Текст книги "Дневники Кэрри"

Автор книги: Кэндес Бушнелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Перевоплощение

Уважаемая Мисс Брэдшоу.

Так начинается письмо.

Мы счастливы сообщить вам, что у вас появилась возможность принять участие в летнем семинаре, посвященном писательскому мастерству. Руководитель семинара – Виктор Грин, автор романов, лауреат Национальной книжной премии. Если вы принимаете приглашение, пожалуйста, проинформируйте нас о своем решении как можно скорее, так как количество мест ограничено. Администрация Нью Скул.

Меня приглашают! Приглашают, приглашают, приглашают! По крайней мере, так можно понять из письма. Там действительно написано, что приглашают именно меня? «Появилась возможность принять участие в летнем семинаре…» Что, в последнюю минуту? Кто-то выбыл? Я что, во втором составе? «Количество мест ограничено…» Ага. Значит, если я откажусь, пригласят кого-то другого. У них, наверное, десятки людей в очереди, может, даже сотни…

– Па-а-а-п?

– Что? – отвечает отец испуганно.

– Мне надо… У меня тут письмо… Из Нью-Йорка.

– Прекрати перепрыгивать от одного к другому и расскажи мне, в чем дело.

Я прикладываю руку к груди, чтобы унять сердцебиение.

– Меня приняли в программу по писательскому мастерству. В Нью-Йорке. И если я не соглашусь прямо сейчас, они возьмут на мое место кого-то другого.

– В Нью-Йорке! – вырывается у папы. – А как же Браун?

– Пап, ты не понял. Видишь? Здесь написано: курсы писательского мастерства, с двадцать второго июня по девятнадцатое августа. А в Брауне занятия начинаются после Дня труда. Так что времени еще много останется…

– Ну, не знаю, Кэрри.

– Но, пап…

– Я думал, писательство – твое хобби.

Я в ужасе смотрю на него.

– Нет, пап. Это то, чем мне очень хочется заниматься.

Не могу найти подходящих слов, чтобы выразить, насколько сильно мне хочется этим заниматься. Да и пугать папу не хочется.

– Мы подумаем на эту тему, ладно?

– Нет! – кричу я.

Папа будет думать об этом, потом опять думать, еще думать, а когда надумает, будет уже поздно. Я сую ему письмо под самый нос.

– Мне нужно дать ответ прямо сейчас. Или…

– Ну, не знаю, – говорит он. – Нью-Йорк летом? Это может быть опасно.

– Миллионы людей живут в этом городе. И с ними все в порядке.

– Хм… – отзывается папа, размышляя. – А Джорджу известно об этом?

– О том, что меня пригласили? Нет еще. Но именно он побудил меня отослать им копии моих статей. Джордж полностью за.

– Ну…

– Пап, пожалуйста.

– Если Джордж там будет…

Да почему Джордж должен иметь к этому отношение? Кому интересен Джордж? Тут речь идет о моей жизни, а не о его.

– Он будет в городе все лето. У него стажировка в «Нью-Йорк Таймс».

– О, действительно? – Похоже, мои слова произвели впечатление на отца.

– Так что поездку летом в Нью-Йорк можно рассматривать как отличную прелюдию к Брауну.

– Туда ехать далеко…

– Два часа.

– Да это другой мир. Мне уже неприятно думать о том, что я тебя теряю.

– Пап, да мы все равно расстанемся, рано или поздно. Почему бы не сделать это рано, а не поздно? В таком случае у тебя хотя бы будет время привыкнуть к этому.

Папа смеется. Да, я с ним договорилась.

– Полагаю, два месяца в Нью-Йорке не принесут вреда, – размышляет он вслух, стараясь уговорить самого себя. – В Брауне первый год самый трудный. И предыдущий год у тебя был нелегким.

Папа трет нос, оттягивая время перед неизбежным решением.

– Вы, дочки, так много для меня значите.

Потом, словно по сценарию, он начинает плакать.

– Ты меня поражаешь, – говорит Донна ЛаДонна несколько дней спустя. – Ты круче, чем я думала.

– Угу, – отвечаю я, глядя в видоискатель. – Поверни голову вправо. И постарайся не выглядеть такой счастливой. Подразумевается, что ты устала от жизни.

– Я не хочу выглядеть уродливой.

Я вздыхаю и отстраняюсь от видоискателя.

– Просто постарайся не выглядеть безумной девицей из группы поддержки, ладно?

– Ну, хорошо, – соглашается Донна неохотно.

Она подтягивает колено к подбородку и глядит на меня из-под ресниц, обильно покрытых тушью.

– Прекрасно, – говорю я, щелкая затвором.

Взгляд Донны напомнил мне о ее «большом секрете» – она ненавидит свои ресницы. Без туши они выглядят как короткая толстая щетина. К тому же они слишком светлые. В общем, как у собак. Это самый большой кошмар Донны: однажды какой-нибудь парень увидит ее без туши и с криком выскочит из комнаты. Вот беда. Делаю еще несколько снимков.

– Готово! – кричу я.

Кладу камеру, и Донна спускает ноги с перил крыльца.

– Когда будем сниматься в образе Мэрилин? – спрашивает она, когда мы: вместе идем в дом.

– Можем заняться образом Мэрилин сегодня днем. Тогда завтра будем делать из тебя панка.

Она поднимается по ступенькам, склонив голову набок:

– Ненавижу панк. Он такой вульгарный.

– Мы из тебя сделаем андрогина, – заявляю я, стараясь нарисовать как можно более привлекательную перспективу. – Такого, как Дэвид Боуи. Раскрасим все тело красной краской.

– Ты с ума сошла.

Донна быстро убегает, чтобы переодеться, но я уверена, что она не сердится на меня. Я так много о ней знаю. Донна делает вид, что раздражена, чтобы подразнить собеседника. Я отодвигаю в сторону открытый пакет с овсянкой и сажусь у стойки с мраморной столешницей. Дома у Донны настоящий музей текстур. Тут тебе и мрамор, и золото, и тяжелая шелковая драпировка. Все это как-то не сочетается друг с другом, и создается впечатление, что ты попал в балаган, оформленный самом дурном вкусе. Но за последние несколько дней я привыкла к интерьеру.

Наверное, ко всему можно привыкнуть, если долго находиться рядом.

Можно даже привыкнуть к мысли, что твоя бывшая лучшая подруга все еще встречается с твоим бывшим парнем и что они будут парой во время выпускного. Но это не значит, что с ними нужно общаться. Более того, это не значит, что о них стоит вообще говорить.

Это просто еще одно испытание, которое выпало на твою долю.

Я беру в руки камеру и смотрю на объектив. Аккуратно сдуваю пылинку и закрываю крышку.

– Донна? – кричу я. – Давай скорей.

– Не могу молнию застегнуть, – отзывается она.

Я закатываю глаза и аккуратно кладу камеру на стойку. Опять смотреть на нее в нижнем белье? Донна, как я успела заметить, принадлежит к тому типу девочек, которые любят превращать одежду и раздевание в легкую провокацию. Не стоит ей этим заниматься, лучше соблюдать некоторые приличия. Когда мы пришли к ней домой из школы, она тут же заявила, что хочет снять одежду. Она сказала, что всегда так делает.

– Я думаю, что человеческое тело прекрасно, – сказала она, снимая юбку и свитер и бросая их на кушетку.

Я пыталась не смотреть, но справиться с собой не смогла.

– Угу. Если это тело, как у тебя.

– Да у тебя тело тоже ничего, – ответила она беззаботно. – Может, стоит подправить кое-какие формы, и все.

– Ну, идеальную грудь просто так не раздают, как конфеты на празднике, знаешь ли. Я имею в виду, что в магазине ее не купишь.

– Это смешно. Помню, когда была маленькой, бабушка рассказывала нам, что детей приносят из магазина. И она здорово ошибалась.

Я снова направляюсь наверх, в спальню Донны, в очередной раз поражаясь тому, что мы стали подругами. Ну, или приятельницами. Все-таки на самом деле мы не подруги. Мы слишком разные для этого. Я никогда не смогу ее понять на сто процентов, а ей просто неинтересно копаться в закоулках моей души. Но если не брать это во внимание, Донна – неплохой человек.

Сейчас кажется, что с тех пор, как я вошла в помещение, где проводились курсы по фотографии, и оказалась с ней в паре, прошел миллион лет. Я продолжала посещать курсы, она – тоже, и, после того как вышла статья о пчеле-королеве, ее _:отношение ко мне стало смягчаться.

– Я до сих пор не могу понять, как работает диафрагма, – сказала она однажды. – Вид лепестков диафрагмы в объективе навевает на меня мысли о сексе. Ничего не могу с собой сделать.

– М-да, лепестки – это сексуально, – пошутила я. – У цветов еще пестики и тычинки есть, если помнишь.

После этого Донна перестала меня ненавидеть и решила, что я клевая, прикольная и сумасшедшая девочка. И когда нас снова попросили выбрать себе пару, Донна решила, что лучшего партнера ей не найти.

На эту неделю нам дали задание – выбрать тему и сделать по ней съемку. Мы с Донной выбрали «перевоплощение». Вообще-то тему придумала я, но Донна радостно согласилась.

С ее внешним видом, решила я, мы легко сможем сделать из нее трех разных женщин при помощи трех комплектов одежды. А я сделаю съемку:

– Донна? – зову я.

Дверь ее комнаты открыта, но я ради вежливости стучусь. Она нагнулась вперед и силится застегнуть молнию черного шелкового винтажного платья, которое я нашла среди старых маминых вещей. Она поворачивает голову и упирает руки в боки.

– Кэрри, боже мой, стучать совершенно не обязательно. Лучше подойди и помоги мне.

Она поворачивается спиной, и при виде ее в старом мамином платье мне кажется, что прошлое и будущее сошлись в одной временной точке, как две реки, впадающие в море. А я чувствую себя человеком, которого высадили на необитаемом острове. Или матросом, спасшимся на лодке с корабля, затонувшего посреди океана.

– Кэрри? – спрашивает Донна. – Что-то не так?

Я глубоко вздыхаю и отрицательно качаю головой. У меня есть весло, напоминаю я себе. Пора плыть в будущее.

Подхожу к Донне и застегиваю молнию.

– Спасибо, – говорит она.

Внизу Донна старается принять на кушетке соблазнительную позу, а я ставлю штатив.

– Ты прикольная, знаешь об этом? – спрашивает она.

– Ну, наверное, – отвечаю я с улыбкой.

– Не в смысле комичная, – говорит она, отклоняясь назад, чтобы опереться на локти. – В другом смысле. Ты не такая, какой кажешься.

– Как это?

– Ну, я всегда думала, что ты зануда. Ну, что-то вроде ботаника. Нет, ты симпатичная и все такое, но мне всегда казалось, что ты не из тех, кто хочет пользоваться своей красотой.

– Наверное, я хотела пользоваться мозгами.

– Нет, не совсем так, – продолжает Донна задумчиво. – Я думала, что смогу легко через тебя переступить. А потом прочитала статью в «Мускатном орехе». Мне вроде бы следовало обидеться, но я, наоборот, почувствовала, что восхищаюсь тобой. Я подумала: «Эта девушка может постоять за себя. Причем не перед кем-нибудь, а передо мной. Не так много таких найдется».

Донна склоняет голову:

– Ведь Пинки Уизертон – это ты, верно?

Я уже было собралась разразиться тирадой, полной возражений и аргументов, в соответствии с которыми я не имею к Пинки никакого отношения, но что-то заставило меня промолчать. Нет больше нужды прикидываться.

– Да, – просто ответила я.

– Хм. Ты, конечно, многих одурачила. Не боишься, что они все узнают?

– Это уже не важно. Нет больше необходимости писать в «Мускатный орех».

Помедлив, я делюсь с ней новостями:

– Меня приняли на курсы писательского мастерства. Я еду в Нью-Йорк на все лето.

– Вот как.

По голосу Донны можно догадаться, что новость произвела на нее впечатление. Она даже немного завидует. Чтобы не ударить в грязь лицом, она говорит:

– Помнишь, я рассказывала о кузине, которая живет в Нью-Йорке?

– Угу, – киваю я. – Миллион раз рассказала.

– Она большой человек в мире рекламы. И возле нее вечно трется множество разных парней. Она очень красивая.

– Это здорово.

– Нет, ты не понимаешь. Она действительно очень красивая и успешная. Ну, так вот…

Донна делает паузу и поправляет платье.

– Я думаю, тебе надо с ней познакомиться.

– Хорошо.

– Я серьезно, – настаивает Донна. – Я дам ее номер. Ты должна, позвонить и встретиться с ней. Она тебе понравится. Она еще круче, чем я.

Я поворачиваю в проезд, ведущий к дому, и останавливаюсь в замешательстве. Напротив гаража стоит красный пикап. Спустя секунду я понимаю, что это машина Лали и что она приехала в мой дом и дожидается меня.

Ко мне в голову закрадывается шальная мысль о том, что они с Себастьяном расстались и Лали приехала, чтобы попросить прощения. А это значит, что есть пусть слабая, но надежда на то, что мы с Себастьяном сможем опять встречаться и, как знать, быть может, мы снова будем дружить с Лали…

Ставя машину возле пикапа, я делаю недовольную гримасу. О чем я думаю? Мне теперь ни при каких обстоятельствах не нужно больше встречаться с Себастьяном. Для меня он испорчен, как любимый свитер с огромным отвратительным пятном, А дружба с Лали? Она же разрушена навеки. Так какого черта она здесь делает?

Я обнаруживаю Лали на веранде. С ней сидит Мисси. Моя сестра всегда такая вежливая – сидит и пытается вести непринужденную беседу. А в душе наверняка огорошена появлением Лали не меньше, чем я.

– Как поживает мама? – спрашивает Мисси, испытывая неловкость.

– Хорошо, – отвечает Лали. – Папа подарил ей щенка, поэтому она счастлива.

– Замечательно, – говорит Мисси с дежурной улыбкой на лице. Она смотрит в сторону и видит, что я шагаю по дорожке. – Кэрри! – восклицает она, вскакивая. – Хорошо, что ты приехала. Мне нужно заниматься.

Сестра делает пальцами движения, изображающие игру на пианино.

– Рада была тебя видеть, – говорит Лали. Она смотрит вслед Мисси, пока та не скрывается в доме. Потом поворачивается ко мне.

– Ну? – спрашиваю я, скрещивая руки на груди.

– Да как ты смела? – говорит Лали с нажимом.

– Что? – удивляюсь я, пораженная ее вопросом. Я ожидала, что она начнет просить прощения, а она вместо этого на меня нападает?

– А ты как посмела? – задаю я тот же вопрос, не зная, что сказать.

И тут я замечаю в ее руке свернутую в трубку рукопись. Сердце дает сбой. Я точно знаю, что держит в руках Лали: это моя статья о ней и Себастьяне. Та самая, которую я отдала Гейл несколько недель назад и которую собиралась попросить ее не публиковать.

– Как ты могла такое написать? – спрашивает Лали. Я делаю шаг по направлению к ней и осторожно сажусь на стул по другую сторону стола. Она играет в крутую девчонку, но я вижу, что глаза у нее беспомощно распахнуты и полны слез. Она явно вот-вот расплачется.

– О чем ты говоришь?

– Об этом!

Она хлопает рукописью по столу, листки разлетаются, но она быстро их собирает.

– Даже не пытайся лгать. Ты знаешь, что сама это написала.

– Я?

Лали поспешно вытирает уголок глаза.

– Ты меня не обманешь. Здесь говорится о вещах, которые только ты могла знать.

Вот ведь черт. Теперь мне становится очень не по себе. Я испытываю чувство вины.

Но, как бы то ни было Лали затеяла весь этот бедлам, не я. Откидываюсь на спинку стула и кладу ноги на стол.

– Где ты это взяла?

– У Джен Пи.

Джен Пи, наверное, болталась с Питером по комнате, где делается макет газеты, нашла рукопись в папке Гейл и украла.

– Зачем Джен Пи отдала это тебе?

– Я давно ее знаю, – медленно произносит Лали. – Некоторые люди проявляют дружеские чувства.

Она так отвратительна. Ведь мы с ней не меньше знакомы, это уж точно. Наверное, ей не очень хочется об этом сейчас говорить.

– А, ну да. Тут, наверное, действует принцип «рыбак рыбака видит издалека». Ты украла Себастьяна, она – Питера.

– О Кэрри, – говорит она со вздохом. – Ты никогда не разбиралась в парнях. Нельзя украсть у девушки молодого человека просто так. Это можно сделать только в том случае, если он сам хочет, чтобы его украли.

– О, правда?

– Ты такая злая, – продолжает она, тряся рукописью. – Как ты могла такое написать?

– Вероятно, ты заслуживаешь этого?

– Кто ты такая, чтобы судить, чего я заслуживаю? Что ты о себе думаешь? Ты думаешь, ты – бог? Ты всегда уверена, что ты чуть лучше, чем другие люди. Вечно думаешь, что с тобой случится, что-то хорошее. Ты считаешь, что вот это все, – говорит Лали, указывая на двор моего дома, – не твоя жизнь. Думаешь, что это – просто ступень в какую-то лучшую жизнь.

– Может, так оно и есть, – возражаю я.

– А может быть, и нет.

Воцаряется молчание. Мы смотрим друг на друга, пораженные тем, какой силы достигла вражда между нами.

– Кстати, – спрашиваю я, вскидывая голову. – Себастьян видел рукопись?

От этого вопроса Лали, похоже, еще сильней распаляется. Отворачивается и закрывает глаза руками. Она делает глубокий вдох, словно принимает очень важное решение. Затем отнимает руки от лица и перегибается через стол ко мне. Лицо ее ходит ходуном от боли.

– Нет.

– А что так? Я думала, эта рукопись послужит еще одним кирпичиком в крепкой стене системы ваших взглядов, построенной на ненависти к Кэрри.

– Он не видел и никогда не увидит.

Лицо ее приобретает суровое выражение.

– Мы расстались.

– Правда? – говорю я писклявым от волнения голосом. – Почему?

– Потому, что я застала его страстно целующимся с младшей сестрой.

Я беру страницы рукописи, которые Лали разбросала по столу. Собрав, я постукиваю краем стопки об стол, пока она не становится практически ровной. У меня вырывается смешок. Я стараюсь сдержаться, но это невозможно. Рот сам собой открывается, и оттуда вырывается гомерический хохот.

– Это не смешно!

Лали подскакивает, чтобы уйти, но вместо этого бьет кулаком по столу.

– Не смешно, – повторяет она.

– Ой, нет, это очень смешно, – киваю я, истерически смеясь. – Это просто уморительно!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Свободный человек в Париже

Двадцатое июня

Я сижу и пишу. Прижав костяшки пальцев к губам, смотрю в окно.

Поезд Национальной компании железнодорожных пассажирских сообщений. Папа, Мисси и Доррит подвезли меня до станции и готовятся прощаться. Я просила Мисси и Доррит не ехать на вокзал. Пыталась объяснить, что в моей поездке нет ничего особенного. Я просто еду на лето. Но когда пришла пора выходить из дома, все засуетились и занервничали, схватили мои вещи и забегали с ними, натыкаясь друг на друга. На дворе не 1893 год, я отправляюсь не в далекий Китай и вообще не происходит ничего сверхъестественного. Но все вели себя так, словно мы расстаемся надолго.

И вот мы стоим на старенькой расшатанной платформе и пытаемся поддерживать непринужденную беседу.

– Ты знаешь адрес? – спрашивает папа уже в бог знает какой раз.

– Да, пап. Адрес записан в блокноте.

Чтобы успокоить его, я вынимаю блокнот из сумочки и читаю адрес вслух.

– Восточная сорок седьмая улица, дом двести сорок два.

– А деньги, деньги у тебя есть?

– Двести долларов.

– Это на случай непредвиденных обстоятельств. Ты не потратишь их все сразу?

– Нет.

– И ты позвонишь, когда доберешься до места?

– Я постараюсь.

Последняя фраза тонет в долгом печальном гудке приближающегося поезда. Одновременно оживает система оповещения пассажиров.

– Поезд номер одиннадцать ноль три до станции Пенн, Нью-Йорк Сити, далее до Вашингтона, округ Колумбия, прибывает через одну минуту.

– До свидания, до свидания.

Все вокруг прощаются, обнимают друг друга. Папа берет мой чемодан и заносит его вверх по ступенькам в вагон. Я снимаю шляпку, чтобы попрощаться.

– До свидания, до свидания.

Поезд вздрагивает и трогается, и сердце уходит в пятки.

– До свидания, до свидания.

Все, поехали. Я иду по проходу между креслами, покачиваясь, как пьяный матрос. «Нью-Йорк», – думаю я, опускаясь на сиденье, покрытое потрескавшейся красной кожей, и доставая журнал.

Вчера я попрощалась с друзьями. С Мэгги, Уолтом, Мышью. Мы встретились в закусочной, чтобы съесть напоследок по гамбургеру с луком и перцем. Уолт там больше не работает. Он теперь отвечает на звонки в юридической конторе. Отец сказал ему, что, несмотря на то что он не может простить ему его сексуальной ориентации, он тем не менее считает себя обязанным проследить за тем, чтобы у Уолта жизнь сложилась должным образом. Мышь едет в государственный лагерь, а Мэгги проведет лето в Хилтон Хеде, ее брат с женой сняли там коттедж. Мэгги будет помогать им приглядывать за детьми, попутно, естественно, не забывая крутить романы со спасателями. Я слышала, что Лали будет учиться в Хартфордском университете, на факультете бухгалтерии. Оставался единственный человек, с которым мне хотелось увидеться, хотя я понимала, что делать этого не стоило, но не могла удержаться.

Меня одолевало любопытство. Или, возможно, я хотела убедиться, что все кончено. Я должна была удостовериться, что он меня не любит и никогда не любил.

Утром в субботу я подъехала к его дому, не ожидая, впрочем, застать его там. Предварительно я решила, что оставлю ему записку, в которой сообщу, что отправляюсь в Нью-Йорк, и пожелаю ему хорошего лета. Я убедила себя в том, что это – жест вежливости, который к тому же позволит мне почувствовать себя великодушным человеком.

Его машина оказалась на месте. Я пообещала себе, что не буду стучаться в дом. Просто оставлю ему записку под дворником на лобовом стекле. Потом я услышала доносящуюся из дома музыку. Дверь была открыта, и проход преграждала только сетка от насекомых, и я вдруг почувствовала, что не могу уехать, не увидев его еще один, последний раз.

Я постучала.

– Да? – Его голос, в котором сквозило легкое раздражение, донесся откуда-то из глубины гостиной.

Я снова постучала:

– Да кто там? – услышала я.

На этот раз в его голосе отчетливо слышалось раздражение.

– Себастьян? – позвала я.

И вот он уже стоит у двери и смотрит на меня сквозь сетку от насекомых.

Я бы хотела сказать, что его вид не произвел на меня впечатления, что я была разочарована. Но это было бы неправдой. Я чувствовала, что меня тянет к нему так же, как в тот день, когда я впервые увидела его на уроке математики.

Себастьян выглядел удивленным.

– В чем дело?

– Я приехала попрощаться.

– А, – сказал он, открывая дверь и выходя на улицу. – Куда ты едешь?

– В Нью-Йорк. Меня приняли на курсы писательского мастерства, – сказала я быстро. – Я написала тебе записку. Хотела оставить ее под дворником на лобовом стекле, но…

Я достала свернутый в трубочку листок и передала ему. Он бегло просмотрел записку.

– Ну, – произнес Себастьян с глуповатой улыбкой. – Желаю удачи.

Он скомкал записку и вернул ее мне.

– Что будешь делать? В смысле летом, – быстро спросила я, опасаясь, что он вот-вот уйдет, и желая задержать его хоть на мгновение.

– Франция, – ответил он. – Поеду во Францию. Хочешь со мной? – внезапно ухмыльнувшись, спросил он.

У меня есть теория: если кто-то тебя однажды обидел, второй раз ему уже этого не сделать.

Поезд подрагивает на ходу. Мы проезжаем мимо выселенных зданий, сплошь покрытых граффити, щитов с рекламой зубной пасты и крема от геморроя. Изображенная на одном из щитов девушка одета, как русалка. Она указывает на слова «Позвони мне!», написанные крупными заглавными буквами. Потом пейзаж за окном исчезает – мы заехали в туннель.

– Нью-Йорк Сити, – возвещает кондуктор. – Станция Пенн.

Я закрываю журнал и залезаю в недра чемодана. Лампы освещения вагона мигают, затем отключаются. И, подобно новорожденному, я иду в новый мир сквозь тьму.

Эскалатор. Бесконечная лента, которая движется вечно. Я попадаю в огромное помещение, пол которого покрыт плиткой, как в ванной. В нем стоит резкий запах мочи и горячего пота. Станция Пенн. Везде люди.

Останавливаюсь, чтобы поправить шляпку. Она из гардероба бабушки, с длинным плюмажем и коротенькой вуалью. По какой-то причине я подумала, что ее нужно надеть. Мне хотелось прибыть в Нью-Йорк в шляпке.

Такая фантазия пришла мне в голову.

– Смотри, куда идешь!

– С дороги!

– Ты вообще видишь, куда идешь?

Я вижу даму средних лет в черном костюме, взгляд ее еще мрачнее, чем ткань одежды.

– Выход? Такси? – спрашиваю я.

– Туда, – отвечает она, указывая на другой эскалатор, конца которого не видно. Такое впечатление, что ступени, ведут в никуда. Я вступаю на него, стараясь не уронить чемодан. За мной на лестнице оказывается человек в полосатых брюках и забавной кепке. Он размахивает руками. Глаза его скрыты за зелеными стеклами очков в золотой оправе.

– Эй, малышка, ты, кажется, потерялась.

– Нет, – отвечаю я.

– Точно? – спрашивает он. – А то у меня есть отличное местечко, где ты могла бы остановиться. Очень хорошее местечко. Горячий душ, свежие простыни. Давай помогу тебе с чемоданом, дорогая, он, похоже, очень тяжелый…

– У меня есть где остановиться. Спасибо.

Он пожимает плечами и уходит куда-то сквозь раздвижные двери.

– Эй, эй! – кричит кто-то нетерпеливо. – Тебе такси нужно или как? Я не буду стоять тут весь день…

– Да, конечно, – отвечаю я покорно и тащу чемодан через улицу к желтому такси. Дойдя до тротуара, я обессиленно опускаю чемодан на бордюр и ставлю на него сумочку, подхожу к открытому окну машины.

– Сколько? – спрашиваю я.

– Куда ехать?

Я оборачиваюсь, чтобы взять сумочку, достать блокнот и сказать таксисту адрес.

– Что?

– Минутку, сэр…

– В чем дело?

– Ни в чем.

Я заглядываю за чемодан в поисках сумочки. Наверное, она упала. Сердце екает, и я краснею от ужаса и стыда.

Сумки нет.

– Куда ехать? – отрывисто повторяет таксист.

– Вы едете на этом такси или нет? – спрашивает мужчина в сером костюме.

– Я… Нет…

Человек протискивается мимо меня, садится в машину и захлопывает за собой дверь.

Меня ограбили.

Я смотрю в открытое жерло станции Пенн. Нет. Назад я не поеду. Ни за что.

Но денег у меня больше нет. И даже нет адреса того места, где я должна остановиться. Я могла бы позвонить Джорджу, но теперь у меня нет и его телефона.

Мимо проходят двое. У одного в руках огромный бумбокс. Из динамиков грохочет музыка диско. Композиция называется «Мачо».

Поднимаю чемодан. Поток людей несет, меня через Седьмую авеню. Я оказываюсь напротив блока телефонных будок.

– Простите, – обращаюсь я к прохожим. – У вас не найдется мелочи позвонить?

В Каслбери я бы никогда не позволила себе попрошайничать. Но мне совершенно ясно, что я уже не в Каслбери. Мною овладевает отчаяние.

– Дам тебе пятьдесят центов за шляпку, – обращается ко мне веселый молодой человек.

– За шляпку?

– Да, – говорит он. – Это перо. Слишком уж длинное.

– Она принадлежала моей бабушке.

– Ну, понятно. Пятьдесят центов. Бери, если хочешь.

– Хорошо.

Молодой человек кладет мне в руку пять даймов.

Я закладываю в щелку первую монету.

– Оператор.

– У вас есть номер Джорджа Картера?

– У меня в списке пятнадцать Джорджей Картеров. Какой адрес?

– Пятая авеню?

– На Пятой авеню, угол Семьдесят второй, живет Уильям Картер. Дать вам номер?

– Да.

Она диктует номер, я повторяю его снова и снова и закладываю в щелку автомата вторую монетку.

Трубку берет женщина.

– Алло? – говорит она с сильным немецким акцентом.

– Здесь живет Джордж Картер?

– Мистер Картер? Да, здесь.

Слава богу.

– Могу я с ним поговорить?

– Его нет.

– Нет?

– Да, его нет дома. Я не знаю, когда он вернется. Он никогда мне не сообщает.

– Но…

– Хотите оставить для него сообщение?

– Да, – отвечаю я в отчаянии. – Пожалуйста, сообщите ему, что звонила Кэрри Брэдшоу.

Кладу трубку и закрываю лицо рукой. Что теперь делать? Внезапно я чувствую себя усталой и расстроенной. В крови бурлит адреналин. Беру чемодан и собираюсь уходить. Пройдя один квартал, приходится сделать остановку. Сажусь на чемодан, чтобы отдохнуть. Вот черт. У меня в кармане всего тридцать центов, в чемодане только одежда и журнал. Внезапно я вскакиваю, открываю чемодан и вынимаю журнал. Неужели мне повезло? Тогда в доме Донны ЛаДонны он был при мне.

Быстро листаю страницы, проскакиваю записи, сделанные для статьи о пчеле-королеве, о принце-ботанике и о Лали с Себастьяном, и наконец нахожу нужную мне запись. Она на странице – единственная. Сделана безумным витиеватым почерком Донны и трижды обведена. Телефонный номер и имя под ним.

Тащу чемодан к углу дома, где расположен еще один блок телефонных будок. Трясущейся рукой закладываю в щель третью монету. Набираю номер. Слушаю долгие гудки. Семь. Девять, Десять. После двенадцатого гудка кто-то берет трубку.

– Наверное, ты по мне уже сильно соскучился.

Голос томный, сексуальный. Стою, стараюсь дышать ровно, не знаю, что сказать.

– Алло? Чарли, это ты? – И далее, дразня: – Если ты не хочешь со мной разговаривать…

– Подождите, – пищу я в трубку.

– Да? – В голосе появляется оттенок подозрительности.

Перевожу дыхание.

– Саманта Джонс? – спрашиваю я наконец.