Текст книги "Море"

Автор книги: Клара Фехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

Письменный стол Паланкаи был ветхий, но зато довольно большой. У двух других практикантов столы были маленькие. За одним сидела Гизи Керн, за другим – Агнеш Чаплар. И, что самое обидное, эти столы использовались всей конторой для свалки мусора. На них стояла корзина, и в нее бросали письма, папки, деловые бумаги, предназначенные для сдачи в архив. А так как у столов Агнеш и Гизи находился огромный шкаф, то, кто бы ни приходил искать в нем нужные документы, обязательно устраивался на этих столах. И тем не менее Миклош Кет то и дело ругал девушек за то, что они не могут навести у себя порядок. Даже из соседней бухгалтерии приходили рыться в делах. Все три бухгалтера были люди особенно неприятные. Они задирали нос, говорили на каком-то таинственном языке и ровно в половине шестого уходили домой. Их не интересовала отправка корреспонденции, их не мог вызвать к себе господин доктор в девять часов вечера, чтобы продиктовать письмо. Они только разбрасывали архив и постоянно жаловались, что ничего нельзя найти на месте. Да к тому же так командовали практикантами, будто сами руководили фирмой, хотя старше всех по возрасту был только господин Лустиг. Он носил нарукавники и каждый день рассказывал о том, как он хотел попасть в музыкальную академию. Две другие девицы, Йолан Добран и Анна Декань, были почти ровесницами Агнеш Чаплар.

Госпожа Геренчер высунула нос из-за двери докторского кабинета.

За пятью письменными столами никого не было. Она подошла к столу Агнеш Чаплар и положила записку: «Позвони своему возлюбленному. Пусть присылает за прошениями о валюте». И, возвратившись в комнату юрисконсульта, уселась по-домашнему в кресло против письменного стола, положила на колени тетрадь и застыла в ожидании, когда старик начнет диктовать письмо. На руке у нее громко тикали большие мужские часы. Половина третьего. К четырем часам она напишет корреспонденцию в Лондон, к пяти сбегает домой и пообедает. Разумеется, до половины шестого ей не справиться с почтой, практиканты опять будут ворчать, что в полночь приходится идти на почту. Такая уж нынешняя молодежь. Свидания, кино, концерты, только работать не любят. Ну что ж, пусть учатся уважать труд. Когда госпожа Геренчер была практиканткой, она частенько отправлялась на почту и после одиннадцати вечера.

«Дорогие Гезе и Андриш, как я сообщал вам в последнем письме…» И госпожа Геренчер сразу же переводит на английский:

«Dear Géza and Andris, as I told you last time…»

Так однообразно проходил день в конторе Завода сельскохозяйственных машин. На окне госпожи Геренчер висела плотная штора, сквозь которую даже нельзя было увидеть, светит ли на дворе солнце или идет снег. На улице продавцы газет выкрикивали названия городов… Дюнкерк, Париж, Тобрук, затем Сталинград, Воронеж, Татарский перевал. Но сюда не доносилось ни звука.

Господин управляющий

В два часа ночи в квартире управляющего фирмой Миклоша Кета раздался звонок. Первым проснулся восьмилетний Габи. Подумав, что это опять воздушная тревога, он в испуге выскочил из кроватки и торопливо стал запихивать в маленький рюкзак свои сокровенные богатства – игрушечную железную дорогу, книгу сказок, полплитки шоколада и хранимую под подушкой тетрадь со стихами, дневниковыми записями и неприличными рисунками.

Со вторым настойчивым звонком вскочил с постели и Кет.

– Повестка, – сказал он жене, и сам удивился, какой у него спокойный голос. – Неплохо будет, если ты приготовишь мою форму.

Жена, ничего не понимая, села в постели. На ее лицо свисали рыжие всклокоченные волосы. Она щурила глаза от света и с тревогой прислушивалась к разговору в передней.

Кет принял от почтальона белую бумажку и расписался в книге. В сумке почтальона было полно повесток о мобилизации.

– Нечего сказать, приятные вести вы приносите людям, – проворчал Кет, возвращая карандаш.

– А тем временем кто-нибудь другой принес мне повестку, – ответил почтальон, в сердцах пожав плечами. – Все. равно подыхать, днем раньше или днем позже, – и, не простившись, вышел.

Кет слышал, как он позвонил и в соседнюю квартиру. Не старого ли Шомоди мобилизовали? Хороши тогда дела у нашего доблестного воинства.

Кета разозлил жалостный, испуганный взгляд жены.

– Что ты уставилась на меня? Тебе ведь еще не принесли извещения о моей смерти. Есть у нас коньяк?

– Есть.

Миклош отворил дверцу комбинированного шкафа, в котором хранились напитки.

– Тебя освободят? – спросила жена.

Кет вместо ответа пожал плечами.

– Татара освободили.

– Его – да.

– А тебя тем более должны освободить.

Мнклош не ответил и снова налил себе коньяку.

– Следовало бы поговорить с доктором Ремером, – посоветовала жена.

– Обойдусь без твоих советов.

Госпожа Кет натянула на голову одеяло и отвернулась к стене; от страха у нее зуб на зуб не попадал. Она хорошо гнала мужа. Грубость была у него признаком того, что он трусил. Видно, что-то неладно в конторе. Вот Миклош вышел в ванную комнату, открыл кран. Неужели одевается на ночь глядя? Она ждала, что он вернется, сядет с ней рядом и расскажет о своих намерениях. Наверное, собирается пойти к Татару. Сколько раз она его предостерегала. Да разве он послушается? Краешком одеяла женщина вытерла заплаканные глаза и уснула. Даже не слышала, когда Кет захлопнул дверь в прихожей. Было часа четыре утра. Близилось неприветливое, холодное утро. Все казалось серым: и тротуары, и стены домов, и бумажные шторы на окнах для светомаскировки, серым было и само небо. Кет быстро шагал вдоль улицы Палне Вереш и, дойдя до площади Эшкю, свернул к мосту. Спустившись на берег, он сел на самой нижней ступеньке лестницы и устремил взгляд на Дунай. Вода тоже была серой и несла серые сучья. Серыми казались и стройная арка моста Эржебет и неуклюжий массив горы Геллерт. Кету с детства запомнилась одна книга; на ее толстой серой обложке была нарисована странная картинка: клубы дыма, низко над землей нависли мрачные тучи, стояли, прижавшись друг к другу, серые люди, вставшие на дыбы ржущие лошади… «Что это?» – спросил он тогда у отца. «Война», – ответил тот. «Холодно», – подумал Кет, по-прежнему глядя на воду. У него застучали зубы, потом вдруг по всему телу прошла дрожь. По ногам и рукам быстро распространились едва ощутимые судороги, заныл живот. «Боюсь. Не хочу идти на фронт».

Он продолжал неподвижно сидеть на каменной лестнице. На лбу выступил холодный пот. В голове беспорядочно копошились мысли. Он видел себя изображенным на обложке книги – лежащим на глинистой земле, раздавленным копытами лошадей. Потом ему почудилось, что он видит сына Габи, но не восьмилетним, а совсем крошечным, таким, каким он увидел его впервые. В тот день Дунай так же, как сейчас, нес свои воды. На Цепном мосту Кет встретился в автобусе со знакомыми и, задыхаясь от волнения, поведал им новость: «У меня родился сын!» Точно так же Дунай будет течь и тогда, когда в газетах среди прочих имен павших смертью храбрых появится и его имя…

Как ужасно заранее знать все это: найдут в типографии клише с лавровым венком и со словами Pro patria[9]9
  За родину (лат.).


[Закрыть]. Под ними будут значиться имена погибших: старший лейтенант Миклош Кет… Если, конечно, сообщат о нем в газетах. И потом еще не известно, оставят ли ему офицерское звание… Впрочем, раз уж погибать, то все равно как… Дефекта в брачном свидетельстве родителей больше нет, но если запросят метрическую выписку отца… Следовало бы отречься, подделать что-нибудь… Нужно, чтоб мать заявила, что он незаконнорожденный, что в его жилах нет ни капли еврейской крови. Другие тоже так делали. Для спасения все средства хороши.

Вверх по Дунаю плыл немецкий транспорт. Медленно, надрываясь, его тянул крохотный буксир. Здорово нагрузили. По-видимому, хлеб из Бачки. А тут и по карточкам хлеба не выдают. Эх, пропади он пропадом, весь этот прогнивший мир!

По набережной прогрохотал первый трамвай. Он словно разбудил Кета. Миклош вскочил на ноги. «Надо сходить к Гатару. Буду умолять его. Пообещаю денег. Отдам ему драгоценности, виноградник в Эрде, что угодно, только пусть освободят. Только бы освободили! Татар тоже отец, он поймет меня. Есть у нас в банке две тысячи пенге, отдам. Татар за деньги все сделает».

И он почти бегом опять подался к площади Эшкю, как будто все зависело от того, за сколько минут он дойдет до улицы Изабеллы.

Когда Кет позвонил Татару, тот еще спал. Дверь открыла старуха, восьмидесятилетняя мать Татара, которая из вечного страха перед сыном постоянно пряталась в кладовую, когда он приходил домой.

– Не надо будить, я подожду, – сказал Кет и вошел в столовую. Он уже давно не навещал Татаров и был просто поражен, когда и в этот раз почувствовал тот же неприятный запах, что и полтора или два года назад. Может, это стены так дурно пахнут – чем-то вроде смеси старого жира, горящей резины, пыли и плесени. В комнате царил полумрак, одна из штор была приспущена. Сквозь другое окно на противоположной стороне улицы виднелись магазины с закрытыми витринами. Глаза Кета мало-помалу привыкли к темноте, он с неприязнью принялся рассматривать комнату. «Мебель, разумеется, тоже новая. А сколько ковров! И все это на семьсот пенге в месяц?!»

– Привет, Миклош!

Из соседней комнаты в ночных туфлях, ночной рубашке вышел небритый Татар с запавшими щеками. Он протянул гостю обе руки, но в голосе его было мало радости и приветствие прозвучало как-то странно: «П’ивет!» Понятно, не успел вставить искусственные зубы! Поступив два года назад на Завод сельскохозяйственных машин, Татар вытащил себе все зубы. Тогда он ходил с такими же запавшими щеками и стиснутыми губами и точно так же шепелявил.

Этот его облик вдруг смутил Кета. Сейчас Дердь Татар был похож на того Татара, который однажды вечером явился к нему с просьбой. Тот раз он просил не денег, как обычно, не старые брюки, а работу. «Ты управляющий фирмой или бог знает, кто еще, и, стоит тебе только захотеть, ты сможешь составить мне протекцию. Но если откажешь…»

– Прости – минуточку, я все же оденусь…

– Ради бога, конечно, изволь… Я ворвался к тебе ни свет ни заря…

Татар ушел в ванную комнату.

С этим не поладишь за две тысячи пенге. Ему и четырех мало. Он горазд урвать столько, сколько другому и не приснится. Говорил же он, Миклош Кет, доктору Ремеру, чтобы тот не доверял Татару материальное обеспечение – и без него бы справились. Такой гангстер и десять тысяч не постесняется взять. В ответ на это предостережение доктор лишь посмотрел на него поверх очков и скривил рот: «Думаешь, только нашей семейке дозволено воровать». Вспомнишь эти слова – кровь закипает в жилах. К счастью, ему самому удалось тогда реализовать часть заготовок. От них-то и осталось на книжечке две тысячи пенге.

Минут через пятнадцать Татар вернулся. Его нельзя было узнать. Чисто выбритый, причесанный, надушенный, с белыми, как снег, зубами, в коричневом костюме, кремовой шелковой рубашке с темно-зеленым шелковым галстуком.

– Ты уже завтракал, Миклошка?

Кет только рукой махнул: дескать, ему сейчас не до еды.

Татар позвонил, и старушка внесла голубую камчатую скатерть.

– Один завтрак, мама, да поскорее.

Кет обалдел: ну и ну, звонить в двухкомнатной квартире!

Подойдя к серванту, Татар достал палинку и соленое печенье. Потом поставил возле бутылки две рюмки и, наливая, спросил:

– Мобилизовали?

– Да.

– Когда явиться?

– Завтра.

– Ну, выпьем. За твое здоровье.

– Дюри… что мне делать?

– Что делать? – с недоумением переспросил Татар и опорожнил рюмку. – Пойдешь в армию и будешь делать то, что делают другие.

– У меня ребенок.

– А я чем могу помочь?

– Чем угодно… ты в хороших отношениях с военным комендантом.

– Брось эти глупости.

– Тебя ведь не взяли.

Татар пожал плечами.

– C’est la guerre[10]10
  Война (франц.).


[Закрыть]. Одного берут, другого нет. Кому как повезет.

Кет чувствовал, что лицо его покрывается потом.

– Пойми, Дюри, я готов на любую жертву. Скажи, сколько тебе надо. Я не хочу идти на фронт. Не хочу подыхать, да еще сейчас, когда все равно конец… Русские уже у Карпат. Может быть, еще месяц… Я не дурак продавать свою шкуру… Помоги мне, старина. Пообещай коменданту денег.

Татар ручкой ножа стучал по яйцу. Он даже не взглянул на Кета.

– Выпейте стакан воды, коллега, и придите в себя. На сей раз будем считать, что я не слышал ваших предательских заявлений.

Кет побелел, как стена. Он вскочил и замахал кулаками.

– Ты подлец! Ты мошенник! Как ты смеешь со мной так разговаривать? Думаешь, что все забыто? Командовать мной собираешься, жалкая тварь? Ведь это же я вывел тебя в люди!

Татар не ответил. Он неторопливо тщательно выскребал из яйца ложечкой желток. Всякий раз, проглотив, он облизывал ложечку и откусывал булку с маслом, делая вид, будто не замечает Кета.

– Пусть будет так, – понизил голос Кет. – Пусть будет так. Я еще докажу, что ты неправ. Но если уж дело дошло до разрыва, то все-таки я родственник Ремеров, а не ты. Конечно, ты только и ждешь моей смерти. Пусть меня угонят на фронт, пусть я подохну – садись на мое место. Но ты, как видно, рад забыть то, что было, а?

– Не стоит ворошить старые дела, – очень спокойно ответил Татар, но лицо его покраснело. – Даже выведи ты сейчас всех на чистую воду – я не уверен, что тебе удастся выйти сухим из воды. Я воровал? Воровал, но вместе с тобой. Тебя выгородили родственники. Но так было раньше. Теперь вашей еврейской семейственности пришел конец, теперь ты уже не бросишь рваные штаны вышедшему из тюрьмы безработному. И если суждено подохнуть кому-нибудь из нас, так это тебе!

– Вот она благодарность… благодарность, злодей! Ну, ты еще увидишь… я тебя проучу, меня освободят и без твоей помощи… но уж тогда ты полетишь…

Кет вскочил, толкнул курительный столик. На пол с грохотом свалилась херендская ваза. Не помня себя от гнева, он очутился за дверью. Ну, конечно же, не стоило ему приходить сюда. Ведь можно было не сомневаться, что Татар только обрадуется, если его погонят на фронт, он давно этого ждет не дождется. Если только не сам устроил, чтобы Кету прислали повестку.

Кет зашел в первый попавшийся кафетерий, заказал завтрак, но не притрагивался к еде, а лишь нервно стучал пальцами по столу. Надо поговорить с директором. Сослаться на Гезу Ремера. Сказать, что перед отъездом в Лондон они велели до последней минуты щадить его и удерживать на предприятии. В такие времена бухгалтерию нельзя доверять кому попало. Доктор поймет это.

Он хлебнул кофе, бросил на стол двухпенговую монету и вышел на улицу. Дул ветер, было пасмурно. На площади Муссолини часы показывали половину восьмого. Задумавшись, Кет медленно побрел в контору.

Правда на земле

Госпожа Геренчер, подбоченясь, стояла посреди большой комнаты и битый час читала нотацию практиканткам Гизи Керн и Агнеш Чаплар. Паланкаи со злорадством поглядывал на них из-за учебника японского языка.

– Я уже семнадцать лет работаю, а подобной низости и представить себе не могу. У нее, видите ли, свидание, и на этом основании она бросает почту. Пусть даже миллион раз будет свидание. Долг…

– Рабочий день кончается в половине шестого, – дерзко перебила ее Агнеш.

– Во-первых, не перебивайте, когда с вами говорят старшие, понятно? Ну и что из того, что рабочий день кончается в половине шестого? По-вашему выходит, пробило половину шестого, так бросай все дела. Врач разрезал живот, но, если кончилось рабочее время, он не станет продолжать операцию? Капитан опустит наполовину якорь, кочегар сядет в тендере на уголь и будет болтать ногами, потому что кончился рабочий день? Погодите, пусть только придет господин доктор, увидите, вам несдобровать…

– Вы могли бы и раньше выдать почту.

– Я не обязана отчитываться перед вами в своей работе. В ваши годы я и рта не смела открыть перед начальством. Для вас не существует ни работы, ни начальства, ни авторитета, вы хуже тех большевиков. Нетрудно предсказать… Идите сюда, Миклош, и послушайте, какую подлость сделали эти две пройдохи.

Кет остановился в открытых дверях и пожал плечами.

– Плевать мне на все это. Меня мобилизовали.

Госпожа Геренчер всплеснула руками и тотчас же стала прикидывать в уме, что сулит ей уход Кета. Прежде всего освободится ставка в восемьсот пенге и тогда, может быть, ей повысят жалование пенге на двести. Кроме того, Миклош Кет – противный тип, однажды он наговорил доктору, что она невежлива с заказчиками. Но, как бы там ни было, он во сто крат лучше Татара. А уж если Кета угонят на фронт, то с Татаром ей не сладить. И потом нет уверенности, что доктор использует фонд и даст надбавку.

После этих лихорадочных мыслей она начала хныкать:

– Мобилизовали? Да что же это такое? К чему это приведет? И так никого не остается в тылу. Да еще забирают теперь, когда надо составлять годовой отчет.

– Замолчите, госпожа Геренчер! – яростно вскричал Паланкаи, хлопнув книгой о стол. – Как вы смеете так говорить? Конечно, какое вам дело до нашей борьбы за тысячелетнюю Великую Венгрию. Вы что, хотите, чтобы на нас надели большевистское ярмо?

– И вы еще поостынете, Паланкаи! – ответила госпожа Геренчер и шмыгнула к себе в комнату.

Пришел Татар. Он повесил шляпу на вешалку и поздоровался с Миклошем Кетом, будто ничего и не произошло. Кет, уткнувшись в газету, не ответил на приветствие.

Гизи Керн, обливаясь горькими слезами, разбирала почту.

– Глупая, чего ты так убиваешься, – шептала ей Агнеш. – Если и влетит, то скорее мне, ведь я виновата, а не ты. И госпоже Геренчер созналась и доктору скажу. Ты думаешь, такая важность – это налоговое свидетельство? Весь этот конкурс – обман чистейшей воды. Слышала, как Карлсдорфер рассказывал доктору, что договорился с вице-губернатором, – все равно подряд будет наш. Только для проформы надо было представить смету… Да полно тебе, перестань реветь. Зачем только я пошла на концерт? Тибора все равно там не было.

– Не было?

– Не было, – ответила Агнеш, и на этот раз голос ее дрогнул.

Миклош Кет, подперев ладонями подбородок, смотрел на противоположный дом, на облезлую вывеску пивной. Отсюда ему не было видно первой буквы, а только: ИНО, ПИВО, ПАЛИНКА – и это до того бесило его, что он готов был сломя голову броситься вниз и дописать отсутствующую букву «В».

«Как только придет доктор, сразу же пойду к нему. Положу перед ним на стол повестку и попрошу настоять, чтобы меня освободили. Без всяких волнений. Чтобы ему и в голову не пришло отказать».

Доктор Аладар Ремер пришел в контору часам к девяти.

Проходя через большую комнату, он кивком головы отвечал на приветствия чиновников.

– Доброе утро. Что нового? Как твой сынок, Миклош?

У Габи, между прочим, на прошлой неделе была ангина. Госпожа Геренчер с умилением на лице повернулась к доктору. «Вот это начальник, вот это человек», – казалось, говорила ее сияющая улыбка.

– Спасибо, ему лучше… Но произошло несчастье гораздо большее. Меня мобилизовали.

Это было как раз вовремя.

Доктор Ремер уже стоял в дверях своего кабинета. Татар следовал за ним по пятам с утренней почтой.

– Ну что ж, заходи, потолкуем, – ответил Ремер и скрылся в своем кабинете.

– Потолкуем, а о чем здесь толковать? Дайте указание Татару, пусть позвонит коменданту, и все тут…

Словно пораженный молнией, Кет сидел за своим столом.

– Что с тобой, Миклош, почему не идешь? – вдруг услышал он по внутреннему телефону голос доктора.

– Сейчас.

У доктора, кроме Татара, он застал и госпожу Геренчер, которая в яростном гневе пересчитывала «страшные» грехи практиканток.

– Они совершенно недостойны того, чтобы работать в такой известной фирме.

Доктор играл карандашом и громко зевал.

– Ладно. Зайдите ко мне попозже. Садись, Миклош. Надо обмозговать, кому передать твои дела, – сказал доктор.

Кет побелел.

Конец. Стало быть, его отпускают. Он будет валяться в сырых окопах, бросать гранаты, ходить в атаку, убивать людей, которые никогда не причиняли ему никакого зла, будет, надрывая горло, кричать «ура!», лежать в перевязочном пункте, истекать кровью, хрипеть, возможно… возможно, ночь будет таять в огнях залпов, повалит снег, будет свирепствовать холод, грохотать земля, будут взрываться бомбы… во имя бога, подумайте о моей жене, сыне, спасите…

– Очнись! Что это с тобой, ты как будто даже не слушаешь? Кого ты рекомендуешь на свое место?

Кет опять не ответил. Кого он рекомендует? Никого. Плевать ему на всю контору. Пропади все пропадом. Пусть хоть никогда не составляется годовой отчет – какое ему дело?

– Ну? – теряя терпение, спросил Ремер.

Кет вскочил.

– Господин доктор, спасите меня, не отпускайте… я не хочу идти на фронт. Я не хочу подыхать. Какое мне дело до этой войны? Прошу вас, дайте указание Татару, он в хороших отношениях с комендантом… стоит ему сказать только слово…

Татар был холоден как лед.

– Можете не сомневаться, коллега Кет, что мы готовы ради вас пойти на все. Но мы не вправе делать так, чтоб комендант подумал, будто у нас тут семейственность. Всем известно, что вы родственник Ремеров. Поэтому естественно, что господин доктор даже не сможет подписать подобное прошение.

Доктор Ремер с благодарностью улыбнулся Татару и с видом сожаления развел руками.

– Какое у тебя было жалование, Миклош?

За Кета ответил Татар:

– Восемьсот пенге.

– Не беспокойся, твоя жена систематически будет получать половину оклада, а если вернешься, должность главного бухгалтера останется за тобой. Ну, будь счастлив, Миклош.

Он протянул Кету руку, но тот, словно не заметив ее, багровея, повернулся на каблуках и направился к дверям.

– Немедленно остановись! – завопил доктор. – Что ты о себе мнишь? Как смеешь так себя вести? Может быть, я устроил эту войну? Я тебя мобилизовал? Или господин Татар? Если не сдашь, как положено, свои дела, то больше и носа сюда не показывай.

Кет остановился, как побитая собака, уткнулся взглядом в ковер, втянул голову в плечи.

– Что вам от меня надо?

– Предложи кого-нибудь на пост главного бухгалтера. Если не считаешь возможным передать дела кому-нибудь из наших чиновников, мы возьмем человека со стороны.

Этого еще недоставало. Тогда уж действительно придется подыскивать себе место, если посчастливится вернуться домой. Сейчас он впервые подумал, что не всем суждено погибнуть на войне, кое-кто вернется. Кет пошел в бухгалтерию, сел в кресло и попробовал собраться с мыслями.

Следовало бы подобрать такого заместителя, который вел бы бухгалтерию, но не разбирался в темных сторонах этого дела. Надо, чтобы он механически выполнял свои обязанности и не смыслил в существе. Если он и вовсе не будет знать бухгалтерского учета, тоже невелика беда. Пусть получится полнейшая неразбериха – они поймут, что Кет – незаменимый человек. Может быть, еще отзовут с фронта.

– Ну как, Миклош?

– Есть тут одна практикантка. Помогала мне составлять баланс. Очень толковая. Конечно, она еще молода. Но, думаю, подойдет.

– Кто она?

– Агнеш Чаплар.

– Чаплар? Эта блондиночка?

– Да?

– Сколько ей лет? – спросил Ремер.

– Двадцать – двадцать один…

Доктор взглянул на Татара. Тот поморщился. Такую девчонку делать главным бухгалтером! Но, подумав о другом, тут же решил, что это только к лучшему. Эта не станет совать нос в чужие дела. Пусть Чаплар будет главным бухгалтером. Госпоже Геренчер можно будет сбить спесь, вся контора запляшет под его дудку.

– Ну, каково ваше мнение о Чаплар, господин управляющий?

Татар от неожиданности так и застыл с открытым ртом. Господин управляющий? Не ошибся ли Ремер?

Нет. Доктор улыбался. Кет побледнел как смерть. Вот он, великий момент в жизни Дердя Татара. Татар сделал шаг вперед и схватил Ремера за руку.

– Спасибо… это для меня очень большая награда…

– Что ж, после утверждения выпьем по сему поводу, – улыбнулся доктор. – Итак, каково же ваше мнение, господин управляющий?

– Подойдет. Думаю, она вполне подойдет.

– Позовите ее.

– Сходи за ней, Миклошка, – обратился Татар к Кету, который стоял, прижавшись спиной к стене. – Я тем временем отыщу ее штатную карточку. Будьте добры, господин доктор, дайте мне из сейфа мобилизационный учетный лист.

Доктор Ремер неторопливо извлек из сейфа желтую папку, на которой огромными красными буквами значилось: «Секретно».

Татар быстро перелистал бумаги.

– Вот она. Родилась в 1922 году в Новых Замках. Что за черт, неужто она чешка? Нет. Отец из Будапешта. Мать тоже… нет, нет, мать оттуда.

– Эго не имеет значения, – махнул рукой Ремер. – Такие уж женщины. Наверное, захотелось поехать домой и рожать у матери.

– Образование среднее, закончила коммерческое училище, имеет аттестат, римско-католического вероисповедания. Родители – католики…

– Посмотрите, кто были ее дед и бабка. Отовсюду можно ждать неприятностей…

– Посмотрю, как же… – И Татар разбросал на кресле целую пачку брачных свидетельств и метрик.

– Разумеется, надо сделать так, чтобы и Карлсдорфер не возражал, – подумал вслух Ремер.

– Его превосходительство не станет возражать. Чаплар – единственная из служащих, кого он уважает за принесенные ему четыре флакона паркеровских чернил. Его превосходительство когда-нибудь помешается на коллекционировании чернил военного времени. Ну, вот наконец и бабушка с дедушкой. Оба католики.

– А кто у нее отец?

– Католик.

– Нет. По профессии?

– Слесарь.

– Ай-ай. Значит, пролетарии.

– Пролетарии.

Доктор задумался.

– Может быть, все обойдется, – рассуждал Татар.

– Ничего нельзя знать наперед. Эти пролетарии все до единого коммунисты.

– Я возьму нового главного бухгалтера на свое попечение, она не будет коммунисткой.

– Но вы, господин управляющий, все же позвоните в военное управление, пусть посмотрят, кто ее окружает.

Вернулся Кет вместе с Агнеш Чаплар.

Агнеш удивилась, что Ремер позвал только ее, без Гизи Кери. Но так, пожалуй, лучше, Гизи и без того сильно напугана.

Когда Кет и Агнеш проходили мимо госпожи Геренчер, та лишь взглянула на них и со злорадством улыбнулась.

«Бог свидетель, когда-нибудь я ее прикончу», – подумала Агнеш.

Кет распахнул створчатую дверь и пропустил ее вперед. Его нельзя было узнать.

С трепетом входя в кабинет, Агнеш споткнулась о край ковра. Третий год она работает на предприятии, и еще ни разу доктор не вызывал ее одну. Обычно она приходила сюда первого числа каждого нового месяца вместе с Паланкаи и Керн получать жалование. Ремер всегда выдавал его сам лично, приглашая к себе чиновников по старшинству. Сначала главного бухгалтера Кета, потом госпожу Геренчер и Татара, а за ними трех бухгалтеров, затем их, практикантов и, наконец, уборщицу Варгане. К Карлсдорферу же доктор сам заходил вручать деньги. Ремер так медленно отсчитывал получку, будто отрывал от сердца каждый филлер; расписавшись в ведомости, все обязаны были поблагодарить за деньги. Хорошо еще, что не требовали руку целовать. Эта раздача жалования была до того противна, что Агнеш порой хотелось отказаться от денег, только бы не заходить к доктору.

– Садитесь, пожалуйста, милая барышня Чаплар.

Агнеш растерянно опустилась в огромное кожаное кресло и, все больше робея, прикрыла юбкой колени. Ремер отодвинув свое кресло к углу письменного стола, но не сел, а принялся расхаживать по кабинету. В директорском кресле лежала пухлая, потертая кожаная подушка, на которую низкорослый доктор садился, чтобы удобнее было работать за письменным столом, а во время деловых переговоров казаться более внушительным. Только теперь Агнеш представился случай повнимательнее разглядеть эту небезызвестную круглую кожаную подушку. Она когда-то принадлежала директору Андришу Хофхаузеру, и с ней была связана целая история. Разумеется, об этой истории Агнеш узнала от той же госпожи Геренчер, когда та против обыкновения была в хорошем расположении духа.

В конце двадцатых годов на предприятии работала машинистка, по имени Гизи Рекаи, очень скромная, приветливая и трудолюбивая девушка. Своим поведением она ни у кого не вызывала ни малейшего подозрения. Но вот в один прекрасный день в контору явилась полиция. Гизи Рекаи тут же была арестована, ее увели, не позволив даже надеть пальто. Оставшиеся полицейские с бешеной яростью бросились обыскивать контору, они перевернули все вверх дном, но тщетно: им так ничего и не удалось найти. Сыщики на чем свет стоит ругали большевиков. Оба директора запротестовали, хотели было звонить министру внутренних дел, но, разумеется, у телефона тоже стояли полицейские. Хофхаузер попросил объяснить, что означает этот обыск. Тогда полицейский закричал на него: «Вон отсюда, еврейская мразь!» Хофхаузер вскочил со своего места и с возмущением ответил, что он никогда не был евреем, и потребовал, чтоб полицейские немедленно убрались. Его сердце обливалось кровью при виде этого страшного разгрома в конторе, как после набега вандалов. А в каком образцовом порядке содержались шкафы с бумагами, не то что сейчас, когда господа практиканты распихивают по полкам и комкают ценные бумаги, словно старые тряпки. Как ни сопротивлялся Хофхаузер, полиция все же разрыла архив, но найти ничего не нашла. Открыла сейф – ничего. Взломали письменные столы – ничего. Обыскали подвал и чердак – ничего. Так прошло все утро.

Господин директор Хофхаузер вне себя от гнева выпалил лейтенанту, предводителю полицейских, что за причиненный беспорядок взыщет с полиции штраф. Лейтенант ответил, что они, мол, просят прощения, но долг есть долг, и тут же изъявил готовность подписать протокол. В этот момент он заметил в кресле Хофхаузера круглую подушку. Подскочив к ней, полицейский увидал, что одна ее сторона зашита свежими нитками. Когда же он распорол подушку, у всех кровь застыла в жилах. Из подушки вывалилась пачка листовок с призывом: «Молодые рабочие, боритесь против эксплуатации!» Все всплеснули руками, а господин директор Хофхаузер до того перепугался, что чуть не упал в обморок. Ведь он сидел на них! Полицейские увели его тоже и выпустили только на следующий день, когда выяснилось, что он действительно непричастен к листовкам… Вот на какие штучки способны коммунисты: проникнуть в контору столь солидной фирмы и посадить самого генерального директора на листовки… Но с тех пор, кого бы ни принимали на Завод сельскохозяйственных машин, каждый должен был давать расписку, что не будет заниматься политикой и не вступит в профсоюз…

И вот теперь эта круглая кожаная подушка покоилась на дне глубокого кресла. Агнеш дорого бы заплатила, только бы посмотреть на то место, где она была зашита белыми нитками. А вдруг там, внутри ее, осталась листовка, хоть одна-единственная, увидеть бы, какая она есть… Разумеется, сейчас нечего ломать голову над листовкой, а лучше подумать о том, что ее ждет за допущенную промашку…

Доктор Ремер, будто угадав мысли Агнеш, бросил взгляд на кожаную подушку. Хм. Отец у нее слесарь.