Текст книги "Море"

Автор книги: Клара Фехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

Как грохочут орудия?

Какое у нее основание требовать, чтобы за нее сражались другие? Что она может сказать в свое оправдание? Разве то, что она заполнила три бланка? Только и всего, что сделала Агнеш Чаплар в борьбе против фашистской тирании. И она еще стоит на коленях, молится, чтобы другие пришли, пролили за нее кровь!

А там, в ночи, советские орудия изрыгали огонь на оборонительное кольцо нацистов. Не переставая, победно гудела, рокотала земля.

Тамаш Перц

Он легко нашел дом по адресу, полученному от доктора Ача. Поднявшись на второй этаж, он несколько растерянно остановился перед дверью номер четыре. Неужто он запамятовал? Разве его сюда послали? Ведь это комендатура. Пока Тамаш раздумывал, дверь открылась сама. В прихожей сгоял молодой фенрих.

– Тамаш? – тихо спросил он.

– Да.

– Мы тебя ждем. Заходи. Я – Орлаи.

Фенрих повел его через длинное, неприветливое помещение. Вся мебель в нем состояла из двух старых скамеек и стоячей вешалки для одежды. Стены были украшены плакатами: «Остерегайся шпионов».

Следующая дверь вела в канцелярию с четырьмя письменными столами под зеленым сукном, двумя пишущими машинками, шкафом для бумаг и сейфом. Две молоденькие машинистки с любопытством посмотрели на Тамаша Перца, когда тот входил следом за Орлаи к капитану Коллару. Разговор был короткий. Капитан как будто уже хорошо знал личные данные Тамаша и почти ничего об этом не спрашивал.

Поинтересовался лишь тем, какую тот прошел военную подготовку и участвовал ли в боях. Затем по-дружески пожал руку. Фенрих кивнул Тамашу головой, повел его в другую комнату, показал постель, дал кусок хлеба с жиром и кружку горячего чая.

В тот же день перед заходом солнца Тамаш Перц получил первое задание.

Впятером они спустились на площадь Лайоша Кошута и в сумерках незаметно пробрались к улице Кальмана.

– Берко, ты пройдешь к улице Хольд, а ты, Тамаш, останешься здесь и будешь прикрывать нас со стороны улицы Хонвед, – распорядился Миклош Орлаи.

Прячась за углом дома, Тамаш внимательно вел наблюдение. Все казалось заброшенным, пустынным. Кругом ни единого человека. Только над трупами солдат в зеленых шинелях, как в страшных сказках, стояли полуразрушенные стены да ветер гудел в поникших крышах домов. Мины разворачивали фасады зданий, и куски кирпича, осколки металла и обломки стекла градом барабанили по мостовой.

Берко скрылся из виду. Трое других юношей осторожно продвигались вперед. Посреди улицы Кальмана стояли четыре немецких грузовика. Их охранял один-единственный немец, но и он уже давно забыл о своих обязанностях и, прильнув к заднему колесу машины, курил сигарету, зажимая ее между ладонями.

Бесконечно долго тянулось время, пока трое приближались к машине. «Как странно, – думал Тамаш, – еще вчера я совсем не знал их, а теперь у нас одна жизнь и одна опасность смерти». Он немного сожалел, что его оставили здесь. Ему казалось, что в этой операции он обязательно должен поразить гранатой радиатор немецкого грузовика.

Становилось холодно, и Тамаш начал притопывать ногами. Вокруг царила тишина. Он медленно обернулся, чтобы снова посмотреть вслед своим товарищам, и у него внезапно похолодело на сердце: из одного дома на улице Кальмана вышла вооруженная группа эсэсовцев. Их было человек шесть или восемь, и они направлялись к грузовикам. Только бы ребята оглянулись, прежде чем бросать гранаты. Но если они не оглянутся?.. Ведь я же их прикрываю с тыла… Правда, я предполагал, что опасность появится со стороны улицы Хонвед, а их черт принес из какого-то убежища…

Тамаш был сам не свой. Мускулы пришли в движение, он инстинктивно выхватил из-за пояса первую гранату и швырнул ее в немцев. Не успела она взорваться, как он бросил вторую.

Тамаш увидел еще, как бежавшие в сторону улицы Хонвед гитлеровцы кинулись назад; кто-то истошно закричал по-немецки, дым, грохот… Он потянулся за третьей гранатой, но тут раздался страшный взрыв, взметнулось пламя. Автомашины… Что – то ударило его в плечо, он ясно почувствовал чью-то сильную руку, пошатнулся и увидел окровавленный рукав френча. Голова закружилась. Тротуар стремительно раздался вширь, дома уплыли куда-то вдаль… «Надо добраться до стены, – почему-то подумал он. – Туда, вон в ту нишу».

Проем в стене – запасный выход из убежища – был в каком-нибудь метре от Тамаша. Но прошло невероятно много времени, пока наконец ему удалось на животе и здоровом боку доползти туда. На снегу валяется рука, совершенно окоченевшая, оторванная женская рука и какая-то книга. Как быстро стемнело, только что он видел снег. Неужто он больше никогда не поднимется? Неужели он здесь погибнет? Напрягая все силы, Тамаш повернул голову. Сколько раз ему случалось проходить по улице Хонвед! Здесь, рядом, на улице Алкотмань они организовали с учениками коммерческого училища отряд бойскаутов. А на улице Марко их гимназия. Здесь он впервые поцеловал девушку, провожая ее домой. Был рождественский вечер. Девушку звали Аничка. Белокурая, худенькая словачка, она целых три года скрывалась в Будапеште… Она была дочерью врача из Бестерцебани. Ночью переплыла реку Гарам. Тогда он учился на первом курсе философского факультета. Денег не было, но хотелось чем-то порадовать ее на рождество. Шел снег, улица была такой же белой, как сейчас. Лед и снег покрывали весь мир. Аничка, одетая в тонкое демисезонное пальто, прижалась к нему. На Бульварном кольце Святого Иштвана они зашли в небольшую лавку музыкальных инструментов. Время было позднее, до закрытия оставалось не более получаса. В длинном, узком магазине царил полумрак… Единственный приказчик уже ушел домой, и владелец магазина, приземистый старичок в синем холщовом халате и домашней шапке, один укладывал на полки разбросанные губные гармоники и крохотные коробки с игрушками. Рождественский базар кончился, и весь этот товар остался на будущий год. Без четверти пять в лавку ввалилась запоздалая компания; они попросили показать граммофонные пластинки, без отбора купили несколько штук, одну поставили на проигрыватель: «Братец Петер Фекете, ты – неловкий малый, никогда не схватишь счастье за хвостик…» – и ушли. А они вдвоем по-прежнему стояли в магазине. Прослушали «Ave Maria» Шуберта, затем «Эгмонта» и любимую песенку Анички «Для Элизы». Затем проиграли менуэт Моцарта из симфонии «C-dur» и серенаду Хаффнера. Продавец с неохотой и подозрением доставал из коробки пластинки. Он вздыхал, несколько раз вынимал свои большие, как картофелина, карманные часы, посматривал на них и качал головой. Потом опустил железную штору над дверью, выходившей на Бульварное кольцо и, оставив включенной сорокасвечовую лампочку в кабинке для проигрывания, потушил везде свет, боясь, как бы полицейские не заметили нарушения закона о закрытии магазинов. Не раз он доходил до того, что готов был вышвырнуть их вон, сказать: «Я очень сожалею, но вам придется выбирать быстрее, мне пора закрывать свое предприятие, к тому же мне хорошо известно, что вы ничего не купите; люди в нынешние времена тратят деньги на сахар, муку, а не на пластинки». И спать ему хотелось, и настроение у него было препаршивое, но он все же молчал, потому что все-таки это покупатели, а вдруг они возьмут эту симфонию «C-dur». Сам черт не поймет этих оборванцев-студентов. Приходят сюда и неделями слушают бесплатно, а потом вдруг вопреки здравому смыслу, обрекая себя на голодание, покупают в подарок пластинки…

Тамаш клал перед Аничкой на диск пластинки, как влюбленный мужчина перед женщиной – драгоценный дар или шелковый отрез. Сидя на крохотном стульчике и прильнув головой к груди Тамаша, девушка с закрытыми глазами слушала очаровательные мелодии. Музыка была такой знакомой. «Эгмонт»: Татры, треск партизанских винтовок, леса и реки, раздолье. Менуэт Моцарта напоминал дом, веселое пламя в кафельной печи, игрушки, ласковую руку отца, потерянное счастье. Продавец, теряя терпение, топтался рядом.

– Дайте, пожалуйста, девятую симфонию Бетховена, – попросил Тамаш.

Последовал покорный вздох. Затем перед ними появилось девять пластинок. Тамаш одну за другой ставит их на проигрыватель, и вот уже звучат самые совершенные в мире мелодии, непрерывная буря чувств и желаний, от робких аккордов до апофеоза, до гимна радости.

– Спасибо… как-нибудь в ближайшее время… заглянем, – сказал Тамаш, когда прозвучал последний такт, и с бьющимися от радости сердцами они выбежали на узкий двор, а затем через ворота соседнего дома на улицу.

– Вот увидишь, мы действительно будем счастливы… Наступит мир, нас освободят… У тебя будет свой дом, больше не придется скитаться, – шептал он девушке, и, держась за руки, они шли по такой же заснеженной улице, может быть, именно здесь, по улице Хонвед, и громко пели. Аничка!.. Где сейчас Аничка? Угнали… Однажды он рассказал о ней какой-то девушке. Какая же хорошенькая была и эта девушка. Агнеш Чаплар, где она сейчас? Она тоже забудет его. Пройдет по улице Хонвед; может быть, вдвоем с Тибором, а может, и с другим… будет зима, такая же снежная зима, а они, прижавшись друг к другу, будут есть жареные каштаны… Странно, ничего не болит, а только хочется пить. И кругом непроглядная тьма. Неужели так поздно? Следовало бы добраться домой. Но нет, ему больше не вернуться туда. Флобер описывает смерть мадам Бовари. После последнего причастия священник смазывает ей маслом ступни, которым больше никогда не ступать… эту часть книги он, бледный от ужаса, перечитывал несколько раз подряд… Неужто и ему больше не ходить по земле, а, окоченев, безмолвно лежать здесь, как этот камень? Тогда к чему было убегать от немцев? Прятаться? Читать с Тибором стихи? Тибор увидит весну, увидит деревья… Но нет, ему никогда не познать чувства, когда взрывается граната и от этого на свете остается меньше фашистов, меньше опасностей, меньше развалин, тех, кто угрожает Аничке, Агнеш, городу, Дунайской набережной, всему, что красиво, ради чего стсит жить… ради чего стоит умереть…

Фенрих Миклош Орлаи только поздно вечером смог отправиться на розыски Тамаша. С малой надеждой он обыскал улицу Кальмана и улицу Хонвед. Его зоркие, привыкшие к темноте глаза лишь с трудом различали среди замерзших холмов мусора кирпичи, балки, человеческие тела, трупы лошадей. Освещая путь слабым светом фонаря, он, пригнувшись, прижимаясь к домам, продвигался вперед в надежде услышать стон.

Но то и дело взрывались бомбы и гудели от воздушных волн дома… «Очевидно, спасся», – подумал он, проходя в третий раз по улице Хонвед. Но тут он вдруг заметил, что у выхода из убежища что-то чернеет. Бледный человек неподвижно лежал на спине. Шапка валялась рядом, волнистые волосы прикрывали лоб. Глаза были полузакрыты. Орлаи схватил Тамаша за руку, расстегнул френч, прижал ладонь к сердцу, опустился на колени и несколько минут внимательно осматривал его.

Потом встал, снял шапку и перекрестился.

На рассвете приземистый, усатый начальник ПВО большого пятиэтажного дома у перекрестка отправился за водой. Увидев возле ворот труп, он выругался с досадой. Тоже нашел где умереть! Доставай теперь людей, лопаты, хорони его в этой мерзлой земле! Он взял длинного парня за ноги и потащил окоченевшее, тяжелое тело по осколкам снарядов, битому стеклу, искромсанным замерзшим трупам лошадей, через кочки и выбоины к соседнему дому. Затем вытер вспотевшую шею и пробормотал нечто вроде извинения перед окровавленным изуродованным безжизненным телом человека.

По небу плыли тяжелые, хмурые тучи. Одна из них разверзлась, пошел снег и покрыл толстым белым саваном лицо и сердце Тамаша.

Дневник

Многие дни подряд Мария Орлаи не ходила домой. Только передавала отцу весточку, что она жива-здорова, ничего с ней не случилось, и просила, чтобы он берег себя. Ей не хотелось, чтобы старик увидел синяки и кровоподтеки – следы нилашистских побоев. Но сегодня утром в больницу приходил ее старший брат, Миклош, и умолял сбегать домой.

– Что-нибудь случилось с отцом?

– Нет, что ты… Видишь ли, я солдат и не могу все время сидеть с ним, а ты ведь отца знаешь, никак не хочет спускаться в убежище. – Миклош, поцеловав сестру, на прощание сказал: – Если пойдешь домой, гы все-таки осмотри его.

В больнице работы было так много, что, казалось, ей не будет конца. Идя домой, Мария почувствовала, что от усталости у нее кружится голова. Она торопилась, над ней проносились самолеты, но она не останавливалась, а только прижималась порой к домам. Разве знаешь, где тебя подстерегает опасность?

В прихожей Мария увидела на вешалке пальто отца. В последнее время она всегда заставала старика дома. Он уходил к себе в кабинет и писал. Иногда до полуночи, а иногда до самого рассвета он не мог оторваться от письменного стола. Может быть, он заканчивает свой давнишний великий труд о профилактике кариоза зубов у детей. На протяжении четырех десятилетий он наблюдал, изучал кариозные молочные зубы, воспаление десен, искривление зубов у подростков. Составил статистическую таблицу о квартирных условиях школьников своего района, об их питании, о том, сколько солнечного света, молока, свежих фруктов получают дети. «Кариоз вызывает мучительную боль. И если говорить об осложнениях – тут речь пойдет о влиянии гнойника на суставы, уши, сердце, печень. А последствия плохого пережевывания пищи – желудочные заболевания, повреждения полости рта больными, кариозными зубами, опухоли… кариоз – народное бедствие, и, если бы у меня было сто жизней, я бы отдал их все на борьбу с этим заболеванием».

«Пожалуй, лучше, что старик увлекся работой», – думала иногда Мария, когда, озабоченная, заглядывала в кабинет и предлагала отцу ложиться спать, советовала следить за своим здоровьем. После смерти матери отец стал таким немощным, так внезапно постарел. Пусть пишет свой труд. Ничего, что во время ужина он бывает задумчив, иногда оставляет еду и что-то записывает в свой блокнот. Делая запись, он левой рукой всегда прикрывает бумагу. Это вызывает улыбку у Марии. Она тоже всегда так делала, когда писала, рисовала и к ней подходили подруги.

– Что нового, папа?

– Ничего, доченька.

– Ты очень занят?

– Очень.

– Принести еще чашку чая?

– Гм, спасибо, принеси или… впрочем, не надо, – и опять за карандаш и опять пишет.

Мария понимает отца, и тем не менее иногда ей неприятны эти слова, брошенные рассеянно и даже как-то неприязненно. Как было бы хорошо в эти тяжелые дни потолковать с отцом, опытным врачом, о разных проблемах, об интересных случаях из практики, попросить у него совета, помощи…

Ну, ладно. Мария поспешно вешает пальто и стучит в дверь отцовского кабинета. Разумеется, старик не ушел в убежище.

– Кто там?

– Это я, Мария.

Она в недоумении: отец открывает дверь ключом.

– Прекрасно… это ты. А я уже опасался, что опять идут те.

– Кто? – оторопело спросила Мария.

– Два жандарма, нилашист и немец. Они все время приходят сюда.

– Как так все время?

– И вчера. И позавчера. Сегодня ночью тоже были. Но Миклош не слышал, когда я открывал дверь.

Мария смотрела на отца, ничего не понимая.

– Он тоже спал дома, но так крепко, как медведь. Он так и не проснулся. Между тем я им кричал, чтоб они уходили… – сказал старик и встал. Одной рукой он пригладил свои короткие белоснежные волосы, а другой нервно застучал по столу.

– А что им надо?

– Ничего. Придут, постоят, тараща на меня глаза, погрозят пальцами и уйдут.

Мария была поражена. Галлюцинирует? Что это, мания преследования? Или действительно кто-то сюда приходит? Каждый день происходит столько непонятных и ужасных вещей, что и этому можно поверить. Как же быть?

Отец как будто несколько успокоился, рассказав дочери о страшных посещениях. Он повеселел, стал шутить, разговаривал за ужином. Спрашивал Марию о больнице, чего уже очень давно не делал. На ужин была печеная картошка. Старик взял в руку горячую картофелину и принялся рассказывать о своем детстве, о деревушке в долине Вага, о длинных зимних вечерах, о печеной картошке, о глубоком снеге.

– Спокойной ночи, доченька, пора спать, – поднялся он часов в одиннадцать ночи, погладил Марию по голове и направился к себе в комнату. Но, дойдя до двери, отпрянул назад.

– Они здесь! Пришли, проклятые!

Мария выпустила из рук тарелки.

– Папа, что с тобой?

Лицо старого врача стало пепельно-серым. Он прикрыл его руками и громко заплакал.

– Папа, что случилось?

Она осторожно проводила его в кабинет, уложила на диван, укрыла, дала ему снотворное. Доктор Орлаи судорожно хватался за руку дочери. Когда он уснул, Мария осторожно высвободила руку и стала в тревоге ходить по комнате. Нервное потрясение? Переутомление?

Она испытывала угрызения совести. Сотни больных осматривала, лечила ежедневно, а что отец чем-то заболел, не замечала.

Мария села за отцовский письменный стол и в раздумье принялась рассматривать давно знакомые вещи. Разбираемый на части череп, которым в детстве она пугала своих классных подруг, стеклянную пепельницу. И вдруг увидела свежеисписанные листы бумаги. Неторопливо перелистывая их, она машинально пробежала глазами по тексту и, когда до ее сознания дошел смысл нескольких фраз, оцепенела. Мария нагнулась вперед и взволнованно стала читать дальше:

«Сегодня в полдень за мной снова пришли и позвали в казарму Радецкого. Мне было предложено дать медицинское заключение о смерти двух женщин. Одной из них было лет двадцать восемь – тридцать, на теле были следы многократного, по-моему, двадцатипяти-тридцатикратного изнасилования. На левом боку между первым и вторым ребром две ножевые раны, на шее укусы. Я подписал заключение, что смерть произошла от паралича сердца».

Мария с ужасом читала новые записи:

«Рядовой солдат венгерской армии, примерно двадцати четырех лет. Одежда изорвана, половые органы изуродованы, оба глаза выколоты. Я подписал, что солдат погиб под пытками. Однако в действительности труп был изуродован через четыре-пять дней после смерти. Я обнаружил следы пулевого ранения: пуля вошла в левый висок и вышла на затылке. Она, безусловно, и явилась причиной смерти. Я констатировал также, что труп, несомненно, был доставлен в тыл с передовой и изуродован здесь, очевидно, с той целью, чтобы оклеветать русских, обвинив их в нарушении международного права, усилить страх перед русскими и вызвать ненависть к ним у венгерских войск, ведущих войну неохотно и плохо».

Затем на следующей странице:

«Знаю, что я должен был отказаться и не подписывать судебно-медицинский протокол. Подполковник Петерфи пригрозил мне расстрелом, и я подписал… дело в том, что обе ноги отрезали позднее, очевидно, через семь-восемь дней после смерти… Петерфи опять потребовал… но я не поставил своей подписи, а написал только «мендакс»… ложь, ложь и убежал… если догадаются… но невозможно… сойду с ума… труп был мерзлый и не менее недельной давности… семнадцатилетний юноша… обе ноги до колен…»

Записи становились все путанее, все непонятнее. Марии иногда казалось, что она сама лишилась рассудка… Ведь это же… ужасно!

– Сойду с ума! Сойду с ума! Сойду с ума!..

Услышав крики, Мария очнулась.

Отец сидел на диване. Он смотрел на нее мутными глазами и непрерывно повторял:

– Сойду с ума! Сойду с ума!.. Дай мне костюм… за мной идут, не могу же я идти босиком!..

– За тобой никто не придет, папа. Я никого сюда не пущу.

– Нет, придут. Влезут через окно, через дымоход, через печку. Мертвые на все способны.

Старик громко плакал, ломал руки и хватался за голову.

– Давай уйдем отюда, папа… Пойдем в больницу. Будешь там лечить больных, и никто тебя не найдет, – сказала Мария и в отчаянии не смогла сдержать горьких слез.

Орлаи счастливо засмеялся, как человек, освободившийся от какого-то страшного бремени.

– Пойдем сейчас… сейчас же пойдем.

Он поспешно надел в прихожей пальто, но тотчас же повернулся, бросился стремглав в кабинет и схватил со стола свой дневник. Затем ноги его подкосились, он посмотрел на стул.

– Уже поздно… они уже пришли за мной…

Мария с большим трудом уложила потерявшего сознание старик? на диван.

Прошитая длинной пулеметной очередью, затрещала оконная ставня.

Паровоз

Все произошло в течение нескольких часов.

Было около полудня, когда здание Завода сельскохозяйственных машин заняли немецкие солдаты. На заводской двор въехало три огромных танка, в заводские помещения втащили набитые соломой тюфяки, в окнах заводоуправления, выходящих на улицу Месеш, установили пулеметы.

Белый огонь в печах литейного и эмалировочного цехов стал краснеть, а затем постепенно погас совсем. Стук молота прекратился, краны остановились, в формовочном цехе сиротливо торчали наполовину заполненные формы.

Полковник Меллер дрожащим голосом прочитал приказ. Завтра в семь часов утра все мужчины, достигшие шестнадцати лет, вместе с трудоспособными членами семьи должны собраться на заводском дворе, имея с собой продовольствие на три дня. Кто не выполнит этот приказ, будет расстрелян на месте.

К четырем часам дня длинный товарный состав был полностью готов к отправке. На заводскую железнодорожную ветку согнали все вагоны, которые удалось разыскать и подать сюда. Под охраной немецких солдат и нилашистов около пятидесяти рабочих приступили к погрузке токарных станков, готовых деталей, формовочного оборудования.

Яни Чизмаш после оглашения приказа об эвакуации вместе с Яни Хомоком перетащил все свои книги к Габришу Бодзе. Семья Бодзы жила на другом конце улицы Месеш. В однокомнатной квартире ютилось шесть человек – сам Габриш, его жена, мать и три сына. Мальчики пяти, четырех и двух лет вместе с больной бабушкой теснились на железной кровати в кухне. Из-под перины виднелись лишь кончики мальчишечьих носов и три пары огромных темно-карих глаз. Худенькие, бледные личики, по-взрослому тревожные взгляды говорили о том, что они больше знают о голоде и воздушных налетах, чем о Спящей красавице и Снегурочке. Габриша не было дома, дверь открыла жена.

– Вы что собираетесь делать? – с беспокойством спросила она, не поздоровавшись.

– Не бойтесь, Аннушка, теперь уж и правда осталось всего три дня, а может, и того меньше. Пусть черт едет с ними. А мы спрячемся.

– Куда?

– На чердак, в подвал, в Буду, или же, в заброшенную печь.

– В такое время вы еще шутите!

– А почему бы и нет? Мне ведь от бомбы только одну ногу оберегать надо. Нет, серьезно, нужно книги закопать.

– Снесите в погреб, там столько сломанных половиц, суньте под какую-нибудь…

Книги удалось спрятать, но что будет с людьми?

За винным погребом бакалейной лавки Ковачевича был еще один погреб. Старый скряга Ковачевич держал там такие товары, о которых не должны были знать таможенные власти. Как ни скрытничал старик, но время от времени ему все же приходилось звать двух-трех парней, чтоб переставить мешки, перекатить бочки, и об этом укромном месте стало кое-кому известно. К вечеру там укрылось десяток рабочих семей и двадцать пять – тридцать дезертиров.

Яни умолял мать и отца воспользоваться этим убежищем, но старый Чизмаш, сидя за кухонным столом перед раскрытой дверью, наблюдал за заводским двором. Он видел немецкие автомашины, ряды товарных вагонов, зенитную пушку на крыше здания заводоуправления, видел, но не двигался с места. Если суждено ему умереть, то он умрет среди знакомых стен, у старого очага. Но прятаться под землей он не станет, он ведь не крыса и не крот, а человек. Рядом сидела жена; сложив на коленях руки, она тоже ожидала решения судьбы.

На заводском дворе медленно загружались стоявшие на путях вагоны. Руководивший работой Лорант Чути двигался неторопливо. «Эго нужно упаковать снова, – распоряжался он, – что это за работа… так нельзя укладывать плиты, унесите их обратно. Немецкие офицеры каждые пять минут торопили его с погрузкой. Какой-то капитан с изможденным лицом больного язвенника схватил Чути за воротник и стал осыпать грубыми ругательствами. Чути даже глазом не моргнул. Терпеливо выслушав поток ругательств немца, он повернулся, словно по команде, и стал удаляться.

– Ты куда? Застрелю!

– Я инженер, а не грузчик, – раздраженно ответил Чути. – Вас, возможно, интересует только груз. Меня же еще и то, доедет ли он до места. Пожалуйста, я могу нагромоздить как попало в вагоны токарные станки, но вы, господа, слыхали, я предупреждал господина капитана – половина станков в пути придет в негодность.

– Так пошевеливайтесь же, черт вас побери! – крикнул капитан, смачно ругаясь по-венгерски и на жаргоне немцев Будакеса.

Прапорщик Чути козырнул, возвратился к вагонам и по-прежнему неторопливо стал инструктировать рабочих, как грузить в вагоны фрезерные станки, изделия эмалировочного цеха, отливки, стеклорезки, шлифовальные круги.

Один из молодых рабочих тащил на спине мешок с песком, он сбросил его в вагон. Чути шел рядом с ним. Парень повернулся и со злостью сплюнул.

– Вздернуть надо бы таких инженеров! Зачем отдаете все этим?..

Чути покраснел, но, сделав вид, что не расслышал, прошел вперед.

Два вагона грузились самими немцами. В них складывали не заводское оборудование, а посуду, мебель, белье, даже детские игрушки – все, что доблестным союзникам удалось наворовать в покинутых жителями окрестных домах.

Около восьми часов вечера немцы отдали приказ приготовить состав к отправке. Светловолосый шумный немец с прыщеватым лицом, назначенный машинистом, стоял неподалеку от паровоза и рассказывал о своих любовных похождениях. Рассказ сопровождался выразительными жестами. Его дружки покатывались со смеху.

Кроме немцев, на заводском дворе почти никого не осталось. Бо́льшая часть нилашистов разбрелась по окрестным домам в надежде, что немцы кое-что оставили и на их долю. С обеих сторон поезда длинными рядами стояла вооруженная немецкая охрана. И тут произошло невероятное.

Паровоз вдруг тронулся с места, и притом сам собой. В будку машиниста никто, казалось, влезть не успел. Тронулся с необычной начальной скоростью. Труба его выбрасывала в серую ночь тысячи искр и языки пламени. Никому в голову не пришло вскочить на паровоз, остановить его, а тем временем паровоз уже выехал за ворота заводского двора и понесся по рельсам в сторону Цегледа.

Светловолосый Эрих на полуслове оборвал свой рассказ и во всю прыть помчался в комендатуру. В кабинете главного инженера он увидел старшего лейтенанта в эсэсовской форме. Тот как раз говорил по телефону. Он сердито махнул Эриху рукой – подожди, мол, за дверью. А когда через добрых десять минут позвал его в кабинет и до него дошла история об угнанном нечистой силой поезде, он весь побагровел. Офицер грозил дрожащему от страха солдату военным трибуналом, расстрелом. Почему он не был на паровозе? Почему он, болван, не вскочил на него, когда паровоз тронулся с места? И если он, скотина, проворонил-таки поезд, то почему не доложил немедленно, почему не сказал ничего, когда его выставляли за дверь, и главное, чего он сейчас ждет? Эсэсовец распорядился немедленно выслать погоню в составе десяти автоматчиков на мотоциклах.

Состав остановился в четырех-пяти километрах от завода.

– Слава богу, – радостно простонал прыщеватый Эрих и погнал мотоцикл по замерзшей кочковатой земле вдоль поезда. Когда он достиг головных вагонов, у него от ужаса полезли на лоб глаза. Паровоза впереди состава не было. Все вагоны были на месте. Даже таблички сохранились на каждом из них: «Подарок венгерского народа героическому германскому народу». Но паровоз как в воду канул. Такого бесовского наваждения он никогда в жизни не видел.

Немцы соскочили с мотоциклов, окружили поезд и начали тщательно осматривать все подряд: заглядывали под колеса, залезали в вагоны, шарили среди станков, чуть не обнюхивали рельсы, ринулись в акации, росшие по обеим сторонам насыпи. Ни паровоза, ни людей! Эриха, когда он вернулся к мотоциклу, трясло так, как не трясло, пожалуй, во время приступов тропической лихорадки два года назад у Тобрука.

А между тем паровоз был не так далеко, километрах в шести отсюда, в направлении Цегледа, в железнодорожном тупике. Несколько недель назад в этом месте предусмотрительные люди заботливо сложили металлолом. Нагромождение металла напоминало огромный тоннель. Паровоз и въехал в него. Три человека тотчас же соскочили с паровоза и сделали из обломков старых машин завал у входа в тоннель, такой высокий, что он полностью укрыл паровоз, а в это время одноногий машинист погасил в топке огонь. Из тендера он достал несколько свертков: одеяла, две двухкилограммовые буханки хлеба, кусок сала, несколько луковиц и двенадцать ручных гранат.

Четыре человека, тесно прижавшись друг к другу, сидели в кабине машиниста. Они почти не разговаривали между собой. Все их чувства и мысли были заняты одним: преследуют ли их? Ищут ли их? И дождаться ли им здесь окончания боев? Придут ли сюда этой ночью русские? Или в крайнем случае – завтра?

– Как бы то ни было, – сказал Лорант Чути, выражая их общую мысль, – но даже ради спасения одного токарного станка стоит…

– Звезда, смотри, Яника, звезда! – воскликнул Яни Чизмаш с задумчивой, ребячьей радостью. – Какая яркая звезда!

Яни Хомок посмотрел на небо. Над густыми ветвями леса из старого железа на небе, светившемся от артиллерийского огня и прожекторов, как раз над их головами мирно и приветливо мерцала звезда.