Текст книги "Тринадцать ящиков Пандоры"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Терри Дэвид Джон Пратчетт,Святослав Логинов,Владимир Аренев,Мария Галина,Томаш Колодзейчак,Сергей Легеза,Алекс Шварцман,Рафал Кошик,Ник Средин,Юлия Новакова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

– Ты, похоже, даже не понимаешь, о чем я рассказываю, верно? Я – мы – предлагаем человечку помощь, а человечек даже не видит, что почти погрузился в пучину.

– Господь пастырь мой, он подведет… проведет меня… – немо шептал Томас, путаясь в словах, – будто в этом мире Божье Слово норовило сделаться просто словом, ничем не лучше и не хуже слов остальных.

Существо же вдруг вздернуло угловатую голову, словно принюхиваясь. Заворчало глухо, притопнуло кривыми вывороченными лапищами:

– Нам пора уходить – он нас учуял. Но мы еще встретимся с человечком. Встретимся.

От дворца пришел ветер: резкий, горячий, задувающий так, что засвистело и завыло над рекою внизу. Согбенная фигура существа расточилась, распалась, просыпалась пеплом, полетела Томасу в глаза мелкой пылью. Пыль эта набивалась в рот и нос, невозможно было ни вздохнуть, ни крикнуть, он судорожно смахивал пепел, сделавшийся красным, словно кровь, – и вдруг сел на постели, тяжело дыша. Сердце билось в горле, глаз было не раскрыть, – но он сумел, продрал, разлепил их: чтобы увидеть широкую кровать, стены гостевой комнаты и остро-салатные небеса за окном. Проснулся от душного кошмара в предрассветном часу.

Потом взглянул на руки – те были словно измазаны красноватым пеплом.

И тогда-то Томасу сделалось по-настоящему жутко.

17 июня. Рассвет

Макги был спокоен и сосредоточен. Пистолет в его руке смотрел прямо Томасу в лоб, и не оставалось сомнений, что ирландец, спуская курок, даже не моргнет.

– Что, Фицпатрик, есть повод избавить мир от британца?

Тот осклабился:

– Я же говорил, что мы поладим, сэр. Вот только в этом мире нет особой разницы, британец ты или добрый сын зеленого острова. Поскольку зелены здесь, увы, вовсе не острова, сэр.

Похоже, Макги был в хорошем настроении. Но последнее, чего ожидал Томас, рассказав Фицпатрику о своем ночном видении, – приставленный к голове пистолет.

– Прошу прощения, сэр, – проговорил Макги, хотя не было похоже, что он извиняется. – Это единственный действенный способ отличить… э-э… одержимого, сэр.

– Я помню, помню, – проворчал Томас.

Сказать честно, он не слишком верил фокусам с монетой. Конечно, боги, демоны и все такое, но чтобы серебро превращалось в золото от одного прикосновения?

Томас, однако, хорошо помнил взгляд сэра Уильяма Лэма, когда он, Томас, читал то, что лорд премьер-министр называл «меморандумом Холла». Бумагу, полную странных обвинений в адрес генерал-губернатора страны Ксанад и доставленную мертвым конфидентом сэра Уильяма. Умершим где-то между Ксанадом и их миром.

Именно поэтому он без лишних слов подхватил со стола серебряный шиллинг, покрутил в пальцах, погрел в ладони, потер об обшлаг и показал Фицпатрику – все такой же светлый, белый кругляш с профилем короля-рыболова.

Приподнял вопросительно бровь:

– Что-нибудь еще? Может, сыграешь мне на волынке, а я спляшу «Иву над ручьем»?

Макги ухмыльнулся:

– Пожалуй, сэр, тогда бы я от удивленья копыта отбросил. А оставлять вас наедине с этой чертовщиной – не по-христиански, пусть вы и англичанин.

Он протянул Томасу пистолет рукоятью вперед.

Тот хотел отказаться – все же шутки с оружием казались ему неоправданно детскими, однако Фицпатрик был непоколебим.

– Сэр, – говорил, протягивая оружие, – уж поверьте: такие правила пишутся кровью выживших, – и взял монету.

Серебро, конечно же, и в его пальцах осталось серебром.

17 июня. Утро

Сад был обустроен по местным канонам: без геометрической простоты дорожек, свечей кипарисов и аккуратно подстриженного кустарника; но и никаких привычных холмов и насыпей британских поместий, никакого притворства. Здесь не пытались изображать дикость – и не пытались подчинять ее. Здесь дикость и была культурой, здесь боги ходили меж людьми – и мир прогибался под их стопами.

Тропки закручивались спиралями – и никуда не вели. Деревья превращались в мостики, а мостики водопадами спадали вниз. Кусты походили на стайки попугаев и, казалось, перепархивали с места на место, стоило лишь отвести взгляд.

В садах страны Ксанад с непривычки начинала кружиться голова – но при этом становилась до странного ясной и хрустально-прозрачной; только вот самые главные мысли словно лежали подо льдом: видны, но недостижимы.

– Порой мне кажется, что раньше – во времена Греции или Египта – дверь сюда была не калиткой, но воротами. И за вдохновением древние отправлялись именно в эти сады. – Госпожа Франческа, укрывшись под кружевным зонтиком, не глядела на Томаса, но он отчетливо видел полуулыбку на ее губах. – А может, и сами боги тех времен пришли в наш мир именно отсюда.

Адъютант полковника Хэвиджа кашлянул со значением.

Однако Томас ухватился за представившуюся возможность.

– На вчерашнем ужине мне показалось, что говорить о богах здесь считается дурным тоном, разве нет?

– Ах, – махнула ладонью госпожа Франческа, будто гоня назойливую муху. – Мужчины всегда придумают себе повод для страхов. Не вставать с левой ноги, не пожимать руки через порог, не свистеть в море. Не говорить о богах в стране, где те могут стоять за твоими плечами… Уильям, дорогой, если вы будете так дуться, вам станет дурно.

Адъютант вымучено улыбнулся.

– Это не просто предрассудок, – сказал он, обращаясь к Томасу. – Вы знаете, что «зеленые» даже не называют их по именам?

– Кого? Своих богов?

– Да, – Уильям быстро, по-птичьи, словно склевывая, кивнул – да и сам он походил на заполошенного петушка: красная грудь мундира, крючковатый нос, бусины глаз. – Считают, что стоит назвать их по имени – и тем откроется путь внутрь человека. Вот и говорят экивоками: Убивший Сто Тысяч, Идущий-в-Дожде, Знающий Пять Тысяч Троп…

– Довольно… – Томас пошевелил пальцами, подыскивая слово, – …поэтично. Вы, похоже, разбираетесь в здешних предрассудках. А то, говорят, Королевская Академия подумывает послать сюда ученых…

Госпожа Франческа тихонько рассмеялась:

– Ученым, полагаю, здесь бы понравилось – как и тем, кто любит собирать, как вы изволили выразиться, предрассудки. Таким людям, как господин Бладджет. Или таким, как я, господин Томас. Бладджет и я, правда, аматоры, но… Мой муж везет из поездок по стране Ксанад столько удивительного. Взять хотя бы его поездку к Железному лесу, вместе с мастером Гудвином… Жаль, что королева пока шлет сюда все больше военных.

– Ну, – миролюбиво произнес Томас, – не все ведь из нас служаки. Я слышал, многие офицеры являются специалистами по… довольно широкому кругу вопросов. К примеру, мне говорили, что последний из побывавших тут, капитан… – он пощелкал пальцами и беспомощно взглянул на адъютанта.

– Холл, – ответила госпожа Франческа. – Верно, Уильям?

Тот кашлянул и неопределенно повел головою.

– Да, верно, капитан Холл. Говорят, он человек широко образованный.

– Быть образованным иногда мало, чтобы понять особенность здешней культуры. Бога не поймать в сети логики – он сам творит логику, переиначивает ее под себя. Мы – там, в нашем мире, – зовем такое чудом. Именно в этом разница между мною и мастером Гудвином: наш негоциант умеет оценить лишь то, что можно подвергнуть вивисекции. Эти его исследования… – она сморщила носик, выделяя последнее слово.

Адъютант Хэвиджа снова кашлянул. Госпожа Франческа глянула на него не без лукавства.

– Или, скажем, Уильям: он холоден и рационален, верит исключительно в то, что видит сам, и почитает лишь те раны, в которые можно вложить персты. Парадоксально, учитывая то, как он относится к разговорам о богах, не правда ли?

А если, подумал Томас, боги и демоны приходят к тебе сами, во снах? Как понимать это? И как с таким жить?

Но отвлекаться было нельзя: адъютант говорил, а взгляд его был чрезвычайно цепок.

– …и только тот, в ком бог, демон или еще какая сверхъестественная чертовщина, прошу прощения, миледи, воплотилась, рискует называть божеств по имени.

– Это правило, как понимаю, действенно и для нас, британцев, – уточнил Томас.

Уильям развел руками:

– По крайней мере, многие в это верят. В первые годы даже случались конфликты…

Госпожа Франческа легкомысленно отмахнулась:

– А еще – не рассыпать соль, не надевать перчаток наизнанку. А теперь вот – опять не произносить имя Господа всуе, да?

– И все же, – стоял на своем адъютант, – правила и предрассудки возникают не на пустом месте…

– Уильям, – прервала его госпожа Франческа, – ваши рассуждения были бы справедливы, когда бы не одно «но»: наши предрассудки касаются мира, который давно покинут и богами, и демонами. А теперь, попав в мир другой, мы вместо того, чтобы изучать новые законы – природные и человеческие, – топчемся на месте, держась за обветшалые ризы, которые зовем хваленым британским здравым смыслом. Но чем поможет здравый смысл в стране, где вода может гореть, а в песке самозарождаются рыбы?

Уильям, покраснев, уже открыл рот для ответа, но в этот момент их прервали. Из-за куста с бирюзовыми листьями и ярко-изумрудными цветами выкатился приземистый туземец: иссиня-черные кольца волос налипли на лоб, глаза устремлены в землю. На шее покачивался серебряный шиллинг в окружении коротких палочек, окрашенных синим и оранжевым ракушек, просверленных камешков. Здесь, в Ксанаде, верили в силу амулетов, а британские монеты вполне за них сходили.

– Чего тебе? – спросил Уильям.

Слуга, казалось, склонился еще ниже:

– Господа-фанча, миледи-ча, – проговорил хриплым присвистывающим голосом. – Его милость приглашает вас на завтрак.

17 июня. Десятый час

Площадь открылась внезапно, вся: посыпанный алым песком плац, где мундиры, красные на красном, казались лишь тенями, зыбким маревом. Слева вставала беленая стена казармы, справа – черная глотка ворот в странных узорах, что, казалось, менялись, стоило отвести взгляд. Звери там превращались в растения, а те – в богов, рыб и демонов. Контраст был настолько отчаянным, что Томас замер, а сердце застучало, словно пойманное в силок.

Нигде во дворце генерал-губернатора, выстроенном привычно и скучно, с британской тщательностью, не сквозило такой чуждостью и инаковостью. Ни в саду – только что, – ни на террасе, где они вчера ужинали, ни даже в ночном его сне.

Ворота не казались живыми или одушевленными: были скорее как огонек свечи, отраженный в зеркале там, в подземелье, в комнате перехода. Не сама чуждость, но ее обещание. Такое… – Томас поискал слова, но не нашел. Пусть будет «неотвратимое».

А еще вдруг стала явственной разница между тем, что он оставил в своем мире – и что получил… нет, не так. Что открылось ему здесь, на новой земле под новым небом.

Потому что за узкой глоткой ворот – там, где боги переставали превращаться в пучки перьев и жадные звериные глотки, – лежал Альпорон. Город, в котором волшебство было столь же реальным, как лондонский туман, фосфорические огоньки технокэбов или пятичасовой чай с длинными и бессмысленными разговорами о погоде и политике.

Он видел узкий шпиль, что ввинчивался в небеса – и, казалось, вращался: медленно, неудержимо. На вершине его ртутно переливалась ажурная сеть, в которой бились не то птицы, не то нетопыри. Вот только, кем бы они ни были, размах крыльев у них не меньше двадцати фунтов.

Дальше, закрывая тенью половину города, поднималась на тонкой ножке плоская площадка; там лежали под углом к горизонту и не выплескивались длинные зигзаги озерец. Над стоящими по их берегам высокими ивообразными деревьями словно мерцала белым золотом тонкая сеть с крупными неровными ячейками.

Все вместе – и еще зеленая прозрачная дымка в воздухе, и далекие звуки струн: басовые, гудящие, беспокойные, – и короткий перестук барабанчиков, и дразнящие, не дающие себя поймать и назвать запахи, и даже то, как дует ветер, – все это было таким чужим, таким незнакомым, таким обещающим новые не то открытия, не то откровения, что Томас на несколько долгих секунд позабыл, как следует дышать.

И тут от рядов красных мундиров рявкнул хриплый глас сержанта: «Кремень, сука, должен быть закреплен так, чтобы сидеть плотно, как хер моего папаши в мокрых щелках ваших мамаш, ирландские вы отродья!» – и Томас снова вспомнил, где он и кто он.

17 июня. Полдень

– Не то чтобы я жаловался, но, понимаете, господин Элрой, сама мысль о таких силах заставляет нервничать. Просто оттого, что вносит изрядную непредсказуемость. А в моем деле, – мастер Бладджет заговорщицки понизил голос, – непредсказуемость хороша, лишь когда ее полностью контролирую я сам. Мы, торговцы, всегда предпочитаем простые решения. В этом мы несколько… – он пожевал губами, подыскивая слово, – …предсказуемы. И как тут не сделаться еще и немножко ученым? Попытаться, так сказать, разъять магию скальпелем разума.

Во дворце наместника Гудвину Бладджету были отведены несколько комнат – кабинет, спальня и приемная зала, больше напоминавшая Томасу экспозицию в Монтегю-хаусе: туземные безделушки, чучела невиданных тварей, ковры из мягкого дерева тириба. В Лондоне каждый из таких ковров стоил не одну сотню фунтов, здесь же они были небрежно брошены на пол, расплескиваясь разноцветьем узоров.

Сам негоциант сидел в кресле, покуривал трубку и время от времени подносил к губам тяжелый бокал, вырезанный из цельного куска хрусталя. Другой такой же стоял перед Томасом.

После сытного завтрака у губернатора вино в бокале оставалось жестом – но жестом, который нельзя было не оценить.

– Только вот, знаете, – продолжал Гудвин Бладджет, не глядя на Томаса (тому за словами торговца все мерещилось вовсе не то, что слышали уши), – бывает: столкнешься с такими предрассудками, что… Отправились мы как-то на восточные острова, за мягким янтарем. Высадились, копаем день, копаем другой, как вдруг зеленые бросают кирки, лопаты, прекращают работу. Мы к ним: случилось что? Случилось, отвечают. Оказалось, как раз наступил день и час, когда какой-то местный божок вырывается из подземного узилища и ходит по изнанке земли. И тогда никак невозможно копать, поскольку – а ну как заступ ударит эту тварь в пятку и божок выскочит на нашу сторону?

– И что же, выскочил? – спросил с интересом Томас; взял кубок, пригубил.

Вино было щедро приправлено местными специями и при этом подавалось по здешнему обычаю холодным; аромат его становился резким и сладким одновременно. Несочетаемые ощущения, однако на вкус – чистая амброзия. Волшебный диссонанс. Как и весь этот мир, подумал Томас. Сравнение показалось ему забавным, и он невольно усмехнулся.

– А вы, кстати, зря смеетесь, – тут же отозвался Бладджет, восприняв улыбку на свой счет, – бывало, и выскакивали.

– Божки? – Томас приподнял бровь.

– Ну уж не человеки. Вам никогда не приходилось охотиться на хумбала? Нет, конечно. Вы-то и в Благословенной Земле впервые. Местные верят, что есть такие демоны, которые – по ошибке, печальной случайности или еще по какой нужде – оказались в теле зверя. Обычно хищного: например, местного подобия тигра. Существует поверье, что тот, кто смертельно ранил хумбала, имеет право задать тому вопрос – и обязательно получит ответ. Вот только правда может оказаться вовсе не такой, на какую ты рассчитывал.

– И вам приходилось на него охотиться? – спросил Томас.

– Нет. Но лишь потому, что ответы на все важные для меня вопросы я знаю и так. А правда, на которую ты не рассчитывал… я же говорю: такое заставляет нервничать.

– Знаете, мастер Гудвин, – Томас покачивал бокал с вином, неотрывно глядя, как красная волна кружит в хрустале, – знаете, в этом главное отличие людей дела от людей поступка: вы рассчитываете, мы же – вершим что должно. Любой из нас, военных, знает, как нужно поступать. У нас есть для этого регламенты службы. Полагаю, вы понимаете, о чем я?

Бладджет, казалось, нисколько не смутился. Наоборот, усмехнулся почти покровительственно:

– При всем уважении, господин Элрой, но это вы от молодости. Сколько вам? Двадцать два? Двадцать три? В старом мире почти не осталось ситуаций, когда нужно вершить что должно. А в мире новом людям обеих пород приходится быть взвешенными – как в словах, так и в поступках. Мы порой думаем, что Ксанад – всего-то экзотическая страна, вроде Индии или Малабара, но на самом деле это другой мир, и здесь все приходится выстраивать заново: и слова, и мечтания, и поступки. Новый мир для новых людей, ведь это не мы меняем Ксанад – Ксанад меняет нас. Да-да, общее место, слова, которые вы слышали не единожды, но, – он неопределенно повел рукою, – это правдивые слова. И говоря их, я тоже делаю что должен, равняясь на вас, людей поступка.

Последние слова Гудвин Бладджет произнес с хитрой улыбочкой: на щеках запали ямочки – словно лицо его было из теста и кто-то ткнул в него пальцами, справа и слева.

– Как вам, кстати, вино? – спросил негоциант, словно подведя черту подо всем сказанным.

Томас еще раз качнул бокалом, бледно улыбнулся:

– Оно превосходно, мастер Гудвин. Я в жизни не пил ничего подобного. Если боги древности и не пришли отсюда, как полагает госпожа Франческа, то наверняка уж свою амброзию добывали в здешних краях.

Он заметил, как скривился – едва-едва, но явственно – Бладджет при имени супруги полковника Хэвиджа.

– Знаете, я пытался везти вино отсюда в Британию, – сказал, помолчав, негоциант. – В любой емкости, как ни опечатывай, прибывают уксус и вода. Кстати, сюда вино тоже нельзя ввезти: словно где-то на границе миров сидит Иисус и всякий раз устраивает чудо в Канне Галлилейской навыворот.

– То-то был бы сюрприз для папистов, – позволил себе шутку Томас.

Впрочем, та была с изрядной бородой: рассказывали, что в первые годы после открытия Ксанада Папа никак не мог решить, объявлять ли его одним из кругов ада или считать новой землей, прирастающей обращенными христианами. Но громы на головы британцев в проповедях паписты обрушивали всяко. А христианская паства тут прирастала неохотно и в странную сторону: кто-то – уже здесь, в Ксанаде, – рассказывал Томасу о секте почитающих Человека-в-Терниях. Иисуса изображали они с пальцами, из которых проросли ветви и листики, а терновый венец покрыт был мелкими цветочками вроде земного бессмертника.

Бладджет словно прочел его мысли – сказал вдруг небрежно:

– Знаете, жена полковника одно время выспрашивала местных о Сыне Божьем, пожертвовавшем собой ради других: она продолжает верить, что весть об Иисусе должна была дойти и до этого мира, и намного раньше, чем сюда добрались мы, британцы. Можете представить, какое она сумела устроить представление на приеме у сэра Артура совсем недавно. Местные-то о смертях и воскрешеньях говорят в охотку – здесь такое случается частенько. Сам я на том ужине не был, но рассказывали, что было весело: привели местных лицедеев и перед прибывшим из Британии гостем…

И тут Томас попытался мягко надавить:

– А мне казалось, что сэр Артур не одобряет разговоры о местных суевериях.

Негоциант подобрался, в голосе – едва ли не впервые со времени их беседы – прозвучала настороженность:

– У сэра Артура на стенах висит три хумбальи головы. А сам он теперь на охоту не ездит.

Записки Томаса Элроя

Он писал быстро, сокращая и перечеркивая сокращенное. «Если сомневаешься – сядь и опиши: что видел, что думаешь и что можешь предположить», – говорил отец, и Томас до сих пор следовал этому совету.

Капитан Александр Холл, чиновник по особым поручениям Министерства колоний, жертва, – написал он и задумался. Поставил подле «жертва» вопросительный знак. Потом добавил, подчеркнув: прибыл мертвым после перехода из страны Ксанад. На теле найден т. н. «Меморандум Холла»: смутные и неясные обвинения в адрес колониальных властей в Ксанаде.

Написав это последнее, он нахмурился, отчеркнул «на теле», поставил на полях восклицательный знак. Добавил, поразмыслив: других бумаг не выявлено.

Украсил это предложение вопросительным знаком в скобках.

Тут же, в столбик, набросал то, что оставалось неясным, несмотря на рассказ сэра Лэма и разговоры с Фицпатриком:

Раны: не выявлены. Причина смерти —?

Характер поручений в стране Ксанад —? Выполнены ли они – неизвестно.

Посвящен ли в задание (задания) Холла генерал-губернатор —?

Агенты Холла (или – господина премьер-министра?) в стране Ксанад —?

Потом, столь же быстро, стараясь настигнуть ускользающую мысль, он попытался коротко изложить свои ощущения от разговоров с людьми во дворце.

Г-жа Франческа: из немногих, кто говорит о здешних богах, не скрещивая пальцы. Поиски Христа и пр. Легенды о Человеке-в-Терниях. Относится ли к делу? На упоминание о посланниках из Британии не отреагировала.

Мастер Гудвин Бладджет, негоциант. Себе на уме. Но не просто купец – со своими людьми, с оружием в руках, ходок по островам, городам и весям. Живой разум. Мог бы участвовать в том заговоре из «меморандума Холла»? Да. Участвует ли в нем? Бог весть. При упоминании о посланниках из Британии перевел разговор на другое.

Полковник Хэвидж. Прибыл сюда капитаном. Звание получил здесь, из рук А. Велна. Солдаты и офицеры ему верят и доверяют. Мог бы – он? Несомненно. Оружие, войско, власть – все, что нужно для переворота.

Потом он вспомнил птичий круглый глаз этого юноши… Уильям? Да, Уильям.

Уильям Кронненберг, – записал он. – Адъютант полковника Хэвиджа. Смышленый малый, и, кажется, что-то знает. Поговорить —??

Ощущение нехватки сведений физически пережимало горло.

Надеюсь, подумал он, Макги сумеет разговорить слуг.

17 июня. Два часа пополудни

– Стало быть, сэр, такие дела. – Макги весь вечер и нынешнее утро окучивал слуг: выспрашивал, разнюхивал, поил вином и развлекал своими ирландскими шуточками да историями. Гора, однако, родила мышь: местные общаться с Макги не хотели, а слуги британские ничего толком рассказать не могли. Обрывки, ошметки, тени на стене – причем от огней, отраженных трижды и четырежды. А в таких тенях руки становились ветвями, ветви – рогами, а рога – коронами.

– Но на одном все настаивают, как на последнем причастии: эти твари предпочитают обходить дворец десятой дорогой. И, сдается мне, отнюдь не из-за умений здешних виршеплетов.

Сидел Томас на балконе, заплетенном костяно-жесткими стеблями здешнего подобия виноградной лозы. С той разницей, что виноградные листья не расцвечены во все цвета радуги, а наливающиеся – небольшие, с кулак – круглые гроздья на Земле обретают этот густой красноватый опенок, лишь превратившись в молодое вино.

Томас уже какое-то время не мог отвести от них взгляд.

Потом – медленно, почти рывками – прикрыл глаза. Посидел, пытаясь не думать ни о чем. Получалось скверно: из головы не шли слова госпожи Франчески – она и на завтраке все принималась поддразнивать то мужа, то его адъютанта, а то и самого сэра Артура на предмет суеверий британских мужчин. Сэр Артур, впрочем, переносил все стоически, с улыбкой.

– Скажи-ка, Фицпатрик, – сказал наконец Томас, открывая левый глаз, – а может, и правда стоит впустить в наш мир здешних божков – хотя бы одного, а? Какого-нибудь вершителя любви – и подманивать его девственницами. Может, нам именно бога и не хватает? Своего бога, а?

Макги некоторое время молчал, потом шагнул к столику, налил себе вина, выхлебал в три глотка. Налил снова, понюхал, взболтнул бокалом.

– Не думаю, что я бы обрадовался такому, сэр, – сказал сухим ломким голосом.

И сказал так, что Томас, раскрыв глаза, взглянул быстро и остро. Лицо ирландца было как серая тень в разноцветье нового мира.

– У моего папаши, – говорил меж тем Макги, без «сэров» уже и все так же глядя на кружение красного вина в бокале, – у моего папаши как раз и был свой бог. Разговаривал с ним из табакерки и мисок с овсянкой. Велел занавешивать потолок камышовыми циновками, а в канун субботы писать на ангельском языке заклинанья на косяке входной двери. Кровью невинных. А нас у отца было четверо. У него был короткий обвалочный нож, каждую пятницу он доставал его, натачивал и ставил нас перед собой в ряд: заставлял читать пятидесятый псалом. «Очисти меня от кровей, Боже, Боже спасения моего! И восславит язык мой правду Твою». А его бог указывал, кто сегодня должен отдать кровь, чтобы злой дух не вошел в субботу в наш дом. И мы верили в это. Я плакал, когда бог нашего отца показывал на кого-то из братьев, не на меня. А потом отец получил свое откровение – грядет последняя битва, Зверь уже вышел из бездны, Вавилонская Блудница, вся в алом, восседает на спине его, готовясь обагрить руки кровью праведников, и спастись можно, лишь собрав кровь четырех агнцев Его. Всю кровь. Папаша связал нас и оставил в подвале, чтобы помолиться и поговорить со своим богом. Я сумел развязаться – я вообще был шустрым малым – и сбежал. Когда соседи и ландсмены ворвались в дом, трое моих братьев были мертвы, а отец рисовал на своем теле знаки против зла. Его даже не стали тащить в тюрьму: вздернули сразу за домом. А через неделю грянуло восстание девяносто восьмого, потом заявились британцы, наш городок пошел по ветру. Я до сих пор думаю, что было бы, когда б я послушался бога своего отца: не оказались бы тогда спасены все остальные?

Он с сипением втянул вино из бокала. Поставил на столик подле бутылки.

– Боги, сэр, всегда требуют слишком многого, ничего при том не обещая. Я бы не сумел с ними ужиться.

Томас, который весь рассказ Макги сидел неподвижно, чувствуя, как по хребту скользит холодная волна, медленно перевел дыхание. Потом улыбнулся, желая сказать что-то легкое, даже успел приподнять и чуть развести ладони – как откуда-то снизу раздался женский вопль.

17 июня. Обед

Госпожа Франческа ушла от удара с поразительным проворством: поднырнула под руку, дернула головой, щелкнув зубами, – и адъютант Хэвиджа покатился, брызгая кровью. Сабля узвенела под стену.

И тогда впереди оказался слуга, «зеленый». Плотный и коротконогий, со спадающими на лоб черными кольцами волос, он сделал короткий шажок, но каким-то образом проскочил мимо госпожи Франчески, а в каждой руке его был странный клинок местных – полукруглый, Т-образный, словно на рукоять насадили полумесяц.

Томас остановился на пороге, охватил все одним взглядом: развалившийся напополам стол, осыпавшееся зеркало на стене справа, ноги в туфлях с пряжками – под нелепым углом, за софой. Окровавленного Уильяма под стеной, кряжистого «зеленого», замершего в полуприсяде, с одним клинком, направленным госпоже Франческе в горло (его она отбила ладонью), и вторым – в бедро.

От второго клинка госпожа Франческа увернуться не смогла: правый рок полумесяца вспорол платье и черканул по плоти. Ткань сразу налилась мутным серебром ихора.

«Одержима!» – ахнул кто-то за спиной, и нужно было что-то делать, но Томас не успевал ничего: мысли тянулись, будто медовые капли по стеклу, а мир замедлился и того сильнее. Томас еще успевал увидеть, что происходило, но – поделать?..

Он видел, как госпожа Франческа (кем бы она ни стала) перехватывает левой рукою оружие «зеленого» и как правая ее рука поднимается над головой; как вытягиваются ее пальцы; как заостряются, готовясь к последнему удару, ногти; как рукоять оружия, зажатого у слуги в левой ладони, бьет женщину чуть пониже грудины, вминая ткань; как наконец достигает пола оброненная кем-то сзади посуда – и раскалывается со звонким хрупаньем. Как стремительно темнеет за окном – будто к нему прислонился косматый великан. Как волнами идут стены комнаты, когда госпожа Франческа раскрывает рот в беззвучном вопле. Как стонет и потрескивает, словно корабль в качку, сама реальность.

И ничего нельзя было поделать – только закрыть глаза и ждать, что новый мир не окажется хуже старого.

Вот тогда-то слева чертиком из табакерки выметнулся Макги: нырнул рыбкой в ноги слуге, покатился, ударяя «зеленого» плечом, опрокидывая, уводя с линии удара, – и когти прочертили кровавые полосы по щеке туземца вместо того, чтобы сорвать лицо вместе со скальпом. Уже падая, Макги успел пнуть и тварь, – но вместо того, чтобы отшвырнуть прочь, лишь оттолкнулся, словно от каменной стены, поехал по полу, держа над собой продолжающего размахивать оружием «зеленого».

Госпожа Франческа дернула ногою, и «зеленый» выпустил оружие, хрипло охнув, безвольно уронив руки.

Госпожа Франческа запрокинула голову и крикнула – крик ее нисколько не походил на тот, что сорвал Томаса и Макги с места минутой ранее: теперь в нем звучали чистая ярость, холодная нота безумия и злость упустившего добычу хищника. Потом она замерла, вздернула голову, застонала, зашипела, завела густым голосом пронзительную ноту – так, что задребезжали стекла.

И тут, не пойми откуда, раздались слова.

– Гея! Бесчисленных чад и мать и кормилица, Гея! Трижды привет мой тебе, о богиня! Пою тебе славу! Лейтесь, о лирные звуки, как волны, качая мой голос…

Звук словно зарождался сам по себе, вытесняя мороки, обнажая суть вещей, обдирая кажимость с реальности, как охотник – кожу и мясо с костей пойманной дичи. Вещи и люди делались зыбки и едва ощутимы, предметы превращались в идеи, окончательно пресуществившись. Гобелены на стенах походили на глухое покашливание, а тяжелый шкаф в углу был как густой мазок изумрудной зеленью. Фигура госпожи Франчески подернулась туманной дымкой, и там, за дымкой, мелькало и снова скрывалось – хитиновый желвак, острый абрис радужного крыла, мягкий шелест бархата по сухим прокаленным камням… А слова все звучали, неслись, проницали неявное:

– Взор мой блуждает по долу – вот озеро, остров зеленый, темные скалы, по скалам ручей пробегающий светлый; в горной дубраве, красой и любовью твоей очарован, матерь великая, здесь у тебя я на лоне покоюсь…

Тварь, которой стала Франческа, отступала: шаг, шаг, еще шаг, раскинутые руки с растопыренными пальцами – длинными, острыми, почерневшими на кончиках.

А сэр Артур, мерно роняя слово за словом, присел на мгновение, проведя рукою по груди «зеленого». Тот вдруг охнул, задышал часто-часто, а Макги все лежал под телом туземца, не в силах пошевелиться.

Тварь вдруг метнулась назад, в кабинет полковника, – но не успела затворить двери, сэр Артур оказался рядом, шагнул внутрь, и только потом створки медленно закрылись за его спиной. «Ты содрогнулась глубоко, Земля, и укрыться хотела в собственной глуби своей! И могучую после отраду ты, извиваясь в объятиях Неба-супруга, вкусила…» – раздалось еще оттуда, а потом, обрезая все шумы, всхлипы и стоны, установилась тишина.

И тогда, охнув, начал сползать с ирландца «зеленый»: постанывая и держась то за грудь, то за голову. Томас взглянул на него мельком – и уже не смог отвести взгляда, чувствуя, как холодеют пальцы рук.

Скрипнула дверь в кабинет, раздался голос сэра Артура:

– Заберите госпожу Франческу в Лазурную спальню. Доктора к постели – когда она придет в себя, пусть даст ей опиумной настойки. И приберите здесь все.