Текст книги "Милые чудовища"

Автор книги: Келли Линк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

– Ты собиралась рассказать мне что-нибудь о своей жизни, – напомнил он.

– Скучная, – сказала Глория Пальник. – Короткая. Окончена.

– Не слишком-то много материала для работы. Разве что ты хочешь на выходе получить хокку…

– Расскажи мне о той девушке, которую ты пытался откопать, – попросила Глория. – Той, которой ты посвящал стихи.

– Ее звали Бетани, – ответил Майлз. – Она погибла в автокатастрофе.

– Она была хорошенькая? – спросила Глория.

– Ага, – подтвердил Майлз.

– И очень тебе нравилась, – добавила Глория.

– Ага, – сказал Майлз.

– А ты вообще уверен, что ты поэт? – усомнилась Глория.

Майлз молчал. И остервенело грыз свой кусок говядины. На вкус мясо напоминало землю. Может, он напишет об этом стихотворение. И уж тогда-то Глория Пальник поверит.

Наконец он проглотил мясо и спросил:

– Как ты оказалась в могиле Бетани?

– А я откуда знаю? – ответила она. Девушка сидела напротив него, привалившись к бетонному Будде размером с трехлетнего младенца, только гораздо толще и святее.

Волосы свисали ей на лицо, прямо как у героини японских ужастиков. – Ты что, думаешь, мы с Бетани поменялись гробами просто так, по приколу?

– А Бетани, она теперь такая же, как ты? – спросил Майлз. – У нее тоже странные волосы, и она тоже гоняется за людьми и пугает их просто так, по приколу?

– Нет, – сказала мертвая девушка сквозь завесу волос. – Не просто по приколу. Хотя что плохого в том, чтобы слегка поразвлечься? Со временем становится тоскливо. И почему это мы должны перестать веселиться? Только потому, что умерли? На том свете не особенно-то много радостей, к твоему сведениию. Никаких тебе вечеринок, дьявольских коктейлей и настольных игр.

– Знаешь, что странно? – сказал Майлз. – Ты говоришь совсем как она. Как Бетани. Очень в ее духе.

– Это было тупо с твоей стороны – пытаться вернуть стихи, – заявила мертвая девушка. – Нельзя подарить что-то, а потом забрать подарок назад.

– Я просто скучаю по ней, – сказал Майлз. И заплакал.

Прошло несколько минут, потом мертвая девушка встала и направилась к нему. Взяла в горсть прядь волос и вытерла ему лицо. Они были мягкие, хорошо впитывали влагу, у Майлза от их прикосновения побежали по коже мурашки. Он прекратил плакать – должно быть, именно на это мертвая девушка и рассчитывала.

– Поезжай домой, – сказала она.

Майлз помотал головой.

– Нет, – наконец сумел вымолвить он. Его трясло, как в лихорадке.

– Почему нет? – поинтересовалась мертвая девушка.

– Потому что, если я поеду домой, ты уже будешь поджидать меня там. И сожрешь моих родителей или расскажешь, что я раскопал могилу Бетани. Да и то напортачил, даже в таком деле.

– Я ничего этого не сделаю, – сказала мертвая девушка. – Обещаю.

– Правда?

– Правда, обещаю, – сказала она. – Прости, что дразнила тебя, Майлз.

– Ничего, все нормально, – Майлз встал. Он стоял и смотрел на нее сверху вниз. Как будто хотел о чем-то ее спросить, но передумал. Она все это видела и понимала, какие чувства его терзают. Он знал, что должен уйти не медля, пока она его отпускает. Он не хотел все испортить, спросив что-нибудь нелепое, очевидное и глупое. Ее это вполне устраивало. Она не была уверена, что он не ляпнет что-то такое, от чего снова взбудоражатся ее волосы. Не говоря уж о татуировке. Хотя он вроде бы не заметил, что ее татуировка начала чесаться и саднить.

– До свидания, – выдавил Майлз наконец. Казалось, он ждал, будто она сейчас возьмет и пожмет ему руку, но когда девушка вместо руки протянула прядь волос, он развернулся и убежал. Это выглядело не самым достойным образом. И еще мертвая девушка не могла не обратить внимания, что он второпях бросил свою обувь и велосипед.

Мертвая девушка прошлась по комнате, беря в руки то одну вещицу, то другую, а потом ставя их на место. Она пнула коробку с «Монополией», с детства ненавидела эту игру. У мертвецов есть кое-какие преимущества, по крайней мере, никто больше не заставляет тебя играть в «Монополию».

В конце концов она наткнулась на статуэтку св. Франциска, чья голова откололась много лет назад во время импровизированной партии в крокет. Бетани Болдуин слепила для св. Франциска из пластилина новую голову, как у бога Ганеши [3]3
  Индийское божество с головой слона.


[Закрыть]причем довольно корявую. Если снять пластилиновую слоновью голову, то внутри статуэтки обнаружится пустое пространство, где Майлз и Бетани оставляли друг для друга тайные послания и другие мелочи. Мертвая девушка сунула руку под футболку, в полость, где раньше помещались ее самые интересные и полезные органы (после смерти она стала донором органов, и их все вынули). Там, в безопасности, она хранила стихи Майлза.

Она сложила исписанные листы покомпактнее, затолкала их внутрь св. Франциска, а потом приделала голову Ганеши на место. Может, когда-нибудь Майлз найдет их. Хотела бы она видеть выражение его лица в этот момент.

Нам нечасто выпадает случай увидеть наших умерших близких. И еще реже мы узнаем их, когда встречаем. Глаза миссис Болдуин распахнулись. Она увидела мертвую девушку и улыбнулась.

– Бетани, – сказала она.

Бетани присела на мамину постель. Взяла мать за руку. Если миссис Болдуин и подумала, что рука у Бетани чересчур холодная, вслух она этого не сказала. Она крепко сжала пальцы дочери.

– Ты мне снилась, – сказала мать. – Снилось, будто ты играешь в мюзикле Эндрю Ллойда Уэббера.

– Это был всего лишь сон, – промолвила Бетани.

Миссис Болдуин протянула свободную руку и дотронулась до волос Бетани.

– У тебя стали совсем другие волосы, – сказала она. – Мне нравится.

Они обе умолкли. Волосы Бетани замерли в полной неподвижности. Наверное, были польщены.

– Спасибо, что вернулась, – произнесла наконец миссис Болдуин.

– Я не смогу остаться, – сказала Бетани.

Миссис Болдуин сжала руку дочери еще крепче.

– Я пойду с тобой. Ты ведь поэтому пришла, правда? Потому что я тоже умерла?

Бетани покачала головой.

– Нет. Извини. Ты не умерла. Во всем виноват Майлз. Это он меня откопал.

– Что он сделал?! – переспросила миссис Болдуин, разом позабыв о легкой грусти и разочаровании, которые она испытала, узнав, что еще жива.

– Он хотел забрать свои стихи, – сказала Бетани. – Те, которые подарил мне.

– Вот идиот, – сказала миссис Болдуин. Именно чего-то в этом роде она от него и ждала. Задним умом, разумеется. Потому что кто же на самом деле ждет таких вещей? – И как ты с ним поступила?

– Сыграла с ним хорошую шутку, – сказала Бетани. Она никогда толком не пыталась объяснить матери суть ее отношений с Майлзом. А теперь это казалось особенно бесполезным. Бетани пошевелила пальцами, и мать немедленно выпустила ее руку.

Как бывшая буддистка, миссис Болдуин всегда понимала: если вцепиться в своего ребенка слишком крепко, в конце концов оттолкнешь его от себя. Хотя после смерти дочери она и повторяла себе, что, мол, надо было держать ее при себе покрепче. Она пожирала Бетани глазами. Заметив у нее на плече татуировку, мать разглядывала ее одновременно с неодобрением и восторгом. С неодобрением, потому что однажды Бетани, возможно, пожалеет, что наколола себе кобру, обвивающуюся вокруг бицепса. И с восторгом, потому что татуировка некоторым образом придавала Бетани материальности, делала ее реальной. Это был не просто сон. Мюзикл Эндрю Ллойда Уэббера – это да. Но ей бы никогда в жизни не приснилось, что ее дочь ожила, сделала татуировку и отрастила длинную, шевелящуюся и темную, как полночь, гриву волос.

– Мне пора, – сказала Бетани. И повернула голову к окну, будто прислушиваясь к какому-то далекому звуку.

– О, – только и сказала мать, пытаясь сделать вид, что не переживает. Она решила не спрашивать: «Вернешься ли ты?» Она, конечно, бывшая буддистка, но все-таки не настолько бывшая. Она по-прежнему стремилась избавиться от всех желаний, от всех надежд, от самой себя. Когда человек вроде миссис Болдуин вдруг осознает, что его жизнь после фатальной катастрофы пошла прахом, он может ухватиться за свою веру, как за спасательный круг, даже если эта вера учит, что хвататься вообще не следует, ни за что. Когда-то миссис Болдуин относилась к буддизму со всей серьезностью, раньше, пока на место веры не пришло преподавание в школе.

Бетани встала.

– Прости, мне стыдно, что раздолбала машину, – сказала она, хотя это была не совсем правда. Она испытывала бы стыд, если бы все еще была жива. Но она умерла. Она больше не знала, как это – стыдиться. И чем дольше она тут оставалась, тем яснее становилось, что ее волосы вот-вот вытворят что-нибудь действительно ужасное. Ее волосы – это вам не добропорядочные буддистские волосы. Они недолюбливали мир живых и любые объекты из мира живых, самым непросветленным образом недолюбливали. Не было в волосах Бетани ничего светлого или просветленного. Они ничего не знали о надеждах, зато у них были свои желания и устремления. И лучше об этих устремлениях не упоминать. Что же до татуировки – та просто хотела, чтобы ее оставили в покое. И позволили есть людей, хотя бы время от времени.

Когда Бетани поднялась, миссис Болдуин неожиданно сказала:

– Я подумывала о том, чтобы уйти с работы. Не подменять больше других учителей в местной школе.

Бетани ждала продолжения.

– Я могла бы поехать в Японию и преподавать там английский, – сказала миссис Болдуин. – Продать дом, собрать манатки и вперед. Как тебе такая мысль? Нет возражений?

Бетани не возражала. Она наклонилась и поцеловала маму в лоб. На коже остался отпечаток вишневой гигиенической помады. Когда дочь ушла, миссис Болдуин встала и надела халат, тот, который с белыми цаплями и лягушками. Потом спустилась на первый этаж, сварила кофе, присела за кухонный стол и долго сидела, глядя в никуда. Кофе остыл, а она даже не заметила.

Мертвая девушка покинула город на рассвете. Я не скажу вам, куда она направилась. Может, она нанялась в цирк и исполняла опасные акробатические трюки на трапеции – отличное применение для ее волос, чтобы не скучали и не строили планы по уничтожению всего прекрасного, чистого и доброго на земле. Может, она обрила голову, отправилась в паломничество в какой-нибудь дальний буддистский монастырь и вернулась оттуда героиней боевика – девушкой с темным прошлым, владеющей каким-то убийственным боевым искусством. Может, время от времени она посылала своей матери открытки. Может, она писала их прямо в ходе цирковых представлений, окуная кончики волос в чернильницу. За этими открытками, не говоря уж о свитках с ее каллиграфическими письменами, теперь вовсю охотятся коллекционеры. У меня есть две таких.

Майлз на несколько лет прекратил писать стихи. Он так и не вернулся за своим велосипедом. Он сторонился кладбищ и девушек с длинными волосами. Последние сведения о нем, которые дошли до меня – это что он работает на одном телеканале, пишет тематические хокку для прогнозов погоды. Одно из самых известных его хокку посвящено тропическому урагану «Сьюзи». Звучит оно примерно так:

 
Девушка в спешке проходит.
Буйная грива волос.
Черные демоны в них.
 

Колдуны из Перфила

Женщина, продававшая на рынке Перфила травяные корзиночки с пиявками и маринованную свеклу, отнеслась к тетушке Лука с сочувствием.

– Сама управляешься, моя дорогая?

Тетушка Лука кивнула. Она все еще держала в руках сережки и надеялась их кому-нибудь сбыть. Поезд на Квал уходил утром, а билеты нынче не дешевы. Ее дочь Хальса, двоюродная сестра Лука, дулась. Она хотела, чтобы сережки достались ей. Близнецы держались за руки и глазели по сторонам.

Лук думал, что свекла красивее, чем сережки его матери. Свекла была приятнее на вид, бархатистая и загадочная, будто маринованные звезды в сверкающих банках. Луку за весь день так и не случилось поесть. Его желудок был пуст, а голова полна мыслями о рыночной толпе. О Хальсе, мечтавшей о сережках; о равнодушной любезности рыночной торговки; о тревогах его тетушки, от которых любого взяла бы тоска. За другим прилавком стоял мужчина, у него болела жена. Она кашляла кровью. Мимо прошла девушка. Она думала о мужчине, ушедшем на войну. Он уже не вернется. Лук снова задумался о свекле.

– Заботишься о детях, значит? – продолжала торговка. – Настали нелегкие времена. Откуда вы с этим выводком взялись-то, а?

– Из Лэббита, а до того – из Ларча, – ответила тетушка Лука. – Мы пытаемся добраться до Квала. Там семья моего мужа. У меня на продажу вот эти сережки и подсвечники.

Женщина только головой покачала.

– Никто их не купит, – сказала она. – А если купит, то не даст хорошей цены. Рынок переполнен беженцами, все распродают остатки своего скарба.

– Так что же мне делать?! – воскликнула тетушка Лука. Она не ждала ответа, но торговка сказала:

– Сегодня на рынок опять явится человек, скупающий детей для колдунов из Перфила. Он платит неплохие деньги, и, говорят, с детьми там обращаются как следует.

Все колдуны странные, но колдуны из Перфила страннее всех. Они строят в болотах Перфила высокие башни и живут там, как отшельники, в одиноких маленьких кельях на самом верху. Они редко спускаются вниз, и никто не знает наверняка, на что годна их магия. Над болотами по ночам мотаются зыбкие огни, похожие на шары тошнотворно-зеленого пламени, охотятся неизвестно за чем. Иногда башни рушатся, и тогда над расколотыми камнями, словно призрачные белые руки, протягиваются колючие сорняки и кувшинки, а потом болотная жижа постепенно заглатывает обломки.

Всем известно, что там, под болотной грязью, таятся кости колдунов, а рыбы и птицы, живущие на болоте, – весьма причудливые создания. В них скрыта магия. Мальчишки подзуживают друг друга сходить на болота порыбачить. Иногда какому-нибудь храбрецу удается что-нибудь поймать в мутных, грязных болотных лужах, и тогда рыба обращается к нему по имени и умоляет отпустить ее. Если не дать рыбе уплыть, она, хватая ртом воздух, скажет тебе, когда и как ты умрешь. А если приготовить и съесть ее, тебе приснятся сны колдунов. А вот если рыбу отпустить, она раскроет тебе тайну.

Вот что жители города Перфил рассказывают о колдунах из Перфила.

Всем известно, что колдуны из Перфила разговаривают с демонами, не терпят солнечного света, и еще у них длинные подвижные носы, как у крыс. Они никогда не моются.

Всем известно, что колдунам из Перфила многие сотни лет. Они сидят в своих башнях, свесив из окон удочки, и с помощью магии приманивают добычу. Рыбу они едят сырой, а потом выкидывают рыбьи кости в окно, точно так же, как выкидывают содержимое ночных горшков. У колдунов из Перфила мерзкие привычки и совершенно никаких манер.

Всем известно: когда колдунам из Перфила надоедает рыба, они принимаются есть детей.

Вот что Хальса рассказала своим братьям и Луку, пока тетушка Лука торговалась на перфильском рынке с секретарем колдуна.

Секретаря колдуна звали Толсет, на поясе он носил меч. Это был чернокожий мужчина с бело-розовыми пятнами на лице и на тыльной стороне ладоней. Лук никогда прежде не видел двухцветных людей.

Толсет дал Луку и его двоюродным братьям по конфете.

– Умеет ли кто-нибудь из них петь? – спросил он у тетушки Лука.

Та ответствовала, что петь дети должны. У близнецов, Мика и Бонти, были сильные и чистые сопрано, а когда пела Хальса, все на рынке затихали и вслушивались. Голос Хальсы был как мед, и как солнечные лучи, и как сладкая вода.

Лук петь любил, правда, никто не любил его слушать. Когда настал его черед, он раскрыл рот и вдруг вспомнил о матери. К глазам подступили слезы. Песня, лившаяся из его гортани, была незнакома ему самому. Даже наречие было какое-то не такое. Хальса скосила глаза и показала ему язык. Лук все пел.

– Хватит, – оборвал мальчишку Толсет и ткнул в его сторону пальцем. – Ты, парень, квакаешь как жаба. Молчать умеешь?

– Он вообще тихий, – заверила тетушка Лука. – Его родители умерли. Ест он немного, зато достаточно сильный. Он родом из Ларча. И еще он не боится, прошу прощения, колдовского сословия. В Ларче колдунов нету, но его мать умела с легкостью находить потерянные вещи. И на коров чары накладывала, чтобы скотина всегда возвращалась домой.

– А лет ему сколько? – осведомился Толсет.

– Одиннадцать, – ответила тетушка Лука, и Толсет хмыкнул.

– Для своего возраста мал, – он окинул Лука придирчивым взглядом. Потом покосился на Хальсу: та стояла, скрестив руки на груди и скорчив недовольную гримасу. – Ну что, пойдешь со мной, парень?

Тетушка слегка подтолкнула Лука, и тот кивнул.

– Прости, что так вышло, – сказала мальчику тетушка, – но тут уж ничего не попишешь. Я обещала твоей матери, что как следует тебя пристрою. Это самое лучшее, что я могла сделать.

Лук ничего не сказал. Он знал, что тетушка продала бы секретарю волшебника и Хальсу и еще сочла бы это большой удачей для дочки. Однако тетушка все же обрадовалась, когда Толсет выбрал Лука, а не девочку. Это читалось у нее на лице.

Толсет заплатил тетушке двадцать четыре медных рыбки – чуть больше, чем ушло на похороны родителей Лука, но чуть меньше, чем отец Лука заплатил за самую лучшую из своих дойных коров два года назад. Знать цену вещам очень важно. Корова уже успела умереть, как и отец Лука.

– Веди себя хорошо, – сказала тетушка. – Вот, возьми. – Она сунула Луку сережку его матери. В форме змеи. Кончик изогнутого хвоста помещался у змеи во рту. Лук, сколько себя помнил, все гадал, не удивляется ли сама змея своей судьбе: провести целую вечность с собственной плотью во рту – это вам не шутка. А может, она не удивляется, а постоянно злится, прямо как Хальса.

Девчонка недовольно поджала губы. Обнимая Лука на прощание, она прошипела:

– Отдай ее мне, паршивец.

Хальса уже завладела деревянной лошадкой, которую вырезал отец Лука, и ножом Лука с костяной рукояткой.

Лук попытался вырваться, но она вцепилась в него намертво, будто никак не могла с ним расстаться.

– Он тебя сожрет! – пообещала она. – Колдун засунет тебя в печку и поджарит, как молочного поросеночка! Так что отдавай мне сережку. Молочным поросятам сережки без надобности!

Наконец Луку удалось вывернуться. Секретарь колдуна внимательно наблюдал за происходящим. Интересно, слышал ли он слова Хальсы. Разумеется, любой, кто хотел раздобыть ребенка на обед, выбрал бы Хальсу, а не Лука. Хальса была старше, крупнее и пухлее. С другой стороны, любой, кто пригляделся бы к Хальсе получше, предположил бы, что на вкус она прокисшая и противная. Если в Хальсе и было что-то сладкое, так это голос. Даже Лук любил слушать, как Хальса поет.

Мик и Бонти одарили Лука быстрыми робкими поцелуями в щеку. Он знал: они бы предпочли, чтобы секретарь колдуна купил Хальсу. Теперь, в отсутствие Лука, Хальса примется мучить, дразнить и задирать не кого-нибудь, а их.

Толсет вскочил на лошадь. Потом наклонился.

– Ну давай же, парень, – сказал он и протянул Луку пятнистую ладонь. Лук ухватился за нее.

Лошадь была теплой, а ее широкая спина находилась очень далеко от земли. Седла и поводьев не было, только что-то вроде плетеной упряжи и по корзине с каждого боку. Корзины набиты купленным на рынке добром. Толсет управлял лошадью, сжимая ее круп коленками, а Лук крепко держался за его пояс.

– Что за песню ты пел? – спросил Толсет. – Где ты ее выучил?

– Не знаю, – признался Лук. Оказалось, эту песню пела Толсету мать, когда тот был совсем маленьким. Лук не мог толком сказать, о чем там поется, да Толсет и сам этого не знал. Там было что-то про озеро и лодку, что-то про девочку, которая съела луну.

Рыночная площадь была запружена торговцами. Вознесшись над толпой, Лук на мгновение почувствовал себя принцем – словно бы он мог позволить себе купить все, что пожелает. Его взгляд упал на лоток, где продавали яблоки, картошку и горячие пирожки с луком-пореем. Рот наполнился слюной. С одной стороны виднелся лоток с благовониями, с другой – сидела гадалка. На вокзале выстроилась целая очередь, все хотели купить билеты до Квала. Утром отсюда отправится поезд, и тетушка Лука с Хальсой и близнецами уедет на нем. Это опасное путешествие. На перегоне отсюда до Квала расположились вражеские войска. Обернувшись к тетушке, Лук чуть было не пожалел об этом – наверняка она решит, что он станет умолять ее не отдавать его секретарю колдуна… И все же он сказал ей:

– Не надо ехать в Квал.

Хотя ему было прекрасно известно, что она все равно поедет. Никто никогда не слушался Лука.

Лошадь резко вскинула голову. Секретарь колдуна успокаивающе зашептал: «Тшшш-тшшш», – а потом откинулся назад. Казалось, он никак не мог принять какое-то важное решение. Лук еще раз обернулся и посмотрел на тетушку. За два года, прожитых с ней, он так ни разу и не видел на ее губах улыбки. Она не улыбалась и сейчас, хотя двадцать четыре медных рыбки – немалая сумма, и хотя она сдержала обещание, данное матери Лука. Мать Лука улыбалась часто, несмотря на то, что зубы у нее были неважные.

– Он тебя слопает! – крикнула Хальса Луку. – Или утопит тебя в болоте! Разрежет тебя на мелкие кусочки и насадит твои пальцы на крючок как наживку! – Она притопнула ногой.

– Хальса! – одернула ее мать.

– Я поразмыслил как следует, – сказал Толсет, – пожалуй, возьму-ка я лучше девчонку. Продадите мне ее вместо парнишки?

– Что?! – воскликнула Хальса.

– Что?! – повторила за ней тетушка Лука.

– Нет! – запротестовал Лук, но Толсет уже достал кошелек. Должно быть, Хальса стоила дороже, чем щуплый мальчишка с плохим голосом. А тетушка Лука отчаянно нуждалась в деньгах. Так что Хальса очутилась на лошади позади Толсета, а Луку оставалось только смотреть, как его вредная двоюродная сестра и прислужник колдуна растворяются вдали.

И тут в голове у Лука прозвучал голос.

– Не переживай, парень. Всё будет хорошо, всё сложится, как надо. – Голос был как у Толсета, немного веселый, немного грустный.

О колдунах из Перфила ходят разные байки. Например, о том, как один из них влюбился в церковный колокол. Сначала он пытался расплатиться за него золотом, но когда церковь отказалась от денег, он украл колокол при помощи магии. На обратном пути через болота колдун с колоколом в руках летел слишком низко, и дьявол, протянув лапу, ухватил его за пятку. Колдун выронил колокол, и тот погрузился в болото, сгинул навсегда. Голос у колокола из-за грязи и мха совсем пропал, однако колдун не прекращал поисков и звал его по имени. Колокол не откликался, колдун исхудал и умер от горя. Рыбаки говорят, мертвый колдун по-прежнему летает над болотами и призывает свой утерянный колокол.

Всем известно, что колдуны упрямы, и каждого из них ждет печальный конец. Ни один колдун не принес никому пользы, а если кто и пытался, то сделал только хуже. Ни один колдун еще не остановил ни одной войны и не починил ни одного забора. Вот и пусть сидят в своих болотах подальше от греха и от обычных людей – крестьян, и солдат, и торговцев, и королей.

– Ну что ж, – промолвила тетушка Лука. Толсет и Хальса скрылись из поля зрения, и тетушка как-то разом угасла. – Пойдем.

Они поплелись обратно через весь рынок. Тетушка купила детям по лепешке из сладкого риса. Лук съел свою порцию и сам того не заметил: с тех пор, как слуга колдуна увез вместо него Хальсу, Лук словно раздвоился. Один Лук остался здесь, на рынке, а другой ехал прочь вместе с Толсетом и Хальсой. Он стоял и одновременно удалялся, и от этого у обоих Луков страшно кружилась голова. Рыночный Лук с полным риса ртом запнулся, и тетушка подхватила его под локоть.

– Мы детей не едим, – говорил Толсет, – у нас в болотах полно рыбы и птицы.

– Да знаю я, – отозвалась Хальса. Судя по голосу, она злилась. – И еще колдуны живут в домах с кучей лестниц. В башнях. Потому что они мнят себя намного лучше всех остальных. Возвышаются над всем миром.

– А откуда ты знаешь про колдунов из Перфила? – спросил Толсет.

– От рыночной торговки, – объяснила Хальса, – и еще от разных других на рынке. Некоторые боятся колдунов, а другие в них не верят. Думают, это все детские сказочки, вроде слухов о том, что на болотах полно беглых рабов и дезертиров. Никто не знает, почему эти колдуны явились к нам и понастроили башен в болотах Перфила, где земля мягкая, как сыр, и где никто их не найдет. А кстати, почему колдуны живут на болотах?

– Потому что болота полны магии, – сказал Толсет.

– А тогда зачем они строят такие высокие башни? – спросила Хальса.

– Потому что колдуны любопытны, – объяснил Толсет. – Им нравится, когда можно видеть как можно дальше. Им нравится быть как можно ближе к звездам. И еще им не нравится, когда им мешают люди, задающие много вопросов.

– Зачем колдуны покупают детей? – спросила Хальса.

– Чтобы те бегали вверх-вниз по лестницам, – сказал Толсет, – носили им воду для мытья, доставляли сообщения, подавали им завтраки, обеды, полдники и ужины. Колдуны вечно голодны.

– Вот и я тоже, – сказала Хальса.

– Держи. – Толсет протянул Хальсе яблоко. – Ты видишь, что творится у людей в головах. Видишь то, что должно случиться.

– Да, – сказала Хальса. – Иногда. – Яблоко было морщинистое, но сладкое.

– У твоего двоюродного брата тоже есть дар, – сказал Толсет.

– У Лука? – презрительно переспросила Хальса. Лук понял, что Хальса никогда не считала это за дар. Неудивительно, что она сама предпочитала его скрывать.

– А можешь разглядеть, что происходит у меня в голове прямо сейчас? – спросил Толсет.

Хальса посмотрела на него. И Лук тоже посмотрел. Там, в голове у Толсета, не было ни любопытства, ни страха. Ничего не было. Не было там и Толсета, слуги колдуна. Лишь соленая вода и парящие над ней одинокие белые птицы.

«Это прекрасно», – вымолвил Лук.

– Что? – переспросила его тетушка, на рынке. – Лук, присядь-ка, дитя мое.

– Да, многие бы с этим согласились, – сказал Толсет, отвечая Луку. Хальса не сказала ничего, только нахмурилась.

Толсет и Хальса проехали через город, потом выбрались за ворота и очутились на дороге, которая вела назад, к Лэббиту, и дальше, на восток. По этой дороге ночью и днем двигались беженцы. В основном, женщины и дети, и все они были напуганы. Ходили слухи, что следом за ними идут войска. Поговаривали, что король в припадке безумия убил своего младшего сына. Лук видел шахматную партию: встревоженный мальчик с узким лицом и желтыми волосами, примерно его, Лука, ровесник, сделал ход черной королевой, а потом фигуры рассыпались по каменному полу. Там была женщина, она что-то говорила. Мальчик наклонился, чтобы собрать раскатившиеся фигуры. Король смеялся. У него в руке был меч, он опустил оружие, на клинке была кровь. Лук никогда раньше не видел короля, зато видел много вооруженных мужчин. Много мужчин с мечами, обагренными кровью.

Толсет и Хальса свернули с дороги и поехали вдоль широкой реки, которая больше походила не на сплошной поток, а на череду широких, мелких прудов. На противоположном берегу реки виднелись раскисшие от грязи тропки, терявшиеся в густых зарослях ягодного кустарника. Казалось, за ними кто-то наблюдает. Не покидало ощущение, будто рядом незримо присутствует кто-то живой, хитрый и любопытный, наполовину спящий, наполовину выжидающий; что-то тайное, невидимое гудело, словно сам воздух был напоен магией.

– Ягодки! Спелые и сладкие! – снова и снова выпевала девушка-торговка на рынке. Луку хотелось, чтобы она замолчала. Его тетушка купила хлеба, соли и твердого сыра, а потом сунула все это в руки Луку.

– Сперва будет не по себе, – говорил Толсет. – Болота Перфила настолько переполнены магией, что высасывают все остальные виды волшебства. Колдовать в болотах Перфила могут одни только колдуны из Перфила. А еще там полно насекомых.

– Я не желаю связываться ни с каким колдовством, – чопорно заявила Хальса.

И опять Лук попытался заглянуть в мысли Толсета, но опять увидел только болота. Белые цветы с мясистыми восковыми лепестками и плакучие деревья, свесившие свои длинные коричневые пальцы в воду, будто в надежде поймать рыбешку.

Толсет рассмеялся.

– Я чувствую, как ты смотришь, – сказал он. – Не смотри слишком долго, а то свалишься и утонешь.

– Никуда я не смотрю! – возразила Хальса. Но на самом-то деле она смотрела. Лук чувствовал, что она смотрит, точно так же он чувствовал, когда она поворачивала ключ в замке.

У болот был соленый, густой запах, как у миски бульона. Лошадь Толсета брела иноходью, ее копыта увязали в грязи. У них за спиной вода тут же заполняла углубления. Жирные, лоснящиеся мухи, трепеща крыльями, облепляли тростник, а в озерце прозрачной воды Лук разглядел змею, свернувшуюся зеленой лентой среди водорослей, мягких, как облако волос.

– Подожди меня тут и присмотри за Миком и Бонти, – сказала тетушка. – Я схожу на вокзал. Лук, да что это с тобой? Все в порядке?

Лук с мечтательным видом кивнул.

Толсет и Хальса все углублялись в болота, оставляя позади удобную дорогу, перфильский рынок и Лука. Это было совсем не то же самое, что путь до Перфила – в спешке, посуху, в пыли и пешком. Едва только Луку или кому-то из близнецов доводилось споткнуться или отстать, как Хальса устремлялась к ним, будто подгоняющая овец пастушья собака, и принималась их щипать и раздавать подзатыльники. Трудно было себе представить, чтобы злобная, жадная и вечно недовольная Хальса обладала способностью читать мысли других людей, однако она всегда каким-то образом прознавала, если Мик или Бонти находили что-то съедобное; отыскивала сухой кусок земли для сна и чувствовала, когда приближаются солдаты и пора юркнуть с дороги в кусты.

Хальса думала о матери и братьях. Думала о том, какое лицо было у отца, когда солдаты пристрелили его за амбаром; о сережках в виде змей; о том, что поезд на Квал подорвут диверсанты. Она должна была оказаться в этом поезде и знала это. Она злилась на Толсета за то, что увез ее неизвестно куда, и на Лука – из-за того, что Толсет передумал насчет него.

Каждую минуту, ожидая возвращения тетушки, Лук видел заостренные крыши волшебных башен, подпирающих небо и словно бы ожидающих его. Он видел их прямо перед собой, сразу за рынком, а потом они вдруг уменьшались, и Лук уменьшался вместе с ними и обнаруживал, что снова очутился рядом с Толсетом и Хальсой. Их путь лежал вдоль канала с тихой, густой, как деготь, водой, заворачивал в гущу кустов, чьи ветки гнулись под тяжестью ярко-желтых ягод, а затем выворачивал обратно.

Тропа пересекалась с другими тропами, поуже и поизвилистей, почти заросшими и выглядящими весьма таинственно. Наконец они миновали рощицу душисто пахнущих деревьев и оказались на спрятанном от посторонних взоров зеленом лугу, который на вид был ненамного больше, чем рынок в Перфиле. Вблизи башни выглядели не такими уж великолепными. Они обветшали, поросли лишайником и, судя по виду, могли рухнуть в любой момент. Башни стояли гак близко друг к другу, что между ними можно было натянуть бельевую веревку (если, конечно, колдуны вообще снисходили до такой вещи, как стирка). Обитатели башен предпринимали кое-какие усилия по их укреплению: некоторые сооружения были снабжены длинными, причудливо изгибающимися опорами из наваленных камней. Лук разглядел двенадцать башен, похожих на жилые, все остальные представляли собой развалины или и вовсе каменные груды, из которых успели выгрести все, что могло послужить в качестве стройматериалов.