Текст книги "Море"

Автор книги: Клара Фехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

Давно уже забыт этот случай, и сегодня Агнеш переживала его снова. В ту пору она ночи не спала, все пыталась разгадать тайну ящика и то, что думала о них Кати Андраш. А если бы она дала книгу другой своей подруге, скажем, Буци Хорват, не донесла бы та на нее классному руководителю? И что бы тогда произошло с отцом? Ведь это же оскорбление Хорти!

Агнеш и не заметила, как дошла до улицы Ваш. У входа по-прежнему висел список жильцов, написанный неразборчивым, корявым почерком. Но, к счастью, в верхнем ряду она все же с трудом прочла: IV этаж, квартира № 4, Андраш.

Она позвонила, ей открыла низенькая, седоволосая женщина. Рукава ее темно-синего фланелевого платья были засучены до самых локтей. Старушка впустила Агнеш в прихожую и воскликнула:

– Ну кто бы мог подумать! Маленькая Чаплар… Как ты выросла, сокровище мое! Извини, не могу тебя обнять, только что мыла посуду. Кати, Катика, гостья пришла!

Длинная прихожая, коричневые двери, тетушка Андраш – все это сразу успокоило Агнеш и напомнило домашний уют. В крайней двери показалась взлохмаченная белокурая голова Кати, и тотчас раздался ее радостный возглас:

– Вот это сюрприз! Это мило с твоей стороны. Ты пришла как раз кстати, если любишь жареную картошку.

Агнеш никогда не нравилась старомодная мебель, но в квартире Андрашей царил какой-то особый уют. Простая, дешевая, лакированная мебель темно-коричневого цвета, какую можно видеть в любой витрине магазина, но покрытая красивыми салфетками, изящные стеклянные вазы с букетами цветов. И вся квартира, тяжелое плюшевое покрывало на диване, кружевные занавески на окнах и даже томик Петефи на маленькой этажерке, казалось, были пропитаны ароматом айвы и орехового листа.

В комнате сидел молодой человек лет двадцати восьми. В первые минуты Агнеш думала, что это старший брат Кати. Она чуть было не проговорилась, но вовремя заметила на комоде фотографию Йошки Андраша в черной рамке… Молодой человек поднялся и представился:

– Доктор Иштван Ач.

– Лучший друг нашего покойного Йошки, – произнесла Кати и, чтобы положить конец расспросам, сразу же добавила: – Ты, конечно, помнишь моего брата Йошку, он погиб, бедняжка.

Агнеш не знала, что ей сказать. Она вспомнила, что была здесь в последний раз после смерти отца Кати.

Кати, как подобает любезной и внимательной хозяйке, вертелась возле гостей.

– Хочешь помыть руки? Подожди, я принесу горячей воды из кухни. Ванная у нас существует только для украшения: продырявилась, бедняжка, а до конца войны вряд ли удастся приобрести новую.

Кати принесла мыло, чистое полотенце и, оставшись в ванной наедине с Агнеш, тихо сказала:

– Что бы с тобой ни случилось, при Пиште можешь говорить спокойно.

– Откуда тебе известно, что я пришла именно из-за этого?..

– Догадываюсь.

– Мне так стыдно… я столько лет ни разу не заглянула к тебе.

– Пустяки, Агнеш. Я тоже не забуду…

Агнеш перестала вытирать руки и уставилась на подругу.

– Что?

– Не помнишь?

– Нет… ей-богу, не помню.

– Когда болел мой отец, ты каждый день клала в мою парту хлеб с маслом.

– Я не помню. Клянусь, не помню.

Кати Андраш покраснела.

– А я тебя подстерегла. Ты всегда задерживалась в классе во время десятиминутной перемены и клала мне в парту бутерброд. Он мне тогда был как нельзя кстати… я относила его домой.

– Право же, ничего такого не помню, – ответила Агнеш и покраснела как маков цвет; теперь ей и впрямь что-то припоминалось. – Ведь прошло девять лет… Зато я не забыла, как ты мне вернула книгу.

– Какую книгу? – на сей раз удивилась Кати, затем громко засмеялась: – Хорошо, если забывается то, что даешь, а помнится, что получаешь…

Агнеш все еще вытирала руки, хотя они были совершенно сухие. Черт возьми! Неужто придется просить убежища за то, что она когда-то давала Кати хлеб с маслом? Нет, она не станет рассказывать, в какую беду попала? Пусть будет, что будет…

Но, когда они вчетвером сели за стол, она незаметно для себя рассказала все. Об Иштваие Хомоке, Татаре, Эдит, полковнике Меллере, Карлсдорфере и даже о своем намерении уехать в Кишкунлацхазу.

– Не знаю, правильно ли вы поступаете, – произнес Ач, – ведь в провинции еще труднее.

– Я хорошо знаю окрестности.

Ач немного помолчал.

– Послушайте меня, Агнеш. Одно верно, вам ни при каких обстоятельствах не следует являться в комендатуру. В лучшем случае вас интернируют. Но возможен и худший исход… Беда в том, что скитания – очень опасная игра.

– Словом, прежде всего тебе нужны фальшивые документы, – сказала Кати.

– Да.

– Дадим ей метрику Эржебет Балаж.

– Верно, – кивнула Кати. Она подошла к этажерке, взяла второй том романа Шпенглера «Гибель Западного мира» и вынула из него конверт. В конверте оказалась справка о будапештской прописке, метрика и трудовая книжка на имя Эржебет Балаж.

– Но мы должны предупредить, что эти документы фальшивые.

– В каком смысле фальшивые?

– Эржебет Балаж никогда не было на свете. Поэтому вам следует держаться подальше от района, где знают дом, указанный в этих документах.

Агнеш в смятении смотрела на бумаги.

– Прочитай несколько раз очень внимательно данные и хорошенько спрячь.

– А что мне делать с собственными документами?

– Тоже хорошо спрячь. Разумеется, было бы лучше всего уничтожить их. После войны нетрудно будет получить новые… А сегодня ночью будешь спать у меня, ладно? – сказала Кати.

Агнеш с благодарностью улыбнулась ей в ответ. Здесь ничего не надо просить.

– Если ночью случится воздушная тревога… – начала Кати.

– Тогда преспокойненько останемся в квартире и предоставим наши грешные души господу богу, – докончил фразу доктор.

– Почему… Разве вы тоже? – оторопело спросила Агнеш.

– Нет, в данный момент я живу вполне легально, не подвергая себя никакой опасности. Работаю в больнице и завтра в семь часов утра, как всегда, отправлюсь на службу. Но я не робкого десятка. Моя квартира рядом, я снимаю соседнюю комнату.

– Его квартиру в Эржебете разбомбили, – пояснила Кати.

– Я охотно перестал бы быть квартирантом, но Кати не соглашается выходить за меня замуж. Ну, не сердись, ты права, – сказал Ач, встал, подошел к Кати и погладил ее волосы. – Сейчас всеобщий траур, кругом столько горя, что разумнее отложить женитьбу до конца войны. И дорогую гостью не будем утруждать нашими семейными заботами, а лучше сыграем во что-нибудь.

– Ладно. Во что?

– В годовщину, – предложил Ач.

– А как надо играть? – заинтересовалась Агнеш.

– Очень просто. Произносится какое-нибудь число. Например: семь. После этого каждый должен рассказать, что он будет делать ровно через семь лет, то есть четвертого июня тысяча девятьсот пятьдесят первого года… не обязательно брать семь, можно взять и пятьдесят.

– Как бы не так, загадайте такое число, чтобы и я могла дожить до той поры, – вмешалась тетушка Андраш.

– Я тоже не собираюсь жить до семидесяти лет, да это не так уж интересно, – произнесла Кати.

– Агнеш – гостья, пусть она и задумывает число.

– Десять.

– Хорошо. Итак, дамы и господа, прошу внимания, колесо времени подвигается: сегодня четвертое июня тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года, восемь лет спустя после войны.

– Десять.

– Лучше пусть будет восемь, – заупрямился Ач.

– Неужто, по-вашему, придется ждать еще два года?

– Не ломайте, пожалуйста, машину времени… итак, восемь лет после окончания войны. Ну, тетя Андраш, что вы будете делать?

– Буду сидеть в кресле, сынок, и вязать шапку внуку.

– Которому? – спросил Ач.

– Еще только один внук у нее! – воскликнула Кати и вся залилась румянцем.

– Ну, хотя бы второму, – упрашивает доктор Ач.

– Ладно, второму.

– А ты, Агнеш?

– Пусть сначала Кати скажет.

– Я? Я буду сидеть за письменным столом и писать книгу. Роман для юношества. Или путевые очерки о строительстве современного города, где сооружаются квартиры только с ванными и между домами проложены ровные, совершенно чистые дороги, обсаженные деревьями. Но может случиться и так, что в то время я буду лететь на самолете…

– А я останусь дома и буду варить сыну манную кашку.

– Вполне возможно, – улыбается Кати.

– А я… я стану врачом, – неожиданно для всех произносит Агнеш. – Буду работать в большой больнице и всех вылечу…

– А замуж не думаешь выходить? – спрашивает тетушка Андраш.

У Агнеш сразу как-то стало тяжело на сердце.

Какая глупая игра.

Через десять лет… может быть, она и не доживет…

Неизвестно, что ожидает ее завтра. Тибор на фронте, а сама она с какими-то документами на чужое имя завтра утром отправится навстречу неизвестному. Кого интересует пятьдесят четвертый год? Разве знаешь наперед, что будет через неделю? Да проживет ли она еще хоть год? Нет никакой охоты играть в эту игру.

– Ты устала, Агнеш, – заметила Кати. – Ложись спать.

Доктор Ач стал прощаться:

– Итак, уважаемая коллега, до встречи в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году.

Мать тоже ушла. Кати достала из шкафа одеяло, простыню. В половине десятого они выключили свет и открыли окно. Вызвездило, прожектора вдоль и поперек бороздило небо. Агнеш выглянула на улицу. Что сейчас происходит дома? Наверное, все очень напуганы… может быть, думают даже, что меня поймали… или я покончила с собой. Успокоятся ли они, если завтра получат открытку? А Тибор, где он теперь? Смотрит ли он сейчас на звезды? И что будет после войны? Доживет ли она до той поры? Как об этом говорил Тибор?

Боже мой! Рисунки Тибора! Письма Тибора остались в ее столе! Карлсдорфер говорил, будто разрыли ее вещи… На открытках стоит фамилия Тибора и номер его полевой почты – узнают почерк… карикатура и памфлет на Гитлера! Тибор может попасть в беду…

Надевая наволочки на подушки, Кати Андраш увидела, что Агнеш наспех накинула на себя пыльник, схватила портфель и с беспокойством посмотрела на часы. Без двадцати пяти десять.

– Кати, очень, очень тебя благодарю за все… но мне надо уйти… о документах никто не узнает, от кого я их получила.

– Куда это вы в такую пору?

– Нужно… пока не заперли ворота… Я что-то забыла, – торопливо ответила Агнеш, боясь, как бы Кати не начала расспрашивать ее. Но Кати только обняла ее на прощанье.

– Будь осторожна.

– Спасибо тебе за все.

– Если представится возможность, помогай другим… сейчас столько людей бедствует.

И Кати с силой, по-мужски пожала ей руку.

– До свидания, Агнеш.

– До свидания, Кати, встретимся после войны.

Очутившись за дверью квартиры Андрашей, она вдруг поняла, что уходит из надежного, верного укрытия навстречу буре.

А между тем ночь выдалась теплая и тихая.

Агнеш побежала вдоль улицы Ваш, пересекла проспект Ракоци, свернула на улицу Надьдиофа и без четверти десять была уже возле Оперного театра. У здания было тихо и темно. А как прекрасен Оперный театр внутри! Доведется ли ей когда-нибудь сидеть в пурпурном плюшевом кресле и слушать дивные мелодии нюрнбергских «Мейстерзингеров»?

Она на миг остановилась, перевела дух и снова пустилась бежать. В узеньком переулке прохожих почти не было. Только бы незаметно проникнуть в контору!

Сердце ее билось так громко, что она боялась сделать шаг. К счастью, на лестничной клетке царила кромешная тьма, сквозь цветные стекла с изображением девы Марии чуть пробивался слабый бледно-синий свет. Прижимаясь к стене, Агнеш бесшумно шмыгнула на второй этаж. Из плохо затемненного окна в квартире Варги едва струилась чуть видимая полоска света. Надо было смазать ключ маслом! Господи, как хорошо, что она главный бухгалтер и Миклош Кет передал ей ключ от конторы!

Замок громко щелкнул. Агнеш, застыв на месте, прислушалась, сосчитала до двадцати. Никто не показывался. Из квартиры Варги доносилась музыка. По радио передавали концерт по заявкам слушателей. Уборщица громко подпевала: «Все пройдет, все кончится, и снова…»

Ну, пора! Агнеш медленно открыла дверь и, немного подумав, заперла ее за собой. Спрятав в карман ключ, она стала неторопливо, осторожно пробираться через переднюю. Но как громко скрипит этот проклятый паркет! Здесь надо продвигаться медленно, в прихожей стоит стол, вокруг него стулья, как бы какой-нибудь не опрокинуть… Эта стеклянная дверь ведет в кабинет Карлсдорфера… Вот и бухгалтерия. Хорошо, что не заперта на ключ. Окна не затемнены, освещенные луной, чернеют коробки с картотекой. Господи, как было бы хорошо прийти завтра на работу и спокойно сесть за стол.

Ящик ее письменного стола открыт. И тут ей невольно пришла мысль, от которой сжалось сердце: а вдруг уже нашли письма Тибора. Правда, она тщательно их спрятала… Дрожащей рукой Агнеш вытащила верхний ящик и пошарила в нем. Сердце забилось от радости.

Нет, ничего плохого не произошло. Учебник латинского языка на месте. И ленточка на нем не тронута. Дорогие, милые письма! Ее земное сокровище! Какой-то миг Агнеш думала не уничтожать их, а унести с собой. Но поняла, что этого делать нельзя. На каждой открытке значится полевая почта, подпись Тибора. Но как их уничтожить? Разве разорвать на мелкие клочки и выбросить в водосточную трубу?

– А как выбраться на улицу?

Идя сюда, она думала только об одном. Прошмыгнуть в контору до закрытия ворот, взять письма. А теперь?

До шести утра в городе комендантский час и до той поры ей не выбраться отсюда. Но а шесть часов уже совсем светло и тетушка Варга приходит убирать помещения.

И как заключительный аккорд к ее тревожным мыслям снизу донесся грохот – захлопнулись ворота. Вот и десять часов. Теперь она в плену.

Ничего больше не остается, как пробыть здесь до утра. В пять часов Варга, пожалуй, еще не придет убирать и, может быть, удастся выбраться на лестничную площадку и подождать, пока откроют ворота.

Теперь, когда есть возможность прижать к сердцу столь дорогие письма, ей уже не так страшно.

Агнеш осторожно пробралась в комнату Карлсдорфера, устроилась в массивном кожаном кресле и, прижав к груди письма Тибора, уснула.

Море

Агнеш уже давно не вспоминала свою бабушку.

И вот она снова видит на скамье возле кухонной двери сморщенную, седую старушку. Она живет в обветшалом старом домике на улице со странным названием Терексаласто. В крохотной кухоньке стоит маленькая плита, на которой впору только играть, а не готовить пищу. Вдоль стены жмутся друг к другу полка, столик и всегда убранная железная койка. В единственной комнате громоздятся круглый ореховый стол, просторная кровать с пуховиками, старомодный коричневый шкаф, а на стене висят ходики и икона. На окне тюлевая занавеска. Здесь неизменно царит приятная прохлада, пахнет ореховыми листьями и лавандой. В комнату никому не разрешается входить, пока домой не вернется Яни. Самый младший сын бабушки, Яни, с сорок первого года где-то гниет в окопах. Недавно приезжал его приятель с простреленными легкими; счастливый человек – получил отпуск. Он сказал, что сын ее жив, не погиб. Назвал даже место, где они стоят, – Воронеж.

«До чего странно, – подумала Агнеш, – что я снова вижу бабушку, ведь ее похоронили в прошлом году. Тогда был холодный, снежный декабрь, канун рождества… Или, может быть, она вернулась. Как она любила ее, свою внучку!»

Перед бабушкиной дверью разбита крохотная клумбочка, с которой бабушка каждый раз срывает для нее анютины глазки, гвоздику. Когда приходили внуки, на столе всегда красовался пирог с творогом. Но Карчи и Ферко убегали от бабушки – она вечно со слезами вспоминала старые времена… Только Агнеш бывало усаживалась у ног бабушки и терпеливо выслушивала бесконечные истории:

«…Однажды, когда мне было девять лет, домой принесли окровавленного отца. Он переплетал книги, разъезжал по всей стране, по целым неделям просиживал за работой в господских домах. Он был грамотен, знал и по-латыни и по-немецки и никогда не путал книги: вот какой умный был человек. Как-то раз пошел он к графу Мигази. Его высокопревосходительство стоял на веранде и дрессировал своих собак. Графские гончие славились на всю округу. Говорят, будто они и на парижской выставке брали призы. Париж этот – очень большой город, самый большой в мире. Суди сама, какие они были, эти собаки, коль их и туда возили! Граф, увидев переплетчика, ради забавы возьми и крикни собакам: «Взять его!» Те сорвались с места и, огромные, сильные – ведь у графа собаки едят мяса больше, чем у нас по воскресеньям вся деревня, – набросились на моего бедного отца. Отец кричит, стонет, а граф знай себе хохочет. Только увидев, что псы изорвали на человеке сорочку и но его телу течет кровь, свистом отозвал собак. Два работника графа привезли отца домой и уложили в постель. Так он пролежал почти целый год. Граф присылал доктора, тот все твердил, будто отец только испугался и с божьей помощью встанет на ноги. Только какой же тут испуг, когда у него на ноге зияла рваная рана до самой кости.

Но ты не думай, что граф и его семья были плохие люди. Когда мне исполнилось одиннадцать лет, меня взяли в особняк белошвейкой. Ой, до чего же там красиво, в этом особняке! Работали мы в такой башне. Поднимешь бывало глаза, и сразу перед тобой открывается весь парк. Под ним было пятьдесят хольдов. Подумай только, ведь этой земли хватило бы на десять семей, а там росли лишь деревья, кусты да цветы. Но какие деревья, что за цветы! Граф навез их из-за границы. В парке было шесть садовников. Они без конца поливали, обрезали эти деревья и ухаживали за ними. Был там куст магнолии, так цвел бледно-розовым цветом, совсем как заячья капуста. Попадались и тюльпаны, такие, что ни в сказке сказать, ни пером описать. А когда зацветали розы! Бывало пьянеешь от запаха. А если бы ты видела, какие платья мы шили для молоденьких графинь! Сотни и сотни кусков вишневого, голубого, розового, белоснежного, лимонного, оранжевого шелка, а сколько расходовали тафты, бархата, парчи, легких тканей. Главная закройщица с утра до вечера кромсала эти дорогие материалы, четыре портнихи, не разгибаясь, шили, а я только украшала бисером. На белое платье нашивала белый бисер, на голубое – голубой и до того порой уставала, что глаза отказывались служить, но я кончиками пальцев чувствовала, куда следовало нашивать. А надо было спешить – граф с семьей уезжал на море. Однажды, помню, я трое суток подряд нашивала бисер. Мы даже обедать не ходили в людскую, горничная сама приносила еду, И как ты думаешь, что нам подавали? Самое дорогое жаркое, и к нему не овощи, а разные там салаты, да такое пирожное, что и в кондитерской, пожалуй, не купишь… Так вот три дня я головы не поднимала, все нашивала бисер, и вдруг перед глазами завертелись черные круги, у меня так застучало в висках, что я с размаху грохнулась на пол. Уложили меня на диван. Прибежала сама графиня Аннабелла, принесла мне пирожное и сказала, что за мое усердие, за то, что я так красиво вышила бисером ее платья, она привезет мне подарок с моря. Прошло лето, я уже подумала, что барышня забыла о своем обещании. А как пришла осень, меня снова позвали в особняк. Опять надо было шить платья графским дочерям. Увидев меня, графиня Аннабелла сказала; «А я не забыла своего обещания» – и тут же пошла к себе в апартаменты и вернулась оттуда с этой вот картиной…»

Доходя до этого места, бабушка каждый раз вставала со скамейки, тяжелыми шагами двигалась на кухню и снимала со стены картину, висевшую над ее железной кроватью. Картина была без рамки и представляла собой простой кусок картона с наклеенной на него цветной литографией, изображавшей море.

Бледно-голубое, безоблачное небо, гладкая лазурная поверхность воды. Там, где море сливалось с небом, виднелся белоснежный корабль, а над безбрежной синевой таинственно выступала зеленая пальмовая ветвь.

«Море, – торжественно произносила бабушка. – Смотри, нет у него ни конца, ни края, оно простирается до самых звезд. Море могучее. Если когда-нибудь оно взбесится, то затопит землю. Море щедрое, возле него растут финиковые пальмы, по нему скользят белокрылые корабли. На палубе играет музыка, и в дивных платьях танцуют люди. Всё графы да графини… С моря доносятся чудные песни, вот послушай…»

И Агнеш, прижавшись к коленям бабушки, кто знает, в который раз, слушала одни и те же слова, один и тот же голос, слушала «Санта Лючию»… И в восемнадцать лет она смотрела на картину так же, как когда-то, когда ей было пять или шесть лет. Она снова представляла себе, как начинают покачиваться нарисованные волны, как они с пеной дробятся о берег, слышала, как шумит морская ширь. Ею овладевало неудержимое желание сорваться с места, убежать, забраться под пальмы, сесть на скалистом берегу и, упиваясь морем, смотреть и смотреть на него…

«Эх, до чего же хорошо море, а?» – шептала старуха и снова вешала картину на облупившуюся стену. Видение исчезало.

Бабушка умерла зимой сорок третьего года. За неделю до того, как почтальон принес письмо о «героической смерти» солдата Яноша Шомоди. Имущество растащила родня. Картину, очевидно, выбросили. Но вот Агнеш видит ее опять.

Она снова начинает шириться и расти.

Агнеш стоит на берегу моря. Пальмовая ветвь колышется под ветром; среди смарагдовых прибрежных лесов, лаская глаз, ютятся приветливые виллы с просторными террасами. На желтом бархатном пляже под полосатыми зонтами загорают веселые люди. Дети гурьбой мчатся в воду, бросая свои огромные, пестрые мячи до самого неба.

Они стоят на берегу вдвоем с Тибором. Тибор, как бы оберегая ее, одной рукой с любовью прижимает к себе, а другой указывает вдаль, на белоснежный корабль. «Я увезу тебя на нем…» Но вот в руках Тибора блеснули два граненых бокала. За что им выпить? За мир? За счастье? «Корабль уйдет, – в ужасе кричит Агнеш, – корабль уйдет!» И действительно, из трубы парохода вырываются пламя, дым, красные искры, на море поднимаются огромные волны, уходящий корабль оглашает все вокруг ревом, да таким страшным, что стынет кровь. Раз, другой.

Агнеш вздрогнула. Опьяненная сном, с трудом возвращаясь к действительности, она выглянула в окно. На улице грозно ревели на разные лады сирены, по небу нервно метались лучи прожекторов и, словно надрываясь от кашля, рявкали зенитные орудия. Где-то в вышине, будто тысячи грохочущих подвод, проносились с гулом страшные птицы; двери и окна, как живые, казалось, плакали и дрожали. Снопы света от прожекторов и ракет осветили Агнеш. Прижимая к себе письма Тибора, она опустилась на колени, закрыла глаза и, уткнувшись головой в кресло, горько заплакала от страха.