Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.2"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 75 страниц)

Затем туда прошли наши ветераны, за ними – тесной толпой – первогодки. Батый подмигнул мне, Гурген только скользнул черным взглядом.

– Время есть, – сказал Прупис. – Одевайтесь не спеша. Сейчас придет господин Ахмет и изложит диспозицию.

От волнения я пожелал отлить и спросил раба, знает ли он, где здесь сортир. Тот объяснил, что надо пройти по коридору до поворота налево, а там спуститься в полуподвал.

В сортире было нечисто и плохо пахло.

Когда я выходил из сортира, то, подходя к углу, услышал голоса и остановился. Не потому, что хотел подслушать, а наоборот – не желал попадаться на глаза неизвестно кому.

– Почему я должен отдавать тебе десять процентов? – спросил голос пониже, басовитее. – И не мечтай! Кто победит?

– Слушай, Жан, – ответил высокий, знакомый мне голос, – мои люди, если бы захотели, сделали из твоих котлету. Но уговор есть уговор: тебе надо набирать очки, а у меня и без того репутация высокая. Так что забудь о раскладе – пополам! А то я прикажу заняться тобой всерьез.

– Испугал! Видели мы одного такого пугальщика, – обиделся обладатель баса. – Я иду тебе навстречу только из уважения к нашей старой дружбе.

– Вот и уважай, – ответил голос Ахмета.

Продолжая говорить, они пошли прочь, и я осторожно выглянул из-за угла, а потом добежал до нашей комнаты.

Значит, они сговаривались о цене? О цене чего?

Ответ на этот вопрос я получил довольно быстро.

Когда я вошел в комнату, господин Ахмет в своем клоунском наряде стоял посреди комнаты, окруженный ветеранами в доспехах и несколькими юниорами в звериных шкурах с обтянутыми толстой кожей овальными щитами в руках.

Среди юниоров я увидел и Батыя с Гургеном. Батый поднял руку, приветствуя, господин Ахмет заметил этот жест и крикнул:

– Тим, не отвлекай людей, голову оторву!

Я отступил назад.

– Значит так, – продолжал ахмет речь, прерванную моим появлением, – среди ветеранов будет двое раненых и один убитый. Муромец, ты встретишь сегодня почетную смерть.

Вперед после некоторой паузы шагнул Илья Муромец. Я его знал только в лицо.

– Слушаюсь, господин, – мрачно произнес он.

У меня кровь застыла в жилах.

– Тебе, Добрыня… – Ахмет был деловит и краток, – придется пролить кровь.

– Меня в прошлый раз уже ранили, – сказал Добрыня, на котором остановился взгляд Ахмета, – еще не зажило толком.

Все почему-то засмеялись.

– Ничего, потерпишь, – сказал Ахмет. – И еще ранят Соловья.

Рыцарь по прозвищу Соловей молча склонил голову. Все трое выглядели удрученными, и мне понятна была их грусть. С особенным вниманием я наблюдал за Муромцем. Мне хотелось увидеть на его лице отблеск приближающейся смерти, но увидеть это было трудно, потому что рыцарь неожиданно резко, со звоном опустил забрало.

Но откуда мог знать об этом господин Ахмет? Это умение заглянуть в будущее или сговор с противником?

В низком помещении, стены которого, видно, уж сто лет никто не удосужился покрасить, стояла гнетущая тишина. Было лишь слышно тяжелое дыхание двух десятков человек, которые, как я теперь понимал, готовились выйти на смертный бой. Я знал, мне еще Батый говорил, что в гладиаторском деле есть немало хитростей и сговоров. Но где граница между театром и трагедией жизни? Мир, в котором я оказался, был жесток, и те, кто в нем прожили много лет, этого не замечали. Мне же, в сущности гостю, жестокость и несуразность мира были очевидны.

Над нашей головой где-то в утробе громадного здания ударил гонг.

– Ну, ребята, собирайтесь, – сказал Ахмет. – Желаю счастья.

Мы с рабом, имени которого я так и не узнал, взяли по ведру с водой, а Фельдшер – стопку тряпок и длинный рулон ситца, чтобы бойцам можно было умыться, напиться и, если надо, перевязать раны.

Затем раб, уже знавший дорогу, провел меня длинным коридором к выходу на арену.

Арена была велика, не менее ста шагов в ширину и вдвое больше в длину, засеяна травой. Но трава во многих местах была вытоптана.

Разумеется, мое внимание привлекло не столько поле, сколько трибуны стадиона. Они поднимались амфитеатром, окружая его. Правда, одна из трибун обвалилась, и на ней никто не сидел, зато та, под которой мы вышли к полю, и противоположная были заполнены народом.

Зрелище, представшее моим глазам, было настолько непривычным и необыкновенным, что я запомнил его в деталях.

Первый ряд трибун был заполнен людьми в одинаковых темно-синих одеждах. На головах у них были странного рода шапки с медным позолоченным украшением спереди, в руках – резиновые дубинки. Это были милиционеры особого назначения в парадной форме – так мне объяснил Фельдшер. За ними ряда два или три занимали люди, одетые ярко и вызывающе, подобно господину Ахмету. Затем, за широким проходом, по которому прогуливались милиционеры с дубинками, начинались ложи. Ложи были рассчитаны на существ, во много раз превышающих людей. В этих ложах, одинаковые для человеческого глаза, зеленые, в зеленых же обтягивающих костюмах, в окулярах, предохраняющих глаза от яркого для спонсоров дневного света, сидели наши покровители – хозяева Земли.

Должен признаться, что первым моим желанием было убежать в глубь стадиона, спрятаться, затаиться – мне казалось, что своим острым взглядом, преодолев зеленое поле, кто-либо из спонсоров увидит меня, узнает и прикажет меня поймать и передать хозяевам для примерного наказания.

В то же время мой разум пытался бороться со страхом. Я понимал, что вряд ли кто-нибудь на этом стадионе увидит и узнает меня среди рабов и помощников гладиаторов, одетых как я, кое-как постриженных и не бритых.

Спонсоры сидели в два ряда – два ряда лож, два ряда зеленых чудовищ. Раньше я не задумывался о том, чудовища спонсоры или красавцы.

Сейчас я увидел их другими глазами. Они и на самом деле более всего были похожи на зеленых жаб ростом с бегемота. Рты у них узкие и большие: как откроет, может положить арбуз как вишенку – я сам видел. А глаза маленькие, спрятанные в мягкой складчатой ткани век. Почти все спонсоры были в темных очках – ничтожных на лице, но придающих ему еще большую неподвижность.

Выше лож никто уже не сидел – только под самым верхом маячили, широко расставив ноги, особые милиционеры.

В центре трибуны, которая была с нашей стороны, располагался оркестр, состоящий из людей. Как раз когда мы вышли, оркестр начал играть. Играл он громко, но не очень стройно, стараясь изобразить популярную в последние месяцы среди спонсоров песню «Сдвоим ряды!», которую всегда мурлыкала на кухне госпожа Яйблочко, приготовляя нам с мужем ужин. При этом воспоминании у меня вздрогнуло сердце и на глаза навернулась слеза. Где же вы, – тихие мирные времена всеобщей любви и главное – надежности! Скажите, зачем человеку свобода, если взамен он теряет ежедневный кусок домашней колбасы?

Спонсоры зашевелились в своих ложах, некоторые стали подпевать оркестру, другие переговаривались, а так как голоса у спонсоров куда громче и резче, чем у людей, до меня доносились их слова, хоть я далеко не все мог разобрать.

– Чего они там тянут?

– Если они не начнут, я самого советника выгоню на поле!

– Всегдашняя их бестолковость!

– А что сегодня будет на вечернем разводе?

– Я ему ответил: не суйся в мои дела, я тебе не младший патрульный…

– Ты чего к нам не заходишь? Я скучаю…

Слова эти были обыкновенными, и я впитывал голоса со странной смесью неприязни и любви – язык спонсоров, родной для меня, казался благозвучным и мелодичным, хотя мне приходилось видеть людей, которые готовы были заткнуть уши при звуке их голосов.

На середину поля выехал небольшой открытый автокар, на платформе которого стоял человек с микрофоном. Человек был одет в полосатый, прилегающий к телу костюм, поверх которого – металлический жилет, на голове кольчужная шапочка.

– Начинаем! – закричал человек, поднося микрофон ко рту. – Начинаем товарищескую встречу между «Черными Тиграми» из Сокольников и «Богатырями» из Мытищ!

Зрители в первых рядах начали кричать и хлопать в ладоши, будто им объявили какую-то интересную новость, а спонсоры замолчали и замерли.

В проходе справа от нас открылись деревянные ворота, и оттуда выехали мои новые товарищи – рыцари во главе с Муромцем. Их латы сверкали под ярким солнцем, копья были подняты к небу.

Следом за рыцарями на арену вышли пешие воины с мечами и щитами. Я узнал среди них Батыя и Гургена.

Кто же их противники?

И как бы в ответ на мой немой вопрос отворились ворота на другой стороне стадиона, и оттуда появились совсем другие рыцари.

Как я жалел в тот момент, что не захотел читать старую книгу с картинками, которую мы с Виком отыскали вместе с другими сокровищами в подвале разрушенного дома на окраине нашего городка! Я отлично помнил картинки в той книге. Они изображали рыцарей, несколько похожих на тех, что составляли войско господина Ахмета. А вот те, другие, были одеты совсем уж странно. На их головах красовались ведра с рогами. То есть предметы, заменявшие им шлемы, более всего походили на ведра. Впереди в ведрах были сделаны прорези для глаз. Их кольчуги прикрывались плащами, белыми и длинными, на которых были нашиты кресты, но из-под плащей высовывались ноги, обутые в железные чулки. Вот эти чудовища и вышли на состязание с моими товарищами, которые мне казались куда более красивыми – шлемы на них были коническими, и лишь вертикальная железная полоса, предохраняющая нос, закрывала часть лица, тело было покрыто кольчужной рубашкой, и на груди к ней были прикреплены небольшие щитки. Плащи у наших были короткими, красными – я готов был любоваться нашими рыцарями.

Оба маленьких войска остановились, не доходя друг до друга, словно изучая противника.

С трибун донеслись крики – люди, собравшиеся там, приветствовали рыцарей.

Судья уверенно стоял на своей платформе, а ее водитель, видно опытный в делах такого рода, вывел машину в центр поля. Судья поднял руку, дал свисток, и его автокар быстро попятился.

Но никто из противников не сделал и шага вперед.

Они начали осыпать друг друга проклятиями и угрозами.

– Ты чего пришел? – кричал кому-то Добрыня. – Вали отсюда, пока цел!

– Поешь дерьма собачьего! – кричал в ответ человек в ведре с рогами.

Голос его из-под ведра доносился глухо. Его сосед, у которого тоже на голове было ведро, но вместо бычьих рогов возвышался один – лосиный, бил железными ногами по бокам тяжелого коня и монотонно вопил:

– Забью, заколю, затопчу!

В перебранку вмешались пешие воины.

– Берегись, сокольничья шваль! – кричал Батый.

– Молчи, желтопузый! – откликнулся вражеский рыцарь, одетый похуже прочих, на ведро которого не хватило рогов, и потому он украсил шлем граблями. – А то заткну тебе халяву.

– Что? Желтопузый? – возмущенный Батый кинулся на обидчика, хоть имел лишь щит и копье, тогда как противник был вооружен мечом и закован в латы.

Остальные участники боя в дело пока не вступали, ждали, видно, исхода поединка и подбадривали участников его, присоединив свои крики к воплям, что неслись с трибун. Даже спонсоры, которые известны мне как крайне сдержанные существа, начали колотить жесткими слоновьими лапами по стальным загородкам своих лож.

Батый делал короткие выпады копьем и быстро отпрыгивал назад; более тяжелый его противник топал за ним, рассчитывая поразить мечом, и если это даже ему удавалось, Батый успевал подставить щит. Мне уже казалось, что наш Батый сейчас вонзит копье в тело врага – и, что удивительно, мне уже этого хотелось, как из толпы врагов выбежал еще один воин в круглом, похожем на ночной горшок шлеме, и ударил Батыя сзади, Батыю пришел бы конец, если бы Гурген не заметил этого выпада, – а он, как я понимаю, ждал от врагов подобного коварства.

Гурген отбил удар, и стадион взревел – одни от радости, другие – от огорчения.

В то время я еще не знал, что под трибунами есть кассы тотализатора, и зрители делали ставки на всю команду или на некоторых ее воинов. Люди ходили туда сами или посылали своих слуг, а спонсоры, которые, оказывается, также участвовали в игре, но не могли ни по своему положению, ни по размеру отправиться к кассе, обслуживались специальными гонцами, которые дежурили за их ложами и по знаку того или иного спонсора бросались к нему за указаниями. Я видел этих людей, но не мог понять их функций – я принял их за консультантов, которые объясняют доверчивым и наивным спонсорам смысл происходящего на поле.

Теперь уже на помощь к вражескому воину кинулись все его товарищи. Лишь самые рослые и тяжело вооруженные всадники оставались на месте, следя за происходящим и ожидая того момента, когда в бой вступят наши ветераны.

Вдруг я увидел, как конец меча коснулся обнаженной руки Батыя, и в это же мгновение, будто воздух из воздушного шарика, из руки полилась кровь. Батый выронил меч и пошатнулся. Один из рыцарей в ведре с орлиным когтем кинулся к нему, чтобы нанести удар, но в бой ворвался Добрыня и отвел удар, и сам стал сражаться с рыцарем. Оба тяжело дышали, и звон их мечей долетал до нашего укрытия.

– Сюда! – закричал Фельдшер, выбегая на край поля и размахивая тряпкой, чтобы привлечь внимание Батыя. Тот сообразил и побежал к нам. За ним кинулся было чужой воин, но Батый был резвее, а Гурген, увидев это, тоже вырвался из схватки и догнал воина, который был вынужден остановиться и защищаться.

Прерывисто дыша, Батый добежал до нас и скрылся за деревянным щитом.

Предплечье было в крови, Батый морщился.

– Черт, – повторял он, – больно!

Фельдшер велел мне налить воды в таз, а сам намочил чистую тряпку и начал вытирать кровь – к счастью, рана была длинная, но неглубокая, раб натер ее квасцами и намочил йодом – Батый взвыл и чуть было не избил нас здоровой рукой. Фельдшер перевязал руку.

– Теперь меч не смогу держать! – Батый ругался, Фельдшер насильно посадил его на скамейку, откуда-то появился Прупис, спросил:

– Ты как?

Ответил раб:

– Ничего не задето. Через неделю заживет.

Прупис больше ничего не сказал и поспешил вокруг поля туда, куда переместился центр боя.

Отвлекшись на раненого Батыя, я упустил тот момент, когда все воины столпились, и затем каждый, найдя себе партнера, стал с ним сражаться. Стадион ревел, спонсоры колотили по барьерам, агенты по ставкам носились туда и сюда, а если прибавить к этому голоса продавцов мороженого и пива, которые сновали по стадиону – угощали людей пивом, вы представляете, пивом! – то можно представить, какой бедлам царил на стадионе.

Прозвучал свисток судьи.

Нехотя, с трудом переводя дух, бойцы прекратили бой. Оказалось, сцепившись мечами, нанесли друг другу раны Добрыня и рыцарь с орлиной лапой на шлеме. Обливаясь кровью, они упали друг на друга, будто сплелись в любовном объятии, и когда судья остановил бой, он позволил Фельдшеру и Прупису осмотреть рану. С другой стороны к рыцарю с орлиной лапой, потерявшему шлем и оказавшемуся ярко-рыжим человеком, спешил врач или тренер.

Прупис выпрямился и закричал, чтобы принесли носилки. Я был свободен, так что подхватил носилки и побежал через поле.

Над полем висела тонкая светлая пыль. Мне пришлось пробегать совсем рядом с врагами, и я услышал, как тяжело они дышат. Они совсем не разговаривали – ни о победе, ни о раненых. Они ждали, когда можно будет продолжать бой и надеялись, что пауза будет достаточно длинной, чтобы отдохнуть.

Добрыня, видно, потерял сознание – он лежал в луже крови, и кровь продолжала течь. Судья на своем автокаре подъехал близко и смотрел на нас сверху. Прупис поднял голову и сказал судье:

– Не жилец!

Добрыня странно, тонко, по-детски простонал.

Я смотрел на его белое лицо и думал: тебе ведь была предсказана рана. Что это – умение заглянуть в будущее или принесение в жертву?

– Что стоишь? – прикрикнул на меня Прупис. – Каждая секунда на счету!

Я тут же развернул носилки и поставил на землю.

– На мой взгляд, его рана не смертельная, – сказал подъехавший судья.

– Я тоже так думаю, – согласился Прупис.

– Тогда убирайте скорее вашего рыцаря, – сказал судья. – Пора продолжать. Время идет.

– Ничего, продлите время.

– Публика сердится.

Только в этот момент я вновь услышал гул стадиона – он был иной: раздраженный, нетерпеливый.

Квадратный, невероятно сильный Прупис подхватил Добрыню под мышки. Голова его бессильно склонилась. Я взял Добрыню за ноги. Ноги были холодными. Мы положили его на носилки.

Нести носилки было тяжело.

Я видел, что рыцаря, сраженного Добрыней, тоже унесли на носилках.

Мы еще не успели скрыться за деревянной стенкой, как на поле вновь начался бой. Задрожала земля от тяжелой поступи рыцарей, взвыл стадион.

Добрыня приоткрыл один глаз.

– Как наши? – спросил он слабым голосом.

– Не вертись, – сказал Прупис. – И так тяжело тебя тащить.

– Уж тебе-то тяжело! – проворчал Добрыня, но закрыл глаза и замолчал.

Мы втащили Добрыню за деревянную загородку. Батый сидел там на земле, прислонившись к бетонной стенке, и пил из кувшина, который раб держал у его рта.

Поставив носилки на пол, Прупис тут же повернулся к полю, его куда более интересовала судьба боя, чем жизнь Добрыни и Батыя, и мне было неприятно, что он так бессердечен.

Но, проследив за его взглядом, я невольно вперился в картину боя – да и как же иначе, если ты видишь, что твоих товарищей прижали к краю поля и теснят эти ничтожные рыцари в ведрах.

Прупис выбежал на край поля и побежал по кромке, не смея ступить на газон, потому что судья внимательно следил за такими нарушениями. Прупис кричал, давал советы, и неизвестно, чем бы закончился этот бой, вернее всего, позорным поражением и полным избиением наших черными тиграми, если бы Илья Муромец не услышал Пруписа и не рванулся вперед в самую гущу вражеских рыцарей.

Ужасные удары обрушились на него с двух сторон – он пытался уклоняться от них, но некоторые все же достигали цели. Он обливался кровью, но продолжал отчаянно махать мечом, и, воодушевленные его примером, остальные рыцари тоже двинулись вперед, и вскоре битва уже кипела в центре поля.

Но Муромец не увидел конца этой схватки. Пораженный неисчислимым количеством ударов, он, наконец, упал и остался недвижим.

– Как там? – слабым голосом спросил сзади Добрыня.

– Муромца ранили, – сказал я, не в силах скрыть печаль.

– Не ранили – убили, – сказал Добрыня.

В этот момент раздался долгий прерывистый свист.

Подчиняясь ему, уставшие, запыхавшиеся воины с обеих сторон расходились, словно сразу забыв о существовании противника, а судья выехал на центр поля и в микрофон объявил ничью.

Объявление судьи, не вызвавшее у меня возражений, вызвало почему-то дополнительную суету посредников и слуг, которые бегали к кассам и разносили выигрыши.

– А чего они? – спросил я Батыя, который уже подошел ко мне и вместе со мной наблюдал за завершением боя. Рука у него была перевязана, но в остальном, как я понял, рана его не беспокоила.

– Выигрыши и проигрыши. Люди и жабы ставят не только на победу – нашу или ихнюю. Тут важно, сколько убитых и раненых. Все в счет идет.

– Рука не болит? – спросил я.

– Ночью будет болеть, – сказал Батый.

С поля кричал Прупис, чтобы принесли носилки забрать Муромца.

Мы с рабом понесли их туда. Бойцы уже расходились, тащили за собой оружие, словно косари уже ненужные косы. Носилки были измараны кровью Добрыни, и мне вдруг показалось, что я снова на кондитерской фабрике, и это не люди, а гусеницы, а носилки – это транспортер, который выплевывает ползунов.

Я с трудом отогнал от себя воспоминания о запахе их крови.

Прупис помог нам положить Муромца. Тот был недвижим. Когда мы шли, его рука волочилась по пыли, Прупис обогнал носилки, поднял руку и положил ее на грудь погибшему воину.

С трибун доносились крики.

– Нами недовольны, – сказал Прупис, – кто-то проиграл… И после паузы он добавил: – А кто-то выиграл.

– Может, его в больницу? – спросил я.

– Откуда здесь больница, мы же не жабы, – сказал Прупис.

Наше возвращение к автобусу было медленным и печальным. Добрыне помогли добраться до него товарищи. Хотя мне показалось жестоким заставлять его идти после таких ран. Муромца мы отнесли на носилках.

За нами наблюдала толпа зрителей, которые не расходились – им интересно было увидеть раненых и убитых. Из толпы кто-то крикнул:

– Вы их бросьте, чего падаль таскать!

– Заткнись, – зарычал Прупис.

Мы отнесли Муромца в автобус.

Меня удивило, что среди толпы пьяных от запаха крови зрителей я увидел двух или трех спонсоров – они стояли чуть сзади и пожирали глазами нашу скорбную процессию.

В автобусе сзади открывались двери, и я догадался, что специально для таких случаев. Мы поставили носилки, забрались в автобус.

Зрители расходились.

– Все на месте? – спросил Прупис.

– Господина Ахмета нет, – сказал я.

– И не будет, – ответил Прупис, – он делит бабки.

Раздался смех – прямо у меня из-под ног.

Я вздрогнул и чуть не свалился со стула – мертвый Муромец поднялся и сел на носилках.

– У кого-нибудь найдется закурить? – спросил он. – Я думал – подохну без курева.

Все стали смеяться, но больше не над словами Муромца, а глядя на мою пораженную физиономию.

Добрыня достал серебряный портсигар и раскрыл его.

Муромец оторвал кусок бумаги от старой книжки, лежавшей на полу, и свернул самокрутку. Потом закурил от бензиновой зажигалки.

Я понял, что все, кроме Батыя, здоровы и невредимы.

– Как же так? – спросил я.

– Так встреча же была товарищеская, – смеялся Прупис.

– Главное, – сказал Добрыня, – чтобы зритель видел, что все без обмана.

– Я всегда боюсь людей, – сказал Прупис. – Жабы доверчивые. Для них бой – всегда бой. И смерть – всегда смерть. Они как древние викинги – над смертью не смеются, с ней не шутят. Им даже в голову не приходит, что люди такие лживые.

Все засмеялись. Приятно было думать, что мы лживые. Нет, не вообще лживые, а лживые специально, чтобы провести этих жаб.

– Сколько мы заработали? – спросил, глядя в потолок автобуса, Муромец.

– Сколько дадут, столько получишь.

– Ты, мастер, давно не выходишь на поле, – сказал Муромец, – ты думаешь как в старые времена. Наверное, твой кладенец затупился.

Опять все засмеялись. И опять я понял, насколько я здесь чужой.

– Не заступился, – сказал Прупис. Он тоже улыбался.

Оказывается, ветераны получали свою долю с денег, заработанных школой. Школы сговаривались заранее – каким будет бой, сколько будет раненых и убитых. Причем на эти роли брали только ветеранов, профессионалов – их бой и их смерть должны были быть убедительными. Бывали случаи, что жульничество раскрывалось, но это плохо кончалось для школы и гладиаторов. В автобусе я узнал, что обреченные жертвы привязывали к себе грелки с краской, и умение нападающего заключалось в том, чтобы распороть копьем или мечом эту грелку, не поранив противника, но и тот должен был подставить нужное место – а в горячке боя это нелегко сделать. А вот юниоры – такие, как Батый или Гурген, которым пока не положено было настоящего вооружения и которые первыми заводили бой, – рисковали куда больше. Тут уж ничего не предугадаешь – можно было получить синяк, а то и копье под ребро. Путь к мастерству был нелегким, и никто не намеревался тебе его облегчать.

Вечером у Батыя рана разболелась – у него поднялась температура. Он стонал, ветераны спали, не обращая на него внимания, но Прупис пришел, привел с собой Фельдшера. Батыю дали аспирину, вкатили успокаивающий укол, и тот вскоре заснул. Фельдшер и Прупис тихо разговаривали. Прупис сказал, чтобы Фельдшер взял какие-то лекарства, но я не знал их названий – у нас дома были другие лекарства.

Я быстро привык к жизни в школе гладиаторов. Потому что всегда был занят. Беглый любимец спонсоров, домашнее животное пришельцев – мог ли я убежать? Конечно, мог бы. Но я уже понимал, что слишком мало знаю об окружающем мире, да и могла ли быть у меня цель? Если она и была, то я сам ее не осознавал. Я должен был попасть к Маркизе. Зачем? Может быть, мне повезло, что Лысый продал меня в школу гладиаторов? И здесь я буду жить дальше и стану таким же сильным и умелым бойцом, как Муромец? Или Добрыня?

Мне хотелось бы наладить добрые отношения с Добрыней, может быть, даже подружиться с ним, но он держал меня на расстоянии. Наверное, не мог простить мне нечаянного унижения, а может быть, я просто ему не нравился.

Зато с другими бойцами, даже ветеранами, я сблизился. Не сразу, конечно, но я никому не делал подлостей, не воровал, не подлизывался к Прупису, всегда готов был помочь, если надо что-нибудь зашить или починить. К тому же я оказался хорошим фехтовальщиком – я мог вышибить меч у настоящего мастера и мог защитить товарища, если тому пришлось плохо.

Я доказал это в первом же бою, когда меня в числе других юниоров поставили в основной состав. Встреча была договорная, народу на маленьком стадионе в Люберцах было немного, спонсоров всего трое – там поблизости нет баз, а спонсоры не любят далеко отъезжать от своих городков.

Против нас выступали татары – «Пантеры Пресни», команда слабая, но опасная, потому что у них были острые кинжалы и кривые сабли, которыми можно исполосовать человека.

В разгар боя человек пять навалились на Гургена, наверное бы зарезали, если бы не мешали друг другу и не спешили – дикие люди! Я первым успел на помощь. Я бил их плашмя широким лезвием меча и старался вышибить сабли из рук.

Троих я, кажется, обезоружил. Но помнил все время, что нельзя убивать и даже ранить в договорном матче – иначе будут большие неприятности и тебе и школе.

Но татары, видно, в борьбе забыли, что дерутся не по-настоящему.

Один из них успел все же распороть мне щеку – я даже боль почувствовал не сразу – таким острым был его кинжал, а второй вонзил кинжал под лопатку Гургену.

Тут на помощь пришли наши ветераны – они конями оттеснили взбесившихся татар на край арены и били их плетьми.

Фельдшер выбежал прямо на поле и кинул мне белый платок.

– Прижми! – крикнул он. – Прижми и терпи.

А сам он бросился к лежавшему на земле Гургену.

Я еще не чувствовал боли и тоже поспешил к Гургену, чтобы помочь вытащить его с арены – ведь время матча еще не истекло, и татарская кавалерия, пришедшая на защиту пехотинцев, еще сражалась с нашими всадниками.

Гурген лежал скорчившись, словно замерз. Глаза его были чуть приоткрыты. Фельдшер стал переворачивать его на грудь.

Спина была залита кровью, и кровь лилась обильно из разреза на кожаной куртке.

Я смотрел на него, прижимая к щеке платок, и не очень переживал, потому что полагал, что у Гургена на спине была грелка или пузырь с куриной кровью. Но тело Гургена повернулось так послушно и расслабленно, что в мое сердце закралась тревога.

– Все, – сказал Фельдшер.

Раб с Пруписом притащили носилки.

Прупис хотел спросить, но Фельдшер сам повторил:

– Все.

Прупис выругался, и мы все вместе положили Гургена на носилки.

Я все еще не понимал, что Гурген умер – я никогда еще не видел мертвых людей, тем более тех, кого я знал и с кем только что разговаривал.

Когда мы оттащили тяжелые носилки в раздевалку под трибуной и Гургена положили на широкую скамью, Фельдшер велел мне раздеть Гургена.

Я подчинился, но забылся и отнял платок от щеки. Моя кровь начала быстро капать на Гургена, и Прупис, увидев это, закричал:

– Еще чего не хватало! Что, кроме Ланселота некому покойника раздеть?

Слово «покойник» прозвучало отвратительно и лживо. Кто покойник? Гурген? Прупис шутит? Ведь наверняка это был договор, Гурген, такой рассудительный, тихий, сейчас откроет глаза и подмигнет мне… Но в то же время я уже знал, что Гурген умер и никогда не откроет глаз.

Я начал плакать и отошел к стене. Кровь лилась из разрезанной щеки, и вся правая сторона куртки была мокрой и липкой. Прупис подошел ко мне, взяв за плечи, повернул к себе лицом и сказал:

– Придется зашивать. Фельдшер, иди сюда. Гургену теперь некуда спешить.

Щека болела, голова болела, тошнило… Раб принес мне стакан водки. Прупис велел мне пить до та.

– Да глотай ты! А то через порез наружу выльется.

Кто-то глупо засмеялся. Я поспешил проглотить жгучий напиток, потому что в самом деле испугался, что он польется из меня.

Потом мне велели лечь на скамью, и Фельдшер, промыв мне щеку водкой, стал ее сшивать.

Добрыня подошел ко мне – в глазах у меня было мутно, и я не сразу узнал его.

– Так и надо, – сказал он. – Не суйся, салага.

– Он Гургена спасал, – сказал Батый, который стоял рядом, и когда я хотел вырваться, держал меня за руки.

– Лучше бы подождали, пока мы придем.

Добрыня был надут от сознания собственной исключительности. Почти все ветераны такие.

– Пока вы шли, – сказал Прупис, – всех юниоров у меня бы перебили. Вы хороши, когда вас вдвое больше, а так – отсиживаетесь.

– Мы? Отсиживаемся?

– Пошел отсюда, – сказала Прупис, и Добрыня, ворча, ушел.

На следующий день щека моя распухла, Фельдшер даже боялся, что я помру от заражения крови, но заражения не случилось, хотя поднялась температура, я не спал ночь, мне было совсем плохо. И на похороны Гургена я не попал. Да и что такое похороны юниора? Закопают в землю, начальник школы или тренер скажет, чтобы земля была ему пухом, а потом всей школой выпьют водки на его могиле. Вот и все дела.

Когда делили имущество Гургена, ветераны не вмешивались – все досталось новичкам и юниорам. Мне дали его нож. Небольшой нож, ножны кожаные, потертые, клинок от долгой заточки стал маленьким, в две ладони длиной. Я носил его под курткой, за поясом, на всякий случай, и был благодарен Гургену за такой хороший подарок.

Нож Гургена мне пригодился в бою, в настоящем, календарном бою, который оказался для меня последним боем в нашей школе.

Было это осенью, началось официальное первенство Москвы, а наша школа оказалась в невыгодном положении – у нас пало три коня, в том числе любимый боевой конь Добрыни. Коней кто-то отравил, и неизвестно – то ли соперники, то ли букмекеры, которые ставили чужие деньги на команды.

Боевого коня сразу не выучишь. Таких коней отбирают жеребятами. Специально выкармливают, тренируют. Когда наши кони пали, на носу была календарная встреча. У господина Ахмета, не говоря уж о ветеранах, настроение испортилось. Проигрывать – значит скатиться вниз таблицы, а может, даже вылететь из первой лиги. А из второй лиги редко кто возвращается в первую – желающих много, а набрать денег и людей на команду высокого класса во второй лиге без спонсоров невозможно. Но спонсоры не ставят на неудачников.

Добрыня был сам не свой, лучше к нему не подходить. Он был уверен, что коней отравили наши противники «Белые Негры» с Пушкинской. Для меня все эти слова ничего не значили – я не знал, кто такие негры и почему они белые, не знал, что такое Пушкинская. А когда спросил у Пруписа, тот пожал плечами – тоже не задумывался. Только Фельдшер сказал мне, что Пушкин был поэтом, он жил давно и писал стихи. У спонсоров тоже есть поэты и стихи, хотя в это трудно поверить. Поэты сидят на какой-то горе не на нашей планете и хором воют про погоду и курчавые облака. Господин Яйблочко в таких случаях хохочет до слез, а госпожа Яйблочко любит их слушать и включает, когда супруга нет дома.