Текст книги "Тринадцать ящиков Пандоры"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Терри Дэвид Джон Пратчетт,Святослав Логинов,Владимир Аренев,Мария Галина,Томаш Колодзейчак,Сергей Легеза,Алекс Шварцман,Рафал Кошик,Ник Средин,Юлия Новакова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

– Нужна еда, – сказало существо, и изумрудная змейка высунулась из черной щели рта и юркнула обратно, – я голодна. Я хочу есть. Никто не приходит. Ты приводишь еду. Я исполняю заветное желание.

– Тебе нужна… жертва? – спросила она шепотом.

– Мне нужна еда, – сказало существо, – иди. Приведи еду.

Она сглотнула.

– Я… приведу, – она несколько раз кивнула, – ты… подожди. Я сейчас.

Ноги вдруг стали удивительно легкими, и тело – удивительно легким, словно в него впрыснули тугую шипучую радость, эта радость кололась и щекотала. Все казалось простым, очень простым, а она столько себе наворотила.

Она развернулась и пошла прочь, раздвигая прекрасные, мокрые, клейкие лапы елок…

– Убить и исполнить заветное желание – одно и то же, – сказала тварь ей вслед.

Интересно, что эта тварь сделает с Ничкой? И правда съест?

Оказывается, прошло довольно много времени, Иван растопил что-то вроде печки, и кипел чайник, и все сидели и лопали сандвичи, и никто, никто не заметил ее отсутствия, только толстенькая Яська сказала: а мы думали, ты еще спишь. Она сделала вид, что не обиделась, хотя обиделась. А если бы я совсем пропала, когда бы они хватились? А Иван? Когда бы хватился он? Или… не хватился бы, пока ему не напомнили. Нет, он же за всех отвечает, он бы обязательно заметил.

Выманить Ничку в лес никак не получалось, Иван сказал, сворачиваем лагерь и идем обратно на турбазу, но другой дорогой мимо каких-то пещер, где когда-то жили какие-то отшельники, нелегкий маршрут, сказал он, так что выходим, выходим, девочки…

Наконец они разобрали вещи, напялили рюкзаки (в палатки должна была заселиться другая группа) и двинулись прочь от лагеря по едва видимой тропке, и дерево с чудовищем оставалось чуть в стороне, но она все еще ощущала веселую злую легкость и, обогнав пыхтящую багровую Яську и слипшихся боками молодоженов, пристроилась рядом с Ничкой.

– А давай отстанем, – сказала она весело, – отстанем, и я тебе что-то покажу.

– А давай, – так же легко согласилась Ничка. Вот же ни разу не подумала, а вдруг их будут искать… волноваться там… Ей, Ничке, наверное, на всех плевать. Лишь бы все было по ее. Отстань она одна, никто бы и не почесался. Но эту уж точно будут искать, Иван первый же и будет…

Они замедлили шаг, а потом и вовсе остановились, наблюдая, как скрывается за шершавыми стволами навьюченная широкая спина Яськи.

– Ну и что покажешь? – Ничка завела большие пальцы за лямки рюкзака и одним-единственным плавным движением сбросила его на тропу.

Она тоже сбросила рюкзак на тропу. Если Ничке можно, то почему ей нельзя? А потом, на обратном пути, они рюкзаки подберут. Она подберет.

– Священное дерево, – честно сказала она, – чудное такое… все обвешано ленточками и всяким таким… Ну, вообще всяким страшным обвешано.

Она давно поняла, что убедительно врать у нее не получается. Поэтому всегда предпочитала говорить все как есть. Когда говоришь все как есть, остальные воспринимают это, ну, несерьезно… Все, что на виду, не стоит внимания. Скажи она сейчас Ничке, что ей нравится Иван… Ну, нравится Иван. Подумаешь.

– Далеко? – деловито спросила Ничка.

– Не очень… Но скоро будет далеко. Нужно сейчас.

Эти щекотные иголочки, что толкались у нее по всему телу, как веселый и легкий газ, делались все злее, жалили все острее. Как щипучка. Хуже щипучки. Эта тварь… что-то в нее впрыснула? Какой-то яд? Чтобы она наверняка не убежала. Чтобы привела к ней еду.

Ничка, прищурившись, смотрела на нее. Глаза у Нички были серые, а белки глаз – ярко-белые, с голубым отливом.

– Надо же. А я думала, ты вся из себя такая…

– Какая?

– Ну, выделываешься все время. Типа ты лучше других и все такое…

Щипучки кусали все сильнее. Она и сама кусала губу, чтобы не закричать.

Скоро все кончится. Интересно, как эта вот будет пожирать Ничку… Хотя не очень интересно.

– Да ладно, – сказала она с трудом.

– Думала, я тебе не нравлюсь.

– Почему?

Где это чертово дерево? Оно словно скачет с места на место. Она точно помнила этот орешник.

– Ты так на меня смотришь все время…

– Как?

– Как будто… – Ничка в затруднении пожала плечами.

Она отвела глаза. На уровне лица качались еловые звездочки.

– Ты вот про Ивана что думаешь? – спросила она неожиданно для себя.

– Ивана? – Ничка вдруг неприятно засмеялась. – А ты что… он тебе что, нравится, да? Иван? Ох ты, не могу!

– Вовсе нет…

Вот поэтому она и не может убедительно лгать. Такой сдавленный, такой фальшивый голос.

– Иван урод, – равнодушно сказала Ничка. – Но в имидже. Девки на такое залипают. Других мужиков-то тут нет.

– Почему?

А и правда, почему?

– Мужики пиво пьют. И футбол смотрят. С чего бы они сюда поперлись? Им и так хорошо… А девки да, ходят. Дурочки.

– Активный отдых, – сказала она горько.

– Ну да, активный отдых. Чтобы, ну, развеяться. У этой… Яськи рыжей, ну, толстухи такой, любовница из окна выбросилась. Они съехаться хотели, а тут мама-папа. Ты нам не дочь, что люди скажут… Яське что, у нее мама и сама живет с какой-то, всем говорит, что сестра двоюродная, а эти как с цепи сорвались.

– А эти… Саня и Саня? Тоже развеяться?

– Ну может быть, – великодушно согласилась Ничка, – забрались куда подальше. Она думает, муж не узнает. Но ведь, если узнает, убьет.

– Слушай, – сказала она безнадежно, – тут хотя бы кто-то есть счастливый?

– Ты чего, – удивилась Ничка, – счастливые сюда не ходят. Но, конечно, в основном одинокие бабы. Зеленый туризм, бла-бла-бла… Йога там, школа танцев, языки иностранные… везде бабы. А потом в «Фейсбуке» фотки выкладывают. Какие они молодцы, и все как у людей. А Ивана я давно знаю. Еще со школы. Он у нас физруком был.

– Он к тебе вроде…

– Боится, – так же равнодушно сказала Ничка. – Как бы не сказала чего, имидж не подпортила. Вот и старается. Там паскудная история была, если честно. Он чудом не сел. Но уйти пришлось. А тут что, все совершеннолетние. Возраст согласия. Не одна, так другая. И главное, все довольны.

Каждое слово было как удар в лицо. Это Ничка нарочно? Оболгала… Ивана?

– А ты чего тогда пошла?

Ничка остановилась.

– Никому не скажешь? А, ладно.

Ничка поднесла руку к густым, прямым, шелковистым черным волосам и быстрым движением отделила их от черепа.

Она раскрыла рот, потом закрыла.

Волосы у Нички были точно облепивший кожу белый пушок одуванчика. И почему-то все равно это было красиво. Даже сейчас. Потому что стало видно, что у нее синеватая жилка на виске и маленькие, аккуратные, прижатые к голове ушки с заостренными кончиками. Как, ну, у эльфа.

– Ну вот. Потому что… – теперь только она заметила, что веки у Нички тоже с голубыми прожилками и твердые, как лепестки подснежника, – потому что… Я уже ходила по этому маршруту. Однажды.

Она посмотрела в пустоту и улыбнулась. В бледных глазах отражались черные верхушки елок.

– Я тогда совсем маленькая была. Ну показывай, где твое дерево…

Сотни щипучек бегали по телу, ей даже казалось, она видит, как они вьются там, под кожей, такие юркие подвижные бугорки, и кусают, кусают.

– Тебе нехорошо, что ли? – спросила Ника.

Врет? Давит на жалость? Но волосы…

– Сейчас пройдет, – сказала она и резко выдохнула, – уже прошло.

– Я, кажется, заблудилась, – сказала она.

И тут же щипучка укусила ее за горло.

– Или нет… Вон там.

Какая же я паскуда… И… что я скажу этим, когда вернусь без нее? Это морок, наваждение какое-то, ну вот нельзя было так ненавидеть, может, я и эту тварь вообразила себе на почве ненависти? Не может же быть, чтобы на самом деле. Но вот щипучки, откуда они взялись? Может, я тоже чем-то больна и у меня бред? Это, конечно, лучше, хотя чем лучше…

– Ох ты! – сказала Ничка.

Дерево появилось само по себе, ленточки вздрогнули и опали, пластиковая кукла, подвешенная за шею, повернулась и рассматривала их пустыми глазницами; волосы у нее были как пакля, а пупка не было совсем.

– Какая… – сказала Ничка, – какая она… какая красивая!

Красивая? Эта тварь?

Существо напряглось на своей зеленой пуповине, потянувшись к Нике, точно собака на поводке, и вдруг, содрогнувшись, выбросило из себя зеленые побеги. Их было много, так много, что они на миг заслонили корявое изломанное тельце… И они раскрылись, точно распахнутые объятья, и трепетали, трепетали.

– Деточка моя, – сказало существо, – иди сюда.

И Ничка, словно завороженная, сделала шаг на своих стройных легких ногах… И еще шаг. И еще…

И упала в распахнутые зеленые объятия.

Щипучки разом перестали кусать, и тело стало пустым и невесомым, но она все-таки стояла и смотрела, хотя трудно было что-то рассмотреть сквозь зеленую путаницу побегов. На миг ей удалось разглядеть умиротворенное лицо Нички, бледные тугие лепестки век закрыты, узкие, как ивовый лист, губы изгибаются в чуть заметной улыбке, но тут прутья зашевелились, оплели Ничку плотно-плотно, точно кокон… И так они стояли, слившись, древесное существо и Ничка, и было в этом что-то невыносимо омерзительное… Один раз она видела, как закукливается гусеница.

Я убила ее. Но ведь это не убийство. То есть если это существо – что оно вообще с ней делает? – если оно что-то такое с ней делает, страшное, я же не убийца, правда? Потому что эта тварь, ее же нет в природе. Она не настоящая. А значит, я тут ни при чем.

Ветки-щупальца, надувшиеся, точно шланги, вдруг обмякли, стали опадать, и она не хотела смотреть, и все же смотрела, как медленно уползает петля, захлестнувшая Ничкину шею, и только две, что оплели ее руки, словно бы поддерживают ее на весу. Голова Нички, освобожденная от зеленого венца, поникла, черные блестящие волосы заслонили лицо… Погоди, какие еще волосы?

Тварь тоже подняла голову и посмотрела прямо на нее, прямо на нее своими глазами-дырками…

– Дура, – сказала тварь, – ты думала, я ем человеков? Это ты ешь человеков… Я их люблю. Я ем их боль. Ем их страдание. Это моя пища.

– Но ты сказало… ты сказала… Ты сказала, убьешь меня.

Последняя зеленая петля соскользнула и удовлетворенно обвисла. Ника теперь стояла сама, без поддержки, стояла и улыбалась.

– Я исполню твое желание. Иногда исполнить желание – это и значит убить. Но я не ем человеков. Я стою. Жду. Но никто не приходит. Больше никто не приходит. Почему никто не приходит? Я же ем их боль. Разве им не нужно, чтобы кто-то ел их боль? Я теперь голодная. Всегда голодная.

Она вдруг увидела ее, не страшную древесную тварь с глазами-дырками, а печальную удивленную женщину в короне из листьев. Глаза у женщины были цвета лесного ореха.

– Тут почти никто не живет, – сказала она тихо, – туристы приходят и уходят… А те, кто живет, лечатся в городе. У врачей.

– Раньше ходили. – Теперь глаза дриады были лиловыми, густо-лиловыми, как дальние горы, как туча над лесом. – Много. Они глупые. Боялись. Приносили всякие вещи. Иногда живое, чтобы сделать его мертвым. Почему они хотят делать живое мертвым?

– Они думают, – сказала она, – что так они тебя кормят.

– Я не ем это. Я научилась… пугать их. Делать больно. Чтобы не приносили. Но тогда они несут еще больше. Маленьких. Беззащитных. Делают их мертвыми. Почему?

– Потому что это люди, – сказала она честно. – Они думают, за все надо платить. Страданиями. Своими или чужими. Лучше чужими. Это называется жертва.

– Потому нас осталось так мало, – сказала женщина, – из-за этих ваших глупых жертв. Они убивают у наших ног, а я не умею воскрешать мертвых. Поначалу… поначалу да, я пыталась забирать боль этих, маленьких, которых они приносят и выпускают из них жизнь. Забирать боль – это хорошо. Но слишком много боли. Слишком много еды. Потом… потом очень плохо. Некоторые наши… те, кто остался… они приспособились. Теперь они не едят боль. Они едят жизнь. Я так не хочу. Это… это неправильно. Почему, ну почему вам кажется, что за все нужно платить? Оттого вы так несчастны, бедные, бедные…

– Ты говоришь совсем по-другому, – шепотом сказала она. – Не так, как раньше.

– Я всегда так говорила. Просто теперь ты лучше слышишь.

– Но ты исполняешь заветные желания…

Ничка совсем освободилась от зеленых трепещущих усиков и теперь стояла, удивленно оглядываясь по сторонам.

– Заветные желания? – бледные губы женщины изогнулись в чуть заметной улыбке. – Заветные желания, да. Но ты так ничего и не поняла. Это не награда. Это наказание.

Теперь только она услышала треск раздираемых веток. Кто-то несется напролом, прямо сквозь подлесок… Иван. Он был багровый и едва переводил дух.

– Девочки, – сказал он жалобно, – ну как так можно? Это же маршрут! Из-за вас вся группа стоит! Вы же всех задерживаете! Я думал, с вами что-то случилось!

– Ничке стало плохо, – сказала она нагло, – я осталась с ней… как верная подруга. Скажи, Ничка?

– Ну да… – неуверенно ответила Ничка. Она дотронулась до черной прядки, дернула ее, сначала осторожно, потом сильнее, и стала рассматривать пустую раскрытую ладонь.

– А… она сейчас как? – осторожно спросил Иван. – Она вообще в себе?

– Совершенно, – она подняла глаза на Ивана. На щеках, там, где начиналась борода, блестели капельки пота… – можно… э… продолжать маршрут. Какие-то пещеры, да? Наверное, священное, мистическое место с особой энергетикой?

Иван растерянно моргнул. Но тут же встряхнулся.

– Да, – сказал он, – священное, мистическое место. На рассвете, если встать на священный камень… ну, на один там камень… видно, как первый луч восходящего солнца…

– Проходит через трещину в скале, – предположила она.

Иван вновь моргнул.

– Да, – согласился он, – очень… очень красивое зрелище. Такой первый луч. И прямо через трещину… Бывает только раз в году. Как раз завтра на рассвете…

Он поглядел на нее, взгляд у него был масляный, ласковый. Липкий.

– Хочешь, покажу? Только мы вдвоем. Ты и я.

За спиной у Нички торжествующе улыбалась зеленая женщина.

– Нет, – сказала она, – совершенно не хочу.

Томаш Колодзейчак
Для чего нужны фомоли?

Меня не избивали, не светили мне лампой в глаза, не ставили клизму и не били электрошоком. И все-таки я оказался в положении, в котором уже много лет как не оказывался ни один человек на Земле. Из меня сделали шпиона.

Ну а потом я умудрился стать миллионером. И между тем как бы случайно помог запустить самую масштабную космическую программу в истории человечества.

Моя жена, Моника, вместе со своей двоюродной сестрой уехала на две недели отдыхать. На Марс. А поскольку Люси сама воспитывала сына, за ним должен был кто-то присматривать. И этим кем-то предстояло стать мне. По крайней мене, на первых четыре дня. Потом за ним должен был прилететь родственник Люси из многочисленной семьи, которая жила на Титане.

Так все и началось.

Тот день не слишком отличался от других июльских дней. Солнце пригревало, птицы щебетали, люди гуляли, а я совсем не хотел работать.

Мы выбрались с парнишкой на короткую прогулку, Ларри семенил рядом, быстро переставляя ноги, и вдруг черт дернул меня спросить:

– Может, пойдем на Перловую и посмотрим на рыбок?

Ларри кивнул и резко ускорил шаг. Он любил рыбок, попугаев, свиязей и пиглей – всю эту громкую и разноцветную братию из зоомагазина.

Мы вышли на Перловую, и, как всегда, первым я увидел еще издалека трехметровый зуб едолюба над дверьми. А вторым, на что я обратил внимание, была большая цветная надпись:

«НОВИНКА – ФОМОЛИ!»

Третьим я заметил фомоля. Он сидел в манеже рядом с витриной магазина, опирался на стекло передними плавниками и прижимался к нему приплюснутым носом. Ротик был открыт, и между двумя рядами снежно-белых, не слишком маленьких и не слишком больших зубов высовывался розовый язычок. Я никак не мог разглядеть глаза фомоля, их закрывала грива распатланных волос, сам же зверек был мохнатым, заросшим густой черной шерстью, кое-где раскрашенной золотыми полосами.

Внешне он напоминал бобра, скрещенного с морским котиком, собакой и беличьим хвостом.

А потом я обратил внимание на лицо моего племянника. Он стоял с раззявленным ртом, блестящими глазами и раскрасневшимися щеками. Он смотрел на фомоля, а фомоль, не спуская с него глаз, несколько раз ударил плавниками в стекло и кивнул головой.

А я все смотрел на Ларри. Он сейчас напоминал свою тетю Монику перед ювелирным магазином. И Говарда Насона, когда тот стоит перед букинистикой О’Доннела. Говарда Насона – то есть меня.

А уж я-то знал этого самого Говарда как облупленного, так что мигом все понял. Вот просто понял. Ларри нужен был фомоль. Когда мы зашли в магазин, фомоль тихо запищал. Может, ему тоже просто был нужен Ларри?

Продавец развеял мои сомнения и, в принципе, ответил на все вопросы. Если коротко: о фомолях он не знал ничего.

То есть знал, что они родом из Клепки Пустулов, какой именно образ жизни ведут, как размножаются, знал, что не кусаются, не болеют, не заражают и толком ни для чего не годятся.

Но, вообще-то, это одна из первых поставок на Землю, люди их берут, потому что новинка, потому что пушистые и миленькие.

Мой племянник за это время успел открыть вольер и познакомиться с фомолем. Тот, сидя на задних лапках, доставал ему до колен и был не самым крупным в своем роде.

И еще, для каждой особи в нагрузку давали мешок с кормом примерно на год, причем это входило в стоимость фомоля. Признаюсь, мне это очень понравилось.

Потом продавец назвал цену фомоля. И мне это перестало нравиться.

Ларри держал зверька на руках, зарывшись лицом в мех, а фомоль обнял голову мальчика. Если бы Люси увидела, к чему я позволяю ее сыну прижиматься, уж получил бы я на орехи. Ларри что-то бормотал, а фомоль стриг ушами (каждое заканчивалось торчащей мягкой кисточкой) и шевелил усами. Грива полностью закрывала его глаза.

– Так что, берете? – спросил продавец, стоя за кассой. Сукин сын знал, что выхода у меня нет.

– А этот корм – это все, что ему нужно?

– Все. Хотя по большому счету его можно кормить любой земной травой, это даже рекомендуется. Ну и еще он пьет, воду или молоко. Не знаю, может, любит колу. А, и время от времени ему нужно поплавать. Знаете, они были полуводоплавающими животными, потом вернулись на землю, но понырять любят. У вас есть бассейн?

– Ванна. Две. Даже большие.

– Этого хватит. Три раза в неделю налейте ему ванну, а если бы вы иногда могли на какую-нибудь речку…

– А он не убежит?

– Что вы! Они привязываются как собаки.

Генри Фергинсон – мой друг. И порой мне кажется, он был им всегда, но это, конечно, заблуждение. Мы подружились 15 июня 2167 года, около 16.00. Поскольку именно в это время мы чуть не подрались прямо на глазах у прекрасной Ханны Шелдон. Мы оба пытались пригласить ее на бал шестиклассников. Она не пошла ни с одним из нас, поскольку в 16:15 подоспел Гper Хонсти и обскакал нас обоих – он пригласил ее на бал восьмиклассников. К слову, для него это был третий бал восьмиклассников.

Гper Хонсти сейчас занимается стрижкой газонов в центре города. Я преподаю физику в университете. Генри Фергинсон работает в программе «Млечный путь». Он там очень важный перец.

Это хорошая программа, вся такая романтическая… Человечество исследовало несколько десятков миров поблизости, на трех основало свои колонии, еще на девяти – базы. Но лететь дальше оказалось уже сложнее. Слишком долго и далеко. Да и не было необходимости отправлять земных астронавтов дальше.

Поэтому придумали исследовать ближайшую часть Галактики заочно – десятками тысяч маленьких зондов. Отправить их побольше на поиски интересной солнечной системы, пусть бы это и заняло сотни лет. Зонды должны были передавать собранную информацию на Землю. Для этого следовало запустить в космос еще и невероятное количество передатчиков и усилителей.

Эта была гигантская программа на многие поколения, а Генри сидел в самом ее сердце.

Мы отдыхали, потягивая виски, и смотрели какой-то фильмец. Ларри блаженствовал. Фомоль, названный Щета, тоже.

Он уже обгрыз все ножки столов и кресел и принялся за край ковра – выдирал пучки шерсти и складировал в углу, словно вил себе гнездо. С этой же целью он использовал лежавшие на столе, еще не прочитанные мной еженедельники.

Что касается личной гигиены, то Щета вел себя вполне прилично, правда, забравшись на шкаф в кухне, пописал в чайничек с заваркой. Через носик.

За это получил по мозгам. Запищал, замурлыкал, смылся из кухни в комнату, влез в свое лежбище и начал засыпать себя обрывками газет и ковра. Когда я навис над ним, оттуда торчала только голова.

Он фыркнул, тихо заскулил, усы у него задрожали, кисточки на ушах встали дыбом. Я прикрикнул. Ларри всхлипнул. Тогда фомоль выбрался из своего убежища, сел возле моей ноги и три раза дотронулся до меня передним правым плавником.

Извинялся, засранец.

Я махнул на него рукой и пошел выбрасывать заварник. Вот тогда-то прозвенел дверной звонок и на пороге появился Генри.

Мы пили виски и говорили о программе. В то время о ней говорили все взрослые более-менее любопытные люди, но чем в тот вечер занималось большинство детей, мне неизвестно. Знаю только, что взбрело в голову Ларри. Он как раз пришел к выводу, что самое время искупать Щету.

Эта идея меня напугала. Однако, учитывая, что Моника и Люси должны были вернуться лишь через десять дней, я решил: пусть мелкий немного похулиганит. Только предупредил:

– Раковину не забрызгай, – и смиренно кивнул головой. Ларри ушел, а за ним поскакал фомоль.

Генри похлопал меня по плечу, пробормотав «молодец» или что-то в этом роде, и налил мне виски. У Генри не было детей. В тот момент у него также не было жены, поэтому он всегда вел себя с детьми так снисходительно, тем более что это были мой племянник и моя ванная.

Генри традиционно – как он это делал раз в две недели – начал жаловаться. Программа загибалась. Речь шла даже не о деньгах, а, что может показаться странным в наше время, о технических проблемах.

Например, о соответствующей миниатюризации двигательных систем. Или об оболочке. Галактика занимает изрядный кусок космоса, поэтому зонды столкнутся с тоннами пыли и каменных обломков, которые обычно пробивают броню корабля в самый неожиданный момент. Нужно обезопасить их. Ну и третье, основное – время работы зондов. Сотни или даже тысячи лет – это вам не комар чихнул, механизмы должны в течение всех этих веков исправно работать.

Генри ужасно переживал из-за всего этого. Мне эти проблемы казались, мягко говоря, очевидными, но программа «Млечный путь» в то время только начинала вставать на ноги.

А вот мой племянник твердо стоял на ногах уже три с половиной года. К сожалению. Вода в ванной плескалась. Фомоль блаженно похрюкивал.

Я предпочитал туда не заглядывать.

Добрых несколько десятков лет назад космические путешествия утратили свою романтичность. Люди летали туда и сюда, кого-то всосал мясистый цветок, у кого-то размножилось что-то в желудке. Все привыкли. Потому что это всегда выглядело одинаково – автоматический пробник, потом второй, потом эскадрилья десяти пробников. Наконец экспедиция с экипажем. Гибернация, долгий перелет, возвращение годы спустя, проблемы с акклиматизацией. Обычное дело.

Таким образом мы исследовали пятьдесят систем в радиусе нескольких десятков световых лет. Дальше пока что было незачем.

Ну а в последнее время эта мода вернулась.

«Найдем братьев по разуму!»

«Покажем, на что способны!»

«Научим их играть в бейсбол и есть картошку фри!»

– Самое проблемное, – говорил Генри, – оболочка. Ясное дело, мы разместим там противометеоритные пушки. Только эти зонды должны входить в атмосферы планет. А лазером атмосферу не разбомбишь. Нет, конечно, электроника и механика как-то проскочат, над этим работают такие ребята, что дай боже…

– Дай боже, – сказал я и поднял стакан. Мне было уже хорошо. Это приятное состояние не портили даже доносившиеся из ванны крики, шум воды, хлюпанье и писки. Моника бы меня удушила.

– Но, знаешь, – продолжал Генри, – у нас все еще нет соответствующих материалов.

– Дай-то боже, – сказал я.

Вдруг двери ванной распахнулись, и в комнату вошел Ларри. Он был даже суше, чем я ожидал. Не замочил целую штанину. Правда, только ниже колена.

– Дядя… – начал Ларри.

– Что, парень? – Я придал своему голосу по крайней мере серьезный тон. Это называется правильная дистанция в двусторонних отношениях «ребенок-взрослый».

– Дядя, – повторил Ларри. – Щета сожрал все мыло.

– И на фига нужны такие фомоли? – спросил я у Генри. Нам обоим было грустно. Мне – потому что я увидел ванную. Ему – потому что, пока я ругал племянника, материл фомоля и вытирал воду с пола, он успел выпить еще два стакана. Он снова думал о своих гребаных скорлупках, миниатюризации и лазерных пушках. Мою печаль дополнительно усиливало то, что я уступил Ларри и снова пустил его в ванную. Что ж, фомоль в воде выглядел как настоящий фомоль, а быть фомолем – это состояние фомолятивное.

– Такая, братец, жизнь[4]4
  Рефрен песни «Вопросы, которых не задам» (1976) польского социолога, политического деятеля и автора-исполнителя Яна Криштофа Келюса. Песня посвящена тому, как со временем меняются люди, отказываясь от своих идеалов, подчиняясь обстоятельствам.


[Закрыть], – процитировал Генри и снова налил себе.

В ванной царила тишина. Тревожная тишина.

По бредовизору передавали новости. Перед зданием Земного Конгресса ошивалось около трехсот парней, которые протестовали против протестных маршей перед Земным Конгрессом. Азия победила Европу в пинг-понг. В Лондоне начался семнадцатый Съезд Любителей Пингвинов.

Где-то во время съезда Ларри второй раз за вечер вошел в комнату. С очень виноватым видом.

– Дядя…

– Да?

– Дядя, он съел второе мыло. Он очень любит мыло. – Ларри замолчал, но я уже хорошо его изучил. Я знал, что это не конец разговора. – Дядя, я не мог ему отказать. Он съел все куски мыла в доме.

– Он еще жив? – спросил я с надеждой.

– Да, и очень счастлив. – Увы, не все надежды сбываются.

– Ну и скажи мне, Генри, на фига нужны такие фомоли?

– А я знаю, – сказал Ларри.

– Интересно. – Это действительно уже было интересно.

– Для того чтобы мне сегодня не пришлось мыть уши, дядя.

Весь следующий день я сидел дома за компьютером, готовил доклад для Конгресса физиков в Пломотуне.

Ларри гонялся за Щетой.

Около полудня позвонила Клара, кузина Люси и Моники. Она и близко не походила на кузин из старых фильмов – и годилась мне в матери. Поскольку она как раз была на Земле, ей и доверили сопроводить мальчика на Титан. С самого утра она мечтала («ути-пути, мой любимый толстунчик!») непременно насладиться его обществом.

Я глянул на Ларри. Вообще-то, он хороший малый, да и Щета тоже – симпатичное создание. Жаль их… Но я напомнил себе про ванную, про еженедельники и ножки кресла. Ах, и про прогрызенную насквозь «Иллюстрированную энциклопедию Гуттнайса». Да, оба они, вне всяких сомнений, заслуживали того, чтобы оказаться в пышных объятиях кузины Клары.

Однако, когда она появилась, добралась до мальчика и забрала его, я почувствовал к себе отвращение. С точки зрения молодого человека по имени Ларри, я поступил негуманно. Про фомоля не буду даже вспоминать («фу-фу-фу, какая гадкая зверюга, отправим ее на балкон»).

Я решил пока не наводить порядок в комнате пацана и не убирать подстилку Щеты. Сперва надо было закончить доклад, а потом пообедать. И лишь после этого поубирать и помыть голову. Но прежде всего следовало взяться за доклад. Немедленно. Так что я пошел в кино.

Вернувшись, я приготовил себе прекрасный обед и был по этому поводу невероятно горд собой. Я устроил себе небольшую сиесту и после принялся наводить порядок в комнате Ларри. Вошел туда, и мое хорошее настроение моментально улетучилось. Ведь на самом деле я оказался настоящей свиньей («ля-ля-ля, будем с тетей играть, целый день станем сражаться в лото»).

Работы у меня было немного: сложить одежду, порасставлять игрушки, выкинуть логово фомоля. Щета был чистоплотным зверьком и после инцидента с заварником пописать выходил во двор.

Большинство игрушек Ларри взял с собой. Оставил только несколько. Большой ржавый гвоздь – археологический трофей, как я подозреваю. Военный трофей – солидную рогатку, какие производят только сыновья Ольчиков – всего их шестеро и они держат в страхе весь двор. Были еще банка из-под пива, обгрызенный карандаш и незаконченный рисунок, изображавший, видимо, дерево. Думаю, Ларри ни за что бы не оставил все это, но, когда он складывал вещи, над ним нависала тетушка.

На кровати я нашел картонную коробку, ее крышка лежала на полу, в полуметре от кровати. Я сложил все находки в коробку, закрыл ее и поставил в шкаф.

Именно тогда зазвонил будильник, напоминая мне, что я собирался купаться. Я побежал в ванную, разделся, залез в воду и нырнул. Брызгаясь и фыркая, я потянулся рукой к полке. Шампуня не было, хотя мне казалось, что я совсем недавно покупал новую бутылку. Я выбрался из ванной, высушил голову, минут десять воюя перед зеркалом, чтобы как-то уложить волосы, и вышел на улицу. Когда я был на полпути к остановке, над моей головой разразилась классическая летняя гроза.

Зонды далекой разведки – это вам не комар чихнул. Можно сказать, форпост цивилизации. Глаза Земли. Информаторы человечества. Космические стукачи.

Я сидел дома один. У Генри не было времени. У него редко было время. Бредовизор смотреть не хотелось – сколько можно пялиться на кретинов в кретинских ситуациях? Читать книги тоже не хотелось – сколько же можно восхищаться разумными людьми в разумных ситуациях? Я вдумчиво предавался ничегонеделанью.

Грустно как-то было. Пусто.

Ну ладно, скажу честно. Я скучал по Монике. Очень скучал. Пока здесь был Ларри, я как-то справлялся. То падала с полки задетая хвостом фомоля ваза, то на ковре была прожжена дыра (откуда же Ларри знать, что свечки на пол не ставят?), то опять – когда я нес тарелку – прямо мне под ноги выезжала механическая мышь. (Ларри потом сказал: «Дядя, а в цирк тебя бы не взяли, у тебя проблемы с равновесием!») Все это закончилось. И я скучал.

На всех этих курортах ошиваются разные парни с красивыми торсами, размягченными мозгами и белыми зубами. Нет, я вовсе не переживал, что Моника с кем-то замутит. Просто тосковал. Так что я подошел к дивану. Лег, сунув руки под голову, и лежу себе. Хорошо так лежать.

И вот тогда-то я впервые увидел пузырьки. Они висели на высоте двух с половиной метров, как раз в углу, где сходились потолок и две стены.

Два прозрачных пузырька.

В моем баре было пусто со вчерашнего дня. Это факт. Может, алкоголь сам сгенерировался у меня в желудке? Я ущипнул себя – было больно. Тоже факт. Разве что боль мне приснилась – так же, как и щипок. Я не считал себя идиотом. Факт. Хотя Моника никогда не была высокого мнения о моем интеллекте.

Надо было встать.

Надо было залезть на стул и взять шарик в руку. Мягкий на ощупь, пружинистый, он легко сминался, но не лопался, хотя казался очень тонким. Преломляя свет, он переливался всеми цветами радуги. Я положил его на открытую ладонь. Он легко поднялся, грациозно, словно невесомый цеппелин. Через мгновение коснулся потолка, отпрыгнул, может, на сантиметр, и снова воспарил вверх, в этот раз причаливая осторожнее.