Текст книги "Золотое сечение"
Автор книги: Кирилл Шишов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
VII
Наступила и прошла незаметная в городе весна. Мы реже бывали за городом, лето я исступленно проработал в своем подвальчике, растягивая до разрыва бесчисленные образцы, склеенные разными способами. Кривые их жизни, выписываемые красными чернилами самописцев, походили на кровавые ниточки моей жизни, над которой все явственнее повисали будущее моей жены и ребенка. Свадьба наша прошла и канула, оглушив меня звоном хрусталя и белыми пятнами лиц, незнакомых и чужих в своих улыбках и нарочитой радости. Ольга безуспешно пыталась знакомить меня со своими старыми друзьями, чьи разговоры сводились к машинам, поездкам за рубеж и мелким авантюрам по части левого заработка. Я терялся в их компании, не зная остроумных скабрезных анекдотов, от которых пунцовели довольные женщины, утробно хохотали крепкие парни в импортных рубашках.
Я был нелеп в их обществе, где все знали друг друга с давних лет по школам, институтам, родственным связям.
Но кончились мои знакомства плачевно и бесповоротно совсем не тогда, когда я хотел. Ольга, видя мои муки, повела меня к одному доценту архитектору, жившему вблизи Волхонки. Она давно подтрунивала над моей «одурелостью» и, верно, втайне надеялась выбить клин клином. Разрешить мне самому задачу понять голос прошлого не удавалось – значит, надо образованного спеца. «Уж он-то своей нудной наукой кого хочешь вылечит, – весело говорила она, – самый заурядный догматик, еще со школы надоел своей всеядностью…»
Квартира доцента была в громадном десятиэтажном доме из светлого кирпича, с просторным холлом в подъезде, где сидела за столом сухонькая старушка-дежурная, осведомившаяся о наших намерениях и сверившая фамилии, названные нами, со списком жильцов. Зеленые «бабьи сплетни» висели по стенам, лифт работал бесшумно и плавно, а доцент оказался жизнерадостным чернявым субъектом, встретившим нас в фартуке, с запачканными тестом ладонями.
– Проходите, друзья, я заканчиваю обряд, попробую изобразить нечто сверхъестественное…
Он хохотнул, исчез где-то в полусумраке прихожей, и я с удивлением долго не мог отыскать стен у помещения, где мы очутились. Потом уже хозяин показал нам – к его чести, скромно и без выкрутас – свою жилплощадь в сто с лишним метров, где жила его семья. Прихожая поразила нас напрочь и бесповоротно: это был зал, где развешаны были акварели, отмывки, масляные наброски автора, их можно было рассмотреть издалека, метров с шести, и при желании осветить каждую хитроумной подсветкой.
Впрочем, мне понравились работы хозяина, который на похвалы мои отшутился: «Все архитекторы – только заурядные служащие, дорогой мой. От восьми до пяти мы – чиновники, а не какие-то там маэстро кисти. Это так – отдушина. Как у вас – архитектура. Вы ведь интересуетесь классицизмом, как я слышал?..»
– Что поделать, в столице стыдно не знать зодчества. – Я чувствовал невольную симпатию к этому человеку.
– Андрей говорит, что в старинных залах у него пробуждаются атрофированные чувства, – сказала Ольга и добавила: – Чувство совести, например…
– А что, в стеклобетонных кубиках не пробуждается? У меня, например, наоборот возникает это чувство только в Шереметьево, когда уже гудят самолеты и надо обменивать валюту. Кажется, я понятно говорю. Мне стыдно истратить валюту на дерьмо, стыдно опять привезти из Парижа или Детройта очередной блеф моды… Стыдно перед женой выглядеть дураком.
Доцент поставил на столик только что испеченный пирог с яблоками.
– Меня интересует: какую цель ставили перед собой старинные зодчие. Чисто как потребителя, как дилетанта. Я не слушал лекций, а в книгах столько терминов…
– Ну на термины наш брат не скупится, а я вам коротко скажу – завидую старым архитекторам: материалы у них были отменные, поточного производства никакого. Все штучно и неповторимо. Архитектура – искусство королей. Старая, но верная истина. Так что не ругайте нас, грешных, мы работаем на массовую продукцию. Чертаново видели?
– Муравейник, – коротко отрезал я, – функционально продуманный муравейник.
– Ив муравейнике есть свои железные законы. Их следует изучить, чтобы пользоваться… Мудрый лукавый Черчилль недаром метко сказал: «Мы строим здания, а здания строят нас».
– Я не против комфортабельных муравейников. Просто тем ценнее то, что не похоже на них. Не так ли?
– Кто будет спорить. Тысяча четыреста охраняемых объектов в одной Москве, да еще сотня усадьб в пригороде – разве это не ответ на ваши горестные сомнения?
– Он считает, что все ценное гибнет, а мы только треплемся, – пожаловалась Ольга.
– Ну, положим, есть и новенькие неплохие здания… Калининский проспект, например. Неужели не впечатляет? – доцент спокойно парировал мои доводы, как бы играя со мной в прятки. Я чувствовал, что он не договаривает.
– Страшная символика библейского Шестикнижия. Когда-нибудь за такое придет расплата. Это – подлая архитектура…
– Вы жестоки, коллега. Но в чем-то я с вами согласен – скорее, инженерия, чем одухотворенная реальность, которую можно сделать обитаемой. Хотя студенты нашего вуза стремятся доказать обратное и небезуспешно.
– Он договорился до того, что всем нужно бросать свои дела и идти спасать нашу столицу, как будто без него нет реставраторов, – сказала Ольга.
– Да им на сто лет работы, – все более ожесточался я, – суть проблемы не в этих «славянских развалинах». Любой классический дом на Тверском бульваре несет в себе большее, чем перечень колонн и портиков, аркад и залов. Неужели вы не чувствуете? Не случайно в них выросли такие люди… Декабристы, например. Тот же Герцен, Огарев, Одоевский!.. Это же совесть будущего науки.
Я горячился. Мысль, казалось, была больше меня и мне никак не удавалось с нею справиться.
– Вы говорите об идеалах античности, которые питали классицизм. После пышной праздности барокко – гражданский патриотизм, строгость пропорций, симметрия. Это азбучные истины истории искусств… – резонерствовал доцент.
– Да дело не в азбуке: любой профан, не утративший чувства зрения, разберет ваши пропорции и симметрию. Но от стеклянных коробок «Националя» у меня такое же ощущение, как от купеческих банков на Кировской или от суеты «Детского мира». Разве можно создавать здания, где человек подавлен и истерзан. Честное слово, я готов молиться Дому Пашкова, ибо я знаю, что там самим архитектором дарована молитвенная тишина и благоговение перед Человеком. Человеком с большой буквы, хотя и строилось в крепостные времена…
– Помилуйте, вы горячитесь так, словно я создал всю стеклобетонную Москву. Тишина была полезна, пока мы не стали вновь столицей. В усадьбах тишины предостаточно – наслаждайтесь ею, а людям надо где-то работать. Конторы идут к облакам, дружище, мы управляем шестой частью суши. Не так ли?
– И воспитываете клерков своими лифтами, туалетами, барами, где можно трепаться за сигаретой и рассматривать модели мод… – Я остервенел до неприличия, но мне было уже все равно. – Потомки снесут эту казенную штамповку, как вы снесли половину Москвы из-за проспектов и автострад…
– А вот это уж не ваша печаль, – блеснул очками симпатичный доцент и разлил аккуратно кофе по чашечкам. – Мы, как врачи, у всех на виду, и рецептов – хоть отбавляй…
– Ты зашкаливаешь, Андрей, – обиделась за доцента Ольга и попыталась свернуть разговор на жену хозяина, которая где-то была за рубежом. Но меня понесло, и я выговаривал нечто совсем несуразное:
– Наши классики подражали античности, потому что умели стыдить. Стыдить Демидова за рабство, на которое он обрек своих рабочих, стыдить Строганова за нажитое обманом богатство. Они были судом нации, и кто не окончательно потерял совесть и честь – слышали этот голос. Судил мастер, лепя фигуру восставшего раба, судил паркетчик, набирая невиданной красоты цветы из палисандра и сандала, судил каменотес, граня вазу, где каждая жилка была открыта им самим по чутью и мере красоты. А вы напрочь забыли язык архитектуры – вы делаете на потоке клерков. Вы производите довольных комфортом мещан. – И так как взгляд мой многозначительно обвел в тот момент комнату, то Ольга рассерженно встала и взяла меня за рукав.
– Ты несносен, Андрей. Извини нас, Герман, но я так и не успела его обтесать…
Доцент улыбался, и смешинки плясали у него под очками, когда он подавал Ольге пальто и сумочку:
– Провинция должна быть честнее нас, Оля. Я сам бы хотел так горячиться, но уже не могу. Как вас хватает и на гражданственные эмоции, и на диссертацию! – съязвил напоследок он.
– Напишет он диссертацию – как же. Его приковывать к столу надо, – шутливо ответила ему Ольга, и уже другим, будничным, новым для меня голосом сказала мне: «Ты готов, восставший раб?»
Мы вышли на площадку.
VIII
После этой беседы Ольга на неделю уехала к матери, сославшись на недомогание. Я махнул рукой на работу и уже без всякой цели бродил по Москве, одурелый от непоправимо рушившейся карьеры, которую сам не желал делать. Улицы, как в калейдоскопе, мелькали перед глазами, не хотелось ни стилей, ни архитектуры. Все опостылело, и я пробовал пить в одиночку по вечерам. В рестораны стояли хвосты у входов, а в забегаловках разило водкой и нечистотами. Мне снились какие-то развалины и остовы бетонных коробок с выломанными перекрытиями, горели клееные элегантные арки, выгнутые как грифы и деки скрипок, лопались натянутые тросы мостов, и яркие шустрые автомобильчики срывались в кипящую пузырями воду. Я стоял и хохотал, глядя на гибель цивилизации, а потом просыпался в холодном поту и пил, не глядя, таблетки, оставленные Ольгой на тумбочке, где она держала косметику и всякие флаконы…
Спас меня от депрессии профессор, любезно пославший ко мне на «голубятню» очередного аспиранта-первогодка. Хорошенький ангелоподобный мальчик с русыми волосами горшочком и в кожаной куртке возник передо мной из утренней мглы и молча выложил на стол записку от шефа и яркий картонный буклет.
– Вы к кому? – устало спросил я, нахально потягиваясь на кровати.
– Профессор приглашает вас принять участие в конференции. Выезд в пятницу в восемь вечера. Вот билеты и программа… – Мальчик с любопытством покосился на Ольгины вещи, висевшие на стульях.
– Какая еще конференция, я болею, – ответил я и повернулся на бок.
От юноши пахло французским одеколоном и американскими сигаретами.
– Закурить найдется? – вяло прохрипел я и сел.
– Отличные, с фильтром… – он вытащил пачку и щелкнул зажигалкой.
«Вышколенный юноша, знает, чего хочет», – подумал я.
– Проходи, садись. А тряпки убери вон туда.
Он сел и поджал ноги в красных носках.
– Кофе желаешь? – Я поднялся и начал медленно приходить в себя. Какая дурость: человек пришел по делу, тащился на край Москвы, и потом вовсе не стоит выламываться перед возможным кандидатом наук.
Мы разговорились. Алик Аршов был из Барнаула, поступил в аспирантуру как целевик сразу после вуза и был очень настроен кончить работу в год-два, не более. Тему он привез с собой – ориентированная древесина, последний крик моды, сплошной переворот в технологии. Там, в Барнауле, его папа работал директором на новом заводе, где монтировалось японское оборудование, и сын должен был «испечься» в качестве начальника лаборатории, двинуться по служебной лестнице…
– Здорово ориентируешься, – искренне похвалил я. – А мои линии поточной склейки пока еще на бумаге, так-то…
– Но ведь выпуск клееной древесины вырастет в десять раз! На съезде в решениях так записано, – уверенно и бодро поддержал он меня.
– Записано – значит, будет. Только и без меня это случится. Незаменимых у нас нет, не так ли?
Но Алик не имел склонности быть заменимым. Он развернул мне буклеты и прочитал название и тему конференции в Ереване.
– Слушай, – спросил я, – как так?! Разве в Армении есть древесина? Зачем там наши таежно-лесные проблемы?
Алик терпеливо прочитал мне тему еще раз, и тут я окончательно растерялся. Профессор приглашал меня принять участие в международном симпозиуме… по реставрации памятников.
– Тю, – присвистнул я, – шеф понял, что я конченый человек!
– Профессор сказал, что у вас уникальный материал по долговечности отечественных зданий эпохи классицизма. Ваш доклад вынесен в прения на секцию – смотрите внизу… – И он вежливо отметил мне место, где рядом с моей фамилией стояла фамилия… моей жены. Положительно, шеф хотел выступить в роли миротворца. Или это идея Ольги? В общем, мне было все равно: идея проветриться в стране храмов и горных орлов начинала меня греть.
Не мешкая, я собрался, и скоро мы с юным ученым начали марш-бросок по московским магазинам и киоскам в поисках редких сувениров и значков: международный так международный…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Когда мы оказались с Олечкой в маленьком уральском городке, я уверил, что обязательно найду ей тему для диплома в работе над старым гибнущим цехом. Мы разметили с ней места пробы грунта, и рабочие вырыли для нас шурфы возле старых стен, уходящих вниз грубыми гранитными валунами. Я залез в узкий шурф в халате с баночками для отбора проб, а рабочие в грязных ватниках шутили сверху: «Самородок поглубже лежит, копни – не бойся». Олечка смеялась вместе с ними, а один – помоложе – уверял ее, что вон под тем углом цеха сто лет назад Никифор Сюткин нашел занорыш в два пуда весом.
– Пропил он его – мне дед сказывал, так к делу и не прикипел. Дурное дело – золото искать…
– Видать, не дурное, коли за него люди на смерть шли, – добавил другой, постарше, которого я из ямы не видел. Высокие откосы сочились влагой, и я почему-то вспомнил страшный рассказ Патриарха и вздрогнул, представив себе его одиночество в темноте.
– Дай-ка нож, Оля, – крикнул я и жадно схватился за поданный мне девичьей тонкой рукой стальной обломок пилки по металлу, обернутый на ручке синей изолентой. Я прощупал пазы кладки – известковый раствор лежал плотно.
Потом я подал банки с грунтом наверх и принялся лопаткой искать верх деревянных свай, на которых, по словам ветеранов завода, стояла фундаментная кладка. «Неужели не сгнили?» – подумал я, когда штык лопаты уперся во что-то твердое.
Ладонями я очистил предмет – это было нечто металлическое, ржавое. «Кольцо», – мелькнуло в голове. Но это было не одно кольцо, а кованая цепь. Рванув, я увидел на конце цепи тяжелый браслет и удивленно воскликнул: «Кандалы, настоящие кандалы!»
Все наклонились над ямой, и стало темно. «Держите», – поднял я на черенке лопаты глухо звякнувшую цепь, и в тот же миг, сорвавшись со ступеньки, до колена провалился в холодную, парящую на морозе жижу.
Вверху гудели: «О-го-го, килограмм пять! Вот живодеры – че с людями делали. Демидовская штучка, небось…»
– Какая демидовская. Здесь Лугинин был, голова садовая. Помельче волк – куда ему до Демидова.
– Одна сатана…
– А они, гляди, нарушенные. Клепка, вишь, сточена…
Мне было досадно, что на мои муки в шурфе никто уже не смотрит, даже Олечка, и я, промочив ботинки, уже сердито закричал: «Спустите ведро – воду отлить…»
Часа через полтора я добрался до верха лиственных свай и взял пробы, отколов с краю по образцу. Красноватая листвянка была без следов гнили, и сомнений в крепости основания у меня больше не было…
Вечером, в гостинице, мы с Олей разложили на полу «синьки» цеха и тушью разметили места трещин в стенах.
– А вы знаете, что мне Иван Гурьяныч сказал?.. – задумчиво произнесла Олечка, словно не решаясь.
– Знаю – что его дед в кандалах ходил-ходил да сбежал, – пошутил я.
– Нет. Он говорит, что раньше, до войны, у цеха другая крыша была, со светом. И еще – он меня в гости приглашал, чай пить…
– Ну, в гости нам ходить некогда, а вот крыша – это интересно. В техотделе никаких следов от прошлых реконструкций, а деды все помнят. Как былины…
Мы жили с ней в разных номерах, она – в четырехместном, а я в одиночном, и ей обычно не хотелось рано уходить к себе.
– Иван Гурьяныч – замечательный человек, – продолжала она. – Он все помнит, даже как мальчишкой у кулаков хлеб отбирал.
– Мальчишкой? – усомнился я. – Может, он и с Павликом Морозовым знаком был?..
– Не знаю. Только мой отец тоже в те годы ранен был. А ему двенадцать было…
Естественно, я не обратил внимания на ее слова. Вообще, нам, преподавателям, некогда расспрашивать о своих подопечных. Происхождение, заработок у родителей, надо ли общежитие – а больше нет потребности знать. Вот как сдали механику и сопромат – это важно.
– А что, Оля, он жив, твой отец? – просто машинально спросил я.
– Жив, только… только пьет. На могилу отца своего ходит и пьет, – Оля замолчала, и было видно, что ей не хотелось продолжать.
– Слушай, знаешь что, давай сходим к твоему Гурьянычу. Может, правда, в смене этой самой «светлой» крыши и есть закавыка…
Так мы попали к ветерану завода Ивану Гурьянычу Горелову, который жил в своем домике на берегу пруда и давно бы мог спокойно сидеть на пенсии, да по давней привычке наведывался на завод ежедневно.
– У нас ведь работа, сами видали, как на фронте. Струмент дефицитный, на полмира требуется, а молодежь идет неохотно: грязно да шумно. Поэтому в нашем деле, почитай, никто, кроме нас, не соображает толком.
Гурьяныч угощал нас вареньем из дикой горной малины.
– Не думайте, что старик как кулик. Болото свое хвалит. Я ведь сколь поездил и повоевал, а нигде лучше наших серых подпилков не видал. В Германии золингеновские пробовали – так наш их отполирует, как шелковые становятся. А бархатные наши – это же ювелирная работа…
Жена его подкладывала пышные беляши, и Олечка раскраснелась, заулыбалась, словно это ее расхваливал старик.
Когда речь зашла о старой крыше, Горелов засуетился, надел очки и начал шарить по шкафам, которых в комнате стояло целых три – и все с подписными изданиями классиков.
– Тут к нам на двухсотлетие завода один полковник приезжал – свои фотографии привозил. Нам совет ветеранов всем по альбому презентовал, а вот где он…
Пока он искал, ворча на жену, которая вечно читает на ночь романы, а та смущенно улыбалась, я рассмотрел, как изменилась Олечка за то короткое время, как мы начали работать. Из стеснительной студентки, старательной, но без огонька, она превратилась в необыкновенно привлекательную девушку, горячую и отзывчивую на каждое приветливое слово. Вот она принялась помогать жене хозяина убирать со стола, вот тактично освободила старику место, чтобы складывать книги, восклицая при этом: «А Цвейга я не читала! А это читала. А это вообще первый раз вижу…»
Наконец, альбом был найден, и Иван Гурьяныч показал нам фото здания изнутри. Вдоль колонн, под ажурной арочной кровлей со стеклянной крышей, сидели возле станков рабочие в фуражках старых уральских мастеровых, в спецовках и кожаных сапогах, которые они будто нарочно выставляли небрежно в проход. К станкам сверху от раздаточного вала тянулись ленты приводных ремней. Лица у всех были исполнены важности и значительности. Еще бы – не часто в те годы начала века фотографы заглядывали в цех. Где-то в глубине стоял мастер с циркулем в руке, а дальше, в глубине, инженер в форменной фуражке и куртке с пуговицами…
– Полковник-то на фотографии вон, в форменке.
– Он что же, инженером был? – спросил я, хотя меня более интересовали арки, несомненно поглощавшие распор за счет тонких тяжей поперек цеха.
– А как же, он начинал до революции, а как все повернулось – со своими латышами к красным подался. У нас ведь все в красные ушли – латышский полк, может, слыхали?
Олечка принялась его досконально расспрашивать, видя, как я занят и пытаюсь линейкой измерить по фотографии размеры арки. Гурьяныч степенно поведал ей очередную бывальщину, типичную для каждого уральского завода: о том, что насекальщик – «Вон он выглядывает из-за плеча!» – стал комиссаром дивизии, а расточник – «Вишь, ухмыляется, бядовая голова!» – зарублен был белочехами на площади перед церковью, а третий, пятый, десятый… И шли имена, фамилии, пулеметные роты и стрелковые взводы. «Сколько легенд ни за что ни про что пропадает», – думал я, ибо сейчас не они волновали меня. Былинами цеха не исправишь. Но одна фраза старого инструментальщика насторожила:
– С наших-то рабочих и Ленину охранник был поставлен. Большой опасности работа…
Тут я не выдержал:
– Ох, Иван Гурьяныч, кружите вы голову юной леди. Она вон уже на вас смотрит, как на профессора…
Старик обиделся:
– Думаешь, вру я? А фамилию Уралов слыхал? Не слыхал, так не подъегоривай меня. Вы, конечно, ученые, но по своей части. А я с заводом век прожил. Чего там ваша крыша – мы Ленина охраняли, это, брат, не шутка! Понимать надо – на каком заводе находитесь! Первый завод в мире, говорю тебе!..
Так, на глазах моей студентки свершилось мое посрамление по части местной истории. Учил меня грубовато и пристрастно старый рабочий. Так, под уральский говор, как бы случайно, ненароком пришло ко мне озарение о возможных причинах трещин в стенах цеха. И, когда мы возвращались в гостиницу, я уже уверенно сказал Олечке: «Будет теперь у тебя в кармане диплом, Ольга Дмитриевна…»
Она странно посмотрела на меня и исправила шепотом: «Васильевна я. Васильевна…» Конечно же, она была Васильевной, ибо Дмитриевной была моя столичная жена, о которой я тогда уже старался не помнить…
II
Армения встретила нас розами, уже распустившимися в садах и парках. В ярких летних костюмах ходили люди, несли громадные сумки с зеленью, громко разговаривали и энергично жестикулировали, словно впервые видя друг друга после разлуки. Нас поселили в высотной гостинице, стоявшей на горе, у пропасти, и из окна ее были видны две снежно-голубые вершины. «Арарат и Арагац», – весело и поучающе воскликнула жена, распахнув двери балкона в теплую прохладу вечера. Вершины медленно золотели на закате, и было что-то необыкновенное, одухотворенное в этом пейзаже.
– Они так близко, – удивился я.
– Там – граница, – указала в сторону Арарата жена и подошла ко мне. Полнота ее была уже заметной, и я избегал сильных объятий.
– Ты не сердишься на меня? – спросила она, глядя мне в глаза.
– Я же раб, и восстание кончилось поражением…
– Ты мне нужен свободным и сильным, – она прижалась ко мне слегка животом.
– Нас будут развлекать или мы будем работать? – спросил я.
– Пока – развлекать. Гарни, Гегард, Эчмиадзин. Неужели ты этого не знаешь?
– Нет, я писал две ночи доклад и боюсь сорваться.
– Не сорвешься – я с тобой. Я навсегда с тобой, – она держала меня за руки. – Здесь – библейская земля, и мы с тобой – Адам и Ева.
– А это – запретный плод, – положил я ладонь на ее живот.
– Глупый, ты поверь в себя – и плод не будет запретным. Я сама его хочу, и тебя… Всегда хочу… – Ее поцелуи стали требовательней, настойчивей, и я уступил, бережно лаская ее изменившееся тело… Наверное, боль о ней потом, когда мы расстались, не была бы так остра, если бы не эти ночи с голубым жемчужным Араратом в раме окна…
Утром в дверь к нам постучались. Вошел Алик, ведавший всей деловой частью программы, и с ним черноусый ереванец. Познакомились. Нового посетителя звали Рубен, и он был художником-реставратором.
– Ура! – обрадовалась Ольга. – У нас давно была тяга именно к художникам. Архитекторы слишком скушны, правда, Андрей?
Рубен приехал на своей машине, и через час мы уже мчались по гладкому шоссе среди безжизненной горной местности, желто-песочной или красноватой временами.
– Я не хочу начинать с Еревана, начнем с яйца, – пояснял свои планы Рубен. – Армения начинается до нашей эры…
– Урарту? – догадалась всезнающая моя жена.
Алик сидел со мной сзади и деловито щелкал аппаратом.
– Слайды привезу профессору – вместо отчета сойдет, – шепнул он, и я заметил, какая на нем толстая, ворсистая, как полотенце, рубашка с ярким воротом. – Здесь купил, здесь всю Европу купить можно, – заметил Алик мой взгляд и подмигнул…
«А мы любовались Араратом», – весело подумал я и почувствовал себя вновь счастливым и уверенным.
Храмы Армении не сразу поразили меня. Поначалу я скучал, когда мы бродили по развалинам какой-то крепости немыслимой древности, где остались лишь валы да тесаные ступени входов, а солнце пекло все сильнее, и Ольга потемнела лицом, круги показались у ней под глазами.
Потом мы осмотрели стеклянный музей, где ассирийские быки на стенах были вровень с воинами в косматых шапках со звериными глазами и геркулесовскими икрами.
Мы подъезжали к другим развалинам, заросшим жесткой, сухой растительностью, где с обломков смотрели на нас хищные орлы с точеными крыльями, неприятно напоминая что-то арийское, надменное. Рубен гортанно описывал циклопические размеры соборов, разрушенных от землетрясений, и трогал нежно пальцами листья аканфа, тесанные в твердом известняке, и задирал голову вверх, показывая, как высоко вверху находились эти орлы и листья. Потом он тащил нас к каким-то чтимым гробницам, где надменно высились громадные камни, покрытые тончайшей узорчатой резьбой.
Я рассеянно слушал его, переживая за жену, надевшую от солнца панаму и держащую меня крепко под локоть.
«Надо понимать символику, язык, чтобы восторгаться этим», – думал я, видя, как Алик восторженно цокает языком и прицеливается объективом в немыслимых позах, то падая на плиты великих предков сынов Армении, то громоздясь на арки и остатки колонн.
Что-то знакомое мелькнуло для меня лишь в причудливых сплетениях виноградных лоз и плодов, и я вспомнил слова Патриарха «вертоград обетованный». Камни выражали мечту, это было понятно. И мечтой камней была жизнь живого. Они тоже пересиливали свою омертвелость силой человеческих рук.
Удивило меня, когда я прислушивался, как Рубен с азартом утверждал, что самые великие зодчие были армяне, и замысловатые имена не сходили с его уст.
– Но ведь римские базилики были раньше, – робко вставил я и осекся.
Рубен с бешеным темпераментом вскочил на камень и быстро-быстро заговорил, округляя и без того громадные черные глаза:
– Что ты понимаешь в базилике, дорогой коллега! Армяне изобрели купол, а Купол пришел из Киликии! Ты умеешь читать карту – посмотри, где Киликия, а где Рим. Это паршивый Траян вывез армянских зодчих в Рим, и они научили там тупоголовых италиков. Армяне стали христианами раньше греков и римлян, – и они строили византийцам их несравненную Софию… Айя-Софию и Пантеон создали армяне, ясно!
Я заглянул в карту, развернутую Рубеном, и удивился: Киликия была далеко за границей на Средиземном море.
– Ты смотришь и ничего не видишь, ничего не понимаешь. Ты темный человек, сибиряк, наверное. Тебе тысячу километров подавай, а здесь всего семьсот… Семьсот километров – и это была все Армения. Западная Армения – Трапезунд, Южная Армения – Киликия, Центральная Армения – Сасун, озеро Ван. Ты меня понял? – И он старательно водил пальцем с двумя массивными кольцами по цветной карте-схеме.
Ольга села на камень отдохнуть, а Алик уже разложил закуски и звал нас пригубить:
– Кончайте, здесь отличное армянское вино. Бросьте вы спорить!
Но Рубен горячо и пространно пытался втолковать мне как неграмотному нечто дотоле неизвестное для меня: судьбу народа, растоптанную столетиями нашествий и бед.
– Если бы твой Новгород и Нева были у шведов, а Смоленск и Киев у поляков – ты бы забыл о них, скажи, забыл?
– Конечно, не забыл. Родина есть родина…
– Погоди, Рубен, давайте выпьем, закусим, потом придем к знаменателю, – встрял добродушный Алик и почти насильно потащил нас к разложенной еде.
Рубен артачился, хватал меня за лацканы пиджака, крутил мне пуговицы и, успевая жевать, продолжал:
– Ты – миллионер, сибиряк, у нас – камень и скала, скала и камень. Даже воды нет, а у тебя реки, озера, леса. Чем нам гордиться?..
– Рубенчик, да разве мы не восхищаемся вашими соборами, хотя они и в таком виде… – жена хотела помочь мне, но только напортила. Рубен опять взорвался:
– Едем в Эчмиадзин! В каком «таком» виде? Персы их жгли, сельджуки их жгли, турки их кромсали – а они остались! Глаза надо иметь!.. Едем в Эчмиадзин! – И он скатал, проливая вино, скатерть в рулон и помчался к машине. Мы едва поспевали за ним.
– Молчи, дуралей, – сердито в ухо сказала мне Ольга, когда мы садились, – не то я плюну на все и уеду…
Я замолк и больше ничего не говорил, слушая, как Рубен оппонирует сам себе:
– О, эти армяне, они только по базарам ходят, они шабашничают… Армяне космос исследовали с Анания Ширакацы до Геварка Амбарцумяна! С шестого века! Вам надежду подарили – рождение новых звезд, слыхал, ученый? ЭВМ подарили «Наири», маршалов сколько дали, а он «базилика из Рима, купол из Греции», просвещение – из Москвы…
– Он этого не говорил, Рубен, брось ты, – сидя теперь рядом, уговаривал Алик, по-моему, больше опасаясь, что нас выкинет на повороте от скорости.
Примирение мое с Рубеном произошло так же быстро, как и вспышки спора. Иссякнув, он горделиво стоял возле машины, предоставив нам возможность самим предстать перед шедеврами его предков. Скромные церковки Рипсиме и Гаяне окончательно покорили нас. Не знаю, как Алик, но Ольга и я не сразу прониклись обаянием лаконичных храмиков, не украшенных орлами и лозами. Они были словно необычные скульптуры в устремленности и цельности своих линий. Гладкие туфовые стены, единые в мощной лепке каменной массы, казалось, содержали не высказываемую в зримых символах боль. Так от долгой пытки молчанием немеет человек, и лишь скулы и губы выдают чувства, которых уже невозможно произнесть. Ниши, как сквозные глубокие раны, рассекали плоскости стен. Внутри стояла такая печальная тишина, что хотелось встать на колени и шептать древние неведомые слова. И свет, падавший в узкие окна купола, был светом надежды и избавления…
– Больше не надо, – умоляюще попросила Ольга, когда мы подошли к машине, а Рубен кусал губы, будто это его личная трагедия в камне впервые предстала на суд людям. Она подошла и поцеловала его в лоб: «Это неповторимо, Рубен, но не надо больше… Это свыше сил человеческих…»
Мы ехали обратно молча, и Рубен тихо вел машину, о чем-то переговариваясь с Аликом. Жена спала, откинувшись мне на плечо. Завтра начинал работу международный симпозиум…
III
В эту ночь я снова вспомнил о Патриархе, о его золотом сечении. Жена разметалась рядом и тяжело дышала, а у меня перед глазами стояли, словно сливаясь друг с другом, деревянная кержацкая церковь над рекой и армянский каменный храм среди выжженного слепящего пространства долины. И мой старый учитель в кургузом засаленном пиджаке ходил рядом с ними с развернутым планшетом. Планшетка была вытащена из старой офицерской полевой сумки, и на ее белом пространстве Патриарх наносил очертания строений, пропорции которых удивительно совпадали.
– Андрей, ты видишь? – шепотом спрашивал он, словно боясь разбудить мою жену.
– Вижу, – дрожа от возбуждения, говорил я. – Они думали одинаково, эти армянские зодчие и…
