Текст книги "Золотое сечение"
Автор книги: Кирилл Шишов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Грачев не сомневался в моральной правоте собственного предприятия, хотя было в подтексте их разговора с Задориным нечто такое, о чем вообще не принято говорить. Опытный хозяйственник, Задорин понимал, очевидно, что не зря директор берет на себя такую обузу.
Такое дело требовало ответного участия треста в жизни института, и именно это было подтекстом. Давно жила в нем мечта о собственной громадной проблемной лаборатории с крупным штатом, с действующими полупромышленными установками, а не бумажными отчетами, полными умных, но бесполезных в производстве уравнений. Институт должен выдавать не отписки, которые потом годами надо проверять и доводить до кондиции в цехе – а готовые образцы, технологию, максимально близкую к цеховой. Он завидовал таким гигантам, как институт электросварки или завод вагоностроения в Центроуральске. Там ученые были в двух шагах от поточных линий, их завод был первым и опытным. План не давил на освоение уникальных образцов…
Грачев смотрел даже дальше. Из собственных командировок за границу, из иностранной литературы он знал – качественные стали начали выплавлять в конвертерах. Забытый еще в начале века, процесс ожил в середине столетия, как Феникс, набравшись силы в свежей струе кислорода. Невиданные перспективы открывались перед редкосплавной металлургией, и нужно было в ближайшие пять-десять лет получить в опытах требуемую сталь. Уже, по данным Минчермета, заключен договор с австрийцами на первый конвертерный цех. Проблема стучалась в двери, а ни одного конвертера на Урале не было. Необходимо в институте, пусть с надрывом жил, пусть с риском выговоров, создать собственную базу для изучения выплавки качественных сталей в конвертерах. Школа Грачева, может быть, ничем не хуже столичных, если не лучше, – ибо энергии и находчивости ученику Страбахина не занимать… И построить это в учебном вузе мог только один Задорин, в руках которого сегодня все конструкции, все материалы края.
С этими мыслями Стальрев Никанорович провел субботний вечер, и даже во сне ему мерещились в полусумраке цеха огненные водопады раскаленной стали, гул гигантских вентиляторов дутья и медленный, скрипящий поворот кованых грушевидных сосудов. Он стоял в спецовке возле желоба и опалял лицо, радовался малиновой губчатой пене шлака, тяжелому ровному потоку стали, что, рассыпаясь искрами, падал в дымящееся чрево ковша. Ему было хорошо и от томящего жара, от которого сохли губы и палились брови…
Однако привычная последовательность и четкость мышления заставили его утром обдумать более реальные, будничные проблемы, встающие перед ним после достигнутого с Задориным уговора. Главной проблемой становилась взаимная стыковка курсов строительного обучения, на которых должен был учиться столь необычный поток вечерников. За короткий срок дать знания, равные по полезности шести годам обычного курса, – такое мог сделать человек, хорошо понимающий и «красную нить» специальности, и все лишние, второстепенные ее отклонения. Грачев знал, что многое из того, что читается по академическим программам рядовым студентам, потом редко, а порой и никогда не встречается на практике, а служит лишь гимнастикой ума.
Но как это сделать конкретно с такими фундаментальными дисциплинами, как теоретическая механика, сопромат, физика, химия, – он, естественно, не представлял. Ему нужен был свой человек на факультете, который бы стал ему союзником не по обязанности, a по желанию, чтобы его лекции могли свободно воспринимать пожилые практики-выпускники техникумов, из которых, по уговору с Задориным, должна была состоять первая группа. В нее, естественно, вошел и сам Акинфий Кузьмич, потребовавший себе право пропускать некоторые лекции ввиду занятости. Группа должна была заниматься с осени по вечерам по максимально загруженной программе дневного отделения. Трест обязался увязать сроки планерок, бухгалтерскую оплату и множество сложных вопросов.
Грачев обдумывал, кого бы поставить во главе задуманного дела. И тут снова вспомнил о доценте Кирпотине – весьма неприятном для него своеобразном педанте, который, однако, упорно противостоял всем давлениям и модным изменениям в программе высшей школы. Ходили слухи, что он читал лекции по довоенным конспектам, а студентов величал «граждане учащиеся», но это были детали. Главное, он методично изгонял из института лентяев, маменькиных сынков и увальней. Отсев приводил к тому, что старшекурсниками становились только подготовленные, а порой и оригиналы, остромыслящие юноши и девушки. Грачев знал, что марка выпускников его вуза за последние годы выросла в глазах министерства именно из-за приличной общей подготовки инженеров, способных освоить порой весьма далекие от их прямого назначения новые виды профессий. Кроме того, Кирпотин мог быть полезен персонально Задорину, чтобы выразить на языке математики его железобетонные новшества…
Все это заставляло Грачева и раньше, хотя и холодно, лояльно относиться к чудаковатому Кирпотину. Нынче же такой человек мог просто выручить, если такое подойдет ему лично, даже… Грачев, скрупулезно отбиравший и изучавший личные дела преподавателей своего вуза, стал припоминать мелкие факты и детали, характеризующие лектора теоретической и строительной механики.
Да, старик определенно чувствовал себя обойденным, обиженным. Начав деятельность в Пермском университете еще до войны, он добрался до доцента без ученой степени только в его, Грачева, институте, да и то по решению местного Ученого совета, искавшего преподавателей со стороны. Тогда Грачев не вникал особенно в дела строителей и, вручая старику диплом доцента, прикинул, сколько лет тому оставалось до пенсии. Но теперь Кирпотин, видимо, был бы не прочь побыть лет пять заведующим кафедрой, раз даже ввязался в строительную механику и суетился вокруг строительного факультета.
Кстати, новая секретарша как-то ненароком упомянула, что живет рядом с Кирпотиным и что тот – не в пример сегодняшним мужьям и отцам – особенно педантичен в домашних заботах и даже дочери – выпускнице десятого класса – сам заказал платье для школьного бала. И хотя Грачев не был сентиментален, он почувствовал сейчас, что незаметный прежде человек нуждался в участии и вполне заслужил быть замеченным…
И тогда Грачев, уже не колеблясь, набрал номер домашнего телефона доцента Кирпотина…
X
В седьмом часу утра Терентий уже работал в саду, где постоянно ночевал с приходом теплой июньской поры. Он любил ранние рассветы, белесый утренний туман над озером. Сад этот, выращенный вместе с матерью, давал ему ощущение близости к природе, все больше радовал возможностью чувствовать свою мужскую силу и, кроме того, дарил свободу и независимость… Он невольно тяготился мелочной опекой матери, и потому, ссылаясь на посаженные впервые в этом году помидоры (рассаду мать выращивала в горшочках с марта), охотно уезжал в сад при малейшей возможности.
И вот сейчас, несмотря на то, что перетаскал от озера полторы сотни полных ведер воды на руках без коромысла, Терентий испытывал радостное возбуждение. От работы на воздухе прибывала у него сила. Было приятно побриться одному, не ловя искоса в зеркальце озабоченный, всегда грустный (после ухода отца) взгляд матери. Приятно жарить на сковороде яйца и мелко-мелко нарезать сало, слушая, как птенцы в его самодельной скворешне резкими криками подгоняют родителей.
…Сегодня за завтраком в саду Терентий почему-то задумался, рассеянно глянул на кружение пчел над цветами фасоли возле стекол веранды. Сон и работа на свежем воздухе как бы смыли суетную пыль со студенческой жизни, в которой он уже целый год жил безотчетно и увлекаясь без разбора. Компания молодежи, куда ввел его общительный Артем, состояла из ценителей поэзии, солистов джаза и нового балета, который привезли в город выпускники столичного училища. Балет этот – страстный и экзальтированный – смотрели пока на репетициях, джаз записывали на магнитофоны с ночных передач радио, а стихи передавались из рук в руки в виде бледных машинописных копий. Все это искусство – еще недавно отвергаемое, недоступное – будоражило непонятностью, граничащей с заумью, и было своеобразной элитарной шкалой, по которой отбирались компаньоны. «Слушай, Тэди-бой, это тебе не хор в косоворотках! Чуешь, старик, это тебе не примитивный Демьян или Некрасов – это Мандельштам! Па-де-де из «Лебединого» по сравнению с этим – каменный век!»
Так Терентия оглушила эта среда, так перепутала все его былые наивные убеждения, что он порой не верил, по-прежнему ли он живет в том же городе, где когда-то учил Маяковского и читал на конкурсах Симонова и Суркова. Оказывается, все это надо было забыть и отвергнуть («Все равно скоро атомная война, будем жить страстями, соплеменнички!» – так любили выражаться некоторые заводилы компании)…
И вот сегодня, в саду, внезапно все смолкло. Осталась только она – Сонечка Эйдельман: невысокая, темноглазая, с миленьким скуластым лицом, треснувшими от холода губами и прищуренно-отрешенным взглядом. Терентию казалось, что он даже видит, как пульсирует жилка на шее у Сонечки – в такт стихам, которые она читала:
Леди Годива с распущенной рыжею гривой,
Часто мне снится – я вижу вас, леди Годива…
У Сонечки не было рыжей гривы: волосы она зачесывала гладко назад и делала длинный плотный хвост, который ничем не напоминал Терентию привычные школьные косы девушек-одноклассниц. Все было в Сонечке необычно и вызывающе: самодельно сшитые тонкого сукна брючки, вязаная блуза с открытым воротом, небрежные жесты, с которыми подносила к губам стакан с вином. В компании, куда он попал с Артемом, были приняты и легкое опьянение вместе со стихами, и полу по гашенный свет, и шутливые поцелуи.
Стало модным пить пунш – горящий бледным фиолетовым пламенем, освещающий снизу возбужденные, странно отливающие синевой лица.
Сегодня он впервые задумался: зачем он был там столь часто, испытывая почти всегда неловкость за свою угловатость, прямолинейность суждений, нарываясь на усмешки более искушенных приятелей Артема. Действительно ли он был там ради туманных стихов, возбуждающих ритмов джаза или… или ради нее? И тут он начал теряться, пытаясь разобраться в собственных чувствах…
Вспоминалась комната Сонечки – в старом одноэтажном домике, пыльная, со щелястыми полами и книгами, разбросанными везде – на тахте, на дощатых полках, на низком столике, покрытом театральными афишами. Отец Сонечки служил в оперном театре администратором – и дух богемы царил во всей этой небрежности, словно сама квартира была за кулисами сцены.
В этой комнате он несколько раз оставался наедине с Сонечкой. Она читала ему стихи, позволяла брать себя за руки и долго греть ладони теплым дыханием. Боже, как она мерзла в эту холодную уральскую зиму! Как дрожали ее плечи даже под серым оренбургским платком, который он украдкой унес из дома. Сонечка подолгу нигде не работала, перебивалась случайными заработками, давая уроки музыки, и Терентию тогда казалось, что – стоит ей попросить – и он с готовностью поселится в этой комнате навсегда, чтобы согревать своим теплом ладони этой странной девушки с повадками попавшей на север птички-ласточки…
Но Сонечка отогревалась, жадно выпивала вскипяченный на спиртовке кофе из крошечной фарфоровой чашечки («Осторожно, Тэд, это же севр – понимать надо!») и принималась… издеваться над растерянным перед такой метаморфозой Терентием:
– Слушай, а ведь ты – типичная бездарность, Тэд. Ты даже не можешь плюнуть на свой дурацкий институт, где вас натаскивают проходимцы и лгуны… Нет, ты подумай – учиться пять лет ради того, чтобы сидеть в конторе и писать бумаги. Смех…
Терентий оправдывался, как мог:
– Строитель – это не конторщик. У него всегда поездки, перемена мест. И потом – знаешь – из строителей тоже выходили писатели. Гарин-Михайловский, например.
– Фу, какая наивность. Тешишь ты себя, милый Теша, а сам – лишь бы тише, а? Хорошо я каламбурю, а? Плесни-ка еще гвинейского…
Так она изводила его всю зиму, а когда потеплело, Сонечка исчезла из дома, и Терентий напрасно по нескольку раз в неделю заходил в театр, где на вопрос: «Был ли сегодня на работе Эйдельман?» – равнодушно отвечали: «Наум Адамович в предгастрольной командировке. Мы же вам ясно в прошлый раз объяснили, молодой человек…»
Что такое «предгастрольная командировка», Терентий узнал только месяца два спустя, после майских праздников, когда Сонечка встретилась ему на улице – озабоченная, в крылатой накидке, небрежно переходившая улицу на красный свет…
– Привет, нахимовец, как лямка? – спросила она, словно они вчера расстались.
– Тяну, – стараясь не выдать радости от встречи, промямлил тогда Терентий. – Вот сессия на носу, матанализ грызу…
– Ну, грызи-грызи. А вечером приходи – будет отходная. Мы с предком рванем поближе к теплу… Осточертело мне все в этом гнусном городишке – ты уж извини.
– Да что, я понимаю. Трудно вам… – снова промямлил тогда Терентий, давая себе слово не смотреть Соне в глаза. Там были пустота и насмешка…
И вот Сонечка опять всплыла в его воображении сегодня утром, словно слегка оттолкнув его. И снова стало стыдно и за ведра, и за помидорные веревочные тесемки, которые он только что заботливо привязывал, вообще… за себя, никому не нужного глупого бодрячка.
Он очнулся от задумчивости, заторопился, свалил против обыкновения в кучу грязную посуду и вышел из садового домика. Было еще раннее утро, когда он сел на поезд. Стоя по привычке на подножке, он наслаждался ветром, бьющим в лицо, вдыхал запах гари, относимый от маломощного старенького паровозика, с натугой тянущего десяток вагонов, уцелевших, наверно, еще с гражданской.
– Да отвяжись от меня, что я тебе сделала! – вдруг услышал он сзади и обернулся. Белокурая девушка пыталась вырваться из медвежьих объятий рослого широкоплечего парня в вельветовой куртке, испачканной зеленью и землей.
– Кончай трепыхаться… говорю тебе, кончай. Сейчас доедем и пойдем тихо-тихо… – бубнил парень, пытаясь поймать ее руки.
Терентий подтянулся на поручнях и вошел в тамбур. Залах вина явно исходил от обоих. Он в нерешительности остановился, не зная, что делать. В эту минуту девушка увидела его, хлестко ударила по лицу парня и, нагнувшись, вывернулась из его объятий, метнулась к Терентию:
– Алеша! Чего он пристал ко мне! Алеша, братишка дорогой, скажи ему…
Девушка порывисто обняла его, на мгновение он почувствовал резкий запах вина и увидел расширенные от ужаса глаза.
– Не трогай мою… сестру, – еще не осознавая, что говорит, произнес он хрипло, а сердце сразу сжалось от предчувствия того, что сейчас произойдет. Он узнал парня, как только тот начал медленно, нетрезво поворачиваться в его сторону: это был знаменитый вокзальный урка Панкрат Вырви Глаз, о жестокости которого ходили легенды в районе железнодорожных поселков Порт-Артур и Колупаевка.
Насмешливое Сонечкино лицо в тумане всплыло перед ним: «Ну вот, Теша, тебе и настало времечко пострадать… Что тебе добреньким-то быть возле меня. Это легко, красиво. А ты попробуй слезами умыться, боль на себя принять… Очень ты боли боишься. Теша. Очень уж за свою положительность переживаешь. А какой ты взаправду?..»
XI
Архитектор Серебряков – сосед Артема по лестничной клетке – преподавал на младших курсах начертательную геометрию и рисунок. Вообще-то он вышел на пенсию и несколько лет просидел дома, раздраженный новыми веяниями, возникшими в строительстве с переходом на стандартные типовые дома-коробки. Но с появлением в политехническом строительной специальности не выдержал и предложил свои услуги почасовиком. Он с удовольствием рисовал вместе с молодежью старинные дворцы и ротонды, учил их разбираться в красоте линий и деталях строений. Ему казалось, что без него – старого опытного архитектора, осевшего в этом городе еще в начале тридцатых, – прервется связь поколений древнего, как мир, ремесла зодчества. Традиции, которые заключались в неспешном, чуть вычурном изложении мыслей великих предков, должны были стать компасом для этих горластых, наскоро сбитых в группы, ошалелых от собственной молодости юнцов, исподтишка бурчавших на педантичность и въедливость старого архитектора.
С приходом весенне-летней сессии Серебряков деятельно готовился к отдыху. У него пошаливали почки, и так как в медицину он давно не верил, то задачей летнего сезона было собрать побольше лекарственных трав в укромных уголках башкирских малонаселенных мест. По воскресеньям вдвоем с женой он садился в старенький «Москвич» оливкового цвета с подкрашенными охрой заплатами, грузил на заднее сидение раскладные стульчики, гамак, толстый фолиант «Определителя трав и растений Уфимской губернии» за 1892 год и отправлялся, сверяясь по карте, в недалекие горы или степные редкие сосновые боры. Он постоянно искал то калганов корень, то желто-ромашковый горицвет, то похожий на крупный ландыш стебель лупина. Помогали ли ему отвары трав, он точно сказать не мог, потому что периодически приступы боли в нижней части спины повторялись, но уже одно ощущение свободы, лесного покоя, перемежаемого голосами дятлов, свиристелей и теньканьем синиц, лечили его лучше всех настоев. Он с тоской думал, что жизнь прошла, а он – горожанин – остается чужим и неграмотным в этом вечном царстве деревьев, выгоревших сухих степей и буйно зеленых речных пойм, отливающих легким серебром ивняка. Он не знал многих деревьев, терялся перед бесчисленным миром зудящих, озабоченных насекомых, грустно смотрел, как заправские удильщики таскали немую речную живность на неведомые ему насадки. Спохватываясь, он собирал гербарии, бегал с сачком по лугам, но силы быстро покидали его, и он, в испарине, с колотящимся сердцем, изможденно садился у своего верного «Москвича».
Всю жизнь он строил, строил самозабвенно и не щадя сил, люто ненавидя убогое, жалкое деревянно-избяное прошлое края, в котором был рожден, вырос и ради которого надрывал себя. Идеалом, осветившим ему молодость, было Возрождение – Ренессанс с его заботой о человеке, борьбой со всякими формами насилия над душой и телом. У него было свое понимание архитектуры, восходящее к идеям фаланстеров Фурье и «Новой гармонии» Роберта Оуэна. Люди, противоречащие всему обывательски-общепринятому, потребительскому, подобные Генри Торо, вызывали у него стойкое, с годами усиливающееся восхищение.
Он был счастлив, что жизнь дала ему встречи с людьми-гигантами. Как ребенок собирает фантики, он скрупулезно, по вырезкам, по старым журналам или брошюрам копил материалы о человеке, встреча с которым осветила ему юность, дала силы сопротивляться всем невзгодам, подозрениям и наветам. Таким кумиром был для него Серго Орджоникидзе – великий железный нарком, ходивший в неизменном кителе, мягких юфтевых сапогах и любящий острое философское слово, дерзкую мысль и особенно истовую одержимость в самом рискованном деле. Еще при закладке новых промышленных объектов на Урале до войны пришлось Серебрякову восхититься глубоким познанием наркома в архитектуре и планировке новых, невиданных по масштабам городов. Серго вникал во все, поражая архитекторов и проектировщиков знанием самых современных средств и возможностей строительства. Монорельсы, электроавтомобили, кондиционеры, вращающиеся дома, трансформирующиеся цехи – до всего этого могла ли дойти тогда нищая и лапотная страна, но нарком думал об этом, умел заложить в генпланы перспективы для того, чтобы через десять-двадцать лет нововведения могли быстро реализоваться, не стесняемые барьерами существующего. Особенно поражала Серебрякова щедрость души Серго, его якобинский максимализм, требовательность к себе. Он словно был сделан из другого материала, и то, что он сурово требовал от себя, было неприменимо к остальным, с которыми он был мягок, уступчив и иногда, как оказалось впоследствии, излишне доверчив. Он любил в людях самих людей, а не схемы, не мифических титанов, борцов, солдат трудового фронта. Живя для будущего, он учил окружающих раскрывать глаза на красоту и величие сегодняшнего, сиюминутного, будь то яркий, многонациональный праздник по случаю пуска домны с гигантскими застольями, конными скачками и соревнованиями по борьбе, в которой сам Серго с удовольствием принимал участие, или торжественный вечер чествования стахановцев тракторостроя, когда Серго ласково обнимал в президиуме степенных длиннобородых грабарей и лудильщиков, а потом пел вместе с ними украинские, грузинские и казачьи песни, не забывая записать в блокнот их жалобы на барачную неразбериху, на приписки десятников или застарелую грыжу.
Чем ближе к старости, тем чаще думал Серебряков о том, как это получилось, что в его жизни рядом были и слабые пугливые люди, живущие похлебкой ежедневности, и такие озаренные, солнцеликие великаны, как Серго – созидатели немыслимого. Он пришел к мысли, что не от конституций и хартий зависит судьба будущего человечества, а от победы каждого над собственной низостью и дрянью в себе. И всегда мысль его опиралась на жизнь Серго, которого он застал уже победителем самого себя – некогда робкого владикавказского семинариста, мягкого и уступчивого, послушного мальчика, любившего книги и уединение. Был ли он лично сам победителем в поединке с собой – в этом Серебряков сомневался, так как наследственная вспыльчивость и горячность часто мешали ему в работе, особенно, когда он встречал трусливых чиновников или затаенных дельцов от архитектуры. Этих людей он ненавидел с запальчивостью идеалиста, высказывая им в глаза то, что порой и не следовало. Хорошо еще, что в юности он близко знал Леонидова, прославленного блестящими замыслами и соорудившего всего-навсего лишь великолепную гармоничную лестницу в одном из санаториев Сочи. Ни один из фантастических проектов, которыми теперь восхищался весь архитектурный мир, реализовать не удалось, и Серебряков всегда об этом помнил, строго ограничивая буйность своей фантазии, кропотливо входя в специфику инженерного расчета, в возможности строительных наличных материалов и даже механизмов, которыми пользовались рабочие. Благодаря этому ему удалось построить перед войной лаконичные, удобные микрогородки в районах, относительно свободных для застройки в городе. Законченность, суховатая ритмичность балконов, эркеров и оконных проемов, сочетание продольных промежуточных карнизов со стремительными лестничными клетками, остекленными сплошь, было его стилем, основанным на четком усвоении идей функциональной архитектуры.
Люди в таких домах удивились бы, если бы их спросили: удобно ли им жить. Ненавязчиво использовал Серебряков, тайно гордясь собой, особенности зимнего уральского солнца, яркого лета, учтя сильные северо-западные ветры и южные суховеи.
Любимым детищем, принесшим Серебрякову звание заслуженного архитектора, было центральное здание города – его новое лицо, новый юный и радостный облик, вошедший во все альбомы, книги, монографии по архитектуре страны советского периода. Дом, обращенный к югу на широкой открытой площади, был распахнут как огромный аккордеон, если применить неточное и поверхностное сравнение. Его «клавиатурой» с обеих сторон были стремительные, с округлыми колонками, балконы, замыкавшиеся пропорциональными башенками, с циркульными громадными окнами. «Меха», развернутые во всю ширь, были просто четкими, ритмичными окнами, причем до третьего этажа доходила каменная серая облицовка. Магазины внизу с квадратными окнами высотой в этаж и светлая окраска верха делали здание словно невесомым, а параболическая сквозная арка в центре позволяла среди камня видеть кусок неба, обрамленный ажурной чугунной решеткой по рисунку Серебрякова. Всю свою молодую веру в революцию, народ вложил он тогда в этот дом, вставший на бывшей торговой площади и сделавший ее местом ликующих парадов и демонстраций первых пятилеток.
И вот сейчас Илья Сергеевич Серебряков выехал на «Москвиче» за город, направляясь за сто с лишним километров в урочище Караидель, где сосновые боры переходили в лесостепь и где текла между двумя диоритовыми горушками ясноглазая кристальной чистоты речушка, перебирая длинные волосы склоненных над нею ив.
Ему было немного грустно оттого, что не было с ним рядом молодых его подопечных – Темочки Орлова, которого он знал с детства, и его приятеля Терентия, обещавших ему составить компанию, но так и проспавших раннее воскресное утро. Молодость, как всегда, не умела ценить время…
XII
Грачев предпочитал проводить свободное время в обществе людей, чем-нибудь ему по службе обязанных. На лесном кордоне он года три назад построил удобную кирпичную с большой остекленной верандой дачу, где стоял биллиард и где можно было подремать в низких плетеных креслах. Гостям подавался терпкий кумыс в пиалах из толстой глазурованной глины, можно было развлечься рыбалкой или просто побродить в поисках ягод под покровом густой листвы и хвои.
Сегодня, кроме Кирпотина,-на дачу приехал по-свойски декан факультета Мильман – сутулый тщедушный математик и преферансист с кустистыми бровями, редкой шевелюрой и суетливыми движениями и рослый генерал в отставке, начальник кафедры Горюнов – громогласный, с орлиным носом и неуклюжим полнеющим дородным телом, любитель спиннинга и рыбацкой ухи. Был еще на правах местного жителя и хозяин здешних угодий лесник Власьяныч – испитой, хлопотливый мужчина неопределенных лет, дочерна загоревший, в линялом выцветшем пиджаке и холщовых брюках, заправленных в яловые добротные сапоги. Сапоги эти только что привез ему Грачев, точно угадав по размеру. И Власьяныч, умиленный приобретением нужной добротной вещи, суетился вдвойне, стараясь угодить важным ученым мужам, предчувствуя вечернюю выпивку.
Пока Мильман с Кирпотиным пропадали в лесу в поисках мелкой душистой земляники, время от времени жадно попивая кумыс из захваченной деканом фляжки, Власьяныч показывал генералу места, где в стоялых лесных бочагах водились щуки. Для настоящего заброса блесны из шикарного хитроумного спиннинга не хватало места, и лесник, ловко прицелясь, бросал грузило вручную, а генерал – в майке и подвернутых галифе подваживал лесу, не давая крючку зацепиться за мелкие водоросли и щучью траву. В садке уже плескались две увесистые хищницы, разевая узкие рты и временами лихорадочно ударяя хвостами по плетеной сетке. Лесник предлагал преломить им спинной лен, но генерал жаждал показать жене рыбу живьем, дабы подчеркнуть свое искусство и ловкость, с какой он мгновенно подсекал и подхватывал из воды живность.
– Товарищ генерал, не натягайте, не натягайте, она тут аккурат стоит, – шептал с хрипотцой Власьяныч, напряженно следя, как леска, пузыря воду, шла из глубины. Потом она резко дернулась в сторону, рванула, и Горюнов, от удара уронив фуражку, начал быстро разматывать катушку.
– Есть! – командирским голосом выкрикнул он. – Готовь тару, сержант!..
Рыба ушла в глубину и леска остановилась.
– Травите полегоньку, – снова зашептал лесник, округляя белесые с выгоревшими ресницами глаза. – Это она, злодейка, что моих утят на прошлой неделе слопала. Должно, агромадная, стерва.
Толстые в рыжих волосах пальцы генерала осторожно перебирали лесу:
– Ну, ну, давай, милая, вылазь. Нажировалась, пора и честь знать.
Леса не поддавалась, и Власьяныч, оценив ситуацию, уже разул сапоги, шевеля белыми рыхлыми пальцами ног.
– Идтить? – спросил он.
– Погодь, я сам! – генерал ловко скинул галифе, держа одной рукой натянутую струну, не охнув, сошел в воду и погрузился до плеч, сверкая медным загорелым загривком. Подплыв, он нырнул, шумно выпустив воздух под водой, долго возился в глубине и как тюлень резко, с водоворотами, выгреб, отплевываясь:
– Тащи! – закричал он. – Что-то непотребное.
Лесник быстро начал травить, увидев темное бревнообразное тело рыбы, нехотя идущее к свету:
– Сом! Сом! Товарищ генерал. Откуда он здеся?
Потом он с леской и сачком зашел до колен, нагнулся и через секунду перевалил в сетку тяжелое, с мутно-зелеными боками и белым животом туловище усатой рыбы.
– Славно порыбалили! – басил, одеваясь, генерал. – Ты, сержант, на каком фронте так подсекать наловчился?..
– На Карельском, товарищ генерал. У нас вся война, почитай, как рыбалка была: то они нас подсекут, то мы их. Глухоманные места были…
– А я на Северо-Западном, под Калинином. Тоже мокрятины хватало – два года не просыхали.
– Зато уж и поперли его, товарищ генерал, как волка на травле.
– А что, у тебя осенью охота добрая? – складывая снасти в рюкзак, спросил Горюнов.
– А как же! У нас и лоси имеются, и серого подстреливаем. Места глухие, была бы бумага…
– Лицензия будет, сержант. Готовь зверя – я в Забайкалье после войны без козлятины не приезжал в часть.
– Чего нет – того нет, а лося я вам подберу отменного.
Ветераны возвращались к кордону, еще издали заметив, как Грачев с женщинами орудовали вокруг сложенной на поляне печки с прокопченной трубой. Ведерный чугунок, до половины уходя в пламя, пузырился белой пеной. Профессор – с бицепсами, с загорелой в голубиных родинках спиной – с размаху ловко колол на чурки поленья, с удовольствием всхрапывая, как конь, и отбрасывая капли пота со лба.
– Первая ушица готова – окунишки, ерши. А вас с какой добычей? – весело спросил он, и было видно, что он полностью раскрепостился, сбросив с себя налет официальной значительности, и был сейчас свойским непринужденным компаньоном.
– У нас – гвардейская, – торопливо провозгласил Власьяныч и с уважением посмотрел на генерала, степенно несшего садок со сложенной в кольца рыбой, – товарищ генерал по мелочи не работает.
– Вы понимаете, коллега, интегрирование по объему требует применения функции Лапласа в частных производных, но граничные условия в вашей задаче неясно выражены. Жесткое закрепление диктует… – говорил между тем Мильман, осторожно неся лубяную корзиночку с ягодами и обращаясь к Кирпотину.
Доцент механики, растерянный, не зная, как держать себя в простецкой директорской компании, не отставал от Мильмана ни на шаг. Разговор их был сугубо научным, словно они вовсе не замечали тот здоровый лесной дух, которым были очарованы Грачев, Горюнов и даже женщины, в купальниках орудующие возле рыбы. Дарья Андреевна Широкова потрошила сома, оживленно беседуя на равных с профессоршей, словно была завсегдатаем в непринужденных компаниях такого круга. Тут варили тройную уху и сдабривали перцем наваристую жидкость.
Она всегда немного свысока относилась к пожилому чудаковатому мужу и считала, что он – с его добросовестностью и трудолюбием – заслужил бы большего, если бы умел ладить с людьми. Предчувствие возможных изменений в его положении заставляло ее сейчас находить общие темы с супругой директора – стройной, сухощавой женщиной, бывалой спортсменкой и походницей, молодящейся под тридцатилетнюю и использующую в своем лексиконе соленый студенческий жаргон. Они приготовили уху вдвоем, весело подтрунивая над нерасторопностью мужчин, соорудили коптильню для свежей мелочи и сейчас регулировали дым под листами кровельного железа, обсуждая достоинства свежекопченой рыбы:
