Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.2"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 75 страниц)

5

Я сказал Григорию Сергеевичу.

– Можно мне посетить женский клон?

– Хочешь повидаться с Дашей?

– Мне бы хотелось. Мы с ней договорились.

Разговор происходил в его кабинете во время утреннего осмотра.

Григорий Сергеевич похлопал меня по голому плечу и сказал:

– Одевайся, молодец! Хоть на Эверест восходи.

– Хорошо бы…

– Удовольствие не для тебя.

– Скажите, а как себя чувствует маршал авиации?

– Ты имеешь в виду Параскудейкина?

– Командующего ракетными войсками.

– Александр Акимович пошел на поправку. Ему значительно лучше. Его врачи считают, что через две-три недели он вернется в строй. И наша родина должна быть благодарна Лешеньке.

– Неужели нельзя говорить правду? – спросил я.

– Рано. Общественность к этому еще не готова. Я, честно говоря, мечтаю, что наступит день избавления от всех болезней. И мы с тобой скажем: наше дело сделано. Давайте жить долго!

– Я уже не скажу, – заметил я. С сожалением, что раньше мне было не свойственно. Григорий Сергеевич пронзил меня взглядом своих черных бездонных глаз так, что пол качнулся подо мной.

– Что ты хотел спросить у меня? – произнес он.

– Я просил увидеть Дашу.

– Можно я буду с тобой предельно откровенен, как с самим собой? – спросил доктор.

Когда человек, владеющий твоей судьбой, хочет поговорить с тобой откровенно, добра не жди.

– Говорите, – сказал я, разглядывая носки своих кроссовок.

– Вчера возник спор. Он касается не только тебя, но и всей концепции нашего исследования. Есть мнение, что любой из наших медицинских клонов следует делить на две части. Одни, как и прежде, будут жертвовать собой ради жизни на Земле. Другие, один-два индивидуума из каждого клона, будут оставаться для размножения, то есть для продолжения эксперимента в условиях естественного воспроизведения. Я не слишком сложно изъясняюсь?

Я все понял.

У меня даже в животе заурчало от волнения.

– Вы меня выбрали?

– Подожди, Ваня, не все так просто. Честно говоря, я выступал за справедливость. Незачем делить клон на черных и белых. А вдруг сложится ситуация, когда потребуется жизнь или здоровье одного из созданной нами пары?

– А вы вычеркните их насовсем. Забудьте, – подсказал я.

– Я вижу, что ты себя уже определил в производители. Смешно.

– Чего же смешного? – обиделся я.

– Смешно наблюдать за тем, как жизнь меня переиграла, – сказал доктор. – Мой клон не только не один, как мы думали, но с каждым днем его члены набирают индивидуальные черты. С дьявольской скоростью, скажу тебе, мой мальчик. Вчера мы с вами были едины в понимании цели. Сегодня мы вынуждены заменить Олега на Лешеньку, потому что Лешенька стал угрозой для существования эксперимента.

– Вы его нарочно взяли?

– Не делай больших глаз, Ваня. Ты отлично знал, когда рассказывал о недозволенных речах твоего друга и брата, что мы будем вынуждены его наказать. Мы его и наказали. А у истоков наказания стоял ты, голубчик.

– Я ничего не сделал! – почти закричал я. – Я не хотел!

– Да, да, не хотел, не волнуйся. Ты ни при чем. Лучше дослушай меня.

– Я не хочу дослушивать!

– Ты не понял. Я говорю о тебе и Даше. Мария Тихоновна считает, что твой роман с Дашей мы должны поощрять. Смешно? Тебя не спросили, а уже влюбляют. Тебе смешно?

– Нет, не очень.

– Мне тоже не смешно. Они даже нашли лазутчика, союзника в моем лагере – Елену. Она тоже хотела изолировать тебя. Выделить из клона. Глупо, а я на нее так надеялся.

– Вы позволите мне увидеть Дашу?

– Во-первых, не только я принимаю решения. Как и большинство начальников, я могу запретить, но мне очень трудно что-нибудь разрешить.

– Вы их переспорили?

– Считай, что переспорил. Ты останешься в клоне. А в спину мне он крикнул:

– Хотя нет ничего окончательного. Не падай духом, сынок!

Я подождал, пока он уйдет, потом попробовал сам проникнуть в женское отделение. Я подумал, что если у меня есть союзники, то они в женском отделении.

Но переходник в женское отделение был закрыт, и, когда я нажал на дверь, тут же изнутри раздался голос охранника:

– Что нужно? Вход без особого разрешения запрещен. Я так и думал.

Надо подчиниться.

А я все больше сердился на Григория Сергеевича.

Это было неправильно, потому что еще вчера я был самым верным из его подопечных. Я искренне готов был отдать жизнь за благое дело. Неужели можно измениться так быстро?

Я возвратился в наше отделение, из бильярдной раздавались щелчки бьющихся друг о дружку шаров. Рыжий Барбос, как всегда, выигрывал.

И тогда я подумал: надо отыскать Марию Тихоновну. Если она не согласна с моим доктором, то может мне помочь.

Недавно еще я бы и в мыслях не посмел воспротивиться мнению Григория Сергеевича, а сегодня мне это решение показалось правильным.

Я спросил у охранника, как мне увидеть Марию Тихоновну.

Бесплотный голос, в котором мне хотелось уловить сочувствие, сказал:

– Мария Тихоновна отбыла на совещание в министерство. Звоните завтра после десяти часов утра по окончании обхода.

Нет, сказал я себе, отходя от двери.

Еще не все потеряно.

Есть другой путь на женскую половину – через палаты.

Я представлял себе расположение комнат и коридоров нашего корпуса. В основе своей Институт был старым зданием, построенным еще при Екатерине Великой. Но с тех пор его корпуса многократно перестраивались, доделывались, модернизировались, реставрировались и приходили в негодность. Сегодня центральная часть главного корпуса после евроремонта приобрела снова классический вид с фасадом о восьми колоннах. Но за пределами парадной лестницы здание было выпотрошено еще в тридцатые годы. Мне говорили, – а чего только не рассказывают ночью в палате, – что под Институтом есть подземные туннели, они выводят к Москве-реке или соединяются с «третьим метро», которое ведет от Котельнического дома под Яузой в Кремль.

Я понимал, что все это сказки, как и то, что в туннелях стоит охрана, стреляющая без предупреждения, но в каждой исторической фальшивке есть доля истины. Туннель может оказаться забытым чуланом, но и забытый чулан может кому-то пригодиться.

Но у меня хорошая зрительная память, к тому же мое любопытство уже увлекало меня в небольшие, ограниченные возможностями нашего брата, путешествия по коридорам.

Я знал, что между нашим отделением и бухгалтерией лежат три операционные. Они к нашим лабораториям отношения не имеют, хотя, конечно же, немыслимы друт без друга.

Там проводятся те операции, ради которых мы и существуем на свете. А именно – пересадка жизненно важных органов. Хирурги, которые работают там, к нашей клинике не относятся. Они приезжают чаще всего вместе с пациентами, потому что это крупнейшие специалисты в своей области и им нечего делать в нашем Институте, где пересадки проводятся от случая к случаю. Только для особо важных больных.

Чаще всего бригада хирургов привозит больного с собой.

Мы их не видим.

И хорошо. Что бы ни говорили о подвигах и славе, смотреть на людей в голубых халатах, наверное, подобно тому, как осужденный смотрит на красную одежду палача.

Операционных три, потому что они специально профилированы для совершенно разных типов операций, и я об этом говорить не буду. Не хочу, да и мало знаю.

Но вдоль операционных проходит служебный коридор и дальше, за ними есть комнаты отдыха для хирургов и боксы, в которых перед операцией лежат доноры и реципиенты. То есть те, кто отдает, и те, кто получает.

После операции реципиент остается на несколько дней в нашем Институте. А что касается донора – то порой изредка они возвращаются. Как Володичка. Если пересадка их не убила.

И они еще могут пригодиться человечеству. Но чаще они не возвращаются. Как Лешенька.

Где-то за операционными лежит в палате командующий ракетными войсками, Герой Российской Федерации и прочая, и прочая, прошедший плен в Афгане и Чечне, Александр Акимович. Герой. Гордость нации.

А что касается Лешеньки, то, вернее всего, некоторые его органы законсервированы, это идеальный материал. И Лешенька возродится не в одном – в нескольких людях, спасенных ценой его жизни. Вот так.

Дальше, за хирургическим, или трансплантационным, отделением находится хозяйственный корпус, он соединен с хирургией старым коридором. Там же расположены комнаты странного назначения, до которых руки не доходят, чтобы их утилизовать и привести в порядок. Например, за хирургией я сам видел пыльный «красный уголок» – небольшой зал с переходящими Красными знаменами, длинным столом, покрытым ветхой красной суконной скатертью, стульями из каменного века и длинными красными полотнами лозунгов по стенам и под потолком: «Слава советским медикам, добившимся решительных успехов в борьбе с туберкулезом!»

Там есть длинная комната, в которую притаскивают – грех же выкидывать! – старые койки и каталки. Они стоят там тесно и ждут войны или страшной эпидемии. Есть просто пустые палаты, подготовленные к ремонту. А в крайней я видел стремянку, ведра с высохшей краской и пилотку на полу, сложенную из газетного листа. Когда-то давно ремонт здесь все же начался, но, видно, о цене не сговорились или украинских гастарбайтеров выгнали из Москвы.

Я помнил о пути за хирургию, хотя дальше подготовленной к ремонту палаты не заходил. Но по моим расчетам получалось, что если за пустыми комнатами я смогу найти ход на верхний этаж, а еще лучше – на чердак, то смогу перейти в главный корпус, где и находится женское отделение.

Наверное, лучше всего пробраться туда поздно вечером или ночью, потому что тогда нет опасности встретить в коридоре случайного человека. Но ночью и охранники бдительнее: возможно, самые важные части коридора контролируются телевизионными камерами, как в американском фильме.

Нет, лучше идти сейчас, пока Институт живет и не собирается спать. И я буду надеяться на то, что в этой части здания всегда народу негусто.

К счастью, мы ходим по отделению в гражданской одежде – в джинсах и различного вида куртках. Помимо нас в Институте работают или пребывают, очевидно, несколько сотен человек. И врачей среди них меньшинство. Впрочем, за пределами лабораторий и кабинетов многие предпочитают цивильный наряд.

Так что мне и притворяться не нужно. Идет по коридору техник или лаборант…

Я был прав.

Дверь из нашего отделения я открыл – не в первый раз. Время от времени кто-то из нас бегает в киоск на первом этаже или к автомату с кока-колой. Так что дверь между нами и боксами открывать мы умеем. Но в боксы не суемся. Это опасно, могут наказать. Если, конечно, в боксе кто-то есть.

Так что я прошел по коридорам быстро, не смотря по сторонам, на случай, если за мной наблюдают телекамеры.

У последнего бокса я чуть было не задержался.

Но устоял, поборол соблазн.

К матовой двери бокса была прикреплена стандартная табличка с надписью «А.А.Параскудейкин».

Нет, я не буду сейчас рисковать. А вот на обратном пути обязательно загляну в бокс. Я ощущал себя причастным к его спасению. Леша связан со мной теснее, чем просто брат, мы с ним идентичны. И если он отдал жизнь за человека, то и я частично отдал, ну если не жизнь, то что-то дорогое.

В одной из операционных горел свет, оттуда доносились женские голоса. Я решил, что там идет уборка – ведь операционные всегда должны быть стерильно чистыми. Мне не хотелось бы попасть в грязную операционную. Это не значит, что я надеюсь выйти оттуда, в конце концов это меня уже не будет касаться, но все же должны соблюдаться некие важные принципы. Не сочтите меня занудой, я дитя системы воспитания и образа жизни. Как говорится, какой режим, под тем и лежим.

Ободранная белая дверь открылась нехотя, будто знала, что мы с ней совершаем нечто нехорошее.

За ней находилась лестничная площадка, переход наверх был забран решеткой с висячим замком амбарного вида. Маршем ниже я оказался у стеклянной двери, за которой была больничная кухня. Одно из стекол в двери было выбито, и сквозь него тянуло запахом столовских щей, хотя вроде бы щами нас давно не кормили.

На кухне мне делать было нечего, а ниже был подвал.

Я вернулся на этаж хирургии, но сразу двинуться дальше мне не удалось, потому что санитарки, которые шли из операционной, устроили по пути горячий спор из-за салфеток. Я не вслушивался в спор, только досчитал до шестисот, прежде чем они вдоволь наговорились.

Затем я быстро прошел мимо пустых палат и палат, в которых должен начаться ремонт. Миновал площадку главной лестницы и пошел дальше широким коридором мимо старинных палат по двенадцать коек в каждой. По коридору бродили ходячие больные, пробегали сестры, я даже не знаю, что это за отделение. Главное было – не потерять кардинальное направление…

6

Через полчаса я добрался до бассейна. В бассейне как раз купались девушки из клона. Дашу я узнал не сразу, потому что они плавали в шапочках, и все казались совершенно одинаковыми. Она меня сама узнала. И не удивилась. Она подняла тонкую длинную руку и помахала мне.

– Ныряй к нам! – крикнула она.

В бассейне гулко перекликались голоса, и поэтому ее голос не выделялся из прочих.

Весь зал высотой в два этажа с чередой окон под потолком был гулким и обширным, казалось, что такой громадине никак не поместиться внутри нашего скромного здания.

Никто не обратил на меня внимания.

Я сел на бортик и свесил ноги, носки моих кроссовок чуть не касались воды.

Она подплыла и сказала:

– Привет, я рада тебя видеть.

В глазах ее была настоящая радость. Даже такой тупой мужик, как я, ее заметил.

– Я тебя весь день искал, – сказал я.

– Я ночью стихи про тебя придумала.

– Расскажешь?

– Я забыла. Но это были хорошие стихи.

– Про любовь?

– Нет, про шпиончиков, дурак!

Нам было весело. Как будто больше ничего не угрожало. Вот, встретились, а теперь будем гулять сколько хочется.

– Ныряй, – предложила она.

– У меня плавок нет. Лучше ты вылезай.

– У нас скоро ужин начнется.

– Я тебя ждать буду за раздевалкой.

– У Раисы спрашиваться?

– Тогда тебя не пустят.

– Я совершеннолетняя!

Но она понимала, что не пустят.

– Уходи незаметно, – сказала она.

Там, на выходе из раздевалки, стояли деревянные скамейки. Я довольно долго ждал Дашу. Весь зад себе отсидел.

К счастью, никто раньше нее не вышел.

Даша вышла из раздевалки с сумкой в руке, одета, как вчера, только блузка другая, светло-коричневая.

И темные от воды волосы распущены по плечам. Очень красиво.

– Заждался? – спросила Даша.

– Не успел.

– Ты молодец, – ободрила она. – Не психуешь. Я бы на твоем месте умерла от ожидания. Куда пойдем?

– Ты лучше знаешь эти места, – сказал я.

– Нет, если ты пришел со своего крыла, значит, ты все посмотрел. А я что: отсюда на лифт – и в нашем отделении. Как ты думаешь, нельзя в сад пойти погулять?

За нашим Институтом есть старый парк, называется он садом, так принято. Нас туда водили несколько раз работать на приусадебном участке, но по одному ходить не разрешают, и Григорий Сергеевич доступно объяснил: из сада легко выйти на улицу. Мы же не привыкли к жизни в городе и можем погибнуть. Надо учитывать, что Москва – жестокое место, в котором есть опасное предубеждение против клонов. В прошлом, когда люди из самых первых клонов выходили в город и гуляли поодиночке, были случаи нападения и даже убийства. Об этом трудно говорить без волнения, но человечество еще не готово к встрече с людьми будущего. Так что для нашего же блага лучше, чтобы мы не встречались со случайными прохожими, особенно со скинхедами – это современные фашисты.

– Нас не выпустят, – сказал я. – У нас был один парень, Леша, он пытался выбраться в сад – у него был непослушный характер. Он выпрыгнул в сад из окна второго этажа, но его скоро взяли. Там спускают сторожевых собак, чтобы снаружи не пролезли бандиты.

– А где твой Леша? – спросила Даша. Почему ей вдруг захотелось о нем спросить?

– Он улетел, – сказал я. – В другую страну.

– Ты врешь, – сказала Даша. Одна бровь у нее была выше другой.

– Чего мы тут стоим? – спросил я. – Ждем, пока кто-нибудь придет и разлучит?

– Разлучит?

– Нам не рекомендовано общаться, – сказал я. – Механик тобой недоволен.

– Какой механик?

– Это из песни.

– Я ее не знаю.

– Когда ее учили, ты болела. Даша насупилась.

– Ты опять шутишь?

– Да не шучу я! Была такая старая песня!

– Куда мы пойдем? – спросила Даша.

– В хирургическое отделение, – сказал я. – Там есть пустые комнаты, туда никто не ходит.

– Почему?

– Хотели ремонт сделать, но, видно, нет денег.

– Пойдем, – согласилась Даша. – Это далеко отсюда?

Мы пошли туда и вовремя, потому что как раз в тот момент из раздевалки стали выходить девушки из ее клона, и одна из них успела нас заметить и крикнула вслед:

– Дашка, ты с ума сошла! Скоро ужин. Я потянул ее за руку.

– Ой, как нехорошо получилось! – проговорила она на бегу. – Варвара обязательно расскажет Раисе. Она у нее в клевретках.

Я не стал выяснять, кто такая клевретка. Слово, правда, было неприятное.

Я уже изучил дорогу верхним этажом, где ход на чердак и дальше – бухгалтерия. Рабочий день кончился, бухгалтерия опустела, двери по обе стороны коридора были заперты, но оставаться здесь не следовало, наверняка есть какие-нибудь сторожа.

Даша шла, вертя головкой – она никогда здесь не была, да вообще не бродила по нашему Институту. Женщины меньше склонны к путешествиям. Обратите внимание – все открытия сделаны мужчинами, которые мечтают покинуть дом и просыпаться черт знает в какой палатке. Мне даже порой жалко, что судьба не подарила мне возможности путешествовать. Я бы попросил Григория Сергеевича: разрешите мне один год попутешествовать, где захочется, а потом я вернусь и выполню свой долг. Нечто подобное как-то при мне сказал Марик. На что Григорий Сергеевич ответил примерно так:

– Голубчик, есть заблуждение, что молодые люди не хотят умирать и боятся смерти. На самом деле все наоборот – у молодого человека впереди такая длинная жизнь, что ему кажется, будто смерти не существует. На самом деле старики боятся смерти куда больше. Она ведь рядом, она для них реальна. Им так хочется еще немного оттянуть момент прощания с этим миром! Тебе кажется, что если тебя отпустить в пампасы поскакать верхом на бизоне или задушить крокодила, то ты через год смиришься с конечностью жизни. Ничего подобного: я для того и защищаю вас от жизни, чтобы вы не привязывались к ней. Прости за определенный цинизм, но я сознательно держу вас на привязи в конюшне, откуда не жаль уходить на скотобойню.

Может быть, Григорий Сергеевич выражался не так определенно и жестко, но сейчас у меня было ощущение именно таких слов.

– Долго еще идти? – спросила Даша. – Я боюсь далеко отходить от отделения. Вдруг меня хватятся? Ты не представляешь, что будет, что будет!

– Ничего они с тобой не сделают.

– Кроме того, что не разрешат больше с тобой видеться и запрут меня в карцер.

– У вас есть карцер?

– Нет, конечно! У нас же гуманитарное заведение. Но так принято говорить.

– Гуманное. -Что?

– Надо говорить гуманное заведение, а не гуманитарное.

– Нас так учили… А дальше я не пойду. Навстречу шли двое мужчин.

Они двигались против света и показались мне очень большими и угрожающими.

– Постой, – сказал один из них, когда мы сблизились. Даша так крепко схватила мою руку, что ее ногти впились мне в ладонь.

Бежать не имело смысла. За спиной был коридор с запертыми дверями.

Двумя пальцами парень держал листок бумаги:

– Как нам в шестьдесят седьмую комнату пройти, не подскажете?

– Не подскажу! – От внезапного облегчения я проникся презрением к этим парням.

– Ты чего?

– Не знаю я, неужели не ясно, не знаю я никакой комнаты!

– Даты не кричи. – Рабочие были настроены миролюбиво, к тому же чувствовали себя неуверенно – все-таки они оказались в больнице, где им попался некто строгий, то есть я. Рабочие остались за спиной.

– А что, если они сообщат о нас? – прошептала Даша.

– Что они могут сообщить?

Я сообразил, что мы проскочили пустую палату, где я хотел посидеть с Дашей.

Мы помчались дальше, в новый корпус, в хирургию.

Слева находилась палата с табличкой «А.А.Параскудейкин».

Я остановился.

Здесь было опасно. Сюда заходить ни в коем случае нельзя. Но так хотелось взглянуть на командующего. Я не могу объяснить, почему именно в тот момент мне понадобилось любой ценой поглядеть на человека, который унаследовал жизнь Лешеньки. Нет, не убил его – он и не подозревал, что получит жизнь ценой смерти молодого красивого человека, моего брата.

– Ты куда?

– Подожди. Я на секунду.

– Я с тобой.

– Я только взгляну на человека. Это знаменитый командующий. Я его видел только на портрете.

– Завтра увидишь.

Я уже ринулся к двери.

И отворил ее как можно бесшумнее.

Она скрипнула.

Палата была невелика. Койка оказалась выше, чем я думал, человек лежал на ней под углом – койка повышалась к изголовью. Из носа человека тянулась и пропадала за кроватью пластиковая трубочка. Рядом стояла капельница. У стены протянулись три или четыре прибора с дисплеями, на экране одного из них пробегали зеленые линии, взбрыкивая, как крутые морские волны.

Это все я увидел за секунду.

Еще я увидел лицо маршала авиации.

Это было не его лицо, чужое лицо.

Смуглое, крупноносое, губы наизнанку, глаза прикрыты, но между черных ресниц видны голубоватые белки, волосы завитые, пушкинские, баранья шкура окружает блестящую потную лысину.

Табличка на палате оказалась ошибочной.

Надо заглянуть в соседнюю, но из-за кровати уже поднялась сестра в голубой наколке и халате.

– Вы что здесь делаете, молодые люди? – спросила она вполголоса.

Я сказал:

– Простите, ошибка.

Я попятился, чуть не свалил Дашу и потянул ее назад по коридору. В пустой сектор.

Сестра не стала выходить за нами. Может, не испугалась, решила, что и в самом деле кто-то ошибся, бывает.

Я запыхался – все-таки надо больше двигаться и тренироваться. Даша и вовсе дышала, как загнанный кролик.

За окном уже темнело, комната от этого казалась больше, чем при дневном свете.

Там стояло четыре койки, с трех были сняты матрацы, и поблескивали голые пружины, зато на четвертой были матрац и одеяло, только без подушки.

– Ты хотел здесь посидеть? – спросила Даша. В палате ей не понравилось.

– А разве здесь плохо?

– У тебя распущенный тон.

– Не бойся, мы только посидим.

– Учти, – она подошла к постели, села на нее и немного попрыгала, чтобы понять, мягкая ли пружинная сетка, – я ненадолго.

Кровать заскрипела, как запела.

– Ты всех перебудишь, – сказал я.

– Я больше не буду. Ты чего-нибудь принес?

– Ты голодная?

– Я всегда после бассейна голодная. И вообще, я часто хочу есть. Во мне все слишком быстро перегорает.

– У всех у вас?

– Я самая активная.

Я сел рядом с ней, сетка подалась, и мы невольно сблизились, как будто съехали с двух горок навстречу друг другу.

– Осторожнее!

Она подняла ладонь, защищаясь от меня. Я поймал ладонь в обе руки. И мы замерли.

А потом я потянул к себе ее руку и поднес к губам. Я осторожно поцеловал ее.

Даша вздохнула, словно с облегчением.

Потом потянулась ко мне и коснулась губами моей щеки.

Но от нашего общего движения пружины совсем прогнулись и толкнули нас еще ближе, настолько, что мне пришлось обхватить ее руками, чтобы не свалиться.

– Ой, ну что ты делаешь! – прошептала Даша. А я стал целовать ее щеку, висок, волосы, которые оказались мягкими и сильно пахли ягодным мылом.

– Что ты делаешь, – повторяла она, – ну что ты делаешь, сумасшедший? Ты слышишь? Ты же сумасшедший!

А потом она замолчала, потому что ее губы нечаянно встретились с моими, они были сначала сухими и даже жесткими, а потом стали очень мягкими, мокрыми и почти жидкими – я никогда не знал, что губы могут быть такими мокрыми и горячими, – обжечься можно.

Если какие-то мысли и скользили внутри головы, они почти не оставляли следа – это потом я задумался о том, какие горячие губы, и понял, что она шептала что-то, но ни слова не запомнил. И вообще, мои руки действовали помимо моей воли, потому что я отлично знал и верил в то, что девушке нельзя делать больно, порядочные люди не распускают рук. Почему-то это было заложено в голову, то ли пришло из загадочной родовой памяти, о которой не раз рассуждал Григорий Сергеевич, то ли было прочитано или увидено на экране.

Но почему-то мои пальцы добрались до ее груди, которая была тугой, но не твердой – ну как передашь словами эти ощущения, – меня так удивил твердый орешек – сосок, и захотелось отыскать второй сосок и даже поцеловать его, а она смогла проговорить:

– И не мечтай, не надо… Потом она стала говорить:

– Ванечка, милый, ну пожалей меня, не надо сейчас, Ванечка! Она уменьшилась, потому что вся уместилась в пределах и

власти моего, ставшего гигантским, тела, и этому телу было необходимо отыскать вход, какой-то вход, отверстие в маленьком, горячем, податливом и не смеющем сопротивляться теле Даши, Дашеньки… Я почти преуспел в этом, потому что Даша, сопротивляясь, на самом деле помогала мне покорить, уничтожить, пронзить ее.

И вдруг – ну почему так случается?

Вдруг, когда моя ладонь почувствовала горячий, сухой мох под ее последней одеждой – я пишу как будто о другом человеке, потому что в те минуты я был другим, незнакомым самому себе существом, я избегаю называть какие-то части тела или действия известными и обычными словами, потому что тогда я забыл все эти названия и пользовался для самого себя образными сравнениями – кажется, такие слова зовутся эвфемизмами, они заменяют слова настоящие, но стыдные.

И вдруг Даша стала другой.

Она так испугалась, словно я пронзил ее раскаленным железным прутом. Она забилась, стала выскальзывать из-под меня, а так как я не был к этому готов, то она скользнула к краю койки, вырвалась и съехала на пол.

Я грохнулся сверху, но инерция во мне была столь велика, что я был готов домогаться ее.

А она совершенно трезво сказала:

– Ты мне делаешь больно.

– Даша, – взмолился я. Она вылезла из-под меня.

Все наши действия и движения с этой секунды стали неловкими и некрасивыми. Два человека возились на пыльном полу, один из них старался вырваться и подняться, а второй не пускал…

Даша победила и оттолкнула меня так, что стало не по себе.

И встала.

И не сразу сообразила, что у нее до самого пояса расстегнута блузка, а лифчик разорван, поэтому тугая округлая грудь без стыда видна, как некий плод, сладкий и чистый.

Потом она поймала мой взгляд и стала быстрыми, но неверными пальцами застегивать блузку.

Я сидел на полу.

Потом поднялся, и с каждой секундой мне становилось все стыднее.

– Прости, – сказал я.

– Разве это любовь? – сказала Даша с укоризной. – Разве такая любовь у людей бывает? Ты мне понравился, и я думала, что у нас с тобой все будет очень красиво.

– Честное слово – прости! Я не хотел так.

Все. Она была застегнута, недоступна, она поправила волосы и спросила:

– У тебя зеркала нет?

А сама уже рылась в своей сумке. Это была спортивная сумка, с которой она ходила в бассейн. Из нее, как из матрешки, появилась маленькая черная сумочка, из нее – зеркальце.

– Мне пора идти, – сказала Даша. – Ты меня проводишь? Когда мы вышли в коридор, она добавила:

– В отделение не провожай. Только выведи из вашей хирургии.

Мы медленно шли по коридору.

К Даше возвращалось хорошее настроение. Видно, теперь она меня не боялась и готова была простить.

– В конце концов, – вдруг заявила она, – ты не успел сделать ничего дурного.

– А я и не собирался делать ничего дурного.

– У девушки есть принципы, – возразила Дашенька. – Один из них – сохранение себя для продолжения рода. Именно для этого создан наш клон. Мы должны стать женами оптимальных мужчин. А я не знаю, прошел бы ты конкурс.

– Конкурс на жениха?

– Не смейся. Это очень серьезно.

– Ты уверена, что вас держат как консервы для женихов?

– А ты можешь предложить другую версию?

Я задумался. Конечно, соблазн был велик. Но я понимал, что Григорий Сергеевич прав. Для меня величие и смысл подвига заключались в жертвенности. Наш клон можно было назвать, будь нам свойственно чувство черного юмора, клоном имени Александра Матросова (был такой герой во время Отечественной войны, который закрыл собой амбразуру). Клон Даши существовал и объединялся на принципе жизни. Наше внутреннее противоречие заключалось в конфликте индивидуального стремления к жизни и социальной значимости смерти. Конфликт Даши был между определением спутника жизни, которого ей выдаст Мария Тихоновна, и желанием ее глаз и тела самой выбрать себе партнера. Вот и сейчас она толком не знает, можно ли поддаться голосу плоти или надо ждать распоряжения свыше?

Вам иногда может показаться, что я размышляю слишком умно и сложно. Но это ведь не только мои мысли, это и мысли моих генетических родителей, унаследованные мною в неполной и порой уродливой форме. Я сам не знаю, откуда вдруг во мне возникают слова, фразы и обрывки мыслей, которых, по здравом размышлении, во мне и быть не может.

– Я ловлю себя на том, что я – узурпатор. Даже мысли краденые.

Наверное, поэтому я не имею права на долгую жизнь.

– Ты о чем задумался? – спросила Дашенька.

Глаза у нее горели – мы вышли в коридор, под потолком которого тянулись рядком маленькие яркие лампочки. Вот глаза и отражали их.

Когда мы проходили мимо кабинетов бухгалтерии, Дашенька вдруг спросила:

– А мы еще встретимся?

Вместо ответа я поцеловал ее. Так обрадовался. Не ожидал этих слов. Но этот поцелуй был скорее нежным, чем страстным. Вы понимаете разницу?

– Погоди, – сказала Даша. – Кто-нибудь обязательно пойдет мимо.

– Ну и пускай! – Мне в тот момент и в самом деле было все равно. Я бы не испугался и самого Григория Сергеевича.

– Я скажу Марии Тихоновне, что выбрала тебя в свои мужья, хорошо?

– Погоди, – попросил я.

– Ты не хочешь?

– Я очень хочу. Но я ведь тоже не совсем себе принадлежу. И нам могут запретить встречаться.

– Я очень сильно попрошу!

– Твоя Мария Тихоновна моему доктору – не указ.

– Ты уверен?

Она даже остановилась посреди коридора.

– Боюсь, что так.

– Значит, я не смогу выбрать тебя? Тогда мы убежим отсюда.

– Куда?

– Туда, где можно быть со своим любимым человеком.

– Я не знаю такого места.

– Ваня, дорогой. – Она стала сразу куда старше и мудрее меня. – Мир не заканчивается этой клиникой. А мне кажется, что ты всю жизнь прожил здесь, не выходя на улицу. Люди летают на Луну, кидают бомбы, изобретают компьютеры, а ты сидишь здесь и чего-то ждешь. Ты ведь даже не рассказал, для чего готовили твой клон. Неужели просто так? Никто не живет просто так. У каждого человека есть цель. Даже если ему кажется, что цели нет. Но от тебя зависит очень многое, правда?

У нее была такая милая для меня манера, совсем как у англичан, задавать одним словом вопрос в конце фразы. «Правда?» – говорила она.

– Мне хочется, чтобы ты меня целовал. Видишь, какая я искренняя? Я тебе честно скажу, только не смейся, мне очень хотелось там, на кровати, чтобы ты все сделал, что хотел сделать… Да не красней ты, умоляю! Но я не могла тебе позволить потому, что сама еще не решила, и еще потому, что я очень обязана всем, даже жизнью, Марии Тихоновне. Я не могу обмануть ее доверия. Но я смогу переубедить ее, если она приготовила для меня другую участь.