Текст книги "Море"

Автор книги: Клара Фехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

Габи Кет

Жильцы дома на улице Вереш Палне двадцатого декабря переселились в подвал. Верхний этаж дома снесла бомба, лестница грозно повисла в воздухе. Непрерывные круглосуточные воздушные налеты, и без того нарушившие обычный темп работы, не давали приготовить пищу, делали бессмысленной уборку, не позволяли уснуть. Госпожа Кет, ожидавшая с часу на час прибавления семейства, снесла в подвал даже вещицы будущего младенца и в отчаянии молилась, чтобы случилось чудо и война закончилась до того, как она родит ребенка. Соседки, опасаясь, что госпожа Кет разродится в подвале и им придется помогать при родах, не переставали уговаривать ее отправиться в какую-нибудь больницу.

– Я не могу, – плакала она. – Куда мне этого девать?

«Этот» – Габи Кет – не очень-то понимал, почему опечалены взрослые.

Ему, правда, очень недоставало отца, и он каждый день приставал к матери с вопросом, когда же папа вернется с войны. Все мальчику очень нравилось. В октябре его записали в четвертый класс начальной школы, но ходить туда не пришлось, так как запущенное школьное здание не имело подходящего убежища. Занятий не было, готовить уроки тоже не требовалось. Наказания, стояние в углу, подзатыльники, ругань – все было сейчас забыто. И юный Габор Кет наслаждался полной свободой и, с утра до вечера бегая по двору, играл со своими сверстниками в воздушную тревогу.

Восемнадцатого декабря в дом попал первый снаряд, а девятнадцатого – второй. С тех пор у детей пропала охота играть в войну. Присмирев, они жались возле своих матерей, тихо сидели в убежище и испуганно смотрели на мерцающее пламя свеч; они чувствовали, что наверху свирепствуют страшные силы, гораздо сильнее, чем их родители, учителя; они поняли, что значит смерть.

После того как в дом попала бомба, люди жили, как в осаде. Сложились другие взгляды на ценности и на мораль, отличные от тех, которых они придерживались в течение всей своей прежней жизни. Если раньше молодая девушка, прежде чем снять блузку, тщательно занавешивала окно, то теперь считалось обычным одеваться, раздеваться, мыться в общем убежище, и она нисколько не смущалась, что ее соломенный матрац лежит между железными кроватями двух мужчин. Столь бережно охраняемые сокровища: шторы, вазы, старинные картины, стенные часы, полированная мебель, рояли – сразу утратили ценность, но зато дерюга, мешочек сухих бобов стали бесценным богатством. Изменилось и отношение людей к труду. Женщины, которые раньше с утра до вечера следили за чистотой, мыли окна, вытирали пыль, натирали до блеска пол и заставляли гостя в восьми местах вытирать ноги, теперь равнодушно сидели на краю кровати, не обращая внимания, что на белоснежные, заботливо накрахмаленные кружевные наволочки падает паутина, а диван почернел от угольной пыли. Образцовые домашние хозяйки, которые мастерски готовили слойки, цыплят, мариновали зайчатину, сейчас с уважением смотрели на тех, кто без всякого жира умел одной щепкой сзарить горох в потрескавшейся задымленной печке.

Госпожа Кет целые дни сидела голодная и озябшая на своем соломенном матраце. Она отдала своей соседке тетушке Тере золотые часики и попросила, чтобы та взамен каждый день давала Габи тарелку овощного супа. Тетушка Тере честно выполняла свое обещание, более того, даже госпоже Кет приносила половник. Но госпожа Кет только головой крутила.

– Мне не надо, спасибо.

– Кушайте, ради бога, а то так обессилите себя, что и не родите.

Госпожа Кет пожимала плечами и отодвигала тарелку.

«Я все равно не выживу… – думала она в такие минуты. – Я не посмею… ребенок не виноват, что в такое время появляется на свет, но родители виноваты. Что с нами будет? Война, разруха, я не смогу дать ему молока, не смогу вынести на солнце. Мужа нет дома… не хочу рожать».

Но голодовка, казалось, не действовала. Госпожа Кет изо дня в день тяжелела все больше, будущая жизнь еще несколько раз энергично дала о себе знать, затем утихла и готовилась к своему рождению.

Как-то в полдень Габи ел кукурузную кашу, которую дала ему тетушка Тере, мать в это время с трудом передвигалась по коридору.

– Мама! – крикнул Габи, отставляя тарелку.

– Побудь здесь, – ответила мать. Габи встревожился, но остался сидеть на месте и, чтобы продлить удовольствие, принялся не спеша облизывать ложку.

Госпожа Кет поднялась в квартиру дворничихи. Молодая дворничиха со страхом ходила вокруг госпожи Кет, не зная, что делать. Где найти врача, акушерку? Куда пойти в этом несчастном городе? Какое-то мгновение она сердито посматривала на госпожу Кет. Видно, совесть не чиста, могла бы пойти куда-нибудь в другое место, раз уже начались схватки… добралась бы до Рокуша, может… Но, видя вспотевшее лицо госпожи Кет, устыдилась своих мыслей. Разве можно так думать, когда она тоже мать, у нее самой семилетняя дочка!

Весть, что госпожа Кет рожает, скоро облетела всех жильцов. Они окружили вниманием Габи, дали ему поесть, приласкали. Женщины то и дело бегали к дворничихе и тревожно перешептывались и переглядывались, когда к ним подходил мальчик.

Габи, как щенок, почуявший опасность, метался в страхе возле лестницы. Иногда ему казалось, будто он слышит крики матери, и в такие минуты он содрогался от плача. Раз он собрался уже зайти на кухню, но дворничиха высунула голову и закричала:

– Сейчас же ступай в подвал. Что тебе здесь надо?

В конце концов он все же спустился в подвал, лег на диван и со слезами на глазах уснул.

Проснулся он от мощного взрыва и крика. Убежище наполнилось тяжелым удушливым дымом. Визжали женщины, в адском хаосе матери искали своих детей.

Кто-то схватил Габи за руку и потащил через запасный выход по неизвестным подвальным коридорам на чужие дворы.

– Мама! Мама! – в ужасе кричал мальчик. – Я хочу к маме… где моя мама?

Они пришли в какой-то подвал. Из взволнованных рассказов взрослых Габи понял, что немцы где-то подложили ящик с боеприпасами и он взорвался. Затем один из мужчин взял его за руку и что-то спросил; стоявшие вокруг люди сразу заговорили:

– На фронте… Обвалилась квартира дворника… мать рожала…

Он не понимал, но, охваченный тревогой, громко плакал.

– Сынок, есть у тебя в Пеште родственники? – спросил у него мужчина с повязкой ПВО. – Можешь ты куда-нибудь пойти?

Он не понял.

– Здесь тебе нельзя оставаться, сынок. Твоя мама… твоя мама придет за тобой позже… Куда бы тебя определить на ночь?

Габи продолжал плакать.

– Я знаю дядю Дюри Татара, он живет на улице Изабеллы.

– Найдешь дорогу?

– Найду.

До сих пор понятие Габи о мире ограничивалось одним кварталом. На углу школа. Двумя домами дальше – бакалейная лавка. Напротив – магазин канцелярских товаров. Сюда он ходил сам. Если же они отправлялись в более длительные путешествия – в гости или встречали отца возле конторы, – мать вела его за руку, то и дело приговаривая: «Не беги вперед, Габи. Держись за руку, сынок. Будь осторожен, а то попадешь под машину». Теперь его никто не вел, никто не охранял, кругом была темная ночь, и, как в страшных сказках, дома оживали, начинали шевелиться, небо, подобное пасти змия, извергало огонь. За руку Габи цеплялась дочь дворничихи, семилетняя девочка с русыми косичками. Она тоже напрасно спрашивала сквозь слезы, где ее мама; девочку уговорили пойти вместе с Габи к дяде Татару, а мама придет потом. Дети не узнавали улиц. На площади Аппони они увидели кучу трупов. Проспект Ракоци казался бесконечным. А они шли и шли, все время спотыкаясь, и то один, то другой начинали громко плакать. Кругом ни одного взрослого, кто бы взял их на руки, показал дорогу, проводил. По улице с ревом проносились военные машины, танки. Все же Габи каким-то чудом нашел в темноте нужный дом. Но, сколько они ни стучались, в квартире никто не отзывался. Выбежали соседи, окружили, стали расспрашивать пла, – чущих детей. Пресвятая богородица, да ведь это сын Миклоша Кета… Ну что ж, не найти ему Татара, Татар теперь живет на горе.

Дети так жалобно плакали, что жильцы не знали, что и предпринять. Старая дворничиха заторопилась на кухню разбудить спящего, прибывшего на побывку сына-солдата.

– Шани, отвези этих детей на своем мотоцикле.

Шани до того хотелось спать, что он валился с ног, в полночь ему надлежало вернуться в казарму. Как же ему ехать? Но, недовольно ворча, Шани все же согласился. Он свезет детей на угол улицы Реге, а там, бог с ними, не станет ждать, пока они дознаются, дома Татар или нет.

– Он должен быть дома, куда ему деваться, ты только отвези.

В иное время Габи отдал бы все сокровища мира за такую поездку на мотоцикле, но сейчас он со страхом жался в коляске позади крохотной Жофи и трепетал от ужаса, когда полицейские останавливали мотоцикл и проверяли у водителя документы. А останавливали их почти на каждом перекрестке, и на Кольце, и на мосту, и даже на Швабской горе. А сколько шло встречных машин! Временами приходилось стоять по нескольку минут, и тогда Шани начинал ругаться, проклинать доброе сердце матери и свою глупость, детей, войну, весь этот ужасный мир. По улице Сечени у конечной станции фуникулера брела какая-то женщина с узелком за спиной. Солдат попросил ее проводить детей и постучаться в виллу на улице Реге. И, прежде чем женщина успела возразить, солдат дал газ и мотоцикл исчез. Оставшись на вершине горы, под сильными порывами холодного ветра, малыши громко заплакали.

Женщина, усталая, оборванная работница, после минутного раздумья взяла Габи и Жофи за руки и сказала:

– Ну, детки, пойдем искать вашего дядю.

Рождественская елка у Татара

Окна ремеровской виллы были тщательно замаскированы, оконные стекла заклеены черной бумагой и закрыты с улицы ставнями – сквозь них не пробивался ни один луч света.

Татар украшал рождественскую елку. В комнате горела массивная хрустальная люстра, и на елке, высотой до самого потолка, сверкало множество крохотных цветных лампочек. Татару даже удалось достать две пачки бенгальских свечей, почти пять килограммов конфет и печенья, крошечные колокольчики и ангелочков из марципана. Сейчас он стоял на верху лестницы и развешивал бублики. Его жена, держа в одной руке коробку с печеньем, вставала на цыпочки и протягивала другую руку. Она старалась угодить мужу, но Татара бесила молчаливая покорность, робость жены, ее печальный взгляд. «Сойду с ума… когда-нибудь я ее удушу», – думал он. Каждый раз, отлучаясь из дому, он страстно тосковал по жене. Этой весной, когда военный комендант стал придираться к его личным документам, Татар заявил о разводе, отослал жену к сестре и даже пальцем не пошевельнул, когда услышал, что ее интернировали. Он даже не спросил, за что. Однако вскоре после этого затосковал, ночи напролет видел ее во сне, нанял адвоката, добился освобождения и, заручившись фальшивыми документами, скрывал жену здесь, в вилле. И в то же время он проклинал себя и эту ведьму еврейку, которая приворожила его к себе, родила ему душевнобольного сына, хотя и удивительно красивого мальчика. И больше всего он ненавидел ее покорность, услужливость, страх. Порой ему казалось, что он готов выгнать ее ночью босиком на улицу, высечь, проклинать ее черные курчавые волосы, ее род. эх…

– Что ты тянешься? У меня тоже есть руки. Поставь на стол коробку и займись своим делом.

Жена втянула голову в плечи, быстро поставила коробку и, как побитая собака, выскользнула из комнаты.

– Не то перекосилась эта елка, не то черт знает что с ней такое. Нет вида, – недовольно ворчал Татар, спускаясь с лестницы.

– Ирен, – громко позвал он жену, – где ты, к черту шляешься в такую минуту? Почему не украшаешь елку? Я сам все должен делать?

Жена испуганно вошла, принялась неумело и торопливо привязывать конфеты к веткам. А Татар вышел из комнаты и захлопнул за собой дверь.

Он отправился в холл, разлегся там на диване и, глядя в потолок, погрузился в раздумье. Неужто это конец?! Придется всего лишиться: виллы, денег, легкой жизни – и бежать. Но что это за мысли? Почему конец? Ведь он же уедет с деньгами, с золотом. Если кончится война, поживет в свое удовольствие. А вдруг Ремеры начнут искать? Эх, пусть себе ищут. В крайнем случае он пропишется под чужой фамилией, только бы выбраться отсюда. Гм, Ремеры. Вот уже несколько дней его терзает неприятное чувство из-за письма. Жена Императора переслала ему записку. Она живет в Обуде, на кирпичном заводе, и просит оказать помощь, иначе ее увезут дальше. Татара нисколько не тревожили ни арест жены Императора, ни ее отправка в Германию; больше всего он был обеспокоен тем, что она все еще здесь, так близко, в Обуде. Он уже несколько месяцев считал, что после обыска в квартире Ремера эту госпожу давно увезли в Германию или Австрию или даже повесили. Если она содержится на кирпичном заводе… оттуда тоже ей не выбраться. Но тем не менее он не мог спать спокойно. А что, если она смогла достать шведский паспорт или вмешались лондонцы и она спасется, придет сюда, увидит, как он устроился в ее вилле, станет искать драгоценности, еще, чего доброго, помешает ему в последний момент… Надо будет завтра же утром распрощаться с этим проклятым местом.

– Дюри, тебя спрашивают, – заглянула к нему жена.

– Что… что ты хочешь?

– Пришла дворничиха и говорит, что тебя ищет какая-то женщина.

Татар побледнел как смерть и вскочил с дивана.

– Не пускайте ее… Никого не пускайте, я никого не знаю, какое мне до нее дело, прогоните прочь…

Жена пожала плечами и с испуганным видом вышла на кухню. Дворничиха покачала головой.

– Может, я все-таки ее пришлю, она сама лучше все объяснит.

– Нет… Если мой муж не желает, знаете, какой он?

Дворничиха повела плечами и прокричала вниз:

– Идите себе с богом.

Габи Кет и маленькая Жофи в страхе цеплялись за ограду. Женщина уже давно ушла. Она только вызвала дворничиху и тотчас же оставила детей на произвол судьбы. А что ей оставалось делать? К рассвету она должна добраться к себе домой в Кишпешт, ведь у нее дети заперты в квартире, а кругом не умолкает грохот орудий… Женщина еще раз оглянулась у перекрестка, и ей показалось, будто открылась калитка. Ведь они же пришли к знакомым. Двое таких крошек, что они ищут ночью на улице? Ох, все, что делается в мире, близко к сердцу принимать нельзя…

Двое малышей так и не поняли, что им прокричали из виллы. Некоторое время они еще плакали под оградой, голодные и сонные. Затем Жофи, громко всхлипывая, сказала:

– У меня есть тетя… тетя Жофи. Она живет возле рельсов.

– Каких рельсов?

– А где ходят поезда. Из ее окна видно, как дымит паровоз.

– Тогда это Западный вокзал, – обрадованно проговорил Габи.

– Верно. Вокзал.

– Пойдем туда.

– Пойдем.

Вниз идти было легче. Когда они спустились, уже светало. Оба так устали, что буквально засыпали на ходу, повесив головы и раскачиваясь вправо и влево, как пьяные. Жофи то и дело спотыкалась, обессиленная, садилась на камень, но Габи тащил ее все дальше и дальше. Если же Габи опирался о дерево или усаживался на кучу щебня, девочка со слезами упрашивала его не останавливаться. Тетя Жофи – родная сестра ее матери, у нее трое малышей, она даст им покушать, у детей есть игрушки, деревянная кукла и лошадка, только бы скорее добраться туда.

Двое мужчин в гражданской одежде и военных фуражках показали им дорогу к Дунаю. Если удастся выйти на Дунайскую набережную, останется только проскочить мост, а там уже недалеко и Западный вокзал.

– Так-то оно так, – ответил дядя в гражданской одежде, – но по какому мосту, глупенькие, вы пойдете, ведь моста Маргит уже нет. Да, его нет. Хотя не беда, переедете на пароме. Вы только доберитесь до моста, детки, а там уже пустяки.

Светало. Из темноты вырастали стены домов, но развалины теперь казались особенно странными и дорога – еще более бесконечной. Сколько тысяч шагов надо сделать ребенку, чтобы дойти от площади Сены до площади Палфи?!

По Дунайской набережной извивалась длинная колонна. Люди шли медленно, тяжело. Габи обрадовался: они, наверное, спешат к парому. И, напрягая все силы, дети устремились за колонной.

Колонна остановилась. Послышались крики, причитания, напоминающие протяжную, скорбную, жуткую песню. Дети оторопело попятились назад, до того страшной и грозной показалась им эта предрассветная картина. Над Дунаем полз туман, небо, вода, земля – все сливалось воедино.

Дети снова, но теперь уже осторожно стали приближаться к колонне. Но что это? Люди раздеваются на берегу реки. Что они, с ума сошли? Купаться собираются? Вооруженные винтовками нилашисты в черной форменной одежде и с повязками на рукавах – им они знакомы, приходилось видеть уже не раз – окружали толпу.

– А почему же мы стоим? – нерешительно спросила девочка.

– Пойдем.

Они подошли к колонне шагов на пятнадцать-двадцать, но тут произошло что-то непонятное. Два нилашиста оглянулись, подбежали к ним и схватили за шеи.

– Бежать вздумали? Паршивые иудеи!

– Дядя, пустите! – кричал Габи. – Дядя, я только к парому…

– Цыц!

И вот они уже в толпе среди старых дядей, тетей, среди множества детей. Вокруг них все плачут и никто не обращает на них внимания. Габи дергал какого-то молодого мужчину за пальто.

– Дядя…

Тот посмотрел на него пустыми невидящими глазами.

– Дядя…

Габи схватил за руки Жофи, и они устремились прочь из толпы, в сторону площади Палфи, но их тут же крепкими подзатыльниками возвратили назад.

– Дядя, я…

Мальчик почувствовал, как кто-то взрослый взял его за руку, повернул лицом к Дунаю, услышал крик Жофи, плач, странную песню.

И затем сразу все оборвалось.

Радик

Ач без стука ворвался в комнату Баттони.

– Янош, случилась беда.

– Что такое?

– Жилле принес изданный нилашистской партией приказ. Собирается конфисковать радий.

– Вот это новость. Откуда ты узнал?

– Меня только что вызывали в канцелярию. Все здание дирекции захватили нилашисты. Одни вооруженные сопляки… Жилле сидит у директора, он сам показывал мне приказ.

– А директор?

– Эта старая скотина? Он отдал распоряжение, чтобы я немедленно принес кассету с радием. Я попросил десять минут, сославшись на то, что сейчас как раз облучают больного, а сам скорее к тебе. Кассета у меня в портфеле.

– Тогда, Пишта, делай, как условились. Беги.

– Да. Но дело в том, что отсюда не выбраться. Жилле тоже не дурак. Поставил часовых у всех выходов.

– Попытайся спрятаться в старой котельной.

– Невозможно. Жилле знает план здания, как свои пять пальцев, и потом меня могут искать и на квартире.

– Ты все равно не пойдешь домой. Ты ведь знаешь, что тебе следует явиться к Шани.

– Да, но в квартире…

– Кажется, твоя невеста переехала?

– Она – да. Но у меня в квартире два дезертира.

– Ну, им крышка, – сказал мертвенно-бледный Баттоня. – Как ты мог допустить такую глупость, ведь каждый день надо было ждать этого.

– Теперь уже все равно… Но я не дам им погибнуть.

– Разумеется, – согласился Баттоня и тут же пожалел, что погорячился, ведь этим делу не поможешь. – Разумеется, никогда нельзя отказывать в помощи…

– Я кое-что выполнил. Уже давно мне приходила в голову мысль, что, если придется бежать… Ты помнишь маленькую ларингологическую операционную. Там где-то заделан проход, он ведет к часовне. А через часовню можно выбраться на улицу.

– Не из операционной, а из ванной, что рядом с приготовительной… Погоди-ка, я вспомнил, из ванной через окно можно проникнуть туда, где раньше кончался коридор.

Оба вздрогнули: на столе зазвонил телефон.

Баттоня поднял трубку.

– Доктор Ач?.. Да, только что был у меня… Да-да. Двое больных нуждались в радиевой обработке, но он сказал, что сегодня сеансы не состоятся. Минуту назад вышел… Да?.. Тогда, очевидно, направился к вам. Подождите минутку, он сейчас придет… Пожалуйста, я могу ему позвонить.

– Жилле не терпится, – сказал Баттоня, кладя трубку. – Тебя уже повсюду ищут.

– Как же попасть в операционную? По длинному коридору? Меня успеют сто раз схватить…

Вдруг раздался стук.

Баттоня вскочил и подбежал к двери. Ач, побледнев, отошел в угол и отвернулся.

За порогом стояла сестра Беата.

– Господин главный врач, прошу вас, идемте ради бога со мной. Выбрасывают больных из постелей, как бешеные… Весь коридор и лестница забиты нилашистами.

– Дорогая сестра Беата, скажите доктору Орлаи, чтоб она немедленно явилась ко мне. А сами пригоните, пожалуйста, сюда санитарную коляску.

Сестра Беата, не моргнув глазом, повернулась и ушла. Через несколько минут прибежала Мария Орлаи.

– Мария, прошу вас, срочно приготовьте ампулу апоморфина и шприц для внутривенного вливания. Пишта, надевай эту пижаму, прямо поверх своей одежды.

Баттоня отдавал распоряжения так спокойно, словно просил «проводить больного в электрокардиографический кабинет» или «разрешал больному встать, если завтра у него не повысится температура». В ходе всех этих приготовлений он говорил тихо, короткими фразами. Сестра Беата пригнала санитарную коляску-носилки. Иштван Ач, бледный как воск, лег на нее. Баттоня взял у Марии полтораста граммов крови и протянул полный стакан Ачу. «Выпей». Сам он отвернулся, чтобы не видеть, как Иштван Ач, зажмурив глаза, со вздрагивающим от отвращения кадыком принялся пить кровь. «Ужасно», – подумал главный врач и судорожно глотнул слюну, будто он тоже пил теплую кровь. Ужасно… но надо.

Когда он повернулся, то оказался белее самого Ача. Всю жизнь Баттоня вел мучительную борьбу с самим собой. Ему все было нипочем: и боль, и голод, и холод, и жара, и жажда. Но смотреть на страдания других он не мог. Собираясь стать врачом, он хотел спасти человечество от страданий. И вот уже два десятилетия не мог согласиться с тем, что его власть ограничена узкими рамками, что он не в силах что-либо сделать, стоя у постели умирающего, не в силах даже унять мучительную головную боль. Он закусывал губу, если приходилось делать укол больному, и несколько минут раздумывал, действительно ли необходимо произвести то или иное неприятное исследование. Ему надо было стать садовником, а не врачом. Когда в силу своей гуманности он выступил против фашистских зверств, все казалось ему ясным и простым. Он будет сражаться и, если понадобится, отдаст свою жизнь. Но борьба требовала иногда жертвовать чужой жизнью, заставляла его брать у Орлаи кровь, заставляла посылать Иштвана Ача на неизвестную опасность, может быть, даже на смерть, заставляла вовлекать во все это сестру Беату и Марию Орлаи…

Он наклонил голову и посмотрел на ручные часы. Через десять-пятнадцать минут подействует апоморфин. Десять-пятнадцать минут! Это – вечность! За это время нилашисты миллион раз могут прийти сюда.

Эден Жилле сидел в кабинете директора больницы. Директор через каждые пять минут жмурился, его очки сползали на нос. Он подхватывал их, поправлял. Прошло еще пять минут, он снова зажмурился. Эден тихо сидел на старомодном диване и, скрестив ноги, не без удовольствия наблюдал за своим начальником.

Гедеон Ванцак по милости божьей и Кароя Волфа вот уже пятнадцать лет занимал директорское кресло в больнице Святой Каталины. За это время кабинет нисколько не изменился, только кое-где потерся письменный стол и на стене вместо портрета Хорти появился портрет Салаши.

– Ну, так как же? – нагло спросил Жилле. – Сколько еще ждать?

– Вы же слышали, что я отдал распоряжение… через десять минут радий будет здесь.

– А письмо?

– Вы не можете желать всерьез…

Жилле пожал плечами и не ответил.

На носу Ванцака появилась крупная капля пота.

– Как я могу дать вам такое письмо? Ведь вы же ворвались сюда силой, сынок…

Эден выглянул в окно, давая этим понять, что его больше не интересует спор.

– И зачем вам это письмо, дорогой? Если удастся пробраться с радием в Вену, никакая собака у вас не спросит, где вы его взяли. Но если схватят русские, так те ничего не станут спрашивать, а просто повесят…

Жилле продолжал молчать. Ванцак вздохнул.

– Ну что ж, пусть будет по-вашему.

Он поплелся в соседнюю комнату и принялся диктовать секретарше письмо: «Доверяю господину доктору Эдену Жилле весь запас больничного радия…»

Эден подошел к внутреннему телефону.

– Рентгеновская лаборатория?.. Ач все еще не пришел?.. – Включите гинекологическое отделение… Нет?.. Даже не видели?.. Центральная, дайте мне кабинет Баттони… Не отвечает?.. Черт вас возьми, сколько мне еще придется ждать?.. Попрошу портье… Это вы, Ведреш?.. Позовите Калманфи… Шани, сколько вас стоит у дверей?.. Восемь?.. Будь добр, возьми двух человек и обыщи больницу… Да-да, Иштван Ач. Высокий, худой, впрочем, вам его покажет любая сестра… Приведите его ко мне. И не выпускайте ни души… Что?.. Драгоценности у больных?.. Берите, что хотите.

Ванцак вернулся с письмом. Оно было аккуратно подписано и снабжено печатью.

– Ну, старина, теперь ступайте, ищите доктора Ача. В прихожей вас ожидают конвоиры.

– Но…

– Никаких но. Я вам дам, старый разбойник. Вам бы хотелось, чтобы Ач вовсе не приносил ключей от комнаты, где хранится радий, да? Хотите спрятать от меня? Так вот, если через полчаса не отыщете своего друга, я вас расстреляю.

– Но позвольте, коллега…

– Ступайте, – ответил Эден, сверкнув глазами.

В палатах нилашисты вели облаву. Вооруженные подростки сбрасывали с коек мужчин, женщин, недавно оперированных больных, людей с воспалением легких – всех подряд. В терапевтическом отделении нилашистами руководил молодой человек с вьющимися волосами и расплющенным, как картошка, носом. Он останавливался то у одной, то у другой койки и выкрикивал: «Еврей!» Тщетно потом показывали больные свои метрики, справки о прописке. «Чую по запаху, – заявлял Мохаи. – Обыскать его вещи и пошли дальше».

Молодчики переворачивали все вверх дном в тумбочках, опрокидывали чемоданы больных, вываливали на пол недоеденное черешневое варенье… Кольца, ручные часы они забирали, а владельцев, босых, дрожащих от холода больных, отсылали в конец коридора.

В коридорах, у дверей и на лестничной площадке стояли по два вооруженных нилашиста. Они зорко следили за каждой открывающейся дверью: как бы кто не вздумал бежать. На первом этаже между терапевтическим и хирургическим отделениями тоже стояли два нилашистских наблюдателя. Одним из них был рыжий молодой человек с лошадиными зубами, по внешности которого из-за его неизменного оскала трудно было определить, когда он добр, а когда зол. Зато по виду другого, с его крысиной физиономией, сразу можно было определить, что это человек злобный.

– Нас всегда оставляют в дураках, – жаловался он рыжему. – Попадем в какой-нибудь склад: ты останься снаружи, постереги, говорят… Другие ныряют в квартиру, а ты стой на лестнице. За кого они нас принимают?

– Смотри, смотри, – сказал вместо ответа другой, с лошадиными зубами.

В конце коридора из комнаты главного врача выкатили коляску с больным.

Ее толкала пожилая сестра в очках, а рядом шла миловидная молоденькая врач. На носилках пластом лежал мужчина с закрытыми глазами. Когда они поравнялись с палатами, плечи мужчины дрогнули. Сестра остановилась и задержала коляску. Мужчина, корчась от боли, повернул в сторону голову, и из его носа и рта хлынула кровь. Белая простыня, каменный пол коридора, халат врача – все обагрилось кровью.

– Поехали дальше, – громко сказала Мария Орлаи.

Но оба нилашиста преградили им дорогу.

– Ну, что тут, куда направляетесь?

– Чего таращите глаза, лучше помогите, – прикрикнула на них Мария, – откройте дверь.

Нилашист с лошадиными зубами до того оторопел, что покорно подошел к двери и распахнул ее. Другой молча смотрел, как коляска проехала вдоль коридора и скрылась за поворотом, оставляя позади тоненькую полоску крови.

Еще качалась застекленная дверь, когда по коридору пробежал директор Ванцак в сопровождении трех нилашистов. Они направлялись к кабинету Баттони.

Но там уже царил полный порядок. Запачканные кровью иглы, стаканы были тщательно вымыты и стояли в шкафу. Баттоня сидел у стола и рассматривал рентгеновские снимки грудной полости. Он с раздражением взглянул на вошедших.

– Чего изволите?

– Где доктор Ач? – закричал еще с порога директор.

– От меня он давно ушел.

– Куда?

Баттоня пожал плечами, продолжая рассматривать рентгеновские снимки.

– Вы не должны покидать комнату, – крикнул начальник группы Калманфи.

– А мне все равно, – ответил Баттоня, занятый своим делом.

Ванцак и два нилашиста ушли, третий остался в комнате, сел на диван и зажал в коленях винтовку.

Баттоня чувствовал, как у него начинает судорожно сводить живот от нервного возбуждения, однако он не поднял глаз. Его беспокоила мысль, удалось Ачу добраться до условленного места или нет.

Калманфи проверил палаты, а потом принялся допрашивать стоящих на часах нилашистов. Не пропустили ли они кого-нибудь без проверки документов? Но те неизменно отвечали «нет».

Ванцак прямо-таки задыхался от ярости. Жилле совсем озверел. Он же приказал Ачу сходить в рентгеновское отделение и принести кассету с радием. Так почему же Жилле не сидит спокойно на одном месте, почему ему так не терпится? А Ач, куда он запропастился? Неужто вздумал проводить обход? Или, может быть, сам собирается украсть радий? Ну вот, и думай теперь. Но больше всего его мучит письмо. Если бы директор выдал радий по приказу, это было бы в порядке вещей. А с письмом только в беду попадешь. Прибудут на выручку подкрепления, «руководитель нации» вернется в Будапешт и посетит больницу. А больница Святой Каталины – без радия. Где радий? С ним бежал господин Жилле. Изволь отвечать за него. Если же, не приведи господи, немцы сдадут город… Но ведь тогда ему все равно, с радием или без радия…

– Я с вами разговариваю, слышите, вы, – окликает директора Калманфи и толкает его в бок, – пораскиньте своими глупыми мозгами, куда мог деваться этот врач?

Никогда еще Ванцак не чувствовал себя таким неспособным к мышлению, как сейчас. Он бегал за Калманфи с этажа на этаж, но доктор Ач словно сквозь землю провалился. Раз восемь они уже пробегали по коридору второго этажа, и раз десять рыжий наблюдатель с лошадиными зубами отвечал Калманфи, что он не пропустил без проверки ни одной души. Но тут в разговор вмешался нилашист с крысиной физиономией.

– Кого-то мы все же пропустили, какого-то мужчину вынесли на носилках оттуда, из той вот комнаты, – он показал на кабинет Баттони. – Куда-то за угол коридора.

– Кого?

– Говорю же, какого-то мужчину.

– Вы проверили его документы?

– Нет, он рвал кровью.

– А, рвало бы тебя денно и нощно, скотина ты эдакая. Если приказано у всех проверять документы… Куда его повезли?

– В ту сторону.

Калманфи и его люди бегом устремились по коридору вперед.

Слева в небольшом закоулке они увидели дверь. Калманфи дернул за ручку. Дверь оказалась запертой.

Нилашист с крысиной физиономией усердствовал, как только мог.