Текст книги "Море"
Автор книги: Клара Фехер
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)
Вода
А дни уходят в небытие.
На смену утру приходит вечер, на улице грохочут трамваи, кричат продавцы газет, но ничего нельзя разобрать. Между тем ей очень хочется услышать хоть одну весточку, хоть одно слово, хоть намек на то, где проходит фронт, сколько еще будет продолжаться заточение. Поначалу любая мысль причиняла ей боль: как там родители, что они думают о ней, догадываются ли, что она где-то прячется? Что случилось с Ферко и Карчи? Ищут ли ее из конторы? А что с Тибором, где он скитается сейчас? Агнеш ощущает на сердце лишь томительную тяжесть, она часами просиживает, не двигаясь и даже не замечая, как по лицу ее текут слезы. Перестала думать, живет в каком-то забытьи, из которого ее выводит только страх от рева сирен.
Сегодня она записала в дневнике тридцатый день. Вчера кончился чернослив. Что будет, если кончится все? Впрочем, она и так почти ничего не ест.
Половина десятого утра. Она знает это не по часам, а по биению охваченного ужасом сердца. Подобно тому как зверь предчувствует опасность, так и она чувствует приближение воздушной тревоги. Каждый день дает себе обет не бояться, обещает сегодня быть храброй. Ведь американцы бомбят не город, в нем нет никаких военных объектов… И потом не все ли равно, боится она или нет… Она пытается найти успокоение в молитве, но пока машинально твердит «Отче наш», уши ее улавливают далекий гул, колокольный звон, звуки радио, вой сирен. И действительно, откуда-то издалека сначала доносится какое-то жужжание, как будто приближается туча комаров, затем гул все усиливается и усиливается, пока наконец во всю мощь не начинают реветь сирены, повергая в ужас все живое. Спасайтесь, люди! Дрожат оконные стекла, гудит земля, совсем близко слышится гул самолетов – боже, сжалься, пощади…
Налет длится полтора часа. Полтора часа – это девяносто минут, девяносто минут – пять тысяч четыреста секунд… И каждая секунда – это кошмар. Как все это вынести? И сколько таких налетов еще придется пережить?
Неплохо было бы попить воды.
Во время налета Агнеш не осмеливается ходить по складу. В такую пору в доме воцаряется тишина, все жильцы прячутся в убежище, только дежурные ПВО стоят на своих постах. Они могут услышать даже малейший шорох. Поэтому после отбоя приходится ждать еще несколько минут, пока в доме начнется обычная жизнь.
Как жарко. Прошлым летом она каждый день купалась в бассейне. Ой, как было приятно плавать! Медленно, на цыпочках Агнеш направляется в туалетную. Из крана вода не течет. Что это? Воды нет.
Через полчаса она снова приходит в туалетную. Воды опять нет. Никогда еще ее так не мучила жажда. Во рту пересохло, даже глотать трудно. И бидон стоит пустой! Почему она не подумала о нем раньше!
В пять часов пополудни воды все нет. Вечером – тоже нет, ночью – тоже.
Сколько дней можно прожить без воды? Наверное, с неделю.
В следующий день Агнеш съела ложку варенья. От сладкого, густого варенья жажда мучает еще сильнее. Хоть бы глоток воды остался в бидоне, пусть хоть самой затхлой! Глоток воды! И она ни о чем больше не думает, только о воде. Ей вспоминается источник, свежий, серебристый, прохладный источник на склоне поросшей густым лесом Пренченской горы. Какая-то старая словачка в темно-синем платке, опустившись на колени, пила воду прямо из источника. Вода текла у нее по подбородку. Рядом со старухой, пока она утоляла жажду, лежала палка и корзинка с земляникой. То была сказочная картина. Агнеш, девочка четырех-пяти лет, задыхаясь от волнения, подбежала к словачке и закричала: «Бабушка, не пейте воду из источника, а то превратитесь в козулю».
А если бы она и впрямь могла превратиться в козулю, стать волком, окаменеть, умереть от стакана воды, разве отказалась бы сейчас его выпить?
Два дня Агнеш не пила воды. Теперь через каждые пять минут она бегает к крану. Ждет не дождется, когда наконец зашумит в трубах вода. Иногда ей кажется, будто на конце крана поблескивает капля, но нет. Вода не появляется.
Идя в туалетную, она вдруг услышала странный шум. Что-то щелкнуло. Агнеш отпрянула назад и прислушалась. Тихо. Она собралась было уже сделать шаг вперед, как снова послышался тот же звук. Только теперь девушка поняла, что это за шум. Кто-то старался проникнуть в склад. На дверной решетке пришли в движение замки. Кто это может быть? Что ее ждет? В последнюю минуту она быстро шмыгнула назад в конторку и остановилась за дверью, навалившись на нее всем телом. Может быть, лучше спрятаться за стеллажом? Но могут услышать шаги, и к тому же у нее нет сил отойти от двери. Агнеш забивается в угол, прижимается к стенке, опирается о нее ладонями и ждет. В переднем помещении темно. Вошедшие мужчины ищут выключатель. Сердце у Агнеш так бешено бьется, что она боится, как бы не потерять сознание. Одного мужчину она узнает – это дворник. Другой ей незнаком.
– Ах, да, господин начальник, ведь электричество выключено.
– Спички есть?
– Я и в темноте найду бидон… вот он.
Дворник, не оглядываясь по сторонам, направился к жестяному бидону и сунул в него руку.
– Пустой.
– Я так и думал. Бандюги этакие. Я буду на них жаловаться. А вдруг пожар? Или еще неделю не будет воды? Военное предприятие – и без запасов воды!
– Но ведь склад эвакуирован, – робко заметил дворник, в годовом бюджете которого значительную статью дохода составляли те сто пенге, которые он получал от Кинчешей в день Нового года.
– За ними числится этот склад или нет?
– За ними.
– Вот об этом и речь. А бидон мы конфискуем, – решил строгий начальник. – Отнесите его ко мне на квартиру.
– Слушаюсь, – равнодушно ответил дворник. Минуту назад он тоже подумал было, что неплохо бы прихватить этот бидон и снести его к себе домой. Правда, у них уже было целых четыре бака для стирки, но в последнее время дворником овладела какая-то страсть к стяжательству. В глубине дровяного склада он уже успел припрятать реквизированные в еврейских квартирах гардины, белье, фарфоровую посуду и даже полный комплект оборудования для зубоврачебного кабинета. В субботу вечером пришлось пожертвовать несколько ценных книг в добротном переплете, чтобы согреть воду для ванны.
– Склад совершенно пуст? – поинтересовался начальник и сделал несколько шагов вглубь переднего помещения. Агнеш даже дышать перестала от страха. Она, подобно страусу, закрыла глаза в надежде, что если не будет смотреть, то, может, ее не заметят. Что она станет делать, если они заглянут сюда? Пожалуй, не мешало бы все-таки спрятаться. Куда там, у нее нет никаких сил двигаться.
– Конечно, пустой. Гвоздя – и того не найти. При мне запирали дверь.
– Ну, ладно, пошли. Но черт его знает, что будет с этой проклятой водой. Даже пива не продают.
Мужчины направились к выходу, дворник потащил за собой бидон. Снова закрылась решетка, щелкнули замки. Агнеш подождала немного, затем глубоко вздохнула, перекрестилась и, медленно ступая, осторожно приблизилась к коридорной двери, прижалась лицом к стеклу и попыталась разглядеть, что делается во дворе. До нее временами доносился шум, плакал какой-то мальчик, выслушивая грозные поучения матери. Вот что-то со звоном упало, наверное, тарелка. Где-то истошно выла собака. По ту сторону двери жизнь шла своим чередом, но увидеть ничего не удавалось.
Стало быть, воды нигде нет. Значит, бомба попала в водонапорную станцию или в главный водопровод. Одним словом, правительство обязано принять все меры, чтобы в срочном порядке устранить последствия бомбежки. Да, но что значит «срочно»? В конечном счете населению неделю-другую придется пользоваться кипяченой дунайской водой, и пока не иссякли запасы минеральной воды, вина, пива, соков, молока и имеются свежие фрукты… Но я. сколько я смогу вытерпеть? Разве не лучше было бы, если бы меня обнаружили, отдали в полицию, как дезертира с военного завода?.. Пусть будет что угодно, только не эта ужасная медленная смерть. Лягу и буду лежать неподвижно, может, так дольше вытерплю… Нет, я должна каждую минуту бегать к крану, должна не прозевать воду. Ведь вполне возможно, что воду экономят и будут давать только полчаса, если вообще будут давать. Что мне делать, господи, что мне делать? Какой смысл, что я вытерпела тридцать один день, раз теперь приходится погибать от жажды?
Агнеш вернулась в конторку. Под письменным столом лежал свернутый матрац, сшитый ею из кусочков меха и сукна. Она развернула его, разостлала на полу и легла. В конторке был душный, пыльный воздух. Агнеш легла на спину. Видневшаяся на потолке рука скелета, казалось, о чем-то сердито предупреждала! Глупо! До чего же глупо я поступила! И как-то сразу все ее поступки представились ей смешными и непонятными. Не удержала язык за зубами, и на нее донесли. Чем бы все это кончилось? Очевидно, ее интернировали бы. Ну и пусть бы интернировали. Пожалуй, так было бы лучше. В концентрационном лагере по крайней мере дают есть, пить, а может, и посетителей пускают. Она смогла бы говорить с людьми. Когда-нибудь ее все равно выпустили бы на свободу. А здесь? Отсюда ей не выбраться до конца войны. Срок удостоверения, выданного на военном заводе, истек.
Да, если бы она даже захотела, разве она может выйти отсюда? Кто знает, будут ли проходить мимо люди? А когда кончится война? Может быть, никогда. Разве не было в истории столетней войны? Два года американцы и англичане оттягивали высадку на континенте, и у Шербурга тоже не станут спешить с наступлением… С каких пор они находятся в Италии! Кто знает, может, их уже отбросили назад? А русские? Где они? Может, и их оттеснили? Но почему же тогда участились воздушные налеты? Жаль, что она не может слушать последние известия. Известия? Да зачем ей теперь известия? Ведь в висках стучит, кружится голова, ее тошнит, в горле горит, во рту сухо, от жажды хочется плакать. Немного воды, только глоток воды…
Теперь уже она знает, что ощущает путешественник в пустыне… Неужто она сошла с ума от жажды? Может, ей только показалось, что сюда приходили двое каких-то мужчин?
Собственно говоря, зачем ей ждать, пока она совсем ослабеет, мучительная смерть может тянуться много дней. Сейчас, пока у нее еще есть силы, сейчас надо умирать.
Агнеш продолжала лежать на своей меховой подстилке, не в состоянии представить, что же такое смерть. Выбить окно и выброситься вниз. Какой-то миг она будет еще ощущать движение, солнечное сияние, воздух. Какой-то миг будет лететь с распростертыми руками – так, как последователь Икара, а потом конец…
Как-то раз Тибор рассказывал ей о какой-то книге, она уже не помнит ее названия. Там говорилось об одном мосте, перекинутом над стремительно мчащейся по ущелью рекой. Когда по этому мосту проходили четыре или пять человек, он обрушился. Об этих погибших людях и повествует книга, о людях, которым надлежало погибнуть именно здесь, так как у них уже не было ни целей, ни желаний… В детстве Агнеш тоже думала, что человек живет на земле до тех пор, пока у него есть дело. Поэты напишут все свои стихи, а затем умирают…
Неужели пришел конец и ее жизни? Неужели больше нет у нее никаких желаний?
Она смотрит на потолок, на костяные пальцы. Да, у нее нет никаких желаний.
На руке громко отсчитывают минуты ее часы. Если долго слушать с закрытыми глазами, монотонное тикание одурманивает, усыпляет. И Агнеш впадает в забытье, она уже не слышит тикания часов. До ее слуха доносится какая-то тихая, печальная мелодия, очень знакомая, очень грустная мелодия. В памяти воскресают эпизоды прошлого. В саду Карой среди милых деревьев выстроились ряды удобных стульев, на возвышении расположился оркестр, перед которым, согнувшись над партитурой, стоит Тибор. Он что-то объясняет и показывает, случайно касаясь ее руки. Оркестр играет эту мелодию. Вторую часть «Симфонии Судьбы».
О, сколько в мире красоты! Разве можно добровольно отказаться от жизни? Может быть, через минуту пойдет вода. В бесконечном пространстве и в бесконечном времени она уже нигде и никогда не сможет начать свою жизнь снова. Больной, страдающий неизлечимым раком, и тот хочет жить. Слепой и калека тоже цепляются за жизнь. Жизнь надо любить и бороться за нее. Сейчас шесть часов вечера. Через час она опять пойдет в туалетную, может, к тому времени дадут воду.
Не двигаясь, Агнеш следит за передвижением стрелок на часах. Наконец быстрые секунды и медленные минуты проходят. Семь часов. Число семь приносит счастье, мелькнуло у нее в голове. Она медленно бредет в туалетную. С каждым шагом сердце, кажется, готово вырваться из груди. Слабость вынуждает ее опираться о стену. Глотка, язык горят… Дрожащими руками она открывает кран.
Воды нет.
Капитан Карл Таймер
КАС – Команда аэродромного строительства – заняла все имение в Фаркашпусте. В апартаментах бежавшей на запад графини поселились два молодых инженер-лейтенанта, которые в поисках развлечений хватали по ночам попадавшихся на глаза девушек, наряжали их в длинные хозяйские ночные рубашки и ложились вместе с ними на кружевные подушки.
Ротная канцелярия была размещена в сводчатой столовой; тут целыми днями сидел в удобном, сбитом бордовым бархатом кресле под двумя чучелами муфлонов с кривыми рогами и грустными глазами главный начальник по рапортам и денежному содержанию вольноопределяющийся сержант Тамаш Перц.
Кабинет старшего лейтенанта Тибора Кеменеша помещался на втором этаже охотничьего особняка. Просторная комната с двумя окнами, тяжелые плюшевые шторы, старомодный кожаный диван, два темных полированных шкафа. Над стойкой белого эмалированного умывальника висела в коричневой рамке икона, а над широкой кроватью гравюра, изображающая тело юного короля Лайоша, найденное в реке Челе. В центре комнаты среди громоздкой мебели стоял изящный круглый столик в стиле ампир, как бы говоря о том, что до переезда сюда КАС здесь побывали другие военные подразделения, которые переоборудовали охотничий особняк на свой вкус. Да и сам Тибор кое-что изменил в комнате. Выбросил стройные, бледно-розовые гладиолусы и гордые тюльпаны и вместо них расставил на этажерках книги. Цветы уступили место тяжеловесному юмору Рабле и горькой сатире Вольтера. Изящный серебряный канделябр с ночного столика старший лейтенант Кеменеш забросил под умывальник, а на его месте соорудил для чтения лампу из карманных фонарей. На ночной тумбочке рядом с полупустой бутылкой джина валялась книга Шоу «Человек и сверхчеловек». Свою саблю Тибор вешал над умывальником, на котором стояла рамка иконы, а шинель – на огромные оленьи рога, которые красовались над диваном.
Из окна открывался вид на тенистый парк. По всему парку пестрели георгины, розы с нежными лепестками, сочные гвоздики; зеленые ветки лип купались в потоках августовского солнца. А чуть дальше за деревьями расстилалось зеленым ковром поле. По этому полю в соответствии с мудрыми инженерными планами сотни рабов, именуемых рабочими ротами, таскали цемент, копали рвы, засыпали ямы, суетились, бегали взад и вперед, но их видимое старание не приносило никаких ощутимых плодов. С начала лета была проложена одна только широкая грейдерная дорога, связавшая луг с ближайшим осинником. Она предназначалась для того, чтобы по ней можно было загонять самолеты в лес и хранить их там в укрытиях, замаскированных ветками и дерном. Дорога была видна издалека.
– Скоты, – выругался Тибор Кеменеш, глядя из окна на светло-желтую полоску дороги. – Не успели еще построить аэродром, не приняли ни одного самолета, а уже умудрились соорудить нечто такое, что сразу же бросится в глаза вражеским разведчикам. Взлетим мы в воздух, да так, что и косточек не соберут.
– Тем более опасно, что в понедельник утром прибывает эскадрилья истребителей.
– Откуда ты взял?
Тамаш Перц сидел у окна и играл пустой кофейной чашкой; он вращал ее в руках, подбрасывал вверх и на лету подхватывал за ручку.
– Ходят слухи. А слухи, как известно, доходят на сорок восемь часов раньше телеграмм.
– Поживем – увидим, – сказал Тибор.
Тамаш промолчал. Он посмотрел на кровать, на которой валялось помятое, грязное полотенце, как только что вернувшийся домой пьянчужка. Старший лейтенант Кеменеш умел в одну минуту создать в комнате полный ералаш.
– Собственно говоря, это последний раз, – сказал он наконец.
– Ты опять о своем?
Тамаш поставил чашку и встал.
– Я больше не могу оставаться здесь. Понимаешь, не могу.
Левой ладонью он пригладил волосы и широкими шагами заходил по комнате.
– Не желаю подыхать здесь, смотреть с утра до вечера на этот позор, на это проклятое, забытое богом… Знаешь, что сегодня придумали жандармы? Перед тем как выгнать рабочих в лес, приказали уложить все вещи в рюкзаки. Во дворе велели рабочим сложить рюкзаки в кучу, а их самих выстроили в шеренги по десять человек так плотно друг к другу, что тем не только шевельнуться – вздохнуть нельзя было. Затем жандармы обшарили рюкзаки и все, что там было: часы, деньги, книги, чулки, лекарства, – «конфисковали» и приступили к обыску людей. У кого находили больше двадцати пенге, кольцо или другую какую ценность, того подвешивали, у кого же обнаруживали еду, того избивали. А наши обожаемые господа офицеры, лейтенант Лекеши и фенрих Пайор, только стояли и смотрели, как представитель КАС, эта старая скотина майор Фюлеки, моет руки, но… как видно, тебе это тоже неинтересно.
– Сожалею, Тамаш. Ты прав. Но что я могу поделать? Рабочие мне не подчинены. Ты ведь знаешь, что я и так подписываю увольнительных больше, чем можно. Участвовать же в войне я не намерен. Не я объявил войну, и мне нет до нее никакого дела.
– Тем не менее мы ей содействуем.
– Позволь. Меньше нашего, право, не сделаешь в интересах Гитлера. Сегодня, например, я весь день читал историю Джона Таннера и пил джин. Тебя устроил в канцелярии, и, как мне известно, ты тоже не утруждаешь себя лишней работой.
– Но против нее… против войны мы ничего не предпринимаем. Позор и стыд, что сейчас, в последние часы, мы… Ведь румыны сложили оружие и объявили войну нацистам, итальянцы, болгары, поляки – все борются против Гитлера. Словакия полна партизан, во Франции сражаются маки́… А здесь, на этом паршивом аэродроме… здесь нельзя ничего сделать.
– А что ты будешь делать в Будапеште?
– Не знаю. Только бы сбросить форму…
– Что касается меня, то я остаюсь. Хорошая комната, здоровый воздух, вкусная пища, книги – что еще человеку надо? Девушки в этих краях тоже не так плохи. Кстати, следовало бы написать письмо крошке Чаплар. Многие месяцы она что-то не отвечает, как видно, обиделась. Хочешь ей написать?
– Что? Ах, да, написать письмо Агнеш? Если ты не возражаешь.
– Она не моя частная собственность, хотя, очевидно, совсем не прочь стать таковой. Каждый раз, читая о судьбе моего дружка Джона Таннера, я начинаю понимать, как хочется этим маленьким обезьянам выйти замуж. Приглашая нас на ужин, они готовы смазать клеем стул, чтоб мы не могли встать и уйти. Предлагая помочь им перемотать нитки, они готовы связать нас по рукам и ногам…
– Послушай, кто-то стучит.
– Кто там? – повернулся Тибор к двери.
– Покорнейше докладываю…
В дверях показался худой, усатый крестьянский парень с дубленым лицом. Он был туго перехвачен ремнем, и верхняя часть просторного кителя, казалось, была надута воздухом.
– Ну, что там, Швейк?
Денщик получил это литературное прозвище от Тибора; настоящее же имя этого парня, уроженца села Дерсентиван, сына зажиточного хозяина и горничной Анны Такач, было Сильвестер Такач. Кеменешу он попался на призывном пункте в Надькате, где служил денщиком у одного старшего лейтенанта – артиллериста, по фамилии Гици. «Ненавижу эту морду! – сказал как-то Гици. – Посмотришь – одно смирение и покорность, но до чего медлительный, сонный, мечтательный. Мне кажется, он охотнее всего занялся бы философией. Книги читает тайком». «Дай его мне», – попросил Тибор. «С величайшим удовольствием».
Швейк равнодушно принял к сведению, что с завтрашнего дня ему придется чистить другие сапоги. Что касается книг, то старший лейтенант Гици ошибался. Швейк никогда их не читал. Но зато выражал свое суждение о происходящих событиях. По вечерам он подолгу беседовал с другим денщиком. «Не армейский человек, этот старший лейтенант Кеменеш. Вот Гици – тот настоящий военный. Правда, груб, скотина, но зато какой солдат! Бывало как закричит – снаряды дрожат от страха. А какой артиллерист! За три километра попадал в ворону на церковной колокольне. И мне бывало говаривал: «Повезло тебе, сукин сын, что служишь у старшего лейтенанта – артиллериста, артиллерист – все равно что огненная молния, от него весь мир дрожит. Он, пожалуй, страшнее грома небесного…» А этот Кеменеш разговаривает, как простой цивильный. Будьте любезны, подайте то, возьмите это. Без меня не отыщет даже своего патронташа».
– Покорнейше докладываю, господин старший лейтенант, – забормотал Швейк, затем на полуслове осекся и заморгал глазами.
– Ну, что там?
– Беда, господин старший лейтенант. Из канцелярии сообщили, что прилетают «Мессеры», и велели сегодня до восьми вечера освободить охотничий особняк. Господину старшему лейтенанту придется искать квартиру в другом месте.
– Что такое? Ты с ума сошел? Кто приказал?
– Покорнейше докладываю, приходил какой-то немецкий сержант.
– Почему вы его не вышвырнули?
– Покорнейше докладываю, в канцелярии никого не было, кто мог бы его вышвырнуть. Майор Фюлеки уехал в Будапешт, господин старший лейтенант Кеменеш находятся здесь, а господа фенрих Пайор и лейтенант Лекеши пребывают в неизвестном месте.
– Ну, ступай к черту и не мешай нам.
– Слушаюсь. Но…
– Швейк!
– Но сержант еще не ушел, он сидит в канцелярии и ждет.
– Пошли его к дьяволу. Ступай!
– Погоди. Я сам схожу и попробую уладить это дело миром, – сказал Тамаш Перц, поправляя китель.
– Могу быть свободным, господин старший лейтенант?
Тибор Кеменеш громко рассмеялся и в ответ только кивнул головой.
Через десять минут Тамаш вернулся.
– Старина, действительно произошла беда. Ты единственный на горизонте офицер, вот и командуй.
– В чем дело?
– Вот приказ. До восьми часов вечера передать охотничий особняк. Командование уступило.
– Вот здорово. Сейчас шесть часов. Куда мы пойдем?
– Леший его знает. Канцелярию можно перевести в барак, Пайор переедет в город. А тебе организуем комнату у управляющего.
– Черт побери. Так пусть немец идет к управляющему.
– Если бы ты был сыном господствующей нации, ты бы тоже не уступил.
– А что они мне сделают, если я не уйду отсюда?
– Все в их руках. На Украине в таких случаях применяли оружие. Думаю, что, поскольку мы как-никак у себя дома, тебя отдадут под суд военного трибунала.
– Не люблю я военных трибуналов. Вообще не люблю треволнений. Но выезжать отсюда тоже не желаю. Может, и среди них найдется хоть один порядочный человек, который поймет меня.
Тамаш посмотрел на часы.
– В нашем распоряжении час сорок пять минут. Пора приступать.
– Они прислали какую-нибудь бумагу?
– У тебя под руками приказ. Я положил его на стол.
Тибор пробежал глазами по листку бумаги с машинописным текстом. Затем вдруг с удивлением уставился в него и разразился неудержимым смехом.
– Ты что, с ума спятил?
– Томи, знаешь, кто командует «Мессерами»? Боже мой! Карл! После сдачи экзаменов на аттестат зрелости я потерял его из виду. В гимназии мы сидели с ним за одной партой. Это он познакомил меня с Лизли. Он самый скромный парень в мире. Писал стихи, представляешь, писал стихи! Посмотри!
Тибор снял с цветочной подставки, заменявшей книжную полку, томик Шиллера и открыл первую страницу. Красивым, каллиграфическим почерком синими чернилами там было написано: «Услышав пенье, ты на колени стань, ведь людям злым петь не дано… На память от твоего верного друга Карла Таймера, Вена, 3.6.1937».
– Вот это сюрприз! – произнес Тамаш и точно так же уставился в книгу, как только что Тибор глядел на приказ. – Ты уверен, что это он?
– На девяносто девять процентов. Летчики – народ молодой, а Карлу сейчас двадцать пять лет. Он всегда обожал авиацию. Особенно любил мечтать о звездах. Даже в стихотворении писал что-то в этом роде, дескать, поэзия – это желание души подняться, оторваться от земли… Ведь Пегаса именно поэтому и изображают с крыльями. Еще что-то было в этом его длинном-предлинном стихотворении, но я уже не помню. Да и фамилия у него довольно редкая. Карл Таймер… конечно, это Карл.
– Но приказ есть приказ.
– Полноте, не шути. «Мессеры» потребовали разместить определенное количество персонала, в ответ на что наши скоты, сидящие в Римасобате или Будапеште, не подумав, издали приказ, чтобы мы освободили это помещение. Я все улажу с Карлом.
– Тибор, не делай глупостей. Даже если Таймер твой друг, то сейчас он капитан истребительной авиации. Люди меняются.
– Скорее мир разлетится на куски, все изменится, а Карл останется прежним. Более твердого характера я не встречал. Как-то в седьмом классе он обидел одного паренька. Потом очень пожалел и заявил, что готов искупить свою вину любой ценой. Паренек в шутку возьми и скажи, чтобы тот три дня молчал как рыба. Приходим мы на урок химии, все уже давно забыли о случившемся. Учитель вызывает Карли отвечать, но он даже рта не раскрывает. Учитель кричит, спрашивает: «Вы что, Таймер, с ума сошли?» Ставит ему кол. Карли молчит. Идем домой. Он молчит. Дома родители в ужасе теряют рассудок. Он молчит. Вечером мы приходим к нему. Брось, мол, глупить, Карл. Он молчит. Три дня молчал, стоически молчал, как немой витязь. Его таскали к врачам, ставили одну единицу за другой – ни на что не реагировал. На четвертый день явился отвечать по химии. «Что с вами произошло?» – спрашивает учитель. «На это я не могу вам ответить!» Вот какой парень этот Карл. А как он ненавидел Гитлера! Затевал драки с нацистами. Старина, если сюда придет Карли, можно будет устроить хоть партизанский лагерь. И ты, если тебе нечего будет делать, сможешь поджигать самолеты.
Тамаш только молча качал головой.
– Ты, старик, действительно Фома неверующий. Пошли в канцелярию, подождем немецкого шурина.
– Гибор, советую тебе, не перечь им.
– Сержант! Потребуйте от управляющего квартиру для немецкого офицера. Возьмите на учет все комнаты охотничьего особняка. Список я сам передам немцам. Их же прибывает не полк, а всего-навсего восемь офицеров. Авось, устроятся вместе с нами в особняке.
– Быть беде. Поверь мне.
– Можете уходить, сержант.
Тамаш сердито пожал плечами и вышел.
Тибор Кеменеш посмотрел на часы. В половине восьмого он еще успеет сходить в канцелярию. Какой глупец этот Тамаш, до чего же он испугался. Если бы они только знали, что за человек этот Карл! Два брата-близнеца не любят друг друга так, как они! Разве можно забыть проведенные в спорах ночи в крошечной студенческой комнатушке у Таймеров на Фаворитенштрассе! Забавные рассказы старика Таймера, который в очках, домашних туфлях и шлафроке постоянно сидел за своим столом и чинил часы. Пятнадцатилетняя сестренка Карла Гретл пела по вечерам песенки Шуберта, и брат аккомпанировал ей на рояле… Лизл, прогулки в Венском лесу, ночной банкет по случаю сдачи экзаменов на аттестат зрелости, а затем пирушка с ребятами в «Пратере». В полночь, когда все ушли, чтобы ознаменовать свое вступление в пору возмужалости чисто по-мужски, они остались вдвоем. Это была ночь расставания. Они говорили о дружбе. Мимо них по Рингу с грохотом пробегали трамваи, а они, наслаждаясь июньской ночью, спорили под сенью густых деревьев о жизни и смерти, делились мечтами и строили планы на будущее. Затем прогулялись по прекрасному Опер-Рингу и Кертнер-Рингу, оставили позади освещенные неоновыми огнями Мариахильферштрассе и Кертнерштрассе, и им казалось, что, кроме них, никого больше нет в этом огромном городе, а может быть, и во всем мире. Испытывали горячую радость за свою дружбу, за те узы, которые навеки связали их сердца. За ту дружбу, которая в восемнадцать лет чище, важнее и могущественнее всех других чувств. «Я буду поэтом… буду писать стихи о красоте…» «А я буду художником, поеду во Флоренцию». «Я никогда не забуду тебя, Тибор». «Я тоже всегда буду помнить о тебе, Карл».
Год спустя он послал Карлу из Флоренции альбом своих эскизов, а Карл подарил ему томик избранных стихотворений Шиллера «Услышав пенье…» Тибор снова посмотрел на знакомую надпись, а затем перевел взгляд на часы. Половина восьмого. Перед уходом в канцелярию он поправил на столе скатерть. Он обязательно пригласит Карла к себе на стаканчик джина.
Без четверти восемь явился сержант Тамаш Перц и по-уставному доложил о своем прибытии. Он передал Тибору список свободных помещений. Все комнаты приведены в надлежащий порядок, приготовлено свежее постельное белье. В охотничьем особняке оказалось семь незанятых комнат и две – у управляющего.
Без пяти восемь возле особняка остановились грузовики. С них соскочили четыре немецких солдата и бросились сгружать маленькие письменные столы, связки папок. Ровно в восемь часов на легковых машинах приехали и господа офицеры. Немецкий сержант доложил, что венгры не освободили охотничий особняк.
Капитан Карл Таймер и следом за ним еще четыре или пять офицеров быстро поднялись по лестнице на высокий второй этаж и ворвались в столовую.
Старший лейтенант Кеменеш сразу узнал своего друга – рослого, светловолосого мужчину с серыми глазами. По его виду никак нельзя было сказать, что позади осталось несколько часов езды на машине. Он был свежевыбрит, форма на нем сидела безупречно, без единой морщинки. Как и прежде, его взгляд излучал мужество и уверенность, но он заметно возмужал, стал более серьезным, мягкая голубизна глаз приобрела какую-то остроту, проникновенность.
– Карли! – воскликнул Тибор и, вскочив с места, бросился навстречу капитану.
По лицу Карла Таймера разлилась краска. Он узнал, конечно же, узнал своего друга. От радости и смущения, вызванных неожиданной встречей, он сделал шаг вперед, но тут же остановился, словно его кто-то одернул, и, сверкнув глазами, закусил губу.
– Вы здесь старший по чину офицер?
Распростертые руки Тибора опустились. Он вытянулся и застыл на месте, не в силах произнести ни слова.
– Почему вы не выполнили приказ? – не дожидаясь ответа, закричал Таймер.
Тибор Кеменеш, гордившийся своим цинизмом, умом, хитростью, сердцем, безучастным ко всяким сильным чувствам, вздрогнул, словно ему дали пощечину. Кровь отхлынула от головы, руки онемели, на душе стало противно и тяжело.
– Даю вам тридцать минут, – прорычал Карл Таймер, – через полчаса мы поговорим с вами в военном трибунале.
Он резко повернулся на каблуках и, сопровождаемый офицерами, громко стуча сапогами, вышел. До сознания Тибора только сейчас дошло, что у Карла вся грудь увешана орденами.