Текст книги "Дневники Кэрри"
Автор книги: Кэндес Бушнелл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Хитрый лис
Вот мы с Доррит и дома. Бедному отцу достаточно одного взгляда на ее прическу, чтобы едва не лишиться сознания. Затем он берет себя в руки и поднимается в комнату Доррит. Чувствую я, стоит ожидать самого худшего: когда отец приходит в твою комнату для беседы, он всегда пытается тебя приободрить, но от этого ты чувствуешь себя еще ужаснее, чем до разговора. Обычно он вспоминает какую-нибудь длинную нравоучительную историю из своей жизни или пытается объяснить все происходящее с точки зрения мировых законов человеческого развития. Именно этим, уверена, он сейчас и занимается в комнате Доррит.
Дверь в ее комнату закрыта, но нашему дому сто пятьдесят лет, поэтому достаточно просто встать рядом с дверью, и ты услышишь все до последнего слова, что мы с Мисси и делаем.
– Итак, Доррит, – говорит отец. – Я подозреваю, что твои действия в отношении твоих… эээ… волос косвенно связаны с проблемой перенаселения, которая все острее встает перед нашей планетой, хотя ты и не осознаешь своей причастности к этому. Люди в густонаселенных регионах стремятся выделиться из толпы, как и ты, – это естественный человеческий инстинкт, но иногда он проявляется все более и более экстремально, и результатом становится нанесение увечий человеческому телу – пирсинг, окраска волос, татуировки… Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Нет.
– Я имею в виду, – продолжает он, – что ты должна стараться противостоять этим глупым, ничем не оправданным инстинктам. Успешный умный человек может подавлять свои неразумные желания. Становится понятнее?
– Конечно, пап, – саркастично говорит Доррит.
– В любом случае, я все равно тебя люблю, – говорит отец, что означает: «беседа» закончена. После нее он обычно плачет, а ты чувствуешь себя настолько ужасно, что клянешься никогда больше его не расстраивать. На этот раз, однако, плач прерывается телефонным звонком. Пожалуйста, пусть это будет Себастьян, молюсь я, когда Мисси снимает трубку. С хитрым видом она прикрывает рукой микрофон:
– Кэрри, тебя. Это парень.
– Спасибо, – спокойно отвечаю я, беру трубку, ухожу в свою комнату и закрываю дверь.
Это должен быть он. Кто же еще?
– Алло? – небрежно спрашиваю я.
– Кэрри?
– Да?
– Это Джордж.
– Джордж, – отвечаю я, стараясь скрыть разочарование.
– Вы нормально добрались до лома?
– Конечно.
– Ну и хорошо. Я прекрасно провел время в субботу вечером, и мне хотелось бы знать, может, мы встретимся еще как-нибудь?
Я не знаю. Но он так любезно просит, что отказать невозможно. И потом, я не хочу обижать его чувства.
– О'кей.
– Между Брауном и Хартфордом есть милый загородный ресторанчик.
– Звучит прекрасно.
– Я думаю, может быть, мы сможем туда сходить в следующую субботу. Я заеду за тобой около семи. Мы поужинаем в восемь, и я смогу доставить тебя домой к одиннадцати.
Я вешаю трубку и иду в ванную посмотреть, как я выгляжу. У меня вдруг появляется желание радикально изменить свой образ: может, покрасить волосы в розовый или голубой, как Доррит? Или сделать ультрамодную рваную стрижку-пикси? Или стать блондинкой? Я крашу губы красной помадой, а затем карандашом делаю контур, опуская уголки губ вниз, после чего рисую две большие слезы на щеках и отхожу подальше от зеркала, чтобы оценить результат. Неплохо.
С лицом грустного клоуна я иду в комнату Доррит. Она болтает по телефону, обмениваясь впечатлениями с одной из своих подруг, но, заметив меня, вешает трубку.
– Ну? – спрашиваю я.
– Что ну?
– Что ты думаешь о моем макияже? Я думала пойти так в школу.
– Это имеет какое-то отношение к моим волосам?
– Что бы ты почувствовала, если бы завтра утром я появилась в школе в таком виде?
– Мне наплевать.
– Спорю, что нет.
– Почему ты такая вредная? – кричит Доррит.
– С чего это я вредная? – Но она права. Я вредничаю, и у меня отвратительное настроение. И все это из-за Себастьяна. Иногда я думаю, что все проблемы в мире из-за мужчин: если бы не было мужчин, женщины всегда были бы счастливы. – Да ладно, Доррит. Я просто шучу.
Доррит трогает свои волосы.
– Это действительно смотрится ужасно? – шепчет она.
Моя идея с маской печального клоуна уже больше не безобидная шутка, потому что сестре стало по-настоящему грустно. Когда мама впервые заболела, Доррит спросила меня, что будет дальше. Я изобразила на лице улыбку, потому что я где-то прочла, что сокращение отвечающих за улыбку мышц заставляет мозг думать, будто ты счастлив, и посылать радостные импульсы окружающим. «Что бы ни произошло, у нас все будет хорошо», – сказала я тогда Доррит. «Обещаешь?» – «Конечно, Доррит. Вот увидишь».
– Здесь кто-то есть! – кричит Мисси. Мы с Доррит смотрим друг на друга, наша маленькая размолвка забыта. Мы спускаемся вниз – на кухне стоит Себастьян. Он переводит взгляд с моей маски грустного клоуна на розово-голубые волосы Доррит и медленно качает головой.
– Если ты собираешься к Брэдшоу, то тебе нужно быть во всеоружии: здесь можно ожидать чего угодно.
– Не смешно, – говорит Себастьян. На нем черный кожаный пиджак, тот же, что был на нем на вечеринке Тимми Брюстера и тем вечером, когда мы лазили на коровник – когда мы впервые поцеловались.
– Ты всегда носишь этот пиджак? – спрашиваю я, когда Себастьян переключает машину на пониженную передачу перед поворотом на шоссе.
– Тебе не нравится? Я его купил, когда жил в Риме.
Я вдруг чувствую себя так, как будто меня окатило волной. Я была во Флориде, Техасе и везде в Новой Англии, но никогда в Европе. У меня даже нет паспорта. Парень, который жил в Риме, – как романтично это звучит.
– О чем думаешь? – спрашивает Себастьян.
Я думаю, что, возможно, я тебе не понравлюсь, потому что я никогда не была в Европе и я недостаточно опытная.
Но вместо этого я спрашиваю:
– А ты был в Париже?
– Конечно, – отвечает он. – А ты?
– Немного.
– Звучит, как «немного беременна». Ты либо была там, либо нет.
– Я не была там лично. Но это не означает, что я не путешествовала в Париж в моих мечтах.
Он смеется:
– Ты очень странная девушка.
– Спасибо.
Я смотрю в окно, чтобы скрыть улыбку. Мне все равно, что он считает меня странной. Сейчас я просто невероятно счастлива видеть его, и я не спрашиваю, почему он не позвонил и где пропадал. Когда я увидела его да своей кухне, прислонившегося к столешнице, словно он был у себя дома, я притворилась, что это совершенно нормально и нисколько меня не удивляет.
– Я чему-то помешал? – спросил он, как будто о том, что он неожиданно решил объявиться, не было ничего странного.
– Зависит от того, зачем ты пришел.
Моя душа наполнилась множеством бриллиантов, которые при появлении Себастьяна озарились солнечным светом и засверкали в нем.
– Не хочешь прогуляться?
– Конечно.
Я бегу наверх и смываю клоунскую маску, зная, что я должна была сказать нет или, по крайней мере, позволить ему себя уговорить, потому что какая девушка согласится пойти на свидание, если ее застигли в такой момент? Это создает плохой прецедент, который заставляет парня думать, что он может видеть тебя, когда только захочет, и вести себя, как ему вздумается. Но у меня не было сил отказаться. Пока я обувалась, я думала, что скорее всего еще пожалею, что так легко согласилась.
Но сейчас я нисколько ни о чем не жалею.
В любом случае, кто выдумал все эти правила насчет свиданий? И почему я не могу быть исключением? Он так непосредственно кладет свою руку на мою ногу, как будто мы уже долгое время встречаемся. Интересно, если бы мы действительно уже давно встречались, вызвал бы этот жест такое же ощущение, какое я испытываю сейчас, смесь смущения и головокружения. Я решаю, что да, даже не представляю, что могу себя чувствовать как-то по-другому, когда он рядом. И вот я уже теряю ход беседы.
– Знаешь, не такая уж она и шикарная, – говорит он.
– Кто?
Я поворачиваюсь к нему, мое счастье сменяется необъяснимой паникой.
– Европа, – говорит он.
– А, – облегченно вздыхаю я. – Европа.
– Два года назад, когда я жил в Риме, я побывал во многих странах – Франции, Германии, Швейцарии, Испании – и, когда вернулся сюда, понял, что это место такое же прекрасное…
– Каслбери? – удивляюсь я.
– Такое же прекрасное, как Швейцария, – говорит он.
Себастьяну Кидду на самом деле нравится Каслбери?
– Но я всегда думала, что ты бы идеально вписался, – нерешительно говорю я, – в Нью-Йорк или Лондон. Или какой-нибудь другой полный развлечений город.
Себастьян морщится.
– Ты недостаточно хорошо меня знаешь. – Он, видимо, замечает, что я готова умереть от страха из-за того, что могла его обидеть, поэтому добавляет: – Но ты обязательно узнаешь. На самом деле я уже давно хочу отвезти тебя на одну выставку. Уверен, это поможет нам лучше понять друг друга.
– Ага, – киваю я. Я ничего, черт возьми, понимаю в искусстве. Почему я не учила историю искусства, когда у меня была такая возможность. Я настоящий лузер. Себастьян поймет это и бросит меня еще до того, как у нас стоится настоящее первое свидание.
– На Макса Эрнста, – говорит он. – Это мой любимый художник. А кто твой?
– Питер Макс? – Это единственное имя, которое приходит мне в голову.
– Ты такая забавная, – смеется он.
Он везет меня в Художественный музей Уодспорта Атенеума, который находится в Хартфорде. Я была здесь миллион раз со школьными экскурсиями и ненавидела, что приходилось держаться за липкую руку одноклассника, чтобы не потеряться, и маршировать под ругань помощницы учителя – матери одного из учеников. Где же, интересно, тогда был Себастьян? Он берет меня за руку, я опускаю глаза на наши переплетенные пальцы и вижу кое-что, что поражает меня. Себастьян Кидд грызет ногти?
– Пойдем, – говорит он, таща меня за собой. Мы останавливаемся перед картиной, на которой изображены мальчик и девочка, сидящие на мраморной скамейке около волшебного озера в горах. Себастьян стоит за мной, положив свою голову сверху моей и обняв меня за плечи. – Иногда мне хочется оказаться, на этой картине, тогда я закрываю глаза и просыпаюсь там. Я бы остался на этой скамейке навсегда.
«А как же я?» – кричит голос у меня в голове. Мне не нравится, что меня нет в его фантазии:
– Тебе бы не было там скучно?
– Нет, если бы рядом со мной была ты.
Я чуть ли не теряю сознание. Предполагается, что парни не должны говорить таких вещей. Или нет, они должны, но никогда этого не делают. Кто же тогда может такое говорить? Парень, который до сумасшествия, безумно влюблен в тебя. Парень, который видит, насколько ты невероятная и восхитительная, даже если ты не член группы поддержки и далеко не самая красивая девушка в школе. Парень, который думает, что ты красивая такая, какая ты есть.
– Мои родители в Бостоне, – говорит он. – Хочешь поехать ко мне?
– Конечно.
С ним я готова поехать куда угодно.
У меня есть теория, что по комнате человека можно многое рассказать о нем самом, но в случае с Себастьяном она не работает. Его комната больше похожа на комнату в старомодном пансионе, чем на настоящую берлогу молодого парня. На кровати белое с красным стеганое одеяло ручной работы, на стене висит старый деревянный штурвал. Никаких постеров, фотографий, бейсбольных карточек, билетов с футбольных матчей – нет даже ни одного грязного носка. Я смотрю за окно на увядающее коричневое поле и ярко-желтое кирпичное знание санатория вдали, закрываю глаза и пытаюсь представить себя и Себастьяна на рисунке Макса Эрнста на берегу озера, под лазурным небосклоном.
Сейчас, когда я в его комнате – о боже мой, неужели, – мне становится немного страшно. Себастьян берет меня за руку, ведет к кровати, мы садимся, и он начинает меня целовать. У меня перехватывает дыхание. Это все по-настоящему: я и… Себастьян Кидд.
Через какое-то время он поднимает голову и смотрит на меня. Он так близко, что я могу увидеть крошечные темно-синие вкрапления на радужке его глаз. Я даже могу их сосчитать, если попытаюсь.
– Эй, – говорит он. – Ты никогда не спрашивала, почему я не позвонил.
– А должна была?
– Большинство девушек спрашивают.
– Может, я – не большинство девушек.
Это звучит немного высокомерно, но я, безусловно, не собираюсь ему рассказывать, что последние две недели провела в страшной панике, подпрыгивая каждый раз, когда звонил телефон, бросая в его сторону косые взгляды на занятиях, обещая себе, что я никогда-никогда не буду больше делать ничего плохого, если только он поговорит со мной так же, как тогда, на крыше коровника… А еще я ненавидела себя, что постоянно о нем думала, что поступала, как глупая девчонка.
– Ты думала обо мне? – хитро спрашивает он.
Ну и хитрый ты лис. Если я скажу нет, то обижу его. Если скажу да, то это будет звучать лишком трогательно.
– Возможно, немного.
– Я думал о тебе.
– Тогда почему ты не позвонил? – шутливо спрашиваю я.
– Я боялся.
– Меня? – Я смеюсь, но он, похоже, говорит серьезно.
– Я переживал, что смогу влюбиться в тебя, а я совсем не собирался ни в кого влюбляться.
– О! – Мое сердце провалилось в желудок.
– Все в порядке? – спрашивает он, гладя меня по щеке.
Ага, улыбаюсь я, еще один из его хитрых вопросов.
– Может быть, ты просто еще не встретил подходящую девушку, – шепчу я.
Он приближается губами к моему уху:
– Я надеялся, ты скажешь это.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Спасите меня
Мои родители познакомились в библиотеке, в которой моя мама работала после колледжа, а отец пришел взять несколько книг. Они увидели друга, влюбились и через шесть месяцев поженились.
Все говорят, что моя мама была похожа на Элизабет Тейлор, но в те времена любой симпатичной девушке говорили, что она похожа на эту актрису. Тем не менее я все время представляю себе, как именно Элизабет Тейлор/мама скромно сидит за дубовым столом, к ней подходит мой отец, долговязый, в очках, со светлым «ежиком» на голове. Элизабет Тейлор/мама встает, чтобы помочь ему. На ней невероятно родная в пятидесятые годы пышная розовая юбка с аппликацией в виде пуделя. Эта юбка сохранилась до сих пор и лежит сейчас где-то на чердаке вместе с ее остальными вещами: свадебным платьем, двухцветными кожаными туфлями, балетками и рупором лидера группы поддержки, на котором выбито ее имя – Мими.
Я практически никогда не видела свою мать небрежно одетой, без укладки и макияжа. Она сама шила себе и нам вещи, готовила по кулинарной книге Джулии Чайлд, обставляла дом старинной мебелью, у нее был самый ухоженный дворик перед домом и самая лучшая рождественская елка. Мы все еще удивляемся, как тщательно она собирала рождественские и пасхальные корзины, которые сохранились с тех пор, когда мы еще верили в Санта-Клауса и пасхальных зайцев. Моя мама была такая же, как все остальные матери, но немного лучше, потому что она думала, что ее дом и семья должны выглядеть наилучшим образом, и делала для этого все. Несмотря на то что она пользовалась духами «Уайт Шоулдерс» и считала джинсы одеждой для фермеров, она допускала, что феминизм имеет право на существование.
Летом, перед тем как я пошла во второй класс, моя мама и ее подруги начали читать «Консенсус» Мэри Гордон Ховард. Они все время носили с собой этот роман, переходя из одного пляжного клуба в другой, пряча его в больших сумках среди полотенец, солнцезащитных лосьонов и средств от укусов насекомых. Каждое утро они устраивались в шезлонгах вокруг бассейна и одна за другой доставали «Консенсус». Я до сих пор помню, как выглядела обложка книги: голубое море с одинокой брошенной лодкой, а вокруг черно-белые школьные фотографии восьми молодых женщин. На обратной стороне была фотография самой Мэри Гордон Ховард в профиль, которая в моих глазах походила на Джорджа Вашингтона, если бы тот надел твидовый костюм и жемчужную нить.
– Ты уже дошла до части о пессарии? – Одна женщина шепотом спрашивала другую.
– Шшш. Нет еще. Не выдавай себя.
– Мам, что такое пессарий? – спросила я.
– Тебе не следует об этом думать, пока ты маленькая.
– А когда я вырасту, мне нужно будет об этом думать?
– Может, да, может, нет. К тому времени, Наверное, будут новые методы.
Я провела все лето, пытаясь выяснить, что такого в этой книге, которая захватила внимание всех женщин в пляжном клубе, причем настолько, что миссис Девиттл даже не заменила, как ее сын Дэвид упал с трамплина для прыжков в воду, и ему пришлось накладывать на голову десять швов.
– Мам! – попробовала я как-то отвлечь ее внимание от «Консенсуса». – Почему у Мэри Гордон Ховард две фамилии?
Моя мать закрыла книгу, заложив место, где она остановилась, пальцем.
– Гордон – это девичья фамилия ее матери, а Ховард – это фамилия отца.
Я обдумала это и выдала:
– Я что будет, если она выйдет замуж?
Моя мама, похоже, была рада такому вопросу:
– Она замужем уже в третий раз. – Тогда не показалось, что нет ничего лучшего, чем три раза выйти замуж. В то время я не знала никого, кто хоть раз бы разводился. – Но она никогда не брала фамилии мужей. Мэри Горгон Ховард – великая феминистка. Она уверена, что женщины имеют право на самоопределение и не должны позволять мужчинам порабощать их личность.
И мне показалось, что нет ничего лучше, чем быть феминисткой.
До того как вышел «Консенсус», я никогда не думала, что книги могут обладать такой властью. Я прочитала тонны иллюстрированных книг, нее произведения Роальда Даля и «Хроники Нарнии» Клайва Льюса. Но тем летом я все чаше думала о такой книге, которая может изменить людей, и мне хотелось стать ее автором и, возможно, феминисткой.
В тот год на Рождество, когда мы сидели за праздничным столом и ели рождественское полено [9]9
Традиционный французский десерт на основе бисквитного теста и шоколадного крема.
[Закрыть], мама сделала объявление: она решила вновь пойти учиться и получить диплом архитектора. Она пообещала, что в нашей жизни ничего не изменится, кроме того, что папе иногда придется кормить нас ужином.
Несколько лет спустя моя мама получила работу в архитектурном бюро «Бикон и Бикон». После школы я любила заходить к ней в офис, который располагался в старинном доме в центре города. Все комнаты были устланы коврами, а в воздухе стоял запах бумаги и чернил. Там был забавный наклоненный стол, за которым работала мама: она рисовала сложные и в то же время очень элегантные чертежи, делая твердой рукой четкие штрихи и линии. На нее работали два человека – оба молодые мужчины, которые, похоже, боготворили ее. Мне же она казалась настоящей феминисткой, потому я не считала, что колготы, высокие каблуки, красивая заколка в волосах противоречат тому понятию, ведь главное – это то как ты себя ведешь и как строишь свою жизнь. А моя мама была самостоятельной, уверенной в себе женщиной.
Когда мне было тринадцать, я прочитала в частной газете, что Мэри Гордон Ховард будет встречаться с читателями и подписывать книги нашей, городской библиотеке. В это время из-за болезни мама чувствовала себя уже слишком плохо, чтобы выходить из дома, поэтому я решила сделать ей сюрприз: сходить в библиотеке подписать книгу. Я надела желтое платье с рисунком в индийском стиле, заплела косы, завязала их желтыми лентами и дополнила образ сандалиями на платформе. Прежде чем уйти, я зашла к матери.
Она лежала на кровати, шторы в комнате ли закрыты. Как всегда, старые дедовские часы размеренно отсчитывали минуты: тик-тик-так. И я представила, как маленькие зубчики механизма с каждым тик-таком откупают кусочки времени, отведенного маме, неумолимо сокращая его.
– Куда ты собралась? – спросила мама. Ее голос, прежде ласкающий слух, превратился в писклявый скрежет.
– В библиотеку. – Я так и сияла от того, как мне хотелось раскрыть ей секрет.
– Это хорошо, – сказала она. – Ты выглядишь мило. – Она глубоко вздохнула и продолжила: – Мне нравятся твои ленты. Где ты их взяла?
– В твоей старой коробке для шитья.
Она кивнула:
– Мой отец привез их из Бельгии.
Я потрогала ленты, усомнившись, можно ли было мне их брать.
– Нет-нет, – угадав ход моих мыслей, сказала мама. – Носи их. Они же для этого и предназначены, так ведь? И потом, – повторила она, – ты выглядишь очень мило.
У мамы опять начался приступ кашля. Впервые он появился за год до того, как выяснилось, что она больна. Я боялась этого звука – пронзительного и слабого одновременно, он напоминал мне стон задыхающегося беспомощного животного. Услышав, что маме плохо, в комнату вошла сиделка. Она сияла зубами колпачок со шприца и зажала мамину руку двумя пальцами.
– Все хорошо, дорогая, все хорошо, – успокаивающе сказала она, осторожно вводя мглу. – Сейчас ты уснешь, а когда проснешься, будешь чувствовать себя лучше.
Мама посмотрела на меня и подмигнула.
– Сомневаюсь я в этом, – сказала она, начиная проваливаться в сон.
Я села на велосипед и поехала по Мейн-стрит к библиотеке. И пока я жала на педали, в моей голове начала формироваться идея, что Мэри Гордон Ховард здесь, чтобы спасти меня. Она признает меня: увидит и инстинктивно почувствует, что я тоже писатель и феминистка и однажды напишу книгу, которая изменит мир. И я начала еще яростнее крутить педали, понимая, что опаздываю на свое драматическое преображение.
Добравшись до библиотеки, я бросила велосипед в кусты и побежала наверх в главный читальный зал. Двенадцать рядов женщин сидели на складных стульях. Великая Мэри Гордон Ховард стояла перед ними за трибуной. Она выглядела, как женщина, готовая к борьбе, в классическом костюме стального цвета с огромными подкладки плечами. Я ощутила скрытую враждебность в воздухе и прошмыгнула за стеллаж.
– Да? – Мэри Гордон Ховард рявкнула женщине в первом ряду, которая подняла руку. Это была наша соседка, миссис Агноста.
– Все, что вы говорите, очень хорошо, – аккуратно начала Агноста. – Но что, если вы не счастливы в жизни? Я имею в виду, я не уверена, что жизнь моей дочери должна отличаться от моей. На самом деле, я хочу, чтобы моя дочь была такой же, как я.
Мэри Гордон Ховард нахмурила брови. В ее ушах были невероятные голубые камни, а когда она подняла руку, чтобы поправить серьги, заметила на ее запястье прямоугольные часы с бриллиантами. Почему-то я не ожидала, что Мэри Гордон Ховард будет усыпана украшениями. Затем она опустила голову и уставилась на миссис Агносту, как бык, готовый на нее напасть. На долю секунды я даже испугалась Агносту, которая, без сомнения, понятия не имела, куда она шла, а просто хотела культурно провести день.
– Это, моя дорогая, потому, что вы классический самовлюбленный человек, – заявила Мэри Гордон Ховард. – Вы так любите себя, что уверены, что люди могут быть счастливы, только если они «такие же, как вы». Вы – показательный пример женщины, которая является препятствием мешающим другим женщинам развиваться. Что ж, подумала я, возможно, это и правда, и если бы все женщины были похожи на миссис Агносту, то они целыми днями пекли бы печенье и чистили унитазы.
Мэри Гордон Ховард оглядела комнату, и на ее лице появилось выражение триумфа.
– Сейчас, если вопросов больше нет, я с радостью подпишу ваши книги.
Вопросов больше не было: все были слишком напуганы властностью и авторитетом писательницы. Я встала в очередь, прижимая к груди мамин «Консенсус». Главный библиотекарь, мисс Детутен, которую я знаю еще с детства, стояла рядом с Мэри Гордон Ховард, подавая ей книги. Писательница подписала несколько книг, после чего с выражением досады на лице повернулась к мисс Детутен и проворчала:
– Боюсь, что им уже не поможешь – темные, непросвещенные домохозяйки.
К этому моменту я была уже третьей в очереди и все прекрасно слышала:
– О нет! Это совсем не так.
Я хотела рассказать ей о своей матери, о том, как «Консенсус» изменил ее жизнь. Мисс Детутен сжалась и зардела от смущения, затем обернулась и заметила меня:
– Это же Кэрри Брэдшоу, – объявила она слишком счастливым голосом, словно она была рада, что я здесь, потому что Мэри Гордон Ховард хотела бы со мной познакомиться.
Мои пальцы впились в книгу, я не могла пошевелиться, а на лице застыла глупая, застенчивая улыбка. Гордон, как я сейчас стала ее про себя называть, посмотрела в мою сторону и продолжила подписывать книги.
– Кэрри собирается стать писательницей, – разглагольствовала Детутен.
– Это так, Кэрри?
Я кивнула и неожиданно привлекла внимание Гордон. Она даже отложила ручку.
– И почему? – спросила она.
– Извините? – прошептала я. Мое лицо горело.
– Почему ты хочешь стать писателем?
Я смотрела на мисс Детутен в поисках поддержки, но она выглядела так же испугано, как и я.
– Я… я не знаю.
– Если у тебя нет достойной причины, чтобы стать писателем, то забудь об этом, – огрызалась Гордон. – Писатель должен иметь что-то, что он хочет рассказать людям. И лучше, ли это будет что-то интересное. Если ты не можешь сказать ничего интересного, то зачем тебе быть писателем. Начни заниматься чем-нибудь полезным. Стань, например, врачом.
– Спасибо, – прошептала я.
Гордон потянулась к книге моей мамы. В какой-то момент я подумала о том, чтобы схватить ее и убежать, но я была слишком испугана. Гордон небрежно надписала свое имя резким, мелким почерком.
– Спасибо, что пришла, Кэрри, – сказала мисс Детутен, отдавая мне книгу.
Во рту у меня пересохло, поэтому я могла только кивнуть, после чего, спотыкаясь, побрела прочь. Я была слишком слаба, чтобы ехать на велосипеде, поэтому я села на обочину пытаясь восстановить силы. Я ждала, пока ядовитые волны стыда за то что я стояла там молчала, накроют меня, и, когда они прошли, вновь почувствовала свое тело и начала мыслить, но у меня было ощущение, что вся моя прежняя система координат разрушена и я не знаю, что мне делать дальше. Потом я села на велосипед и поехала домой.
– Как съездила? – шепотом спросила меня мама позже, когда была в сознании. Я сидела на стуле рядом с ее кроватью и гладила ее руку, думая, что она всегда хорошо заботится о руках, даже сейчас, если смотреть только на ее руки, никогда не догадаешься, что она тяжело больна. Я пожала плечами:
– У них не было нужной мне книги.
– Может быть, в следующий раз.
Я так и не сказала маме, что ходила на встречу с ее кумиром – Мэри Гордон Ховард, что та подписала ее книгу. И конечно, мама так и не узнала, что Мэри Говард Ховард не была феминисткой. Разве можно быть феминисткой и обращаться с другими женщинами, как с грязью? В этом случае ты оказываешься просто дрянной девчонкой вроде Донны ЛаДонны. Я никому так и не рассказала о том, что произошло. Но эта история осталась со мной, как страшная порка, которую можно заставить себя выкинуть из головы, но следы на теле никогда не дадут окончательно о ней забыть.
Я до сих пор чувствую обиду и стыд, когда думаю об этой встрече. Я хотела, чтобы Мэри Гордон Ховард спасла меня, но это было так давно, а я уже совсем не та девочка, я не должна чувствовать себя пристыженной, Я переворачиваюсь на другой бок, кладу подушку под щеку и опять думаю о Себастьяне. Меня больше не нужно спасать.
