Текст книги "Море"

Автор книги: Клара Фехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

– Его занесли сюда, определенно сюда.

– Тогда открывай дверь.

Нилашист забарабанил кулаками по белой двери.

– Эй, откройте!

– У тебя, наверное, рябило в глазах, очевидно, повезли выше.

– Нет, я вполне уверен, вот следы.

На каменном полу блестели капли крови и тоненькая красная полоска – кровавый след резинового колеса.

– Пожалуйста, видно же, только сюда повезли…

– Ломай дверь.

Бледные от волнения Мария Орлаи и сестра Беата, стоя в маленькой операционной, слушали яростный стук в дверь. Иштвана Ача с ними уже не было.

Когда удалось проникнуть с носилками в операционную, Мария изнутри заперла дверь. Ач, ослабевший и бледный, встал и вымыл лицо после кровохарканья. Затем пожал женщинам руки и через окно в ванной влез в световой колодец. Когда за ним закрылось окно, он попытался ориентироваться в темном колодце; очевидно, было уже шесть часов вечера, если не больше.

В одной стене Ач обнаружил железную, покрытую ржавчиной дверь. Он попытался повернуть ручку, но его усилия оказались напрасными. Тогда он достал из кармана ключи, гвоздь и, волнуясь, попробовал открыть замок. По мнению сестры Беаты, дверь никогда не запиралась. Но почему же она не открывается? Проходили дорогие минуты. Мария и сестра Беата не оставят операционную до тех пор, пока ему не удастся бежать, сейчас они все трое попали в мышеловку.

В окне ванной иногда появлялась Мария: глаза Ача уже привыкли к темноте, и он видел силуэт врача, ощущал на себе ее тревожный взгляд. Было бы лучше всего, если бы они ушли в отделение и оставили его здесь одного…

И тут он вдруг даже не ушами, а всем существом услышал стук в дверь и крики в коридоре. Теперь уже нет времени возиться с ключом. Ач изо всех сил навалился на тяжелую дверь и потянул на себя.

Тем временем Калманфи и нилашист с крысиной физиономией с прежним ожесточением стучали в дверь операционной. Затем стук внезапно прекратился и послышалось нечто более страшное: щелкнул ключ в замке – дверь открылась.

Первым ворвался в операционную нилашист с крысиной физиономией. Ванцак скромно остался позади.

– Они везли, – указал нилашист на двух женщин.

Калманфи яростно закричал:

– Где тот мужчина, которого вы сюда везли?

Мария посмотрела на него в упор.

– Какой мужчина?

– Не тебе спрашивать, я спрашиваю, ты…

Глаза Марии сверкнули.

– Прошу не кричать на меня и не разговаривать таким тоном.

– Что-о?!

– Вот это женщина! – захохотал один из нилашистов. – Эта не побоится своей тени.

Калманфи побагровел.

– Кого вы сюда привезли?

Мария и сестра Беата молчали.

– Вы что, оглохли?

– Я уже вам раз сказала…

Калманфи подскочил и со всего размаха ударил Орлаи по лицу. Ей показалось, что у нее лопнула барабанная перепонка, однако на ее щеках не дрогнул ни один мускул. Она оперлась о стенку и молча посмотрела прямо в глаза озверевшему нилашисту; до чего же он был уродлив: толстые, похожие на лопаты руки, выступающий далеко вперед красный, как свекла, нос, вспухшая верхняя губа, густые, лохматые брови, а мигающие глаза напоминали глазки свиньи.

– Прятала своего любовника, скотина? Наверное, помогала бежать какому-то еврею! Доктору Ачу? А? Сестра, может быть, это ваш любовник? Вы обманывали своего жениха? Ведь вы же обручены с самим Иисусом Христом…

Нилашист с крысиной физиономией угодливо засмеялся после слов своего начальника; сестра Беата зажмурила глаза, но губы у нее даже не дрогнули.

– Все обыскать. Проверить, куда выходят двери, окна.

Через окно ванной комнаты два нилашиста спустились в световой колодец и, держа наготове гранаты и револьверы, принялись освещать фонарями стены.

Мария Орлаи чувствовала, как громко бьется ее сердце. Нервы напряглись до предела, слух улавливал малейший шорох. Сначала она услышала какие-то удары, крики, а потом револьверные выстрелы, один, другой, раздался сильный взрыв.

Сестра Беата все еще стояла с закрытыми глазами и бормотала «Отче наш».

Через несколько минут оба нилашиста вернулись. Они притащили с собой какого-то одноногого инвалида войны и доложили, что обнаружили проход в часовню, в которой молился этот подозрительный человек.

– Этого они везли? – спросил Калманфи у нилашиста с крысиной физиономией.

– Вроде бы он, – послышался неуверенный ответ. – Но, кажется, нет, тот был без усов и волосы светлее…

Одноногий, дрожа от страха, ждал своей участи. Ему было невмоготу стоять на одной ноге, к тому же, если не считать фальшивого отпускного билета, у него не было никаких документов.

– Кто, кроме тебя, был в часовне? – набросился на него Калманфи.

– Были еще монашки… несколько солдат…

– А кто входил в нее отсюда, со стороны больницы?

– Я не видел… я молился…

– Ну, мы еще послушаем твои молитвы! – зловеще прорычал Калманфи, который все больше сознавал, что они допустили какую-то непоправимую оплошность и Жилле их за это не похвалит. – Пошли-ка, пошли. И прихватите с собой и того типа, комната которого находится в конце коридора. Как зовут?

– Ванцак…

– Не вас. А того…

– Ой, понимаю-с, доктор Баттоня, – произнес директор.

– Вот именно, его.

– Послушайте, я больше здесь не нужен, я, видите ли, хотел бы уйти домой, к своим… – пробовал объясниться Ванцак.

– Цыц!

Главный врач, он же директор, замолчал и, повесив голову, побрел за остальными к своему кабинету. В кабинете взад и вперед расхаживал Жилле. Он готов был рвать на себе волосы.

Непонятно. Такой простой план – и не удался. Он явился с приказом к директору, вызвали Ача, потребовали немедленно принести кассету с радием. У ворот, в коридорах, у коммутатора поставили часовых – казалось, ни одна живая душа не могла отсюда уйти. Даже за двором следили, чтоб нельзя было выбраться по крыше дома. Заняли вход в котельное отделение. Собрали семьдесят евреев и сто три дезертира, и Ач все-таки сумел ускользнуть. Нет никакого сомнения, он скрылся. Если бы он находился в здании, его уже сто раз привели бы сюда. Не надо было посылать Ача за радием. Как он глупо поступил! Надо было пойти туда вместе с Ванцаком, а с этим бесполезным письмом подождать. Разумеется, теперь уже все равно.

Калманфи втолкнул в комнату всех задержанных: Яноша Баттоню, Орлан, сестру Беату и одноногого инвалида. Путаясь, он доложил о происшедшем. Из всего его рассказа Жилле понял лишь то, что Ача не нашли и вместо него привели этих четырех человек, которые, очевидно, знают, куда он исчез.

– Свяжите их, – тихим, спокойным голосом распорядился Жилле, – и этого, конечно, тоже, – показал он на Ванцака.

Калманфи подал знак своим молодцам в черной форме, и те веревками и поясными ремнями вмиг связали руки и ноги своих жертв.

– Снимите с них барахло.

Затрещала одежда. Ванцак, охнув, оттолкнул от себя локтями рябого подростка, который, хихикая, дернул его за галстук с такой силой, что чуть не удушил.

Эден сел за стол.

– Бейте до тех пор, пока не заговорят, – приказал он безразличным тоном Калманфи.

– Слушаюсь!

– Среди вас нилашисток нет?

– Есть. Они у коммутатора. Да и среди монашек…

– Позовите их сюда. Пусть они возьмут в шоры мужчин. Зажгите свет.

При свете свисающей с потолка люстры под матовым колпаком, лампы на письменном столе и двух принесенных из секретариата торшеров началось сатанинское представление. Орлаи и сестру Беату били поясами. Плеть оставляла на обнаженной груди и плечах кровавые борозды. Иногда ремень ударял по лицу; края губ, нос, лоб, покрывались кровью и потом. Женщины зажмурили глаза и молчали. Нилашисты в ярости кричали, сопровождая удары отборной бранью. Нилашистки орудовали по-иному. Они взялись за доктора Баттоню, Ванцака и одноногого – с визгом вонзали когти в лица связанных жертв, рвали им уши, носы, хватали за волосы и таскали по кабинету. Эден посматривал то на одних, то на других. Его уже не интересовало, скажут мученики что-нибудь или нет. Он не думал, когда и чем кончится истязание, свалятся жертвы замертво или их выпустят. Хотя он сидел неподвижно, но ему казалось, будто он и сам опускает плеть, впивается своими ногтями в живое мясо и ждет не дождется того момента, когда жертвы заохают, закричат, взмолятся о пощаде. Он забыл о времени, об Аче, о радии, обо всем. И вздрогнул, только когда задребезжал телефон.

– Что там?

– Это из проходной, кто-то спрашивает доктора Жилле.

«Кто-то» взял трубку из рук портье.

– Эден? Скорее спускайся. Говорит Паланкаи.

– А… ладно… иду, – ответил Эден, с трудом переводя дыхание.

– Есть радий?

Жилле на какую-то секунду задумался.

Паланкаи не возьмет его с собой, если он скажет, что не сумел достать радий. Впрочем, почему бы не взять? У него достаточно денег и золота. А впрочем, какое дело Эмилю… Важно, чтобы он его взял… Еще не хватало застрять здесь.

– Есть.

– Тогда живее, старина.

– Через две минуты буду внизу.

Жилле вскочил, оттолкнул стоявшего у дверей нилашиста и стремглав бросился вниз по лестнице, затем перебежал через усыпанный галькой двор и в мгновение ока был уже в главном здании. Со своей комнатой он простился мигом. Схватил только портфель и сунул в него коробку с драгоценностями, которую хранил до сих пор в письменном столе. На краю письменного стола стояла огромная хрустальная ваза. Второпях он задел ее рукой, ваза закачалась, свалилась на пол и, загудев, как колокол, разбилась на мелкие осколки.

«Какие грязные стены!» – это была последняя мысль, последнее удивление Эдена, когда он пробегал по коридору. Потом ухмыльнулся. А тех будут бить до утра… пусть бьют хоть до самой смерти.

«А если этот идиот захочет, чтобы я показал ему радий? Скажу, что ночью показывать нельзя, потому что он так светится, как настоящая Большая Медведица», – решил Жилле, выходя за ворота.

Но Паланкаи ничего не спрашивал. Он казался взволнованным и торопил Эдена поживее садиться в машину.

– Что ты так нервничаешь? – спросил Эден, когда они уже сидели рядом на переднем сиденье.

– Нервничаю? Русские заняли Бичке, вот что.

– Проскочим? – с тревогой в голосе спросил Эден.

– Хорошая шутка. Разве можно оставаться здесь с тремя килограммами золота, двумястами пятьюдесятью тысячами пенге и ста граммами радия?

– Что ты глупости городишь. Ста граммов радия и во всем мире нет, – раздраженно сказал Эден.

– Ну, тогда десять граммов, откуда мне знать. Сколько он стоит? Сто миллионов?

– Лучше подумай, сколько стоят наши головы.

Паланкаи, не отвечая, включил третью скорость. Неизвестно, почему на плохо освещенной дороге перед ним то и дело вставал образ Карлсдорфера.

В кольце

Ватар всю ночь не мог уснуть. Через каждые пятнадцать минут он смотрел на часы, вертелся, вздыхал.

В четыре часа утра у него уже не было сил совладать с собой. Он встал, перешел в другую комнату, сел перед рождественской елкой и постучал по веткам. Цветные серебряные шарики закачались, нити «ангельских волос» распустились, зазвенел крохотный колокольчик. От елки шел запах свеч, смолы, конфет. Гатар распахнул жалюзи, ожидая, что в комнату ворвется белоснежное зимнее солнце. Но за окном все было серым и безмолвным. Он снова сел в кресло и снова тряхнул ветки. Колокольчик несколько раз звякнул, затем со звоном свалился на пол.

К половине восьмого Татар ожидал прихода Паланкаи, но уже в шесть часов оделся и вышел в сад, затем спустился вниз по улице Реге к перекрестку, где по их уговору должна остановиться машина. Ценности он зашил в подкладку пальто, ключ от конторы звенел у него в кармане. Половина седьмого, без четверти семь, половина восьмого. Надо еще сто раз пройтись до ворот и обратно, и машина будет здесь. Девяностый круг он делает очень медленно, старается оттянуть время, вот уже без четверти восемь, но по-прежнему никого не видно. Не случилось ли какой беды с машиной? Следовало бы и ему поехать в Шомошбаню, а не пускать этого слепого щенка одного.

На землю медленно падали пушистые снежинки, Швабская гора казалась вымершей, во всех окрестных виллах окна были изнутри закрыты ставнями, а двери убежищ защищены мешками с песком.

Со стороны города доносился несмолкаемый глухой грохот, но ничего не было видно. Туман и снегопад скрывали огни пожаров.

Татар протянул ладонь. Как только упадет на нее пятидесятая снежинка, Эмиль будет здесь. На вязаные перчатки налипло не пятьдесят, а пять тысяч сверкающих, легких снежинок, но машина все не появлялась. Наверное, случилась беда, какое-нибудь большое несчастье. Еще раз отсчитать тысячу шагов, еще сто снежинок, затем пристально смотреть пять минут на стрелку часов – только бы оттянуть, отодвинуть признание страшного факта, что Паланкаи вовсе не приедет. Но ведь это невозможно, ключ у меня, и только вдвоем мы имеем право представлять фирму…

Прижавшись к ограде, он превратился в неподвижного снежного человека. Потом вдруг всплеснул руками. Бог ты мой! Да ведь мы же не здесь договорились встретиться! И он вспомнил, совершенно ясно вспомнил, что по уговору Татар должен зайти в контору, они встретятся у здания, вместе поднимутся… Ну, конечно же, на машине сейчас трудно было бы взобраться в гору. Господи, кто знает, как давно ждет его Паланкаи внизу? Что он ему скажет?

Татар сломя голову бросился вниз. Он не бежал, а несся, как ошалелый. Надо было спуститься на фуникулере… Куда там, разве он в состоянии ждать. На Итальянской аллее такси, конечно, не оказалось. У трамвайной остановки пришлось волей-неволей расхаживать взад и вперед целых пять минут. Мимо прошел молоденький солдат.

– Можете не ждать, папаша. Трамвая больше не будет.

– Как так не будет?

– А так, не будет. С сегодняшнего дня трамвай не ходит. Если хотите поехать в Пешт, то спуститесь на площадь Палфи к парому, это самый лучший способ.

Вместо того чтобы поблагодарить, Татар смачно выругался и бегом направился к площади Кальмана Тисы. Теперь уже минуты пролетали одна за другой. В половине десятого он вышел на площадь Кальмана Селла, а без пятнадцати десять добрался до парома. Паромщики только плечами пожимали, когда их спрашивали о времени отправления. На пароме теснилось уже человек двести. Со стороны Дуная дул холодный ветер, завывая в громоздящихся над водой обломках моста Маргит. Татар попытался было думать о городе, о расставании с близкими, о том, что скажут жена и мать, когда узнают о его отъезде, ему даже пришла в голову мысль, что следовало бы оставить денег хоть матери, но его все настойчивее и острее тревожил вопрос: застанет ли он Паланкаи.

Было уже далеко за полдень, когда он наконец свернул на улицу Хайош. От радости в груди запрыгало сердце: возле ворот стояла автомашина. Основательно запорошенная снегом, она, казалось, стоит здесь уже давно. Татар подбежал поближе и увидел, что это вовсе не автомашина, а остатки сгоревшего немецкого грузовика. В ужасе и растерянности Татар с трудом взбирался по лестнице в контору. Сердце давало перебои, казалось, он вот-вот задохнется.

Дверь была заперта. Рядом на стене висел приказ номер один, подписанный господином генерал-директором Паланкаи. Окоченевшими руками Татар принялся искать ключи, но в этот момент щелкнул замок, отпертый изнутри. Перед Татаром появилась тетушка Варга.

– Паланкаи здесь?

– Был здесь, – ответила женщина, в недоумении отступая назад. Татар казался ненормальным, страшным.

– Когда?

– Еще ночью.

– Вы что, с ума сошли? Какой ночью?

– Попрошу не кричать на меня, господин управляющий.

Я вовсе не собиралась сходить с ума. Он приходил сюда поздно вечером, почти в полночь. Открыл кассу и что-то взял там. Даже ковры, и те заставил меня упаковать, не говоря уже о кое-каких вещах Чаплар, забрал все и уехал. С ним приходил еще один господин, такой распухший, друг его Эден.

– Неправда!

– А зачем мне врать? – ответила тетушка Варга.

Татар оттолкнул женщину в сторону и ворвался в помещение. Касса была пуста. И никаких следов взлома.

Татар с трудом добрался до кресла Императора и сел. Он лишился способности думать, никак не мог примириться с мыслью, что Эмиль оставил его здесь. Почему он позавчера после собрания дирекции не взял больше денег? Надо было немедленно вернуться и унести деньги. Этот злодей… И Татар еще посылал на шахту распоряжение, сам звонил туда, чтобы Паланкаи выдали автомашину!

Что же теперь будет? Что будет? Войдут русские, вернутся Ремеры. Паланкаи бежал, а его застанут здесь… Вилла, драгоценности – все погибло. Его арестуют.

Нет. Надо бежать отсюда. Сесть на поезд, уехать как можно дальше. Попроситься на чужую автомашину. Он заплатит, отдаст все… Надо бежать…

Татар вскочил и, не прощаясь, ничего не объясняя, помчался из конторы к ближайшему, Западному вокзалу. На Берлинской площади почти не было гражданских пешеходов. На вокзале не стояло ни одного паровоза. Расхаживали одни только хмурые, сердитые солдаты. У внешнего пакгауза он нашел какого-то железнодорожника. Достал портсигар и угостил его сигаретой.

– Скажите, ради бога, когда отправляется поезд на Дьер, Шопрон, Сомбатхей или куда угодно.

Железнодорожник спрятал сигарету в карман и, чуть скрывая злорадную улыбку, спросил:

– Вы что, господин, с ума спятили? Разве не знаете, что сообщение прервано?

– Что?

– Конец. Поездов больше нет. Русские окружили Будапешт.

– И не… нельзя пробраться?

– Конечно, нельзя.

– С какого времени?

– С рассвета.

– Что же с нами будет?

Железнодорожник с серьезным видом пожал плечами.

– У кого какая судьба, то с ним и будет.

– Вы уверены, что нельзя пробраться?

– Уверен, как в том, что дважды два четыре. Отсюда уже ничего не увезти! Даже булавку.

Татара бросило в озноб. Сначала задрожали края губ, потом онемели руки, ноги, застучали зубы, а затем по всему телу пробежали конвульсии, будто в пляске святого Витта.

– Не может быть, не может быть… – бормотал он, как сумасшедший, направляясь обратно к парому. У Вишеградской улицы Татар громко закричал:

– Они не проскочат! Если есть бог на небе, они не проскочат! Даже булавку… даст бог, и они не улизнут, никто… Миру пришел конец.

Мы – законное государство

Доктор Амбруш Сентмарьяи стоял на террасе и смотрел в сад. Ржаво-красные виноградные листья раскачивались на ветру, забытая лиловая гроздь болталась на перекладине беседки. Моросил мелкий дождь, обмывая красную скамейку, голый орех, бурые и черные кочки на обледенелой земле; пролетали мокрые хлопья снега. Возле плюща среди утративших листья подруг стояла одинокая, чахлая хризантема и мужественно боролась со смертью. Сентмарьяи горько вздохнул.

– Пассивное сопротивление. Что ж, пусть будет пассивное сопротивление. Твоя тетушка Ида не дает мне покоя, все уговаривает укрыться в доме, находящемся под защитой шведского посольства. Скажи, что у меня общего со шведами? Я только и знаю, что у них столица Стокгольм и говорят они на какой-то смеси немецкого и английского языков. Чем для меня законы Густава Адольфа лучше наших собственных?

Тибор Кеменеш собрался было ответить, но старик схватил его за плечо.

– Ты только послушай, сынок, как обстоит дело с юридической точки зрения. Я кавалер серебряной и золотой медалей за храбрость… во время наступления контрреволюции я заслужил признания и был удостоен значка «Сигнум Лаудиус». Я был членом верховного суда и, помимо особых привилегий, получил право неприкосновенности жилища. Ну так вот, правительство Салаши упразднило неприкосновенность личности, но не аннулировало неприкосновенность жилища. Итак, в чем же заключается юридическая сторона положения? А в том, что, как только я выйду за порог своей квартиры, ее неприкосновенность сразу же теряет для меня силу, то есть я еврей, обязан носить желтую звезду и считаться со всеми ограничениями… Но, пока я не покидаю своего дома, меня оберегает его неприкосновенность на основании распоряжения Хорти за номером четыреста семьдесят пять дробь тысяча девятьсот сорок четыре. Дорогой сынок, Венгрия – это государство законов, и я верю в наш конституционный строй. Венгерскую конституцию уже не раз пытались растоптать, но юридические устои венгерского народа всегда побеждали. Сам Ференц Салаши – и тот вынужден был присягнуть конституции и присвоить себе титул «вождя нации», то есть заявить о своей готовности осуществлять власть в духе законов и конституции.

– А я все-таки посоветовал бы вам… – начал Тибор, но, раззадоренный своими собственными словами, Амбруш перебил его:

– История других народов полна убийств. Возьми, например, английских королей, или бесконечную грызню тори и вигов, или в Италии гвельфов и гибеллинов, погляди на династии Бурбонов и Валуа, вспомни Варфоломеевскую ночь или французскую революцию… У нас же дворянство не пожелало проливать кровь Эндре Второго и издало Золотую Буллу[33]33
  Золотая Булла, изданная венгерским королем Эндре II в 1222 году, регулировала права дворянства и короля в вопросах армии, судопроизводства, землевладения и т. д.


[Закрыть]. А как произошла наша величайшая революция? Какой-то поэт вышел на ступеньки Национального музея и обратился к толпе, которая слушала его, стоя под зонтиками.

– А Пакоздская битва? А Ишасег? Комаром? Шегешвар? Арад?

– Это случилось не по воле венгров, а по вине австрийского императора и русского царя… Голос Венгрии прозвучал в «Пасхальной статье» Ференца Деака… Да, дорогой сынок, нам чуждо насилие… Закон и порядок, закон и порядок – вот что правит миром. Я не сделаю отсюда и шагу. Твоей тетушке Иде мерещатся ужасы, она опасается, что дворничиха донесет на нас. Дворничиха – темная старуха, она вряд ли закончила три класса начальной школы. Ну что ж, пускай доносит. От этого мне ничего худого не будет. Закон, дорогой сынок, – прочная основа всей жизни… Пошли, хватит политики, поедим чего-нибудь.

Тибор хотел было возразить, но затем пожал плечами и последовал за стариком в столовую.

Тетушка Ида накрыла стол на троих. Алтвинский фарфор, белоснежная камчатая скатерть, тяжелые серебряные приборы с монограммами и тут же блюдо с фасолью. Сентмарьяи принялся медленно работать вилкой.

– Дорогая, не найдется ли у нас немного хлебца?

– К сожалению, нет ни кусочка.

– Ну и не надо. Рагу и без того получилось отменное. Ты, дорогая, непревзойденная кулинарка.

За обедом пили из граненых хрустальных стаканов колодезную воду, и притом маленькими глотками, так как ее приходилось носить ведрами из четвертого дома, а поскольку Сентмарьяи не могли выходить из квартиры, они покупали питьевую воду за бешеные деньги у своих соседей.

После обеда Сентмарьяи поцеловал жене руку. Тибор тоже поблагодарил за царское угощение и в благодарность за обед сбегал в соседний дом за водой, затем попросил у дяди Амбруша разрешения кое-что отпечатать на машинке.

– Изволь, проходи ко мне в кабинет.

На допотопной машинке работа продвигалась ужасно медленно. Надо было заполнить три бланка: один на имя Лайоша Кре чмара, другой – Антала Перге, третий – Белы Каша. Тибор почти отпечатал удостоверение на имя Лайоша Кречмара, когда во дворе послышался громкий крик.

– Всем, всем сойти вниз, – горланила дворничиха, до смешного толстая женщина лет сорока. Очевидно, она растолстела совсем недавно. Платье так плотно облегало ее фигуру, как будто она только вчера была подростком и вдруг выросла, да и юбка сантиметров на десять была выше, чем подобает носить женщине. – Срочно сходите вниз! Все до одного!

Тибор в ужасе оглянулся вокруг. Идти или нет? Если его поймают здесь, то беды не миновать. А что делать с почти готовым удостоверением?

В этот момент в комнату заглянул Сентмарьяи.

– Сынок, зачем-то зовут вниз. Пойдем с нами…

– Идите, я сейчас приду, – и он засунул бумаги с нилашистскими печатями под пишущую машинку.

Жильцы толпились в саду. Тут было лишь несколько перепуганных мужчин и женщин, пытавшихся утихомирить своих детей. У входа в квартиру дворника и около обросшей диким виноградом стены стояли два жандарма и два вооруженных нилашиста в гражданской одежде.

– Мужчинам предъявить свои военные билеты…

«Эх, пан или пропал», – решил Тибор и подошел к одному из нилашистов.

– Не откажите в любезности просмотреть мои документы вне очереди, я спешу на работу, – и он ткнул свое удостоверение нилашисту под самый нос. Тот прочел: «Завод взрывчатых веществ. Поселок Вацской дороги, Лайош Кречмар, 1919 год рождения».

– Можете идти, – сказал нилашист.

Тибор Кеменеш, стараясь ступать как можно спокойнее, направился к выходу, но тут его окликнул один из жандармов.

– Эй, вы, подойдите сюда, покажите-ка свое удостоверение…

«Ну, влип», – подумал Тибор и побледнел.

– Так вы, стало быть, живете не здесь, милейший? А что вы делали в этом доме?

«Удостоверения остались под пишущей машинкой», – похолодел Тибор. Он наклонился к жандарму и проговорил:

– Разве о любовных делах вы говорите вслух?

– Ну, это мы увидим потом. Становитесь вон туда, к стенке.

Посреди голой клумбы возвышалась крохотная гипсовая статуэтка ангела, который мертвыми глазами с безразличием взирал, как нилашисты и жандармы приказывали двум тридцатилетним мужчинам и супругам Сентмарьяи стать рядом с Тибором.

– Остальные ступайте прочь, – приказали они жильцам, – а вы, пятеро голубков, пойдете с нами.

Жандармы и нилашисты, разбившись парами, окружили маленькую группу и погнали ее со двора. Сентмарьяи шел впереди, что-то громко объясняя и возмущаясь, а его жена Ида, рыдая, семенила следом за ним. Потом шагали двое хмурых мужчин, у которых давным-давно были просрочены фальшивые к тому же отпускные билеты… Тибору Кеменешу казалось, будто все это происходит не с ним, а просто он видит, как по улице, окруженные злыми конвоирами, гуськом идут пять человек, втянув головы в плечи – на дворе моросил холодный дождь и стоял сырой туман.

С улицы Байза, застроенной виллами, они вскоре свернули на проспект Андраши и направились к грозному зданию «Дома Верности».

У ворот на улице Ченгери шедший впереди нилашист остановился.

Во дворе стояли белый кухонный стол и два коричневых стула. На одном из них сидел вдрызг пьяный мужчина в нилашистской форме. Отвалившись на спинку, он, казалось, скалил свои металлические зубы. На его рыхлом, жирном лице блестели капельки пота, глаза пристально смотрели на отдающего ему честь конвоира.

– Кого привели? Евреев?

Сентмарьяи вышел из строя, достал из бумажника кипу документов и положил их на кухонный стол перед нилашистом.

– Простите, пожалуйста, я доктор Амбруш Сентмарьяи, судья-пенсионер, профессор университета. Согласно распоряжению четыреста семьдесят пять дробь тысяча девятьсот сорок четыре, как кавалер серебряной и золотой медалей за храбрость…

Нилашист облокотился на кухонный стол и мутными глазами посмотрел на старика.

– …Несмотря на то, что датированное двадцать четвертого октября…

– Ты еврей или нет?

– Послушайте, именно этот юридический вопрос, осмелюсь…

– А ну-ка, стащите с него штаны.

Мертвенно-бледный от ужаса, Сентмарьяи завертел головой. Пьяный громко заржал, слюна потекла по его черному френчу. Полевые жандармы выступили вперед и схватили размахивавшего кулаками и не прекращавшего цитировать параграфы старика. Госпожа Сентмарьяи неистово взвизгнула и упала в подворотне. Стоявший позади нилашист пробрался вперед, чтобы тоже позабавиться.

Все это произошло в какой-то миг, а может быть, и того меньше.

Тибор Кеменеш вскинул вверх руки и, громко воскликнув: «Китарташ[34]34
  Китарташ (венгр.) – «выдержка», приветствие нилашистов.


[Закрыть], да здравствует Салаши», – повернулся на каблуках. Сделал спокойно на подкашивающихся ногах десяток шагов затем быстро пересек проспект Андраши, свернул в переулок и помчался со всех ног. Вслед ему прогремели выстрелы. Один, два, четыре, восемь… По ком стреляли, по нему или по тем несчастным?.. Промокший, дрожащий от усталости Тибор вышел на улицу Роттенбиллер. Отсюда еще довольно далеко до улицы Пала Дюлаи. Тяжело переводя дыхание, он сел на груду камней. Мины, снаряды сотрясали землю. Бой шел, по всей видимости, еще не так близко – в каких-нибудь шести километрах! – но и здесь происходили невероятные вещи. Хотя в дом и не попал снаряд, с четвертого этажа, описывая огромное сальто, полетела на мостовую оконная рама вместе с занавесками, а через пару минут за ней последовала какая-то картина.

«Ну, пошли, пошли», – подбадривал себя Тибор и с трудом поднялся.

С рождества они перестали бывать на улице Ваш.

В сочельник праздничный ужин тетушки Андраш – двойная порция каши с вареньем – уже совсем остыл, когда домой заявился Пишта Ач. Он не стал много объяснять: «Собирайте, братцы, вещи, переедем. Мамаша Андраш переберется вместе с жильцами в подвал. Если меня будут разыскивать, она скажет, что не знает, куда я девался, два дня назад получил призывную повестку, ушел из дому и с тех пор не показывался».

Тетушка Андраш не осмеливалась даже слова вымолвить, только, ломая руки, ходила взад и вперед по комнате. Но на прощанье все же спросила:

– Когда же я тебя увижу, сынок?

– Не позднее чем через час после прихода Красной Армии. – ответил Ач и обнял свою будущую тещу.

Тибор и Тамаш не спрашивали, куда он их ведет. Ач устроил их на улице Дюлаи, в комнате на первом этаже. На кровати лежали подушки, одеяла. На шкафу стояло несколько банок с томатом и айвовым вареньем. В ящике валялись мужские носки, обломок карандаша. Кто же тут жил? Ач ничего не сказал. Лишь после того, как они разложили свои скудные пожитки, привели в порядок затемнение на окнах и, налив в жестянку прогорклого растительного масла, соорудили нечто вроде коптилки, он произнес торжественную речь:

– Ребята, это наше новое царство. Знаю, Томи, что тебе не терпится уйти, но до дальнейших, распоряжений придется посидеть здесь. Ходить разрешается только в крайнем случае. Впрочем, все мы трое – рабочие завода взрывчатых веществ в Вацском поселке. Вот вам удостоверения военного завода. Каждую неделю, Тибор, ты будешь продлевать их, ставя печать, которую сам же изготовишь. Если нарисуешь даже нилашистский крест, то маслом кашу не испортишь. Кстати, в квартире мы проживаем на законном основании, по полицейской прописке, кто не верит, пусть посмотрит. Тибор, с сегодняшнего дня ты господин Лайош Кречмар.

Кеменеш взял свою трудовую книжку, удостоверение военного завода и прописной листок.

– Но ведь здесь не Лайош, а Луйза.

– Хм, дело серьезное, – качая головой, произнес Ач. – Значит, тебе придется волей-неволей достать свои рисовальные принадлежности и заняться исправлением.

Тамаш тоже посмотрел удостоверение и прописной листок Антала Перге.

– Слушай, Пишта, на моем значится вместо Антала какая-то Анна.

– А вы не догадываетесь почему? Потому что в отличие от мужчин женщинам не требуется выписка из предыдущей квартиры. Итак, получив обратно бланки с пропиской трех девушек, нам остается только исправить имена. В полиции взяты на учет три невоеннообязанные девушки, а на наших прописных листах поставлены три настоящие круглые печати. Понятно?

Тибор за несколько минут сделал из Луйзы Лайоша, Анну превратил в Антала, а Беллу возвел в Белу. Затем они втроем отыскали дворника и начальника ПВО. Рассказали им, будто жили в Шорокшаре, но туда пришли русские и они прибыли сюда, чтобы и впредь служить тотальной войне, пока не прибудут войска, способные спасти положение. Начальник ПВО подозрительно разглядывал их прописные листки. Через минуту он исчез в своей комнате, а затем возвратился и сравнил свою прописку с пропиской новых жильцов. Печать была точь-в-точь такая же, даже на ножке буквы «Р» виднелось пятнышко. Очевидно, честные парни, хотя и глупые. Если бы он, начальник ПВО, жил в Шорокшаре и туда пришли русские, он ни за что не стал бы рваться в осажденный город, чтобы работать на заводе взрывчатых веществ и взлететь вместе с ним на воздух. Ну что ж, дело вкуса.