушвице… Электрический ток в проволочном заграждении, кругом сторожевые вышки… Там тысячами убивали людей, даже птица – и та не осмеливалась пролетать мимо. А Мирослав все-таки бежал со своим другом. Понял?! Они копали ямы. Мирослав присмотрел себе одну такую яму и несколько дней подряд бросал в нее ветки и доски. Когда их угнали на километр дальше… Может, я и не так рассказываю, как оно было, эта история так запутана и сложна, что ее не сразу запомнишь. Словом, когда они где-то дальше стали рыть ямы или что-то строить – я уже не помню, – Мирослав со своим дружком ухитрился раздобыть в лаборатории керосин и эфир. Вечером, когда всех гнали в бараки, они вдвоем спрятались в яме. Облили землю вокруг и доски в яме керосином и эфиром и спрятались. Когда на вечерней перекличке обнаружили, что двух человек не хватает, немцы зажгли огромные прожекторы и спустили собак. Весь лагерь, тысячи и тысячи людей, переживали за беглецов. Уже не раз находились такие несчастные, которым удавалось пробраться сквозь колючую проволоку под током, но их или убивали со сторожевой вышки, или ловили собаки. Всех обычно за ночь вылавливали. Но Мирослав и его дружок лежали в яме и не шевелились. Собаки пробежали рядом, но запах сбил их со следа. Как ни обшаривали прожектора всю местность, как ни смотрели со сторожевых вышек, а найти не нашли. Две ночи подряд немцы не гасили прожекторов – все искали. На третий день махнули рукой. Этого и ждали Мирослав и его друг. Два дня они неподвижно стояли в яме, голодные, коченея от холода. А на третью ночь, когда поиски прекратились, они пролезли сквозь страшную проволочную ограду и долго скрывались в болотах, лесах и у партизан. Они тоже стали потом партизанами и воевали где-то здесь возле Бестерцебан, но его друга пристрелили, а Мирослава пригнали сюда. Собираются везти куда-то дальше, чтобы передать самому высшему военно-полевому суду… Но Мирослав заверяет, что он все равно убежит, даже если его бросят в замок Иф или на Чертов остров, – не даст себя расстрелять. Коля тоже не думает сдаваться, он говорит, что через два-три дня сюда придут русские войска и освободят их.

Ферко внимательно слушал рассказ. У него страшно кружилась голова. Все казалось ему вздором: и отравленные газом люди, и два дня ожидания в яме, и ищейки, и паннонхалмское аббатство, и что он находится здесь и тоже предстанет перед военным трибуналом.

. – Что с нами будет?

– Надо продержаться как можно дольше, – проговорил худой парень. – Если не будет трибунала, мы все-таки выживем. Иршаи говорил, что один жандарм сказал ему по секрету, будто полковник, который был главным в военном трибунале, бежал в Сомбатхей и нас тоже погонят туда, как только придет приказ. Но если приказа не будет, тогда нам лафа! Жаль только тех бедняг, кто уже успел погибнуть. Здесь тоже было два хороших парня, кажется, отец и сын. Иршаи рассказывал, будто они бежали из штрафной роты. Их обоих прикончили во дворе. Перед расстрелом они роздали свои вещи, даже пальто оставили здесь. Как же их звали, погоди-ка… Карой Чаплар… конечно, отец и сын – оба Карой Чаплары.

Из груди Ферко вырвался истошный крик.

Иршаи, Коля, молодой человек с прыщеватым лицом, пожилой усач крестьянин, Мирослав – все сразу вскочили и подбежали к юноше. Ферко Чаплар без сознания лежал на полу.

Гости Иштвана Ача

– Какое сегодня число? – спросил Тамаш и принялся протирать кулаками заспанные глаза.

– Двадцать второе. Двадцать второе декабря тысяча девятьсот сорок четвертого года, пятница, если угодно.

– Ты уверен?

– Абсолютно.

– Хорошо, тогда сегодня захватим с собой удостоверения для четных дней.

– Верно.

Тамаш вскочил с постели. Босиком подошел к белому комоду и в верхнем ящике среди нескольких мотков цветных ниток, швейных принадлежностей, маленьких ножниц, флаконов одеколона и прочих девичьих вещей отыскал кожаную сумку и извлек из нее увольнительные. Кстати сказать, они заготовили себе два вида увольнительных. В одной значилось, что Тибор и Тамаш несут службу по нечетным дням, согласно же другой увольнительной – все четные дни они находятся в казарме, а в промежутках свободны от службы.

– Господин Керекеш, это ваша.

– Спасибо.

Тибор спрятал в карман свою увольнительную и принялся быстро одеваться. По привычке натянул наспех ботинки, торопливо побрился и, только налив в ладонь одеколон и похлопывая себя по лицу, рассмеялся. Черт возьми, к чему эта спешка, ведь им совершенно некуда спешить.

Прошло две недели, как они разыскали Иштвана Ача в больнице Святой Каталины. Пишта даже не удивился, когда к нему нежданно-негаданно заявились его бывшие одноклассники. Но все же предупредил, что в больнице им оставаться нельзя. «Временно вам придется переехать ко мне на квартиру. А потом увидим».

Иштван Ач, как правило, забегал домой всего на полчаса. Он редко спал дома. Осиротевшая комната Кати тоже была в полном распоряжении Гибора Кеменеша и Тамаша Перца. В первые дни Тибор бродил по городу в форме старшего лейтенанта, а Тамаш – в форме сержанта. В полицию они, конечно, не явились. В удостоверения Тибор внес некоторые поправки.

– Наконец мне пригодилось уменье, приобретенное в Высшей художественной школе, – произнес он довольным тоном, превращая Кеменеша в Керекеша, а Тамаша Перца в Перцела. Увольнительные, разумеется, тоже были изготовлены на эти фамилии.

– У нас великолепные документы, – с гордостью заключил он, глядя на плоды своей работы. – Надеюсь, мы будем помнить, какой день, и не станем предъявлять неподходящего удостоверения. Наши документы особенно хороши в том случае, если их никому не надо показывать.

По возможности они старались не выходить на улицу. Тибор целый день валялся на постели, слушал радио или читал. Библиотека Ача погибла, когда разбомбили его квартиру. Удалось спасти только несколько книг по медицине, анатомический атлас и «Учебник акушерства» Бургера. Их-то и перелистывал Тибор с особым интересом. У Кати тоже оказалась довольно приличная смешанная библиотечка томов в сто пятьдесят – двести, среди которых были «Имаго» Шпиттелера, исследования Меринга о Марксе. Между прочим, на столике чистенькой девичьей комнаты Тибор нашел и книгу Томаса Манна. Он взял ее в руки.

– Ага, «Подмененные головы». Хорошая вещь, – и положил обратно.

Тамаш Перц не мог терпеть безделья. За несколько дней он похудел до неузнаваемости. Спал плохо и, если представлялась возможность, помогал тетушке Андраш: рубил дрова, носил снизу воду, так как вот уже с месяц она не поступала на второй этаж, и даже помыл кафельный пол в кухне.

И сегодня утром Тамаш, как только оделся, быстро вышел к тетушке Андраш. Старушка стояла у керосинки и готовила эрзац-чай. Она уже издали улыбнулась Тамашу.

– Иди сюда, сынок, ваш завтрак готов.

– Мы не можем принять, право же, не можем…

– Радуйся, что у нас еще чай есть. Посмотри, я вам и кашу перловую сварила.

В кастрюле стояла перловка на воде, заправленная вареньем.

У Тамаша потекли слюнки.

– От чудных изделий тетушки Андраш нельзя отказаться.

– Ой, сынок, разве это изделия? Видел бы ты, как я стряпала в мирное время, когда живы были мой покойный муж и сын. Они очень любили голубцы. Я готовила их каждое воскресенье. Или секейскую капусту в сметане. Ой, дорогой сынок… будто Йошку своего вижу, когда на тебя смотрю, он тоже был таким добрым, всегда заботился обо мне…

И тетушка Андраш, отвернувшись к буфету, принялась вытирать глаза, а смущенный Тамаш уставился на носок своего ботинка и громко проглотил слюну.

Они втроем сели за стол и по-царски позавтракали. Сегодня была очередь Тибора вылизать кастрюлю. Тибор приступил к этой операции с предельной аккуратностью. Сперва он выскреб чайной ложечкой остатки каши и варенья. Затем, когда на стенках остался тоненький слой, Тибор после недолгих колебаний запустил палец внутрь и быстрыми, ловкими движе» ниями вылизал все подчистую. Теперь эмаль блестела так, что не было нужды мыть кастрюлю. Но Тибор продолжал вертеть ее перед глазами, все еще не в состоянии с нею расстаться.

– Ты что, начальник, не насытился?

– Нет, я сыт, только живот к спине прилипает.

– Ну, тогда немедленно составим план обеда.

– Хм… на сегодня в виде особого исключения – (расолевый суп. Тетушка Андраш, приготовьте, пожалуйста, кастрюлю.

– Ой, как славно, что вы поселились у нас, – ответила на это тетушка Андраш, – не будь вас, я, признаться, и не знаю, что бы делала от тоски.

– Меньше бы мыли посуду, тетушка Андраш. Пошли, Тибор, получать фасоль.

Фасолевый суп выдавали на улице Акацфа.

Предприимчивому коммерсанту пришла в голову мысль в осажденном городе, под шквальным огнем, под ливнем бомб, под открытым небом, среди рушащихся стен, в дыму и пламени торговать фасолевым супом. В самом деле, каждый день ровно в двенадцать часов из-под земли появлялись голодные гости. Буквально из-под земли: из подвалов, убежищ выползали на свет божий живые скелеты и, громко глотая слюну, выпученными глазами следили за тем, как эта толстуха Сатмари погружает в котел свой черпак. Платили за пустой фасолевый суп чем угодно: деньгами – восемь, десять, двадцать пенге, отдавали книги, кольца, шали, готовы были даже снять ботинки. Временами подходили к котлу и солдаты, они вовсе не обращали внимания на испуганную, пятившуюся перед ними, подозрительную компанию. В «столовой» иногда отпускали также рагу с жареным луком, без всякого жира. Это блюдо получали только привилегированные лица – военные и важные персоны, носившие нарукавные повязки начальников ПВО. Рагу имело сладковатый привкус. Перед тем как начинали его готовить, где-нибудь на пересечении улиц Акацфа и Дохань исчезал труп убитой лошади.

Вот уже десять дней, как Тибор обнаружил эту «столовку». С тех пор они с Тамашем ежедневно совершали опасную прогулку, которую называли «образцовым по своей смелости, упорству и наглости выполнением боевой задачи по приобретению провианта».

– Если когда-нибудь у меня будет внук, я ему расскажу, как его дед героически изо дня в день пробирался на улицу Акацфа, – прошептал Тибор, когда они вышли на угол проспекта Ракоци. Перед гостиницей Денеша Биро лежали немецкие зенитчики и с тревогой смотрели в сторону Восточного вокзала. Там шла бомбежка. Два истребителя, гоняясь друг за другом, с грозным ревом пролетали на высоте каких-нибудь ста метров над проспектом Ракоци, расписывая пулеметными очередями стены домов; как раз в этот момент Тибор и Тамаш пробегали по мостовой. Из часовни Рокуша за ними следил какой-то старый солдат и испуганно крестился.

– Ну, отпустило, – пробормотал Тамаш. – Так заболел живот, что я и про фасолевый суп позабыл.

– Эх ты, герой. А еще помышляешь стать партизаном и пустить на воздух «Асторию».

– Тоже сравнил… одно дело бороться против них, а другое подохнуть от какого-то немецкого истребителя… Ложись!

Самолет снова появился над Рокушем. Тамаш Перц, падая, что-то задел рукой. Он улыбнулся: перед его глазами со звоном прокатился крошечный игрушечный колокольчик – елочное украшение.

– Тибор, через два дня рождество.

– Если доживем, – пробормотал Тибор и зажмурил глаза.

Прождав несколько минут, они вскочили и побежали в сторону гостиницы Кесей, а оттуда мигом добрались до улицы Акацфа.

На месте «кухни» громоздились лишь развалины. Ни столов, ни печки нигде не было видно. Мина обрушила фронтон дома, и от третьего этажа до самой земли зияла брешь. В одной квартире на втором этаже стояли обеденный стол и громоздкий буфет, рассеченные пополам с такой точностью, как будто их распилили под линейку. С обгоревшей балки свисала колесами вниз детская коляска. Ветер вращал колеса, но коляска не падала, а продолжала мерно раскачиваться в воздухе, будто в ней все еще убаюкивали ребенка.

– Вот суп и готов.

– Готов.

– Хочешь, расскажу тебе анекдот. Как-то раз пошел мужик к зубному врачу вырывать зуб. Врач начал неудачно и только в четыре приема вынул корень. У бедного мужика уже искры из глаз посыпались. Возвращается он домой и на первом же перекрестке – бац! – его сшибает автомашина. Понимаешь, вместо того чтобы сбить по дороге к врачу…

– Бр-р-р, – сердито проворчал Тамаш, – вот так анекдот! Стало быть, и нас убьют на обратном пути.

– Мне так кажется. Рано или поздно убьют.

– Тогда доставай свой револьвер…

– Ну, спешить с этим пока нет нужды. Итак, прощай фасолевый суп.

Дойдя до угла, Тибор еще раз обернулся. А вдруг он ошибся и разбомбили только соседний дом. Но тут же безнадежно махнул рукой.

– Пусто. Даже лошади убитой нет. А у меня живот подводит.

До самого вечера играли в «шнапсли».

Правда, недоставало бубнового туза, его заменили картонкой, и раздатчик должен был сдавать карты с закрытыми глазами. Наконец Тибор посоветовал лечь в постель, по крайней мере меньше ощущается голод.

Вечером неожиданно нагрянул Пишта Ач. Он принес мешочек сушеных овощей и с полтора килограмма печенки.

– Овощи получил, печенка тоже очень полезна.

– Одним словом, конская печень, – сказала тетушка Андраш.

– Все это ничего, это дело привычки.

– Знаю, сынок, лошадь самое чистое животное, но я насытилась обрезками конины, когда мой покойный муж ходил без работы. Вспомнить страшно, пятьсот граммов обрезков на ужин целой семье.

– Отнести назад? – угрюмо спросил Ач.

– Что ты, что ты!.. Ты принес ее как раз кстати, спасибо, родненький.

– А это вам прислала Кати.

– Кати?

Тетушка Андраш обняла, поцеловала своего будущего зятя. Она до того обрадовалась весточке от Кати, что даже не посмотрела на подарок. Между тем подарок был не пустяковый – целый стакан растительного масла.

– Ты был у нее?

– Разумеется. Она чувствует себя хорошо. Просила передать, что к новому году закончится война, она вернется домой, и мы как следует выпьем. Надеюсь, к тому времени и воду пустят.

– Ой, дорогой ты мой!

Из кухни доносился запах керосина, масла и жареной печенки. Иштван Ач, Тибор Кеменеш и Тамаш Перц в предвкушении вкусного ужина молча сидели вокруг стола и шевелили ноздрями.

– Есть какие-нибудь новости, Пишта?

– Есть, Тамаш. Сначала для тебя отдельно. Через два-три дня получишь адрес.

– Через два-три дня? Не шути. Ведь к тому времени кончится война.

– Хватит ее еще и для тебя. К сожалению, ситуация очень тяжелая. Немцы сделали все, чтобы погубить Будапешт. Мосты заминированы. Вокруг города создаются укрепления.

– Пештскую сторону оборонять нельзя.

– Буду тоже… Они обречены и тем не менее продолжают бесчинствовать. Им все равно погибать, так лучше погибнуть вместе с нами.

Тибор встал, подошел к окну и нервно застучал пальцами по деревянной раме. Нижние стекла были выбиты. В комнате царила такая темнота, что читать можно было только при свечах.

Ач был хмур. Он знал и любил Тибора со времени гимназии. Дружба их началась с того момента, как они вдвоем сломали компас. Как-то во втором классе их обоих назначили дежурными на уроке естествознания. Перед уроком, видя открытую дверь, они проникли в кабинет физики и начали забавляться всякими хитрыми приборами, весами, блоками, маятниками. На длинном зеленом столе лежал компас. Это был замечательный компас; как его ни повернешь бывало, он неизменно указывал стрелкой на скелет, стоявший в углу. По мнению Ача, стрелка поворачивалась на юг, по мнению Тибора – на север. «Покажи». – «Ты покажи». – «Дай сюда». – И остатки компаса уже на полу. Пишта Ач побледнел как полотно. Сколько стоит такой компас? Сто пенге? Тысячу? Ач жил у матери, хилой, больной женщины, которая пять лет назад похоронила умершего от туберкулеза мужа, а потом стала добывать хлеб, работая вышивальщицей. Перед глазами мальчика все потемнело. Всему конец – и стипендии и освобождению от платы за обучение, и гимназии. Может быть, даже мебель заберут, чтоб возместить стоимость компаса… И он, не помня себя, вышел из кабинета. Остатки компаса вдвоем затолкали под стол, принесли в класс из кабинета естествознания заспиртованных ящериц, затем он сел за парту и, как сквозь сон, слушал рассказ учителя о безобидных ящерицах и грозных гадюках. На следующий день Пишта не пошел в школу, его лихорадило, температура поднялась до сорока градусов, он дрожал, бредил. Врач качал головой: «Надо ждать… что будет, тиф или менингит». В полдень пришел Тибор Кеменеш, принес ему в подарок «Таинственный остров» и шепотом сообщил, что все улажено, он уже говорил с господином преподавателем Чонтошем и взял на себя всю вину. И даже расплатился своими карманными деньгами. Тиф через полчаса прошел. Но с этого момента Иштван Ач всегда чувствовал себя должником. Он преклонялся перед Тибором, который во всем разбирался, занимался спортом, рисовал, знал немецкий, английский, итальянский языки, еще учеником четвертого класса написал в научном кружке работу о Ренессансе и нравился всем девушкам. Близкой дружбы между ними никогда не было, но Ач неизменно причислял Тибора к тем, к кому испытывал тяготение. Встречаясь с ним иногда то на студенческих сборах в Перуджи, то дома, то на улице, то на концерте в консерватории, Ач каждый раз ощущал в себе потребность поговорить о чем-нибудь с Тибором. Он любил спорить с ним, наслаждался смешными аргументами Тибора. За его легкомысленными и циничными замечаниями он всегда искал великодушного и чистого Тибора, который взял на себя всю вину за разбитый компас. Кати он никогда не говорил о Тиборе, опасаясь, что она скажет, будто он в каждом человеке видит лимонадного королевича, непорочную деву или ангела… и хотел бы обходиться с разбойниками так, как дигенский епископ Виктора Гюго. Да, Иштван Ач безусловно и беспредельно верил всем, одалживал книги, не запирал на ночь комнату, не следил за весами, когда покупал сало у мясника или хлеб в лавке, а идя по улице, улыбался каждому ребенку, улыбался прильнувшим друг к другу влюбленным… Тибор бежал из армии, стало быть, он выступает против войны и фашизма. Значит, если убедить его разумными доводами…

Тибор отошел от окна, засунул руку в карман и вынул лист бумаги.

– Ах, да. Изволь, Пишта, я слушал радио.

– ₍ Спасибо.