Текст книги "Море"

Автор книги: Клара Фехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

Мохач[14]14
  Мохач – небольшой город на юге Венгрии, где в 1525 году венгерская армия потерпела полное поражение от турок и капитулировала.


[Закрыть]

Господин Карлсдорфер вернулся из церкви только после десяти часов. Ремер уже в восьмой раз звонил ему по телефону и просил, если можно, прийти к нему.

– Как же, изволь, мне ничто не мешает, – ответил его превосходительство и, взяв свою палку, тут же зашагал вниз по улице Дамьянича. По дороге он с радостью поглядывал на деревья. Не пройдет и двух месяцев, как можно будет ехать на охоту.

Доктор Ремер в прихожей нервно расхаживал взад и вперед, пока Карлсдорфер снимал пальто.

– Не случилось ли какого несчастья? – спросил его превосходительство, потирая руки. – Забыл надеть перчатки. А морозец-то еще пощипывает.

Ремер уставился на старика.

– Ваше превосходительство, разве вы еще ничего не знаете?

– А что же мне знать?

– Нам крышка, – воскликнул невзрачный доктор, – конец всему! Немцы оккупировали Будапешт.

Карлсдорфер успокоительно положил руку на плечо Императора.

– Полноте… эти панические слухи я слышу каждую неделю.

– Но на сей раз это не панический слух… поймите, ваше превосходительство… я узнал об этом в три часа утра из достоверного источника… В полночь немецкие войска начали оккупацию страны.

– Извините, но это не делается так поспешно. Во-первых, зачем немцам нас оккупировать? Ведь им и так ни в чем не отказывают. Герцогиня рассказывала, что Хорти на прошлой неделе был в главной ставке Гитлера. Гитлер, разумеется, как всегда, махал руками, кричал и угрожал, но господин регент сказал ему: или вы будете довольны поддержкой, которую мы оказывали вам до сих пор, или вовсе ничего не получите. Подожжем хлеб и окажем вооруженное сопротивление. Над этим, извольте знать, Гитлер все-таки призадумался. Да вы только посмотрите, как обстоят дела на фронте… Погодите, господин доктор, у меня в кармане имеется «Нейе Цюрхер».

Ремер нервно махнул рукой.

– Это на словах, ваше превосходительство. А на деле все выглядит иначе. Перед гостиницей «Астория» стоит немецкая охрана, из Главного полицейского управления отвечают по-немецки, занято здание «Непсава»[15]15
  Газета социал-демократической партии.


[Закрыть]…

– Но, позвольте, люди издерганы, город наводнен паническими слухами. И к тому же факты говорят о том, что русские подошли к перевалам через Карпаты… Английские войска с часу на час высадятся на берегах Далмации…

Ремер закрыл глаза. Он чувствовал, что сейчас начнет брызгать слюной и скалить зубы, бросится господину генерал-директору на шею и сдерет с нее морщинистую, дряблую кожу. И наказал же его господь бог такой скотиной!

– Взять хотя бы Рагузу. Я там служил в пятнадцатом году. Тихий залив со старой крепостью, напротив остров Локрум. Если они здесь незаметно окопаются или, скажем, чуть севернее, у Сплита, и двинутся на Загреб…

– Извольте, ваше превосходительство, вызвать своего зятя, если не верите мне, – вскочил Ремер.

– А? Что?.. – вспышка доктора совершенно сбила с толку Карлсдорфера, отдавшегося своим стратегическим размышлениям.

– Я… прошу, если вам будет угодно… Телефон на маленьком столике.

Ремер с негодованием смотрел, как медленно и спокойно двигаются пальцы Карлсдорфера, набирая номер. «Старый идиот, он и не подозревает, как велика опасность». И доктор устало сомкнул свои красные веки, горевшие от тревожного бдения.

– Алло… что… Дюри нет дома?.. Что? Вызвали в министерство?.. Зачем?.. В воскресенье?.. Ладно, привет.

И он снова набирает номер, но гораздо быстрее и нетерпеливее.

– Алло!.. Не понимаю. Громче… Я хочу поговорить с Бардоци… Что-о-о? Так вашу разэдак, проклятые швабы! – и он со злостью бросил трубку.

Ремер поднял глаза.

Карлсдорфер, широко открыв рот, сидел в кресле возле столика, желтый, как воск. Потом крякнул.

– Станция ответила… словом, я попросил громче, а в ответ какая-то свинья по-немецки переспросила: «Wiederholen Sie?»[16]16
  Повторите (нем.).


[Закрыть] И это в венгерском министерстве внутренних дел, в венгерском министерстве внутренних дел!

Карлсдорфер с его двухметровым ростом весь как-то сжался, сидя в кресле, и по его лицу текли слезы.

– Мы всегда проливали кровь за немцев. Всегда, всегда! Если хотите, еще во времена Яноша Сапояи…

«Ну вот… и наказан же я, – думал Ремер. – Теперь перейдет к венгерской истории».

Кто-то постучал в дверь. Заглянула госпожа Ремер, прижимая к себе глупого и трусливого пинчера, по кличке Памут, которого почти не было видно из-под зеленого покрывальца.

– Здравствуйте, ваше превосходительство. Прошу прощения, что помешала, я как раз собралась погулять, но по радио объявили воздушную тревогу.

– Ладно, иди в подвал, – бросил ей Ремер.

– А ты?

– Оставь нас в покое, дорогая. До свидания.

– До свидания, жучок мой, смотри, чтобы чего плохого не случилось. Прошу вас, ваше превосходительство, подействуйте на него…

– Прошу тебя, Ольга…

Когда хозяйка, послав воздушный поцелуй, захлопнула за собой дверь, Ремер подошел к радиоприемнику и включил его. Диктор как раз объявлял: «Будапешт, внимание!»

– Прошу прощения, но чтобы немцы ни с того ни с сего вторглись к нам, нет, это исключено, – проговорил Карлсдорфер, прохаживаясь взад и вперед по комнате. – Регент объявит мобилизацию… Если даже им и удастся оккупировать некоторые учреждения… Может быть, на границе уже идут бои… в городах у нас крепкие гарнизоны. Сто тысяч венгерских солдат уже под ружьем, другие сто тысяч можно будет мобилизовать. Можно ли допустить, чтобы мы сейчас покорились Гитлеру, в последний час… Ведь они же слабы… Герцогиня Анна рассказывала…

– Ваше превосходительство, – Ремер нервно застучал пальцами по столу, – не мы делаем большую политику. Вы инженер, а я юрист. Оба мы директора предприятия. Если мы хотим спасти свою жизнь и состояние, нам следует считаться с реальной обстановкой. С вашего позволения, сегодня утром я уже распорядился перенести сюда из вашего письменного стола некоторые документы.

И он положил перед Карлсдорфером исчерченную красным карандашом карту Европы и нашпигованную анекдотами о Гитлере книжку текущих счетов.

– О… право же… премного благодарен. – И Карлсдорфер даже не подумал спросить, у кого это оказался ключ от его письменного стола.

– Мы должны предпринять некоторые предупредительные меры… чтобы не колоть глаза немецким властям, – вновь заговорил Ремер. – К сожалению, вы, ваше превосходительство, имеете обыкновение довольно открыто поносить Гитлера.

– Вы уж простите меня, господин доктор…

– Извольте. Я, право, не меньше вас ненавижу этого маньяка. Но надо соблюдать осторожность. В конторе работают Паланкаи… Добраи. Им ничего не стоит донести. Не говоря уже о том, что некоторые акционеры предприятия – евреи и пребывают в Лондоне… А на прошлой неделе мы отказались принять немецкий заказ…

Карлсдорфера бросило в пот. Он наконец понял слсва доктора. Должность генерал-директора до сего времени была для него, по сути дела, не чем иным, как приятным дополнением к его персональной пенсии. Ведь круг его обязанностей не так велик: он час-другой подписывал письма, иногда ходил в министерство к какому-нибудь старому приятелю. Поговорив о родственниках или удачной охоте, он, как бы между прочим, замечал: «Обрати-ка, внимание, братец, наш инженер послал сюда заявку на какие-то материалы, так поставь свою печать», – или: «Не могу понять, что это замышляет финансовое управление. Скажи им, Палика, пусть они не слишком нас притесняют». Но чтобы это могло кончиться бедой, – нет, об этом Карлсдорфер не думал.

– Боже правый! Что же нам делать?

Ремер только этого и ждал. Он молча наблюдал, как бледнел его превосходительство. Несколько минут они сидели тихо, глядя перед собой, и одновременно вздрагивали, когда радио после некоторого перерыва вдруг снова начинало передачу. Только сегодня вместо обычной воскресной утренней программы один за другим без всякого объявления гремели марши. Тантаранта, тантара-ранта… Это действовало на нервы больше, чем воздушная тревога.

– Прежде всего надо уволить всех евреев и полуевреев.

Карлсдорфер молча кивнул головой. Какое ему дело?

– Повысим жалованье Паланкаи.

– Этому… Что ж, повысим.

– Надо повидаться с Чути и уговорить его дать согласие на производство немецких гранат.

– Гранат? Гитлеру? – Но возражение Карлсдорфера звучит весьма неуверенно.

– Извините, ваше превосходительство. Я сказал: дать согласие. А это не значит поставлять. Нам нужно протянуть эти несколько недель.

Ремер позвонил, вошла горничная.

– Моя жена вернулась из убежища?

– Вернулась.

– Попросите ее прийти ко мне.

Через несколько минут вошла жена доктора. Она как-то сразу постарела, у нее были заплаканные глаза, распухшее лицо.

– Вы слышали? Нас оккупировали! В подвале говорят, будто арестовали десять тысяч человек. О господи, господи!

– Сейчас не время плакать. Садись к машинке.

Госпожа Ремер оторопело посмотрела на мужа и, не зная, как быть, перевела взгляд на свои длинные лиловые ногти. Печатать этими пальцами? Но тем не менее села к машинке и покорно начала стучать по клавишам:

«Господину бухгалтеру Лайошу Лустигу. Будапешт. С сожалением уведомляем…»

Карлсдорфер, держа обеими руками свою палку и опершись о ее конец подбородком, сидит неподвижно.

– Если угодно, ваше превосходительство, вы можете не дожидаться, я сам продиктую. Извольте только подписать.

Наполненный паркеровскими чернилами «Монблан» легко скользит по уведомлениям.

– Мы всегда проливали кровь из-за немцев, всегда это немецкое проклятие! – произносит Карлсдорфер и со вздохом возвращает Ремеру подписанные бумаги.

Лорант Чути

– Отложим на завтра, – сказал участковый врач и громко зевнул. – Да, впрочем, ты режешь меня, как репу. Не могу уследить за тобой.

Чути сгреб фигуры в коробку и спрятал их в ящик.

– Но ты все-таки не уходи. Что у тебя, дома дети плачут?

Врач грустно улыбнулся.

– В такие времена плохо приходится холостяку. Придешь домой: в квартире не топлено, холодная постель. Тебе захотелось выпить чаю, но пока найдешь чашку, достанешь сахар, уже расхотелось. Но ты, к слову сказать, устроился недурно, – окинул он взглядом просторную комнату, обставленную красивой современной мебелью, с кружевными покрывалами и картинами на стенах. Затем смущенно умолк. Не прошло и полугода, как у главного инженера умерла мать, с которой они жили вдвоем.

Чути достал кофейник и мельницу.

– Пока вскипит вода, насладимся музыкой, ладно? Бетховена?

Худой, гладко выбритый участковый врач вежливо кивнул головой. Он не очень-то любил музыку. И если хотелось иногда послушать ее, то заказывал цыгану что-нибудь грустное. А эти симфонии, они тянутся бесконечно. Хорошо еще, что во время исполнения можно поговорить.

Чути принялся выбирать пластинки.

– Пятую? Ладно?

– Ладно, – ответил врач, разглядывая новомодную кофейную колбу, в которой начала уже закипать вода.

На диске радиолы быстро завертелась пластинка. Иголка, словно по волнам, заскользила по ней, и казалось, будто творец вкладывал все свое сердце и мозг в мелодию – с такой живостью и так проникновенно звучала симфония судьбы.

Чути на миг зажмурил глаза, но тут же открыл их, очнувшись от аромата кофе; он торопливо приготовил две крохотные, тонкие, как яичная скорлупа, голубовато-белые фарфоровые чашечки.

– Говоришь, я хорошо устроился? Что ж, твоя правда. Хотя этого не в силах понять Ремер. Он тысячу раз предлагал мне перебраться в Будапешт. Как, дескать, можно жить в шестидесяти километрах от завода? Глупости. С нынешней техникой это уже не проблема. На своем «Тополино» я за час добираюсь в город. Захотелось поговорить с заводом – у меня под рукой телефон. Вот увидишь, будущее подтвердит мои слова, люди покинут столичные центры и переедут в тенистые кварталы вилл…

– Знаю, знаю, – засмеялся врач. – Наступит время, когда инженеры будут министрами, инженеры станут графами и даже его святейшество папа римский будет инженером. А тех, кто не сумеет спроектировать мост, провести канализацию в жилом поселке, будут подвергать экзекуции или выселят на Сатурн.

– Попробуй против этого возразить, – сказал Чути и встал. Расхаживая взад и вперед с кофейной чашкой в руках, он напоминал синеглазого, капризного младенца двухметрового роста. – Возрази, если можешь. Будущее человечества принадлежит технике. Электричество, самолет, атомная энергия. Кто не верит в это, тот, подобно луддитам, так же глупо пытается остановить прогресс. Возьмем, к примеру, сельское хозяйство: нужны тракторы, тракторы, тракторы и ирригация, только тогда можно ждать богатых урожаев. Или возьмем культуру: по сути дела, здесь все зависит от степени совершенства типографской техники. Звуковое кино и радио с точки зрения развития культуры означают больше, чем все сделанное за последнюю тысячу лет. Да зачем далеко ходить – возьмем твою профессию. Здесь и здравоохранение, и медицина, и долголетие. Что важнее для борьбы с тифом и дизентерией: инфекционная больница или канализация? А что означает долголетие человека? Просто много прожитых лет? Нет. Оно означает, что человек многое видел, испытал, одним словом, много пережил между датой рождения и смерти. Если бы сто лет назад тебе захотелось попасть из Будапешта в Дебрецен, для этого понадобилась бы целая неделя. Сейчас скорым поездом это четыре часа езды. На самолете же уйдет всего двадцать минут… Римская империя не умела бороться с тьмой. Наступал вечер, и жизнь замирала. Сейчас электричество отдало нам и ночь… А вот в твоем деле. Что бы вы делали без техники? Я имею в виду не рентгеновский аппарат и не микроскоп, а такой простой инструмент, как шприц. Ты только проследи его развитие от самого примитивного до современного с тонкой, как волос, стальной иглой. Можете вы сегодня представить себе лечение без адреналина, инсулина, строфантина, новокаина? Или без переливания крови? Что бы ты делал, если бы у тебя не было инъекционной иглы?

– Налей еще кофе, – попросил участковый врач, – а сам выпей стакан холодной воды, технофил ты эдакий. Все, что ты сказал, закономерно лишь для одного процента жителей земли. Где там один процент! Для тысячной доли процента. Разве китайский кули слушает музыку Бетховена, записанную на граммофонную пластинку? Китайский кули! Смешно сказать, спроси любого крестьянина из Барачки или сходи в Мартонвашар. Здесь когда-то бывал сам Бетховен, ты знаешь это, но найди хотя бы троих крестьян, прадеды которых знали его… А электричество? У кого еще, кроме тебя, дом освещается электричеством? А ванная? Не смеши меня! Техника не будет способствовать развитию культуры, потому что культура вовсе не нужна массам. Если кто-либо и знает здешний народ, так это я… К больному вызывают, когда пришло время пригласить попа и столяра. К ране прикладывают коровий навоз. Когда я выстукиваю грудь пациента, под окнами собираются все соседи. И не успею я уйти, как они уже уговаривают семью не брать лекарство по моему рецепту. Спросишь старуху, сколько ей лет, она не знает. Сколько раз рожала, не знает. Но сколько у нее цыплят, она помнит. Книги нигде не увидишь, в крайнем случае на подоконнике валяется календарь, да и тот разорванный…

– А это потому, что книги дороги… потому, что мы дорого производим, не используем богатства страны… потому, что нас заедает немец…

– Дай еще чашечку кофе, если есть, и не начинай все сначала. А то мы, чего доброго, опять поссоримся, – пошутил участковый врач, но глаза его поблескивали невесело.

Чути махнул рукой.

– Ты прав. С тобой не стоит об этом спорить.

Он подошел к радиоле, чтоб перевернуть давно замолкшую пластинку, но затем, потеряв всякий интерес к музыке, захлопнул крышку.

– Одного я не понимаю, – сказал раздраженно врач, – ты учился в Берлинском университете, комната у тебя полна немецких специальных книг, Бетховена боготворишь и в то же время ругаешь на чем свет стоит немцев.

– А для тебя Бетховен и Гитлер одно и то же?

– Во всяком случае, это Запад. Бастион против большевизма. Или ты сочувствуешь большевикам? – спросил врач и откинулся на спинку кресла. – Ты не был на русском фронте, а я там был. Много видел, но не видел сел с канализацией, крестьянских домов с радиолами.

– Меня большевики не интересуют, и я не собираюсь сидеть с ними за одним столом, – ответил Чути, невольно повысив голос. – Если большевикам нравится жить в казармах и отрывать своих детей от семьи, это их дело. Но я далеко не уверен в том, что они действительно живут только в казармах и что на самом деле они забирают у родителей детей. Мне еще не приходилось говорить с живыми большевиками, а я привык верить только своим глазам. Предположим, что ты прав: большевики – страшилища, совершенно некультурные люди. Но какое нам до этого дело? Я спрашиваю тебя: какое нам до этого дело? Как очутились мы у Дона? У Днепра? Что мы с ними не поделили? Может, это они отобрали у нас Бургенланд? Кто на кого напал – они на нас или мы на них?..

– По этому вопросу я не стану с тобой спорить. Но есть нечто такое, что на языке медицины именуется профилактикой. Если где-нибудь обнаружена зараженная питьевая вода, приходится начинать защитные прививки от тифа. У нас же не только вода заражена, но и воздух…

Чути нервно перебирал скатерть.

– Значит, ваши национал-социалисты хорошие?

– Если они конфискуют имущество евреев и обращают его на повышение народного благосостояния…

– Тогда будут процветать лишь владения Эстерхази, Фештетича, Андраши, Мигази, Зичи да несколько тысяч хольдов церковных угодий… крупные банки…

– Словом, по-твоему, выходит, что мы не должны ничего делать, лишь просиживать зады и ждать, пока здесь воцарится коммунизм.

– Нет, – ответил Чути вполне серьезно. – Нам следует торговать. Швейцария меньше нас, и ее географическое положение ничем не лучше нашего, разве только тем, что она защищена горами. Но Швейцария не воюет, а обогащается. Нам нужна промышленность, венгерская промышленность; алюминий у нас есть, уголь есть, природный газ и нефть тоже есть, в области техники мы имеем свои традиции: торзиционный маятник Этвеша, локомотив Каидо, электродвигатель Ганца-Ендрашика… Располагаем экономической литературой от Шамуэля Тешедика до Иштвана Сечени… Остается только выступить против германского демпинга. Производить электровозы, консервы… сделать народ богатым.

– Ну, спокойной ночи, главный инженер.

– Приятных сновидений, главный врач.

– Но я все-таки завтра приду к тебе играть в шахматы.

– Ничего не имею против, – улыбнулся Чути.

– Авось мне удастся обратить тебя в мою веру.

– Как бы я этого не сделал.

– Это задача трудная, – сказал врач. – Если, конечно, ты не огреешь меня ключом.

Это воспоминание рассеяло плохой привкус спора. Лорант Чути засмеялся и, положив руку на плечо врача, проводил его до самой калитки.

– Тот самый ключ, – проговорил он, открывая огромный замок. – Я всегда ношу его в кармане.

И, когда врач ушел, Чути еще немного постоял у ворот, держа ключ точно так же, как тогда, в начале тридцатых годов, на Парижской всемирной выставке. Сразу же после ее открытия какой-то американский инженер задержался возле прекрасной чугунной ванны, покрытой бледно-розовой эмалью, и сказал, что эмаль эта непрочная и скоро потрескается. Чути покраснел, как рак, подозвал распорядителя и попросил привести шесть-восемь рабочих. Огромный павильон был битком набит людьми, все они толпой хлынули к Чути, не понимая, зачем этот высокий человек размахивает руками и велит поставить огромную ванну напопа. И, прежде чем кто-либо успел помешать, Чути отошел шагов на десять назад и изо всех сил швырнул в ванну свой массивный ключ. «А теперь пойдите и посмотрите, остался ли след на эмали?» – крикнул он. Американец через лупу искал трещину, но так и не нашел. Инженер Чути неделю спустя уехал домой, увозя с собой одну из крупных премий всемирной выставки… «Давно это было», – вздохнул он.

– Дружок! – подозвал инженер собаку, – смотри, не убегай, старина. Я пойду спать.

Чути на несколько минут открыл окно, вынес из комнаты чашки и вынул из тахты постельное белье.

Было уже около двух часов ночи, когда он погасил свет.

В полусне он еще слышал сердитое ворчанье Дружка и доносившийся со стороны Балатонского шоссе монотонный, глухой гул. Казалось, будто движется огромная армия и под сотнями танков и пушек дрожит и стонет земля.

Шомошбаня ютилась в долине. Это был убогий маленький поселок, образовавшийся вокруг старой усадьбы. Здесь преимущественно были дома, где прежде жила челядь. Лет восемьдесят назад, еще у графов Эстерхази, дед Хофхаузера купил склон горы, рассчитывая, что многие тысячи тонн базальта возместят ему единственно необходимое капиталовложение – шестикилометровую узкоколейку. Разумеется, пришлось построить также контору и домик для инженера. Рабочих искать не понадобилось, они достались новому хозяину вместе с землей. Бывшие слуги Эстерхази превратились теперь в каменотесов и вместо опрыскивания и подвязывания виноградных лоз научились высекать каменные плиты и отличать обыкновенный гравий от щебня.

В конце рабочего поселка на целых два километра тянулся внушительный, неимоверно высокий каменный забор, напоминающий кладбищенскую ограду крупных городов. Из-за забора едва виднелись макушки деревьев. Но здесь были не плакучие ивы, а молчаливые каштаны и липы, среди которых где-то в чаще притаился невидимый глазу постороннего особняк. Здание с множеством окон и башенок служило некогда летней резиденцией графов, но в двадцать четвертом году и оно перешло в руки Хофхаузеров. Каждое лето сюда приезжали со своими гувернантками дети Хофхаузера младшего и Ремера – три мальчика и худенькая девочка. Папаши соорудили им здесь теннисный корт и большую площадку для игр. На стройку привезли шлак и три подводы гравия. Но вот уже пять лет особняк пустовал, и в поселке ходили слухи, будто хозяева уехали в Лондон или в Америку. На дверях дома висел пудовый замок. Поговаривали, что где-то в саду закопаны деньги. Как-то ночью Ихош младший залез в сад и до самого рассвета рылся в кустах, но так ничего и не нашел. Потом, по-видимому, кто-то донес на него, так как парня схватили жандармы и целую неделю избивали. Шахта продолжала работать и без хозяев, причем на полную мощность. Сейчас война, и, кажется, кому, на кой черт понадобилось строить дороги? Но, как видно, их строят, и очень усердно, так как изо дня в день к погрузочной площадке подходят составы и военный представитель дерет горло, требуя заполнять вагоны до отказа. Недавно на шахте появился некий капитан Сюч, вместе с ним прибыло человек двести солдат из рабочего батальона. Капитан одну неделю проводил здесь, на шахте, а другую – в Будапеште, присматривая одновременно и за заводом. Как только Сюч приехал, его намеревались устроить в особняке, но он – то ли боялся оставаться один, то ли по другой причине – отказался. Поэтому в особняк пришлось перебраться вместе с семьей старому инженеру Гезе Хайдоку, а Сюч занял квартиру инженера, перевезя на двух грузовых машинах свои вещи. Ковры, картины – неужто он думал поселиться здесь на веки вечные? Солдаты рабочего батальона жили в бывших конюшнях. Зачем было отправлять на фронт рабочих-специалистов, а этих несчастных солдат пригонять сюда и требовать, чтоб они давали много базальта? В корчме носился слух, будто все поставки идут на немцев, что якобы возле Кракова из этого камня гитлеровцы строят укрепления. Другие не верили этому, утверждая, что в Кракове давно русские. Самому господу богу не разобраться, где тут правда, а где ложь.

В воскресенье капитана Сюча чуть свет подняли с постели. К нему заехал на своей машине старый приятель – капитан Габор Фюзеши.

Сюч пригласил гостя в комнату и, показав на разбросанные вещи, наваленную на стуле одежду и немытые чашки, как бы оправдываясь, сказал:

– Семья моя в Пеште, я здесь один. И, если кто-нибудь ко мне заглянет, для меня это настоящий праздник. Бутылка водки, конечно, найдется, шурин Пали прислал из Киева.

– Да ну ее к черту, водку. А впрочем, давай, все равно…

– Посмотрите вы на него! Что с тобой? Не влюбился ли?

– Ты угадал. Сегодня ночью придут немцы. Они уже перешли границу, я только что из Шопрона.

– Что за дьявольщина, – произнес Сюч и опустился на край кровати. – Ты в этом уверен?

– Еще бы.

– Будем сопротивляться?

– Черта лысого. Без единого звука передадим казармы. Только оркестра недостает для встречи.

– Хм. А как ты думаешь, чем это для нас может кончиться?

– Откуда мне знать, – произнес Фюзеши, вертя в руках бутылку водки. – Как обстоят дела на вашем заводе?

– Никак, – ответил Сюч, – наш горный инженер – столетний астматик, еле ногами шевелит… Денег нет, хозяин не инвестирует на шахту ни гроша. Щебень отбираем вручную.

– Вот это да! Неужто ты сам так разбираешься в горном деле? – удивился Фюзеши.

– Что ты, все мои знания – это то, что с утра до вечера жужжит мне в уши старый Хайдок. Капиталисты удрали в Лондон, для них важнее машиностроительный завод, оттуда еще можно выкачивать денежки… базальтовые горы не вывезешь контрабандой.

– Ну, а завод?

– Прогулы, прогулы, пролетарии слоняются у машин, как неприкаянные, только и ждут конца войны. А у вас?

– У нас? До вчерашнего дня тоже было так. Но теперь я наведу порядок. И тебе советую. Будь энергичен и решителен, если не желаешь попасть на фронт. С немцами шутки плохи. Дай рюмку, не пить же мне из бутылки!

– Прости, ради бога, конечно… За наше здоровье.

– Если собираешься в Будапешт, могу подвезти.

– Надо было бы съездить не в Будапешт, а в Барачку.

– Мне не к спеху, к обеду все равно поспею.

– Через десять минут я оденусь.

Фюзеши сел в старомодную качалку, оттолкнулся раз-другой, затем, прищурив один глаз, принялся рассматривать висевшие на стенах картины.

– Шурин прислал с фронта, – пояснил Сюч, зашнуровывая ботинок. – Если бы подвернулось хорошее местечко, можно было бы и самому податься туда.

– Лучше благодари бога, что на фронте твой шурин, а не ты, – засмеялся Фюзеши и снова налил себе рюмку водки. – Знать бы мне только, кто у немцев в почете. Боюсь, что на мое местечко тоже зарится несколько человек.

– Хорошее место?

– Еще бы. В нынешние времена быть на мясокомбинате…

– О ветчине думать не приходится, а?

Фюзеши захохотал:

– Типично для твоего образа мыслей. Думаешь, меня интересуют окорока или какой-то килограмм шкварок? Что касается тебя, можно поверить, что ты получаешь на предприятии сто пенге чаевых в месяц.

Сюч покраснел. Что же, если не сто, то шестьсот пенге он получал ежемесячно от Ремера «на административные и представительские расходы». Все прочее, что между делом перепадало, еще не превышало четырехсот-пятисот пенге в месяц.

Он быстро побрился и сел рядом с Фюзеши в машину. До Будапешта доехали без всяких происшествий. Правда, между Эрдом и Казенным лесом пришлось целый час торчать на месте, так как по Балатонскому шоссе двигались колонной немецкие орудия и грузовики.

– Собственно говоря, они как раз вовремя… очень уж обнаглел народ. Скажи, ты чистокровный венгр?

– А как же, – удивился Сюч.

– Ни капли арийской крови?

– Ни капли.

– А мы, по правде говоря, саксонцы, моего отца когда-то звали Фюттерер. И как это ему пришло в голову стать Фюзеши, не такая уж это красивая фамилия.

Сюч молчал. На заводе творится черт знает что. Только бы не угнали на фронт. Фюзеши, этот сумеет постоять за себя, он цепок. Ну, да и он, Сюч, тоже не простак.

– Ну, вот и приехали… остановись, пожалуйста, – опомнился Сюч, увидев табличку с названием улицы. – И спасибо тебе за твое сообщение.

– Рука руку моет, – осклабился Фюзеши; затем добавил: – В результате обе станут еще грязнее. Впрочем, оставим рассуждения философам. Если понадобится к обеду паштет, приезжай двенадцатичасовым поездом к нам…

И Фюзеши-Фюттерер помчался дальше. Сюч некоторое время смотрел ему вслед, затем позвонил в дом. Резиденция Чути представляла собой прекрасный, пышный особнячок в глубине сада, который даже сейчас, в своей осенней наготе, выглядел очень красивым и ухоженным: посыпанные песком дорожки, правильной формы клумбы, карликовые декоративные растения.

Не успел Сюч осмотреться, как перед ним появился Чути. Удивившись незваному гостю, он тем не менее любезно пригласил капитана к себе в дом.

В комнате на столе громоздилась кипа чертежей и книг. В одной из них вместо закладки виднелись очки. Лет пять назад врач прописал Чути очки, но его очень раздражало, что они то и дело запотевают и сползают на нос. Поэтому если он и доставал их, то использовал главным образом в качестве закладки.

– Вы уже знаете? – спросил Сюч, усаживаясь.

Чути поднял брови.

– Что?

– Нас оккупировали немцы.

«Как же, черт возьми, не знать», – хотел было сказать инженер, но только сверкнул глазами.

– Вы сообщаете мне это официально?

– Нет, что вы, просто так… – ответил Сюч. – Еще не дали никакого сообщения. Я пришел к вам частным порядком предупредить.

– Очень любезно с вашей стороны. Хотите чаю, господин капитан, или, может быть, черного кофе?

– Пожалуй, не откажусь от чая. Сегодня дьявольски холодно.

С полчаса они молча пили чай с печеньем, не зная, с чего начать разговор. Инженер нет-нет да и поглядывал на свой письменный стол. Сюч нагрянул как раз в тот момент, когда он производил важные вычисления. Вот уже несколько месяцев Чути пытается заменить люксембургский чугун, необходимый для производства четырехмиллиметровых листов, поставки которого прекратились из-за войны, смесью оздского и диошдерского чугуна. Ему удалось наконец найти решение для редукции марганца, правда, с содержанием фосфора еще не все в порядке.

Сюч, ерзая на стуле, с нетерпением ждал, когда заговорит инженер. Другой на месте Чути умирал бы от любопытства узнать, что еще известно господину капитану, чем все это может кончиться, а он сидел себе, неподвижно уставившись вдаль своими бесцветными телячьими глазами, то вдруг вставал, записывал на клочке бумаги какие-то цифры, потом снова садился на свое место и продолжал грызть печенье.

– Вы любите музыку? – спросил Чути. – У меня имеются хорошие пластинки.

– Нет, спасибо, господин инженер. Я пришел по другому делу.

– Извольте, я к вашим услугам. Но, может, выпьете еще чаю?

– Благодарю. Послушайте… вы отклонили заказ немецкого военного командования на изготовление гранатных чехлов.

– Отклонила дирекция.

– Не будем играть в прятки, господин инженер. Вы член дирекции. Ни Ремер, ни Карлсдорфер в технике не разбираются. Если вы предлагаете пустить что-нибудь в производство, это «что-нибудь» и производится, если же возражаете – не производится.

– Так оно и есть, – безмятежно ответил Чути.

– Я вас прошу изменить свое отношение к этому и согласиться на производство гранатных чехлов.

Чути отрицательно покачал головой.

– Из нашего чугуна, с такими станками, со столь совершенным оборудованием было бы богохульством производить гранаты. Об этом не может быть и речи.