Текст книги "Тринадцать ящиков Пандоры"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Терри Дэвид Джон Пратчетт,Святослав Логинов,Владимир Аренев,Мария Галина,Томаш Колодзейчак,Сергей Легеза,Алекс Шварцман,Рафал Кошик,Ник Средин,Юлия Новакова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Которая в конечном итоге стоила ему жизни.

* * *

Еще одно испытание устройства было запланировано через неделю. Я боялся этого дня. Не потому, что убью всех нас, даже невиновных – таких, как Лакшми. Это была небольшая цена за спасение остального человечества.

Но я боялся за «Джордано». Я не знал, смогу ли сделать то, что будет необходимо.

Большинство этих дней я провел в беседах с кораблем, хотя понимал, что это только усложнит принятие решения. Но если бы вы могли провести последние дни с вашим единственным другом, разве не позволили бы вы себе наслаждаться этим временем как можно дольше?

Когда пришла пора, я почувствовал странное спокойствие, почти невозмутимость.

Просто следуй плану, который вы столько раз обсуждали с «Джодано»… Все ведь готово.

И начался кошмар. Я насильно ворвался в память «Джордано», создав аварийную ситуацию.

И перехватил управление.

Позволить «Джордано» изменить вводные данные эксперимента. Наблюдать, как зашкаливают показатели сенсорных датчиков. Оружейные системы. Попытаться разрушить оборудование всем, чем только можно.

Готово. Мы находимся в замкнутой капсуле пространства – «Джордано Бруно» и планета. Устройство не достанется никому… Там может быть больше таких же, намного больше… но с этим ничего не поделаешь.

Ты знаешь, что делать.

– Знаю. Прости, – прошептал я и запустил процесс.

Разрушение сознания «Джордано Бруно» длилось не больше получаса, которые показались мне вечностью. Меня удивило, что это не вызвало боли; просто постепенное угасание всего, что я так близко узнал, всего, что почти уже стало частью меня.

Позже меня нашел Торрес: я лежал на полу, свернувшись калачиком, и неудержимо рыдал, игнорируя его вопросы. Мне крупно повезло, что он тогда не убил меня; но он не был жестоким или склонным к насилию. Он просто был уверен, что всегда поступает правильно…

Ни следа информации об устройстве в бэк-апах лоботомированного корабля не осталось. Я успокаивал себя этим в те моменты, когда скучал по «Джордано» так сильно, что готов был убить себя.

Повезло мне еще и в том, что я ничего не знал, – «Джордано» сама изменила вводные данные, так что Торрес и его таблетки правды не вытащили из меня ничего полезного. Через неделю после инцидента они сдались. Меня закрыли одного в каюте, в мучительном одиночестве, с огромной пустотой внутри, – ожидать судебного приговора.

Ранганатан позже разрешили увидеться со мной. Я был так рад видеть ее, что едва не расплакался.

– Скажите мне, – спросил я ее, когда наконец собрался с силами, – как выглядит небо?

Я представлял себе абсолютную темноту вокруг, ведь ничего не должно было проникнуть сквозь пузырь нашего пространства-времени до тех пор, пока мы не умрем, – и еще миллионы лет после этого… Но я не представлял себе, как ошибся.

– Поэтому я здесь, – сказала она своим обычным равнодушным тоном. – Сегодня стало видно небо, и оно… другое. Никто не может узнать ни одной звезды. Нет ни единого известного нам созвездия. Но картина, которую мы видим, совпадает с предсказаниями слияния нашей галактики с М31 – галактикой Андромеды. Мы видим, что находимся в большой эллиптической галактике с полосками пыли и газа – следами предыдущего столкновения. Возраст наблюдаемых звезд согласуется с нашими наблюдениями.

Пару секунд я не мог понять, о чем она говорит. Потом все встало на свои места, и я расхохотался, словно безумец. Ранганатан спокойно наблюдала за мной.

– Она не ускорила нас! Она замедлила нас! Корабль поняла, как нас замедлить!

Я хохотал без умолку до тех пор, пока у меня не начали болеть мышцы.

Я никогда еще так не скучал по «Джордано Бруно», но в этот самый момент я смог наконец смириться с тем, что потерял ее.

Она могла убить нас. Я велел ей убить нас. Но она нашла другой способ. Возможно, она даже не знала, сработает ли это, иначе помешала бы мне сделать то, что я считал необходимым, но она попыталась – и это сработало. Мы больше не несли угрозы представителям нашего вида. Скорее всего, мы были последними его представителями, перенесшимися на четыре миллиарда лет в будущее за одну-единственную субъективную неделю.

Старый новый мир. Сколько всего нам предстояло увидеть. Сколько всего изучить. Может, даже пришла пора помириться с Торресом.

В этом будущем все было возможно.

Перевод Елены и Ирины Шевченко.

Сергей Легеза
Вид на гору Фавор

19 июня. Полдень

– Ну же! – шептал сквозь зубы Томас – не то себе самому, не то рыжему пятну, только что проявившемуся в переплетении ветвей. – Давай!

Пятно перетекло под лучи полуденного светила, появились круглая морда, тяжелые лапы, остроконечные уши.

Еще шаг! Еще полшажочка! Внезапный азарт охоты спирал дыхание и плавил кости. Давай, зверюга!

И тут под ногой Бладджета хрустнула ветка.

Томас вскинул штуцер – безотказные бейкеровские «двадцать два дюйма», – однако уже знал, что не успеет. Никто бы из людей не успел.

Щелкнул замок.

Рвануло, словно из пушек Адмиралтейства на тезоименитство короля. Позабытый звук, тяжесть штуцера, запах черного пороха, вкус перца и гари на губах… Словно вкус жизни. Да, этого ему и правда не хватало дома.

– Ах! – Макги в досаде хлопнул себя по бедру. – Мимо!

Это Томас увидел: как прошла, буравя зелень подлеска, пуля. Там, где миг назад была лобастая голова зверя.

Земля Ксанада обостряла чувства: это было и благом, и злом, а некоторым от такого случалось сходить с ума.

– Простите, господа, – Бладджет кашлянул, неловко прижимая к груди ружье и кланяясь. – Простите, виноват. Видит Бог, я сделал это без умысла и случайно.

– Ну да, – проворчал чуть слышно Макги. – Видали мы такие случайности, мастер Томас, сэр. Чтоб мой папочка так вот случайно заделывал всех своих детишек.

Там, куда прянул зверь, лениво колыхнулись и замерли ветви: будто и не было ничего.

– Поедемте назад, сэр, – сказал Макги уже погромче. – Ну ее к бесу, эту зверюгу. Давайте, мастер Томас, сэр, я только ружье заряжу…

Свою партию он вел отменно – даром что ирландец. А может, именно поэтому: такое ведь чертово племя эти лукоеды…

– Сэр Артур, – сказал Томас, чувствуя, как и в его голосе дрожит искренняя досада, – отчего же вы не стреляли?

Герцог ухмыльнулся.

– Ах, Томас, я ведь говорил: охота давно мне наскучила. – (Макги, уже надорвав обертку и всыпав из патрона отмерянное количество пороху, закладывал в дуло свою специальную пулю: Томас видел мертвенный отблеск между пальцами.) – Да и что за докука всаживать в такого красавца заряд? Бросить на пол шкуру? Прибить голову над камином? И рассказывать за пятичасовым чаем, как ты убил бога? Глупое тщеславие. Вот подчинить его, подобно здешним магам, силою воли… А убийства – пусть остаются простецам вроде вашего слуги.

Орудовавший шомполом Макги замер. Глянул исподлобья: Томас готов был поклясться, что ирландцу не по себе. Потом тот протянул штуцер, и Томас принял его, небрежно положив на сгиб локтя. Когда придет время, взвести курок можно будет одним движением ладони.

Оружие – ореховый приклад, все еще теплый после выстрела ствол, гравировка вдоль ложа – было настоящим. А вещи нового века, как, скажем, психокинетический метатель Стетсона и О’Нила – каучуковые накладки, толстый граненый ствол, – все они теперь по ту сторону, там, где небо не напоминает цветом вылущенный горох, а трава всегда остается травою. И отсюда, с этой стороны мира, они казались мертвыми рядом с тяжеловесной силой старого штуцера.

Похожей силой веяло от сэра Артура: в том, как он стоял, в развороте плеч, в посадке головы…

Только бы не догадался. И только бы мы не ошиблись.

И тут заговорил, с усилием выталкивая из себя слова, Гудвин Бладджет:

– Значит, вот так? Уподобиться здешним магам, стать ими? А людишки пусть занимаются своими малыми делами и не пугаются под ногами?

Голос его дрожал от напряжения.

Сэр Артур оглянулся, пожал плечами:

– Гудвин, вам ли не знать: это волшебная страна. Но что противопоставлять волшебству, кроме чуда? И как с таким совладать нашим душеводам? Этим, нынешним виршеплетам, которым так далеко до тех, кто открывал сюда дорогу.

Томасу доводилось видеть Кольриджа: года за два до его смерти, на приеме в Адмиралтействе. Тот читал лекцию о Шекспире: вспоминал «Бурю», утверждал, что «смуглая леди» на самом деле была «зеленой», а значит, он, Сэмюэль Кольридж, не первый, кто торил тропинку в новый мир. Мол, Шекспир, наверное, был в «нездешних садах», богатством которых Британия прирастает сильнее, чем индийской торговлей или китайским серебром, – к радости мастера Бладджета, представителя Ксанадской Торговой компании. Потом Кольридж читал стихи. Рассеянный взгляд и дрожащие пальцы. Сладковатый запах лауданума в каждом выдохе.

Ах, подумал вдруг Томас с острым отчаянием, и что бы в тот летний день к поэту не явиться какому посетителю: из Девоншира или из Порлока. Задержать, заговорить, не дать словам сложиться в открывающие путь строки. И не было бы страны Ксанад, мира проклятого и безумного – и заражающего своим безумием всякого, кто к нему прикасается.

Тогда сэр Артур остался бы в Лондоне, сделавшись, скажем, премьер-министром. И был бы спасен.

Вдруг заныло сердце: не сумеем. Ни за что не сумеем.

– Виршеплеты, да… – Бладджет взял оружие за ремень, нервно вытирая вторую руку о полу одежды. – Они тоже, вы правы. И еще французы. И русские. Эти ведь тоже куда-то уходят – и как бы нам однажды не встретить их здесь. Правда, с такими, как у французов, поэтами… Говорят, им пришлось интриговать, чтобы убить того русского… – щелкнул пальцами. – Александэр Поуш… Пуж… Не вспомню. А мы… мы должны быть готовы.

Сэр Артур чуть улыбнулся, повернул к негоцианту голову:

– Дверь, единожды отворив, уже не закроешь. Уж я-то знаю, поверьте.

И тут Амар, что все это время стоял неподвижно, присел вдруг, касаясь травы кончиками пальцев. Поднял руку.

– Тихо, – сказал. – Смотрите по сторонам. Зверь снова недалеко.

16 июня. Утро

Секретарь был ему незнаком. Потел, стараясь не глядеть на Томаса, то и дело запускал два пальца за тугой ворот мундира. Принимался перекладывать на столе стопки бумаг, чернильницу, ксанадское перо в виде резной колдовской кости – из тех, на кончике которых цвет чернил меняется по необходимости и по воле пишущего.

Потом отворилась дверь, вошли двое: сюртуки, словно у судейских, только вот одному, ирландцу, подошел бы солдатский мундир, а другому – жетон душевода. Второй-то и сел сбоку от стола, близоруко помаргивая на Томаса.

Первый остался стоять в шаге от дверей – как раз за спиной. Стоял молча, но присутствие его ощущалось, будто камень статуй в храмах Карнака: холодный и мертвый, но несущий угрозу. Словно все тридцать веков глядят тебе в спину.

Вдруг второй, так и не сказав ни слова, поднялся и вышел, кивнув секретарю.

Тот промокнул пот со лба.

– Прошу вас, господа, – махнул рукою. – Его Светлость вас примет.

Томас недоуменно обернулся – оказалось, ирландец остался, где был.

Но уж вперед меня ты не пройдешь, подумал со злостью, шагая в дверь.

Однако, когда четверть часа спустя мир перевернулся и встал с ног на голову, присутствие ирландца показалось ему меньшим из зол.

– Так-то, джентльмены, обстоят дела. – Господин премьер-министр, сэр Уильям Лэм, второй виконт Мельбурн, выглядел бледным и осунувшимся. Теребил ксанадское кольцо, с камнем для остроты разума. Второй камень – оправленный в серебро аметист для разжижения крови – был воткнут в широкий галстух. – Не стану говорить, что за стены кабинета сказанное мной выйти не может.

– Сколько у нас времени, ваша светлость, сэр? – спросил Томас.

– Господин Пюисегюр осматривал Его Величество утром и ручается за шесть дней.

– Полагаю, мы успеем, сэр. Не можем не успеть. Да и люди Его Величества в Ксанаде, несомненно, приложат все силы, чтобы…

Премьер-министр вздохнул, поднялся, открыл секретер. Вытащил лист веленевой бумаги – помятый, в темных пятнах.

– А вот об этом, – сказал, протянув его Томасу, – во всей стране знают шестеро – включая теперь и вас, господин Элрой. И, например, Фицпатрику кажется, что это непозволительно много.

Ирландец чуть склонил голову набок. Казалось, происходящее его забавляет. Был он при сэре Уильяме кем-то вроде конфидента – хотя что за конфидент из ирландского сержанта, Томас представить не мог.

А когда Томас дважды перечел документ и поднял глаза, ирландец хмыкнул:

– Ваша светлость, сэр, может, и не стоило? У джентльмена, как посмотрю, в мозгах теперь такое – в пору снова душевода звать.

– Как это возможно, сэр? – спросил Томас. – Если это убийство, то значит… значит…

– Вот это вам и предстоит выяснить. И, по возможности, не прибегая к помощи сэра Артура: мы не вправе рисковать, увы. Доверять там вы можете лишь Фицпатрику, отныне он – ваша тень и ваша нянька.

Томас кивнул:

– Спасибо, ваша светлость, сэр, я и сам хотел зашить себе карманы – а теперь-то будет повод.

Сержант Макги ухмыльнулся:

– Я сразу смекнул, что мы поладим, сэр.

16 июня. Полдень (и вне времени)

Томас вдруг понял, что судорожно сжимает кулак. Вздохнул, расслабил руку. Свесил ее вдоль тела. Тут же поймал себя на том, что теперь теребит подол мундира.

Проклятый ирландец косился насмешливо. Хорошо хоть молчал.

– Господа… – Из тени выдвинулся душевод: коротконогий щуплый девонширец, для разнообразия одетый не в сюртук, но в халат толстого шелка-сырца. В бледно-желтом свете гудящих ламп цвет халата был неуловим: не то голубоватый, не то салатный с густой изумрудной прозеленью.

Потом он повел рукою – и Томас увидел узкий, плечами заденешь о стены, проход, которого – он побился бы об заклад! – миг назад не было.

Солдаты у дверей остались недвижны: два истукана в сверкающей серебристой броне, с опущенными забралами, психокинетические метатели на плечах. А может, и вправду – никакие не солдаты, а статуи?

Один из них переступил с ноги на ногу.

Узкий проход вел, закручиваясь: влево, влево, влево и, кажется, вниз. Потом выровнялся, раздался – и вывел в небольшой зал. В центре – два черных зеркала-резонатора со слабо флюоресцирующим кругом между ними. В круге невысокий столик на ножке, на столике толстая, пальца в три, свеча. В двух шагах от столика, на полпути от него к одному из зеркал, в пол была вделана отполированная бронзовая пластина.

Ирландец, словно делал уже это много раз, ступил на пластину. Томас, поколебавшись под строгим взглядом душевода, встал рядом.

– Господа, – произнес душевод бархатным обволакивающим голосом, – все металлические вещи весом более половины фунта надобно оставить вон там, на столике.

Показал рукою, но ни Томас, ни ирландец не сдвинулись с места.

Душевод вздохнул и зажег свечу. Отошел за зеркала и заговорил, пристально глядя куда-то над их головами:

– Пленительное место! Из него, в кипенье беспрерывного волненья, земля, как бы не в силах своего сдержать неумолимого мученья, роняла вниз обломки, точно звенья тяжелой цепи…

По мере того как слова скользкими рыбками выныривали из волн бархатистого голоса, свеча разгоралась. Огонек ее словно менялся в цвете: сперва красный, он стал желт, потом подернулся синеватой рябью – и наконец в нем заплясали зеленые искры. В зеркалах свеча отражалась по-разному: в левом играло зеленовато-желтое пламя, в правом же, отставая на несколько минут, бился все тот же красноватый огонек, который танцевал над фитилем свечки в самом начале.

– …между этих скал, где камень с камнем бешено плясал, рождалося внезапное теченье, поток священный быстро воды мчал…

От огонька к огоньку в отражениях протянулся тусклый радужный мосток: словно туманное дыхание, словно дымка над утренней рекою.

Томас почувствовал, как вспотели ладони.

Дымка уплотнилась, дрогнула – тым-тым-тым – короткими всполохами, рассеиваясь и снова наливаясь жемчужно-красно-желто-зеленоватым светом. А Томас понял, что всполохи и удары его сердца резонируют друг с другом – и не ясно, что чему задает ритм.

Душевод все ронял:

– …и из пещер, где человек не мерял ни призрачный объем, ни глубину, рождались крики…

И Томас – здесь, сейчас, в мерцающей полутьме – услышал тихий стон-вскрик-шепот. Тысячи голосов не в лад тянули бесконечную литанию, резонировавшую с каждым вздохом, с каждым ударом сердца, с мерцанием туманной мглы.

Голос душевода изменился: сделался глуше, будто отодвинулся на несколько шагов, зашел за некую преграду; но и чуть быстрее слова не падали мерными каплями, а позванивали быстрыми горошинами по стеклу:

– …и тень чертогов наслажденья плыла по глади влажных сфер, и стройный гул вставал от пенья, и странно-слитен был размер в напеве влаги и пещер…

Томас не мог отвести взгляд от дымки: брошенной сверху завесы, поволоки, – там изгибались тени, пахло, как в грозу, а в волосах проскакивали быстрые сиреневые искры.

Томас сделал шаг, потом еще один, дымка не приближалась, но делалась все плотнее, превращаясь в проход, в дыру, в коридор огней, в звон хрустальных колокольцев и хруст ледяных кристалликов под ногами.

Он еще слышал взбирающийся вверх-и-влево голос душевода – но так, будто слова стали смутными полуснами, а за ними тянулись видения другие, обещая небывалые наслаждения и опасности.

И потом Томас понял, что уже не идет, а стоит, судорожно вцепившись в руку ирландца, а над ними, слева, справа, со всех сторон, поблескивает, переливаясь холодной радугой, кристаллическая пещера.

Журчала вода, в воздухе витали странные ароматы.

– Добро пожаловать в Ксанад, благословенную страну, сэр, – произнес ирландец и, кажется, подмигнул.

Томас Элрой вне времени

Он всегда жил, чувствуя, что родился слишком поздно. Все, что могло случиться на старой доброй Земле и в старой доброй Англии, – уже случилось, а ему остается лишь скучная верная служба.

Нет, ему пришлось послужить… До сих пор, спустя три года, он порой просыпался, со страхом думая, что увидит вокруг бревенчатые, проконопаченные мхом стены форта Ллойд. И что разбудил его не лай бродячих собак, но крики краснокожих дикарей. И он хорошо помнил, с каким звуком впиваются в красное сукно мундира стрелы с каменными наконечниками. Помнил тяжесть полковника Озборна, завалившегося в седле, крики солдат позади, когда он гнал прочь, придерживая сползающего полковника, по узкой – кони едва помещались бок о бок – тропе. Тогда-то, бросив уже бесполезный психокинетический метатель и лежа в ночной тишине, левой рукой прикрывая рот стонущему полковнику, а правой сжимая мокрую от пота рукоять ножа, он впервые почувствовал, как тонка грань, отделяющая спокойное цивилизованное существование от дикости. И ему понравилось это чувство.

Но там, как ни круги, была возможность не для подвига, лишь для размеренного освоения, переваривания территорий, куда ступила уже нога не только «красного томми», но и серого сюртука-чиновника королевской администрации. И он даже мог вообразить себя – постаревшего и в сединах, несущего цивилизацию в отдаленные земли и страны, но позже, лет через двадцать, после головокружительных приключений и военных трофеев.

Так что когда полковник Озборн вернулся в строй, был переведен в Министерство по делам колоний и там вспомнил о молодом офицере, рисковавшем ради него жизнью, Томас тотчас согласился пойти к нему порученцем.

Служба при одном из – называя вещи своими именами – шпионов Империи оказалась настолько же скучной и выматывающей, как и дежурства в форте Ллойд: только вместо заснеженного канадского леса приходилось смотреть на ровный голландский пейзаж или – раз-другой – на зеленые альпийские луга. Но чаще были узкие улочки городков, пыльные коридоры, неприметные господа – очки, залысины, прилизанные бачки, бледные улыбки…

Рутина, но к тому моменту с рутиной он успел смириться. А вот одна из ночей на бельгийско-французской границе, закончившаяся скользнувшей в карету укутанной фигурой и гонкой сквозь дождь, открыла полковнику путь наверх, а ему, Томасу, – возможность быть вызванным к высшим чинам государства с поручением, от которого и вправду могла зависеть судьба всей Империи.

Так ему говорили, а он верил, – поскольку, если не верить в это, во что же верить вообще?

16 июня. Вечер

– …но даже изумруды с рубинами – ничто, всего лишь магнетическая сила для хватких людей вроде господина Бладджета (не в упрек вам, Гудвин, будь сказано). Они привлекают внимание, заставляют сердца биться сильнее, но и только. Не в них смысл.

– А в чем же тогда, сэр Артур? В «умных вещах»? – предположил Томас.

Господин Бладджет истово закивал. В ухе его качнулась тяжелая серьга из орихалка – как раз «умная вещь», для облегчения подсчетов прибыли.

Генерал-губернатор, однако, отрицательно качнул ладонью:

– «Вещи» полезны, к тому же они приносят прибыль, и заоблачную, но – нет. Главное – самый этот мир.

– Простите, сэр, но в каком же это смысле?

Сэр Артур отложил позолоченную, с костяной рукоятью вилку, щурясь на реку Альф: вся терраса была кроваво-золотой от закатного света. Зеленые и желтые облака скользили, отражаясь в алой воде, а радужные деревья, встававшие вокруг, отбрасывали на стол, на приборы и одежды сидевших патину теней. Томас, поворачиваясь направо, всякий раз видел четкий горбоносый профиль герцога.

Слева трепетала веером госпожа Франческа, супруга полковника Хэвиджа. Глядела на сэра Артура обожающе, а тот продолжал:

– Люди почти достигли пределов своего мира: тот сделался мал и известен. Когда господин Месмер принял приглашение Королевского общества – и когда открытие господина Кольриджа предали огласке, – мир изменился навсегда. Без психокинетики он был бы совершенно иным: представьте, господа, что случилось бы, не окажись при Трафальгаре на флагманском корабле доктора Филдса. Гибель Адмирала стала бы неизбежной, а тогда – неизвестно, чем закончилась бы вся баталия. Или не узнай мы вовремя о бегстве Бонапарта с острова…

– Ну, – сказал Томас, – тогда у моего сержанта Фицпатрика была бы возможность лишний раз отличиться.

Вокруг сдержанно засмеялись. Сэр Артур отсалютовал Томасу бокалом:

– А между тем корабли Адмирала уже достигли Южного материка, Клаппертон же открыл верховья Нила – говорят, озеро Эдварда просто изумительно.

– «С Нилом все в порядке», – пробормотал Томас, вспомнив сообщение, присланное Клаппертоном через его душевода.

– И что же? – недоумевающе спросила госпожа Франческа.

– В том-то и дело, что ничего, – ответил сэр Артур. – Ничего. Мы вступили в век Известной Земли. Отныне наш мир – там – будет делаться все меньше и меньше. Уже сейчас на верфях закладывают корабль, должный преодолеть Атлантику за пять дней. Пять дней там, где нашим отцам требовалось все тридцать пять. И куда нам посылать своих сыновей? Воевать с маратхами? Увольте, с ними справлялся даже я.

Снова сдержанные смешки.

– Но что же в плохого в подобном положении дел? – спросил Хэвидж.

– Нам некуда будет идти, – просто ответил герцог. – Мы вмерзаем в свое могущество и в свое изобилие, словно рыбы в лед. Противостоять Франции? России? Смешно…

– Но мы нашли Ксанад… – тихо проговорил Томас, и генерал-губернатор поднял вверх палец.

– Именно, господа, именно! Здесь не работают психокинетические машины. Сюда нет доступа нашей технике. Здесь приходится все снова делать руками, путешествовать в седле и покорять силой пороха. Мы обрели мир, где в избытке главное – свобода.

– И вы полагаете, сэр, – сказал Томас, – что в этом будет наше спасение?

– Разве я говорил о спасении? Это даст нам возможность развиваться, идти вперед, создавать новый мир для нового народа. А уж спасение… Никакого смысла в этом слове я не вижу.

– А еще здесь есть боги, – сказала негромко госпожа Франческа.

И за столом вдруг установилась напряженная тишина.

Записки Томаса Элроя

Аккуратные четкие строки, завитки и округлости букв. Привычка, от которой не так-то просто отказаться. Провел день – опиши его.

Страна Ксанад – потрясает. И это не пустое слово. Это буквальность: у меня, кажется, до сих пор подрагивает все тело. Цвета здесь необычны и ярки, но они не режут глаз, а ласкают его. Звуки насыщенней, а запахи – столь отчетливы, что можно различать малейшие их нюансы. Не знаю, как после такого возвращаться в Британию, в ее дым, багровую копоть и гудение психокинетики.

Когда думаешь так, теория сэра Артура кажется не столь уж невероятной. Сам он, кстати, производит впечатление человека радушного – противу всех ожиданий. И противу слов Фицпатрика, уверявшего, что во время войны с Бонапартом они считали губернатора – тогда генерала – человеком сухим и отстраненным.

И полагаю, это тоже – влияние Ксанада. Благословенной страны, за которую вправду можно убить: тут подозрения господина премьер-министра не так уж дики, а обвинения «меморандума Холла», пусть довольно несвязные, обретают плоть.

Я не знал, но амброзию, чтобы доставить ее в Лондон, запаивают в фиалы из горного хрусталя: по-другому эта животворная жидкость просто не может пересечь границу миров. Как не может пересечь ее и многое иное. Завеса пропускает плоть и разум – но не то, что этот разум вырвал у природы. Не то, что изменило наш мир. Здесь психокинетика не работает: словно тут нет избытка витальности, который доктор Месмер открыл в нашем мире.

Странно, но «умные вещи», вывозимые в наш мир, завеса пропускает безропотно.

А еще в стране Ксанад есть боги.

Кажется, Фицпатрика и прочих посвященных в дело эти предрассудки пугают.

Потом он остановился, раздумывая на короткий миг, и дописал внизу листа:

По делу пока что – ничего.

16 июня. Ночь

Заснуть Томас не смог. Лежал, укрытый тонким пледом, и чувствовал, как душит его опустившаяся на дворец ночь. Его первая ночь в мире чудес.

Наконец встал, оделся и вышел на террасу. Теперь здесь было пусто, столы убрали, ветер вымел мраморные плиты, и в зеленоватом свете луны те казались водной гладью. Красноватые же воды Альфа – наоборот: перекатывались ониксовой мелкой рябью. Казалось, по его волнам можно ходить.

К площадке над рекой, двадцатью фугами ниже, вела изломанная зигзагом лестница – там, внизу, должен был стоять ночной пост стражи.

На середине лестницы Томас остановился: накатил страх, почудилось, что ступени делаются мягкими, пружинят под ногою. Звезды, каких никогда не увидишь над Островом: казалось, их можно сгребать с небосклона горстями. Но пришло чувство, что отведи взгляд, и они станут медленно, неостановимо вращаться, взбиваясь в густой звездный творог.

А потом показалось, что площадкой ниже стоит кто-то большой, косматый и страшный, что шагни в темноту – и уже не вернешься, не будешь тем, кем был, и не станешь тем, кем стать мог бы, не встреть ты этого, страшного и косматого.

Нужно было перебороть себя – перебороть, чтобы не остаться там, во тьме, в душном кошмаре. И он сделал шаг, потом еще один и еще. Медленно приподнял голову: кто там, внизу, на площадке?

На площадке (пятачок, вынесенный над скалистым берегом Альфа, полукруглый, ярда в четыре в поперечнике) стоял кто-то из сержантов: Томасу даже показалось, что он помнит лицо, – но подошел, вгляделся пристальней («Сэр!» – рявкнул тот и вытянулся во фрунт)… нет, ложная память, откуда бы ему знать этого сержанта? Да и любого другого.

Он подошел к балюстраде, ухватился покрепче (камень, против ожидания, оказался неприятно теплым: словно спина зверя). Стоявшая над рекой здешняя луна – словно вытаращенный глаз покойника. И покойником становился под ее светом любой из живых. А может, подумал он, она лишь проявляет то, что мы скрываем сами от себя? Может, мы и вправду мертвы: восстали из гробов, которыми сделались наши чистенькие, уютные дома, высосали досуха свой мир и пришли умертвить этот? Много ли поэтов дал Озерный Колледж за последние десять лет? Да и вообще – с момента основания его Кольриджем? Не душеводов, а именно поэтов, тех, кто умел бы не складывать заученные – слово к слову – строки, а создавать новое, являть не ставшее из небыли?

И сразу подумалось: а мои ли это мысли? Или наоборот: причина, что он об этом думает, в том, что через него думает другой? Бог, демон, сила сверхчеловеческая? Как отличить действие божества или демона, если в один момент ты – еще ты, а в следующий – уже другой человек? А то и не человек. И в чем тогда будет разница? И будет ли?

Стало тяжело дышать.

Сзади кашлянул сержант, Томас едва не подпрыгнул, но совладал с телом, сильнее вцепился в камень балюстрады. Отчаянно не хотелось оборачиваться – до зубовного скрежета, до сведенных судорогой челюстей.

– Я вам расскажу сказку, сэр. Хотите? – спросил сержант из-за спины. (Голос мягкий, словно шелк; и будто крохотные колокольцы позванивали в нем).

Не став дожидаться ответа, продолжил:

– Рассказывают так: однажды Проливающий Кровь решил заключить союз с Таящейся-под-Луной. Проливающий Кровь хотел сойти в Железном лесу в колодец, что ведет в подземную страну, к источнику мудрости. Но добраться до источника можно было лишь по косам Таящейся-под-Луной – ибо никакая веревка не смогла бы проницать шесть слоев мрака и шесть слоев тумана. В обмен на ее помощь Проливающий Кровь пообещал принести три капли из источника мудрости: чтобы видеть будущее, чтобы жить вечно и чтобы заклинать словом любую живую тварь. Сам же Проливающий Кровь отдал Таящейся-под-Луной в залог свою душу, поместив ее в драгоценный камень.

Голос сержанта шуршал мокрым шелком, а Томас не мог откликнуться ни словом, руки и ноги сковала слабость, сердце стучало ровно, сильно, словно тело и голова находились в разных мирах, не зависели друг от друга.

– …И когда Проливающий Кровь пробил шестую завесу тьмы, оказалось, что мрак и туман вошли в него, помутили его глаза и он теперь не видит черного и белого, прямого и ровного, не слышит добрые слова, не может идти прямым путем. Но и кривые тропы ведут к цели, и Проливающий Кровь сумел добраться до источника и получить, что хотел: глоток для себя и три капли для Таящейся-под-Луной. Но когда он снова проходил сквозь шесть слоев мрака и шесть слоев тумана, он изменился вновь: и левое сделалось для него правым, а верх – низом; отныне он не помнил договоров и мог ходить только задом наперед. И случилось так, что когда Проливающий Кровь долез до верха, душа его не захотела к нему возвращаться – слишком уж тот изменился, и душа не узнала хозяина. И до сих пор она хранится отдельно от Проливающего Кровь, а тот жаждет снова ее получить – хотя не сумел бы с ней теперь соединиться.

Томас, не чувствуя ног, сумел повернуться: светила луна, но тот, кто рассказывал ему дикую туземную сказку, был словно в тени – большой, косматый, горбящийся, со свешивающимися до земли руками.

Пошел полукругом, странно переставляя ноги: словно пятки его были вывернуты задом наперед. Остановился, сел на корточки, луна зеленовато сверкала в его глазах, хотя лицо странным образом продолжало оставаться в тенях.