Текст книги "Журнал «Если», 1998 № 04"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Роберт Шекли,Владимир Гаков,Стивен Ридер Дональдсон,Грег Бир,Арсений Иванов,Дмитрий Крюков,Джек Кэрролл Холдеман II,Алексей Зарубин,Евгений Зуенко,Леонид Лесков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Стивен Р. Дональдсон
ЛЮБИТЕЛЬ ЖИВОТНЫХ

1

Я стоял перед клеткой Элизабет, когда за правым ухом загудело: меня вызывал инспектор Морганстарк. Я немного удивился, но не показал этого. Меня натренировали не проявлять эмоций. Коснувшись языком переключателя возле восьмого зуба, я сказал:

– Вас понял. Буду через полчаса.

Пришлось произнести это вслух, чтобы приемники и магнитофоны в Бюро записали мои слова. Имплантированный передатчик был не настолько чувствителен, чтобы улавливать мой шепот (иначе мониторы непрерывно записывали бы, как я дышу и глотаю). Но вокруг никого не было, и я не опасался, что меня подслушают.

Подтвердив вызов инспектора, я еще несколько минут постоял перед клеткой Элизабет. Дело не в том, что у меня имелись какие-либо возражения против вызова, да еще в выходной день. И уж точно не в том, что я наслаждался своим времяпрепровождением. Не люблю я зоопарков. Нет, людям-то здесь хорошо: чистые дорожки, питьевые фонтанчики и множество табличек с описаниями животных. Но для самих животных…

Возьмем, к примеру, Элизабет. Когда я привез ее сюда два месяца назад, это была прекраснейшая самка кугуара: быстрый взгляд настоящего охотника, изящная мордочка и великолепные усы. Теперь ее потускневшие глаза ничего не замечали, упругая походка сменилась вялой, она порой с трудом приподнимала ноги при ходьбе. Очутившись в клетке, Элизабет стала очередным жалким приговоренным, дожидающимся смерти.

Тут возникает вопрос: зачем я вообще привез ее сюда? А что мне еще оставалось? Оставить умирать с голоду? Растить у себя в квартире, пока у нее, уже взрослой, не появится желание вцепиться мне в горло? Или следовало выпустить это ручное доверчивое животное на все четыре стороны, чтобы местные обыватели выследили ее и забросали гранатами?

Нет, кроме зоопарка, места для нее не нашлось. И мне это не очень-то нравилось.

Ребенком я частенько заявлял, что когда-нибудь разбогатею и построю настоящий зоопарк. Такой, какими они были лет тридцать или сорок назад, и где животные обитали в так называемой «естественной обстановке». Но теперь я твердо знаю, что богатым мне не стать. А те старые добрые зоопарки превратились в охотничьи резерваты.

Кроме Элизабет в зоопарке были еще два моих старых друга – Эмили и Джон. Я надеялся, что они вспомнят и узнают меня. Напрасно. Хищница Элизабет и койот Эмили забыли меня окончательно. Лысый орел Джон был слишком туп для сантиментов. Вид у него такой, словно он вообще позабыл все, что знал. Нет, из всех нас сентиментальным оказался один я. И поэтому я немного опоздал в Бюро.

Но прибыв туда, я уже был поглощен совсем другим – работой. На дворе 2011 год – человек прошелся по Марсу, микроволновые станции передают с орбиты солнечную энергию, а помещения, где корпят над документами люди вроде меня, до сих пор смотрятся как каморки полицейских участков, которые я видел в детстве в старых фильмах.

Окон нет. Пыль и окурки по углам успели окаменеть. Столы завалены бумагами и стоят настолько тесно, что мы ощущаем запах друг друга, а потеем мы потому, что устали писать отчеты или нас тошнит от того, что нам, пожалуй, никогда не сбить волну преступности. Похоже, мы сидим в одной большой клетке. Даже прицепленная к лацкану пиджака карточка с надписью «Спецагент Сэм Браун» больше похожа на табличку в зоопарке, чем на пропуск.

С годами я стал проводить здесь меньше времени, но до сих пор радуюсь всякий раз, когда инспектор Морганстарк отправляет меня на задание. За последние сорок лет атмосфера в Бюро изменилась лишь в одном – все стали еще угрюмее. Спецагенты не занимаются пустяками вроде проституции, азартных игр и пропавших мужей, потому что по горло заняты похищениями, терроризмом, убийствами и гангстерскими войнами. И работают они в одиночку: их слишком мало, чтобы поспеть всюду.

Реальные же изменения скрыты от глаз. Соседнее помещение еще больше этого и до потолка набито компьютерами, программистами и операторами. А в другой соседней комнате находятся передатчики и магнитофоны, отслеживающие работу находящихся на заданиях агентов. Потому что спецагенты тоже изменились.

Но философия (или физиология – в зависимости от точки зрения) сродни чувствам, а я уже опаздывал. Я еще не дошел до своего стола, как инспектор заметил меня и гаркнул через всю комнату: «Браун!».

Я закрыл за собой дверь в его кабинет и переминался с ноги на ногу, пока инспектор решал, устроить мне выволочку или нет. Против выволочки я тоже особо не возражал. Мне нравится инспектор Морганстарк, даже когда он на меня сердится. Это тертый жизнью мужик, уже начавший лысеть со лба, а за проведенные в Бюро годы его глаза выцвели и приобрели выражение вечной усталости. Вид у него всегда раздраженный, это верно, но зато он единственный инспектор в отделе, у которого хватает человечности – или, во всяком случае, упрямства, – чтобы игнорировать компьютеры. Он всецело полагается на интуицию, и мне нравится эта его черта.

Инспектор сидел за столом, упершись в него локтями и держа двумя руками папку, словно та пыталась от него сбежать. По стандартам Бюро папка считалась весьма тонкой – трудно заткнуть болтливый компьютер, раз уж он добрался до принтера. На меня инспектор не смотрел. Обычно это плохой признак, но сейчас я понял, что он не сердится – выражение его лица было из серии «что-то здесь не так, и мне это не нравится». Я буквально загорелся желанием получить заковыристое дело, хотя рассчитывать на это не мог. Отработав два года спецагентом, я все еще считался зеленым новичком и получал от Морганстарка только рутинные дела.

Через минуту он положил папку и взглянул на меня. Глаза у него не были гневными. Скорее, встревоженными. Сцепив руки на затылке, он откинулся на спинку кресла и спросил:

– Ты был в зоопарке?

Вот еще одна причина, почему он мне нравится – моих любимцев он воспринимает всерьез, и поэтому я не ощущаю себя блоком мертвого оборудования.

– Да, – ответил я, но без улыбки, демонстрируя компетентность.

– Сколько теперь там твоих?

– Трое. Пару месяцев назад отвез туда Элизабет.

– И как она?

– Так себе, – пожал я плечами. – Попав в клетку, животные быстро утрачивают дух свободы.

Еще минуту он не сводил с меня глаз, потом сказал:

– Вот почему я хочу поручить это дело тебе. Ты понимаешь животных. Ты разбираешься в охоте. И ты не придешь к ошибочному заключению.

Что ж, я не охотник, но понял, что он имел в виду. Мне хорошо знакомы охотничьи резерваты. Оттуда и попали ко мне Джон, Эмили и Элизабет. Когда мне выпадает возможность (например, когда у меня отпуск), я отправляюсь туда. Плачу за вход, как и любой другой, но у меня нет ружья, и я никого не пытаюсь убить. Я ищу малышей вроде Элизабет – тех, кого бросили умирать, убив или поймав в капкан матерей. А найдя, тайком выношу из резервата, выхаживаю дома, сколько могу, и отдаю в зоопарк.

Иногда мне не удается отыскать их вовремя, а иногда они уже безнадежно больны или искалечены капканом. Таких я убиваю. Я ведь уже говорил, что сентиментален.

Но слов инспектора о том, что я не приду к ошибочному заключению, я не понял. Изобразив на лице вопрос, я принялся ждать, пока он не спросил:

– Слышал об охотничьем резервате «Шэрон пойнт»?

– Нет. Но резерватов много. После автомобильных гонок охотничьи резерваты – самое популярное…

Он прервал меня, подался вперед и обвиняюще ткнул пальцем в папку:

– Там гибнут люди.

Я не ответил. Во всех резерватах гибнут люди. Лет двадцать назад преступность стала в нашей стране проблемой первостепенной важности, и правительство затрачивало на ее решение большие деньги. Очень большие деньги. На «укрепление закона» и тюрьмы, разумеется. На умиротворяющие людей наркотики вроде марихуаны. Но также и на любые мыслимые способы, позволяющие толпе выплеснуть свою агрессивность некриминальным путем.

Через гонки, например. После правительственных субсидий теперь практически любому по карману сесть в гоночную машину и промчаться по треку. Но самое важное, как утверждают ученые, дать людям шанс совершить насилие с риском для собственной жизни. Но и насилие, и риск должны быть настоящими, иначе эффекта не будет. Люди так страдают от перенаселения и экономического давления, что им нужно как-то выпустить пар. Нельзя позволить им стать преступниками просто от скуки или отчаяния.

Поэтому у нас сотни резерватов. Участок дикой местности огораживают и заселяют всевозможными опасными зверями, а затем спускают на них охотников – в одиночку, разумеется, – и пусть попробуют убить кого угодно, пытаясь остаться в живых. Любой, кого подмывает желание увидеть горячую струящуюся кровь, может взять ружье и поставить себя, вернее, мощь своего оружия, против хищных кошек, волков или гризли.

По популярности охота едва уступает гонкам. Людям нравится альтернатива «убей – или убьют тебя». Животных истребляют с такой скоростью, что питомники едва успевают поставлять новых. (Некоторые охотники пользуются отравленными иглами и разрывными пулями. Другие пытаются протащить в резерваты лазеры, но это строго запрещено. Частным лицам вообще категорически не разрешается иметь лазеры.) Охота – занятие кровавое. На одно животное, убитое одним выстрелом наповал, приходится двадцать медленно умерших от ран; а охотников, на мой взгляд, погибает слишком мало. Но все же, полагаю, это лучше войны. По крайней мере, мы не пытаемся охотиться на китайцев.

– Ты сейчас думаешь: «Ура львам и тиграм», – предположил инспектор.

Я снова пожал плечами:

– Наверное, «Шэрон пойнт» очень популярен.

– Не знаю, – едко ответил он. – Это резерват частный и федеральных субсидий не получает, поэтому отчетность не сдает. У меня есть только свидетельства о смерти. – На сей раз он коснулся папки лишь кончиками пальцев, словно она была ядовита или опасна. – Заведение открылось двадцать месяцев назад, и за это время там погибло сорок пять человек.

– Черт побери! – невольно вырвалось у меня. Я знал резерваты, где такое количество людей не погибало и за пять лет.

– И ситуация усугубляется, – продолжил инспектор. – Десять – за первые десять месяцев. Пятнадцать – за следующие пять. Двадцать – за последние пять.

– Они очень популярны, – повторил я.

– И это странно, поскольку «Шэрон пойнт» себя не рекламирует. Информация о резервате передается из уст в уста. Известно, что на них подано больше жалоб, чем на любой другой резерват страны. В основном, это заявления семей, что им не выдают тела погибших.

А вот это что-то уж совсем необъяснимое! Мне еще не доводилось слышать о резервате, который бы не отсылал тела ближайшим родственникам.

– А что они делают с трупами?

– Кремируют. Прямо в резервате. Там все предусмотрено: родственники заранее обязаны подписать разрешение на кремирование, иначе клиента не допускают. Но больше всего люди возмущены тем, что их погибших мужей или жен кремируют немедленно. Родственникам не позволяют даже взглянуть на покойных. Семьи получают лишь уведомление и свидетельство о смерти. – Он быстро взглянул на меня. – Причем здесь нет нарушения закона. Контракты подписываются заранее.

Я немного подумал.

– А какими охотниками были погибшие?

– Лучшими, – нахмурился инспектор. – Почти все они должны были остаться в живых. – Он вынул из папки распечатку и подтолкнул ее через стол мне. – Взгляни.

То был компьютерный анализ данных на сорок пять погибших охотников. Все они были богаты, но лишь 26,67 % разбогатели сами. 73,33 % из них унаследовали или получили капитал в результате заключения брака. 82,2 % имели блестящее финансовое будущее. 91,1 % были опытными охотниками, а 65,9 % из них – просто виртуозными. 84,4 % активно ездили по миру в поисках «добычи» – чем опаснее, тем лучше.

– Может, звери тоже были опытными? – предположил я. Инспектор не улыбнулся. Я стал читать дальше.

Внизу страницы обнаружилась интересная информация: 75,56 % людей из этого списка были знакомы минимум с пятью другими из того же списка; 0,0 % не были знакомы с остальными.

Я вернул распечатку инспектору.

– Из уст в уста, тут сомнений нет. Нечто вроде клуба. – В резервате «Шэрон пойнт» происходило нечто экстраординарное, и я желал знать, что именно. – Что рекомендует компьютер? – поинтересовался я, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как можно небрежнее.

Инспектор уставился в потолок.

– А на все плюнуть и обо всем позабыть. Чертова машина даже не поняла, почему я послал запрос. Законы не нарушались. Повышенная смертность к делу не относится. Я попросил сведения о вторичных рекомендациях и получил совет обратиться к другому компьютеру.

– Но вы не намерены плюнуть и забыть, – уточнил я, внимательно вглядываясь в Морганстарка.

– Чтобы я да забыл? – Инспектор воздел руки. – Более того, – добавил он уже спокойнее, – я поручаю дело тебе. И хочу, чтобы уже завтра утром ты был на месте.

Я начал было что-то говорить, но он меня остановил. Потом посмотрел мне в глаза, и я понял, что он собирается сказать нечто важное.

– Я поручаю его тебе, так как тревожусь за тебя. И не потому, что ты новичок, а дело запутанное. Ты справишься. Я это чувствую… вот здесь. – Он постучал по черепу за правым ухом, словно вся его интуиция основывалась на подсказках имплантированного туда передатчика. Потом вздохнул. – Но это не все. Я знаю, ты не станешь психовать. Не станешь пытаться закрыть резерват только потому, что там гибнет много людей, – судьба животных волнует тебя больше, чем безопасность охотников.

Но самое главное, – продолжил он, не давая мне шанса прервать его, – это дело нужно тебе. Ведь Сэму Брауну чужда роль спецагента. И не нравится всяческое оборудование, которым его напичкали. Тестирование показало, что в тебе таится глубоко скрытое отвращение к самому себе. Это дело поможет тебе понять твое предназначение.

– Инспектор, – осторожно ответил я, – теперь я фигура довольно крупная. И здесь я по собственной воле. А посылаете вы меня «в пасть ко льву» для обретения душевного равновесия. Может, все-таки расскажете, почему решили проигнорировать компьютер?

Он посмотрел на меня так, словно я предложил ему нечто непристойное. Но мне был знаком этот взгляд. Он означал, что инспектор на что-то крепко зол, но не собирается признать это в моем присутствии. Морганстарк порывисто схватил папку и с отвращением сунул ее мне.

– Последним в списке погибших значится Ник Кольч. Он был спецагентом.

Спецагент. Это мне кое-что подсказало, но далеко не все. С Кольчем я знаком не был. Должно быть, у него водились деньги, но мне хотелось знать больше, и я рискнул снова подвергнуть испытанию терпение инспектора:

– Что он там делал?

Морганстарк вскочил – так было легче орать:

– Да откуда мне знать? – Подобно всем нормальным людям в Бюро, он воспринимал смерть агента лично. – Он находился в отпуске! Его чертов передатчик был отключен! – Инспектор столь же резко уселся. Через минуту весь его гнев испарился, оставив только усталость. – Полагаю, Ник поехал поохотиться, как и все остальные. Ты не хуже меня знаешь, что за агентами в отпуске мы не следим. Даже нашим парням время от времени нужно уединение. Мы и не знали, что он погиб, пока жена не подала жалобу, потому что ей не позволили взглянуть на тело.

И мне плевать на утечку секретности – в его пепле было полно металла. Меня другое пугает… – Теперь в выцветших глазах инспектора мелькнуло нечто похожее на страх. – Ведь его батарею никто не отключал. Мы никогда этого не делаем, даже на время отпуска. Ему ничто не могло угрожать – даже взбесившийся слон.

Я знал, о чем он говорит. Ник Кольч был киборгом. Как и я. И то, что его убило, было мощнее и опаснее его самого.

2

Да, я киборг. Но это вовсе не то, что вы подумали. Люди ошибаются, считая спецагентов какими-то суперменами. Заблуждение это идет от старых фильмов, где киборгов всегда изображали сверхбыстрыми и сверхсильными. Они напичканы оружием. В киборгов встроен думающий за них компьютер. И они лишь чуть ближе к людям, чем роботы.

Может, когда-нибудь это так и будет. А сейчас технологий для подобных штучек попросту не существует. Я имею в виду медицинские технологии. За последние двадцать лет медицина не добилась значительного прогресса. При таком избытке населения наука «спасения жизней» уже не кажется столь ценной, как прежде. А после генетических бунтов 1999 года закрылись целые исследовательские центры.

Так что из оборудования во мне имеются: приемопередатчик за правым ухом – для постоянной связи с Бюро; тонкие и почти невесомые пластеновые стержни вдоль костей рук, ног и позвоночника, так что покалечить меня непросто (во всяком случае, теоретически); и атомная энергетическая батарея в груди, экранирующая оболочка которой защищает одновременно и сердце. Батарея питает передатчик и гиперзвуковой бластер, вмонтированный в ладонь левой руки.

У такого решения есть недостатки. Я с трудом сгибаю пальцы на этой руке со всеми вытекающими последствиями. Сам бластер прикрыт латексной мембраной (очень похожей на кожу), но после каждого выстрела она выгорает, и мне всегда приходится носить с собой запасные. Но есть и то, что считается преимуществами. Я могу убивать людей на расстоянии до двадцати пяти метров и оглушать на расстоянии до пятидесяти. Могу пробивать дыры в бетонных стенах, если сумею подойти достаточно близко.

Вот это инспектор и имел в виду, говоря о чуждом мне оборудовании. Мне действительно претит мысль, что я могу убить друга легким нажатием на один из зубов. Поэтому я и стараюсь ограничить число своих друзей.

В любом случае тот факт, что я киборг, на данном задании сыграет небольшую роль. Погибший Ник Кольч был оснащен так же, как и я, и это его не спасло. К тому же у него имелось то, чего у меня нет – и то, что также его не спасло. Он знал, на что идет. Опытный охотник, он был знаком с другими погибшими. Может, именно для этого он и отправился в резерват – провести частное расследование обстоятельств гибели его друзей.

Мне вовсе не улыбалась мысль лезть в пасть ко льву невинным, как младенец, безо всякой дополнительной информации. И я начал копать.

Кое-какие, весьма скромные сведения я раздобыл, просмотрев регистрационное свидетельство резервата. Регистрация означает лишь то, что федеральный инспектор одобрил оборудование заповедника.

От резервата требуется гарантия, что животные не вырвутся на свободу, а также наличие небольшой клиники для лечения раненых клиентов (покалеченные животные никого не волнуют). Инспектор подтвердил, что в «Шэрон пойнте» все необходимое имеется. Периметр резервата (133 километра) обнесен надежной оградой, а на его территории есть прекрасно оборудованная операционная и аптека. А также (что меня удивило) ветеринарная лечебница и крематорий – предположительно для уничтожения тел животных, чьи раны настолько тяжелы, что не поддаются лечению.

Прочая информация мне мало что дала. Сам резерват – это 1100 квадратных километров лесов, болот, холмов и лугов. Им владеет и управляет человек по имени Фриц Ашре. В штате один хирург (доктор Эвид Парацельс) и шесть служащих, присматривающих за животными.

Но одна позиция подозрительно отсутствовала: название фирмы-поставщика. Большая часть резерватов получает животных по контракту с одним из трех-четырех крупных питомников. В регистрационном свидетельстве «Шэрон пойнта» поставщик не значился. Там вообще не был указан источник получения животных. И это навело меня на мысль, что охотники там охотятся вовсе не на зверей.

Люди, охотящиеся на людей? Это незаконно в квадрате. Но как раз этим может объясняться высокая смертность. Львы и бабуины (даже стаи бешеных бабуинов) не способны за двадцать месяцев убить сорок пять человек. И я начал понимать, почему Морганстарк не стал полагаться на мнение компьютера.

Я зашел к операторам и получил от них распечатку свидетельств о смерти. Все были подписаны «доктор Эвид Парацельс». Во всех указана «нормальная» для охотничьего резервата причина смерти (обычная комбинация ран и потери крови), но вид нанесшего смертельные ранения животного не был назван ни разу.

Как раз это меня встревожило. Я попросил операторов выдать мне всю доступную информацию о Фрице Ашре и Эвиде Парацельсе.

Файл Ашре оказался невелик. Не считая стандартных сведений о возрасте, семейном положении и группе крови, он включал лишь краткое резюме о его прежних местах работы. Двадцать лет безупречной службы в качестве инженера в разных электронных компаниях. Затем он унаследовал небольшой участок земли, быстро уволился и через два года открыл резерват. Теперь (судя по данным из его банка) он уверенно превращался в богача. Все это мне почти ничего не подсказывало. Я и так знал, что его дело процветает.

Зато с файлом Эвида Парацельса, доктора философии, доктора медицины и члена Американского компьютерного общества, мне повезло больше. Он был набит информацией. Очевидно некогда доктор проводил исследования такого рода, что позволяли ему иметь допуск очень высокого уровня секретности, и Бюро изучило его личность досконально. В результате я получил горы сведений, по большей части бесполезных, но среди них моментально обнаружил истинные жемчужины. Эвид Парацельс оказался одной из жертв генетических бунтов.

Если кратко, дело было так. В 1999 году одна газета опубликовала статью о том, что группа биологов (включая знаменитого Эвида Парацельса), получив крупный правительственный грант, сделала истинный прорыв в «исследованиях рекомбинантной ДНК» – то бишь в генной инженерии. Ученые отработали технику выращивания животных с измененными генами и теперь приступили к экспериментам на человеческих эмбрионах. Их целью, как утверждалось в статье, были «мелкие улучшения человеческого организма» – например, избавление от «кошачьих» глаз или лишнего пальца на руке или ноге.

И что случилось? Бунт, вот что случилось. Что само по себе не было странным. К 1999 году преступность и всякого рода социальная напряженность приобрели прямо-таки угрожающий размах, но правительство пребывало в каком-то дремотном состоянии. Поэтому бунт готов был вспыхнуть от любой искры: подорожания топлива, повышения цен на продукты, платы за жилье. Другими словами, уровень общественной агрессивности достиг кризисного значения.

Означенная статья в этих условиях стала не то что искрой – гранатой, взорвавшей общественное мнение. Оппоненты вопили о «священности человеческой жизни», но, полагаю, больше всего запугала людей идея «усовершенствованного человека». На ученых и конгрессменов стали нападать на улицах. Разгромили три правительственных здания, уничтожили три жилых комплекса, разграбили сто тридцать семь магазинов. Программа по исследованию рекомбинантной ДНК погибла в зачатке, а вместе с ней – чьи-то научные карьеры. Грубой силой бунт подавлять было нельзя – копам пришлось бы убить слишком много людей. Бунтовщиков пришлось умиротворять самому президенту, а правительство в срочном порядке выработало меры превентивной борьбы с насилием, которые действуют и сейчас.

Эвид Парацельс как раз и был одним из тех, чья карьера рухнула. Что ж, это ничего не доказывает, но мне стало очень даже любопытно. Тот, кто утрачивает высокое положение, как правило, начинает весьма наплевательски относиться к закону. Так что какая-то исходная позиция перед поездкой в резерват у меня имеется. А если повезет, мне даже не придется притворяться, будто я приехал туда охотиться.

И еще одну распечатку я заказал: сведения обо всех нераскрытых преступлениях, совершенных в окрестностях резервата. И узнал следующее.

«Шэрон пойнт» находится всего в восьмидесяти километрах от арсенала в Прокюретоне, где с 60 – 70-х годов хранится немало устаревшего вооружения. Два года назад кто-то ухитрился пробраться в арсенал и прибарахлиться там всякой всячиной – полусотней винтовок М-16 (и пятью тысячами снаряженных магазинов к ним), сотней автоматических пистолетов «магнум» двадцать второго калибра (и еще пятью тысячами обойм), пятью сотнями ручных гранат и более чем пятью сотнями противопехотных мин различных типов. Вполне достаточно, чтобы снабдить оружием солидную уличную толпу.

Да только смысла в этом никакого не было. В наше время любая уличная толпа – или террористическая организация, или банда грабителей, если на то пошло, – решившаяся пустить в ход старье вроде М-16, будет за несколько минут порезана на кусочки полицейской лазерной пушкой. А кому еще может потребоваться это чертово барахло?

Я уже не верил, что вообще найду в резервате животных. Только охотников, отстреливающих друг друга. И перед возвращением домой провел полчасика в тире, тренируясь в стрельбе из своего бластера. Так, на всякий случай.

На следующее утро я зашел в интендантскую службу и разжился там одеждой и охотничьим снаряжением, приличествующими богатому охотнику. Потом заглянул к оружейникам и выписал на себя карабин «винчестер» тридцатого калибра – самое, на мой взгляд, подходящее оружие для «настоящего» спортсмена: оно требует достаточного мастерства, стреляет старомодными свинцовыми пулями, а не иглами-шприцами или разрывными зарядами, и в каком-то смысле дает «дичи» шанс. Затем проверил в аппаратной, записывается ли сигнал моего передатчика. И отправился в «Шэрон пойнт».

От Вашингтона до Сент-Луиса я добрался на «желобе» (на самом деле это электростатический вагон-челнок, получивший такое название потому, что ранние его версии напоминали желоба для спуска бревен), но на месте мне пришлось нанять машину. Это меня вполне устраивало, поскольку мне полагалось разыгрывать богатого охотника. В наши дни машины по карману только богачам – и спецагентам на задании (цены на бензин настолько высоки, что люди имеют шанс сесть за руль лишь во время субсидированных правительством автогонок). Но большого удовольствия поездка мне не доставила. Во-первых, не такой уж я опытный водитель, а во-вторых, в Сент-Луисе шел проливной дождь, и триста километров по темным холмам Миссури я ехал словно под водопадом. В результате к резервату я подъехал затемно.

На ночь я остановился в Шэрон Пойнте, всего в пяти километрах от резервата – унылом городке, в котором никогда ничего не происходит. Однако один мотель в нем все же имелся. Каково же было мое удивление, когда, войдя в вестибюль, я обнаружил, что мотель процветает. Прямо скажем, он был просто шикарным. И дорогим. Девушка за стойкой даже не покраснела, сообщив мне, что комната здесь стоит тысячу долларов за ночь.

Ясно, что заведение делает бизнес не на местных жителях. Скорее всего, тут останавливаются охотники, приезжающие в резерват. В кармане у меня лежала полученная в бухгалтерии специальная кредитная карточка. Она делала меня богатым, ничего не сообщая о том, откуда у меня деньги. Я протянул ее с таким видом, точно делаю это каждый день. Мои вещи отправили в номер, а я переместился в бар.

Я надеялся застать там парочку охотников, но, кроме бармена, там никого не было. Тогда я уселся на табурет возле стойки и попытался выяснить, не захочется ли бармену поболтать.

Ему захотелось. Кажется, такая возможность подворачивалась ему нечасто. Едва он начал говорить, я стал опасаться, что он не умолкнет никогда.

Впрочем, он сообщил мне ненамного больше того, что я уже знал. Сюда приезжают люди с деньгами. И щедро их тратят. Они любят выпить – до и после охоты. Но примерно половина из них не останавливается отметить удачную охоту, возвращаясь домой. Через некоторое время я поинтересовался, какими трофеями хвастались те, кто заворачивал сюда на обратном пути.

– Тут что-то странное, – поделился бармен. – Они ничего с собой не везли. Даже не упоминали, что именно подстрелили. Я сам баловался охотой, когда был парнишкой, и не встречал охотника, который не хвастался бы своей добычей. Видел взрослых мужиков, начинавших вести себя, как Господь Всемогущий, застрелив какого-то кролика. Но не здесь. Конечно, – улыбнулся он, – я никогда не охотился в столь дорогом месте, как «Шэрон пойнт».

Но я подумал не о деньгах, а о сорока пяти телах. Этим богатые охотники не хвастались.

3

Я пообещал себе, что выясню об этих «трофеях» все.

Что ж, раз сегодня я в мотеле единственный гость, то придется добывать информацию прямо на месте – ехать в резерват и изображать охотника. Не очень-то утешительная мысль. Забравшись под одеяло, я долго лежал, вслушиваясь в шорох дождя, и лишь потом уснул.

Утром дождь все еще лил, но то была недостаточно веская причина, чтобы откладывать дело. Я провел некоторое время в ванной, где включил душ и под его шум наговорил краткий отчет для Бюро; он попадет туда через микроволновые ретрансляторы в Сент-Луисе, Индианаполисе, Питтсбурге и еще бог знает где. Потом позавтракал, вышел из мотеля и промок насквозь, пробегая под дождем к машине.

Непогода заставила меня двигаться не спеша. Дорога петляла по лесистым холмам, и я мало что видел вокруг. Но когда машина начала подниматься по пологому склону, моему взору открылись здания «Шэрон пойнта».

Они стояли на склоне гряды высоких холмов, заслонявших горизонт. Прямо передо мной располагался большой невысокий комплекс – наверное, офисы и медицинские помещения. Справа виднелось длинное здание, напоминающее казарму или барак, где, вероятно, жили люди, присматривающие за животными, а слева – посадочная площадка, где стояли три похожих на бублики аппарата на воздушной подушке с открытыми кабинами: ховеркрафты. Обычно на ховеркрафтах осматривают ограды резерватов и ищут пропавших охотников. От дождя машины были защищены стайреновыми чехлами.

А за зданиями вдоль всей гряды тянулась ограда, серая и мрачная под темными тучами и дождем. Прочная стальная сетка возвышалась минимум на пять метров, загибалась внутрь и была густо обмотана поверху колючей проволокой, чтобы через нее не смогли перебраться животные. Но чувства безопасности мне это зрелище не прибавило – то, что находилось за оградой, погубило сорок пять человек.

– Оставь надежду всяк сюда входящий, – произнес я вслух скорее для себя, чем для инспектора Морганстарка. Потом подъехал к приземистому зданию, остановился как можно ближе к двери с табличкой ОФИС и промчался к ней под дождем с таким видом, точно собирался в одиночку захватить весь резерват.

Я ворвался в офис, захлопнул за собой дверь… и едва не рухнул навзничь. Острая, как сталь, боль сверлом пронзила мне голову где-то за правым ухом. На мгновение я ослеп и оглох, колени подкосились.

Источником боли был мой передатчик – он улавливал некую чрезвычайно мощную волну.

Я чувствовал себя так, словно один из мониторов Бюро пытался меня убить.

Я знал, что это не так, но в тот момент причина меня не интересовала. Коснувшись языком переключателя, я мгновенно прервал связь. И резко выставил ногу, в последнюю секунду удержавшись от падения.