Текст книги "Твоя кровь, мои кости (СИ)"
Автор книги: Келли Эндрю
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
– Джеймс?
На линии послышался фоновый шум. Она услышала, как из громкоговорителя донеслось потрескивание громкой связи. И затем поверх него:
– Ты все еще там.
Его недоверие отдавалось эхом будто в жестяной банке. Его голос звучал так, словно находился за много световых лет отсюда. Дрейфуя где-то в космическом сплетении звезд, она столкнула спутник с орбиты пять долгих лет назад.
– Как ты можешь звонить мне по этому телефону? – спросила она, в то время как он сказал:
– Я, кажется, велел тебе убираться оттуда.
Она сглотнула, почувствовав кислый привкус во рту.
– Ну, я застряла.
– Застряла, – повторил Джеймс. – Как застряла?
– Во-первых, машина не заводится. Во-вторых, в лесу были люди.
На линии появилась ощутимая настороженность.
– Что за люди?
– Я никого не узнаю. Какие-то типы в плащах околачивались на границе участка. А вчера мужчина буквально – я имею в виду буквально, Джейми, – превратился в птицу прямо у меня на глазах.
Она замолчала и ждала, что он потребует больше информации… начнет колебаться, как и она, когда впервые столкнулась со сверхъестественными истинами Уиллоу-Хит. Вместо этого он выдохнул и сказал:
– Сделай мне одолжение, не разговаривай ни с кем другим, пока я не приеду.
В трубке прозвучало еще одно непонятное объявление, и Джеймс выругался. Она попыталась представить его таким, каким он мог бы выглядеть сейчас, но все, что она могла видеть, – это тощего парня в переполненном терминале, с черными волосами, вьющимися над ушами, и синяком под глазом.
– Чертово невезение, – сказал он, и в его осторожном тоне не осталось ничего, что могло бы вызвать этот образ. – Мой рейс задержали. Технические неполадки. Они ищут другой самолет, но… – он выдохнул. – Может быть, несколько часов, я не знаю. Лицо дежурного у гейта побагровело. Не внушает особого доверия.
– Хорошо, но…
– Не беспокойся о костяном страже, – перебил он ее. – Он всего лишь шарлатан. На самом деле он не превращался в птицу, это просто иллюзия. На самом деле это его единственный трюк на вечеринке.
Что-то горькое сжалось у нее в животе. Ей не понравилось, с какой легкостью он произнес это – просто шарлатан – будто он и забавный птицеподобный гость были старыми друзьями. Будто он все это время знал все секреты Уиллоу-Хит, в то время как она вела себя так, ни о чем не подозревая.
Ей хотелось настоять на своем и потребовать извинений, но она не хотела рисковать и начинать ссору. Не тогда, когда он был еще так далеко. Не тогда, когда все и так казалось таким ненадежным. Питер молчал, и, если она хотела получить ответы, ей нужно было, чтобы Джеймс заполнил пробелы.
С большим негодованием, чем она предполагала, она спросила:
– Что ему нужно от Питера?
– Забрать его, я полагаю. Отец рассказывал мне, что страж костей хранит в своей экспозиции всевозможные экспонаты. По понятным причинам его особенно интересует Питер.
Для нее это было неочевидно, хотя она и не сказала этого вслух.
– Он сказал что-то безумное, – произнесла она, чувствуя себя нелепой из-за того, что даже подумала об этом. – Он думает, что Питер бессмертен.
Единственным признаком того, что звонок не прервался, был непрерывный писк багажной тележки, которая ехала задним ходом.
– Джейми? Ты здесь?
– Тебе следует сходить в часовню, – сказал он, и его голос звучал рассеянно. – Если хочешь получить ответы, я имею в виду. Питер хранил там свои вещи. Сувениры. Думаю, они до сих пор у него под матрасом.
Она хмуро посмотрела на трубку.
– Под его матрасом?
– А где, по-твоему, он спал? На полу?
– Я не думала, что он спит в часовне.
Молния на сумке застегнулась.
– Где еще хранить идола?
Идол. Это слово было как удар холодной воды. Оно ледяными пальцами впиталось в ее кожу.
– Питер не идол. Он… он… – Но она не знала, кто он такой. Больше нет. Все ее воспоминания о нем развеялись как дым, и она больше не знала, что было реальным, а что нет.
По телефону Джеймс снова казался каким-то отстраненным.
– Послушай, не могу представить, как тебе, должно быть, трудно все это принять. Знаю, он всегда тебе нравился.
– Питер? – У нее сдавило горло. – Ни в коем случае.
– Перестань, Уайатт. Ты думала, что ты такая хитрая? Все это знали. Как думаешь, почему твои родители отослали тебя? – Его голос был прерывистым, связь то появлялась, то исчезала. – Послушай, я опоздал больше, чем хотелось бы, но делаю успехи. – Она услышала шелест ткани. Приглушенный звук динамика. Затем:
– Мне нужно идти. Послушай меня очень внимательно, хорошо? Если Питер выйдет до того, как я окажусь там, если он придет за тобой, ты убьешь его. Мне все равно как. Ты найдешь способ.
И затем он исчез, даже не попрощавшись. На линии раздался щелчок.
Уайатт застыла в наступившей тишине, чувствуя себя так, словно пропустила последнюю ступеньку лестницы. Ее желудок скрутило в бесконечном спазме. Осторожно, словно он был сделан из стекла, она повесила трубку на рычаг. Шнур был зажат в ее дрожащем кулаке, его витки безнадежно запутались.
«Не плачь», – приказала она себе, яростно моргая. – «Не плачь».
Натянув толстый вязаный свитер, она вышла в холодную утреннюю дымку. Куры разбежались при ее внезапном появлении на птичьем дворе. На крытой дранкой жердочке пегий петух пожирал ее маслянистым взглядом черных глаз. Она проигнорировала его вопросительную трель, протиснулась через плетеные из березы ворота и вышла в поле, где утренний туман стелился над лугом призрачными серыми клубками.
Если при жизни ее отца Уиллоу-Хит был шумной деревушкой, то теперь он был мертв. Не было никакого шума. Ни толпы, ни шума. Была только Уайатт Уэстлок и холод, утро было достаточно тихим, чтобы можно было услышать биение ее сердца.
Она пробиралась по траве высотой по пояс, мимо домиков для гостей, утопающих в поле чистотела, направляясь к самому северному участку вересковой пустоши, где роща смолистой древесины была мертвой и густой. Несколько пасущихся оленей бесшумно разбежались при ее приближении, и белый флаг, обозначавший их уход, был единственным признаком того, что они вообще здесь были.
К тому времени, как она добралась до старой деревянной часовни, у нее уже болел бок. Соседние надгробия были похожи на сломанные зубы, безликие и крошащиеся. Внутри стоял затхлый воздух. На скамьи заползла сухая гниль. Она пробиралась по проходу, ее мокрые чулки оставляли следы на неровном полу. Звук ее собственного дыхания затихал и обтекал ее, когда она приблизилась к пустому алтарю и остановилась, не доходя до тяжелой плиты.
Лучи утреннего солнца проникали сквозь витражное окно, превращая огромный каменный стол в калейдоскоп бледно-красных и водянисто-голубых тонов. На стекле был изображен стройный пеликан с красным кончиком клюва и острой, как сабля, грудью.
– А вы знали, – сказал однажды Джеймс, когда они втроем лежали, прижавшись друг к другу, на холодном полу, и их кожа была покрыта мозаикой из драгоценных камней, – что люди раньше думали, будто пеликан прокалывает себе грудь, чтобы напоить своей кровью детенышей?
Уайатт наморщила нос при этой мысли.
– Это отвратительно.
– Возможно. Но это отличная иллюстрация человеческого жертвоприношения, не так ли?
Она в ужасе повернулась к нему лицом.
– Здесь все не так, Джейми.
Он приподнял подбородок, глядя на нее, и в его глазах светилась тайна.
– Уверена?
Позже, когда солнце опустилось за деревья, они нарисовали перочинным ножом неглубокие линии на своих ладонях. Они прижали друг к другу окровавленные руки:
– Нас трое. Всегда. Несмотря ни на что.
Обещание пеликана. Узы, скрепленные кровью. Ложь.
Она напрасно теряла время. Здесь ничего не было. Ничего, кроме пыли и ненужнқх воспоминаний, приторного вкуса гнили и нежелательной угрозы слез. Она проводила целые лета в этой часовне и никогда не видела ничего, что указывало бы на то, что здесь кто-то может жить.
Но когда она повернулась, чтобы уйти, то увидела это – открытую дверь, спрятанную за пределами круга света. Это была всего лишь щель – темная полоска на фоне сосновых панелей, но этого было достаточно, чтобы она остановилась. Она на цыпочках подошла к ней, уходя из пятнистого света пеликана в тень.
Более тщательный осмотр показал, что дверь обычно находилась вровень со стеной, без каких-либо наличников, которые указывали бы на ее существование. Ее охватило беспокойство. Сколько дней подряд она сидела, прислонившись к этому самому месту, и не знала, что оно пустое?
Потайные петли заскрипели, когда она широко распахнула дверь. За ними оказалась комната. Она была узкой, с остроконечными окнами, из потолка торчали ржавые гвозди. В углу стояла потрепанная прикроватная тумбочка, на которой стоял походный фонарь. На полу лежал двуспальный матрас, пожелтевший и заплесневелый, его обивку прогрызли мыши.
Едва осмеливаясь дышать, она опустилась на колени и подтянула матрас к себе. Паук-волк выскочил наружу, ища укрытия, и она отпрянула с недостойным писком. Матрас влажно шлепнулся на пол. По коже побежали мурашки, она во второй раз приподняла его, ощупывая половицы, пока кончики пальцев не наткнулись на небольшую кучку вещей. Она осторожно выгребла их на открытое место.
Там было дешевое ожерелье «дружба», которое она получила от Гизеллы Кастелланос в начальной школе, с разрезанным пополам розовым алюминиевым сердечком. Вот тюбик губной помады, который Джеймс подарил ей как-то летом, с надписью «Далия Ред» на дне. Вот зажигалка из нержавеющей стали, которую Джеймс прикарманил во время своего недолгого пребывания в Норрингтонской школе, помятая в том месте, где он уронил ее во время потасовки. Сувениры, – так он назвал их по телефону.
Тут и там среди предметов была разбросана серия полароидных снимков, сделанных в то лето, когда Джеймс ненадолго увлекся фотографией. Подобрав их с пола, Уайатт принялась разбирать стопку, остановившись, когда дошла до размытого снимка, на котором они с Питером у мельничного пруда. Она сидела у него на плечах, а его кулаки сжимали ее лодыжки. Ниже был стоп-кадр с Питером и Джеймсом в сарае, первый сдерживает редкую улыбку, а второй запрокидывает голову в непринужденном смехе. За ним последовал откровенный снимок Уайатт на лугу, она стояла к нему спиной, а ее волосы были заплетены в косы. Обида разрасталась в ее груди, раздуваясь, как воздушный шар, пока не осталось места для дыхания.
Следующая фотография была помятой по углам, на выцветшем от солнца снимке Питер был изображен у входа в часовню. Он выглядел маленьким, едва ли старше малыша. Рядом с ним стоял ее дедушка, с мрачным лицом, одетый в черное, положив руку на плечо Питера. Неровная надпись на фото гласила:
«16.07.1992» – за целое десятилетие до ее рождения.
– Бессмертный, – пронесся у нее в голове голос костяного стража. «Невозможно», – пришла ей на помощь собственная логика. И все же доказательство было у нее в руках. Оно было на крошечных фотографиях, напечатанных типографским способом, в самом низу стопки, с монохромными цветами. В центре одного из снимков был Питер, его взгляд был безжизненным, а губы плотно сжаты. Он был одет в брюки до колен и маленькую белую матросскую шапочку, в одной руке он держал трость. Она перевернула снимок, ища дату.
И вот она, выведена легким карандашом и почти неразборчива – 4 июля 1910 года.
У нее дрожали руки, а сердце билось так сильно, что готово было выскочить из груди.
«Не плачь», – пронеслось у нее в голове, хотя ей совсем не хотелось плакать… ей хотелось кричать. Выпустить наружу то, что росло в ней с момента, когда она впервые вернулась в Уиллоу-Хит и обнаружила там Питера, ожидающего ее.
Снаружи, в часовне, захлопнулись главные двери. Она вскочила на ноги, все еще сжимая в руках фотографии.
– Эй? Кто там?
Никто не ответил. В наступившей тишине она услышала шарканье ботинка. Тихий скрип половицы. У нее перехватило дыхание, когда страх подступил к горлу.
– Питер? Это ты?
Стекло разбилось вдребезги, падая на пол мелким дождем. Она упала обратно на матрас, когда звук разнесся по всему крошечному помещению, отражаясь эхом от стропил. В конце концов, все стихло. Она застыла в темноте маленькой комнаты Питера, едва осмеливаясь издать хоть звук.
Она не знала, сколько времени прошло, прежде чем она, наконец, набралась храбрости и прокралась в часовню. К тому времени, кто бы там ни был, уже давно ушел. Она обнаружила, что молитвенный дом пуст, а лучи послеполуденного солнца косо падают на скамьи. Витражное стекло над алтарем было тусклым и темным, в окровавленной середине пеликана зияла рваная дыра, будто кто-то запустил в него камнем. Молочно-белые осколки, похожие на зубы, были разбросаны по алтарю, тут и там сверкали рубиново-красные осколки.
В центре всего этого, аккуратно пристроенный на нижней челюсти, лежал череп, обглоданный дочиста. Ей не нужно было подходить близко, чтобы увидеть, что это было что-то плотоядное, с удлиненной мордой, усеянной острыми желтыми клыками. Ниже кто-то написал сообщение красным. При виде этого у нее по спине пробежал холодок, хотя в этих словах было мало смысла.
Волчьего сердца недостаточно.
7. Питер
Питер не спал, когда Уайатт вернулась. Она влетела на верхнюю площадку лестницы, как весенний шквал, – неистовая, с румянцем на щеках и растрепанными ветром волосами. На сгибе руки висела широкая корзина из ротанга, наполненная разными вещами. Когда она бросила стопку фотографий к его ногам, он не стал смотреть. В этом не было необходимости – он сразу понял, что она принесла. Знал, где она была, роясь в потайных уголках его приходского дома. Распутывала еще один секрет, который он так тщательно запутал.
В течение нескольких секунд никто из них не произносил ни слова. Где-то вдалеке застрекотал сверчок. Уайатт сделала короткий вдох.
– Ну и?
Он перевел свой взгляд на нее.
– Что ты хочешь, чтобы я сказал?
– Что-нибудь. – Слово упало на пол между ними. – Что угодно.
Он пошевелился в своих кандалах, его запястья болели.
– Вот что… ты сегодня ушла из дома. Больше так не делай.
Он увидел приближающуюся пощечину еще до того, как она обрушилась на него, куно не успел увернуться. Его голова дернулась в сторону, когда он принял удар на себя, щека вспыхнула. Он невольно обратил внимание на разбросанные фотографии – летние снимки с бликами объективов и нечеткие откровенные снимки. Моменты, которые он пронес с собой сквозь пасмурную осень и бесцветную зиму. Он трогательно цеплялся за них, пока не вернулась весна, и мир не заиграл красками. Печально, что каждый новый год он выползал из своего убежища, как медведь из пещеры, а внутренние часы тикали у него в груди: Уайатт. Уайатт. Уайатт.
Болезненно – вот как забилось его сердце, когда он услышал ее шаги на лестнице фермерского дома, его дыхание стало прерывистым, а в голове зазвенело. Он смотрел на нее с развесистой старой ивы за окном и думал, что она выглядит именно так, как и должно быть весной: волосы цвета ржавых орхидей, на щеках розовые пионы, а улыбка – ярко-красная, как у георгина.
Теперь она не улыбалась. Ее губы были бледны, как шпорник, в глазах стояли непролитые слезы.
– Это действительно все, что ты можешь сказать?
– Это все, что имеет значение. – Он все еще чувствовал прикосновение ее ладони к своей щеке. Он наслаждался этим ощущением, позволяя ему впитаться в кожу. – Если ты покинешь этот дом, то умрешь. А мертвая ты мне не нужна.
Пока нет.
На мгновение ему показалось, что она ударит его во второй раз. Вместо этого она закрыла глаза, сделала медленный, спокойный вдох. Когда она снова посмотрела на него, слез в глазах уже не было. Ее взгляд был ясным и холодным.
– Я ненавижу тебя, – сказала она, и слова вылетели из нее, как лед.
Он пошевелил ноющей челюстью и вообще ничего не сказал.
– Должно быть, это сняло с твоих плеч такой груз, – продолжала она. – Тебе больше не придется притворяться.
С пола на них смотрела «летняя пора притворства». Они были там, наблюдая за облаками в поле, голова Уайатт покоилась у него на животе, ее волосы рассыпались по его ребрам. Вот они в сарае, их ноги перекинуты через край сеновала, устланного сеном, их колени целуются. У него пересохло во рту. Краем глаза он увидел, как она присела на корточки и положила что-то на пол между ними. Это был размытый череп волка, широкая морда которого была усеяна острыми клыками.
– Это оставили в часовне, – сказала она, когда он повернулась, чтобы рассмотреть его полностью. – Вместе с запиской, которая, я уверена, была написана кровью. Там говорилось: «Волчьего сердца недостаточно ". Что это значит для тебя?
Это означало, что терпение зверя на исходе. Это означало, что он умирает от голода – так же, как умирал он сам, чахнет, но так и не умрет, пока мир не сгорит дотла, а вместе с ним и они двое. Он ничего из этого ей не скажет. Он не стал рассказывать ей о сделке, которую заключил, когда был маленьким и обиженным, или о том, как он пожалел об этом за несколько часов до того, как она ушла от него навсегда.
Вместо этого он сказал:
– Если что-то проникло внутрь часовни, это означает, что защита твоего отца уже начала ослабевать. Как я уже сказал, тебе небезопасно находиться там одной.
В ее глазах вспыхнул огонь.
– О, и здесь, с тобой, я в полной безопасности?
– Посмотри на меня. – Он потянул за кандалы. Металл лязгнул, как зубы, и пыль закружилась между ними в солнечных искрах. – Я не могу причинить тебе вреда.
Смех, вырвавшийся у нее, был на несколько децибел громче, чем нужно. Она балансировала на грани истерики. Он знал, что последует дальше… знал, что с Уайатт все, что было хорошего, всегда заканчивалось плохо. Обычно в слезах и потоках, когда небеса разверзаются.
– Забавно, – сказала она хрипло. – Ты забавный.
Он не хотел, чтобы это было смешно, и они оба это знали. Она провела пальцами по волосам, отчего растрепанные медные пряди разлетелись во все стороны. Ее следующий смешок получился прерывистым.
– Знаешь что, пошел ты, Питер.
Корзинка, которую она держала в руках, с грохотом упала на пол между ними. Из нее вылетело несколько ломтиков сладкого красного яблока и ломоть коричневого хлеба. При виде этого у него мгновенно потекли слюнки, в животе заурчало, но она уже ушла, поднимаясь по лестнице, даже не оглянувшись. От грохота захлопнувшейся двери подвала у него по спине пробежала дрожь. Слишком сильная, как будто хлопок был отдачей, как при выстреле из дробовика. За этим последовал медленный скрип дерева, звук, похожий на то, как вырывают дерево с корнем, – быстрое «динь-динь-динь» отцепляющихся цепей.
Когда он упал, то ударился лицом о бетон, саданувшись подбородком так сильно, что разбил губу до крови.
Он лежал ничком на полу подвала, челюсть болела, мышцы ныли, воздух был пропитан запахом гнили. Он попытался перевернуться на спину и обнаружил, что его ноги сведены судорогой и бесполезны. Наверху, в доме было тихо, и он тоже, чувствуя, как медленно возвращаются ощущения в суставах, когда осознавал невозможное.
Его кандалы поддались.
Он знал, что нужно Уэстлок, чтобы сотворить свою магию, знал, какие составы необходимы для пробуждения земли. Уайатт же нет. Не намеренно. И все же широкие корни старой ивы на стене были изъедены черными язвами, из открытых ран в коре сочились грибки. Промозглый запах разложения пропитал все вокруг, будто дерево начало гнить изнутри.
Он не знал, как долго оставался там, прежде чем, наконец, нашел в себе силы выпрямиться. К тому времени совсем стемнело, и прямоугольник неба, видневшийся в окне, стал темно-бархатным. Он прислонился к ржавой колонне лалли, разминая пальцы, пока не почувствовал характерный хруст кости – пока игольчатое онемение, характерное для паралича, не начало исчезать из его конечностей.
Вокруг валялись кусочки яблока. Белая мякоть окислялась, превращаясь в коричневую. Маленькие черные домашние муравьи собирались в рой. Он смахнул их и съел все до последней дольки, чувствуя тошноту в желудке и кислый привкус во рту. Потом потянулся, пока позвонки не встали на место.
За все это время Уайатт так и не спустилась вниз.
Когда, наконец, к нему вернулось достаточно сил, чтобы подняться на ноги, он пополз наверх. Ноги у него были парализованы, и он передвигался ползком, опираясь руками о перила. Кровь шумела в ушах, вызывая головокружение и частичную слепоту, иголки истощения пронзали его конечности, пока тело пыталось снова собраться воедино.
Он, пошатываясь, прошел на кухню и обнаружил, что там пусто, только чашка чая остывает на кухонном столе. Гостиная была такой же заброшенной, пианино выглядывало из-под своего призрачного чехла. Разминая затекшее плечо, он, ковыляя, направился к лестнице..
Далеко ему уйти не удалось. Когда он завернул за угол, его встретили серебристая вспышка и свист чего-то тяжелого, летящего по воздуху. Он выбросил вперед руки как раз вовремя, чтобы схватиться за деревянную колотушку. Тяжелый клин топора остановился всего в дюйме от его виска, и в темноте он оказался нос к носу с Уайатт.
Он выгнул бровь, глядя на нее.
– Ждешь гостей?
Ее глаза были убийственными, яркими, как бриллианты, и обвиняющими.
– Я подумала, что-то могло проникнуть за пределы защиты.
– Защита не повреждена, – заверил он ее. – Это всего лишь я.
– И от этого я должна почувствовать себя лучше? – Она безрезультатно дернула топор. – Как ты выбрался?
– Отпусти, и я расскажу.
– Сначала ты.
– Не я пытался расколоть твою голову, как дрова. – Когда он попробовал поднять топор повыше, она подхватила его и чуть не врезалась в него. – Отпусти, Уайатт.
– Нет.
На кухне зазвонил телефон. От звонка у него по спине побежали мурашки. В темноте прихожей Уайатт посмотрела на него.
– Это Джеймс.
Имя подобно штопору вонзилось ему в грудь.
– Не отвечай.
– Что? – спросила она. – И дать тебе возможность ударить меня в спину, пока я разговариваю по телефону? Я тебя умоляю.
– Я уже говорил… я не причиню тебе вреда.
Невысказанное слово повисло между ними. Одновременно и обещание, и угроза. На кухне телефон издал еще один пронзительный звонок. Она без предупреждения выпустила топор из рук, и он, пошатнувшись, отступил на шаг, ощутив на себе всю тяжесть топора. Она была уже на полпути к кухне, когда он прислонил его к плинтусу и побежал за ней трусцой.
– Уайатт. – Его походка была неуверенной, кости поражены артритом. – Уайатт, не снимай трубку.
– Он просто хочет знать, в порядке ли я.
– Ему все равно, в порядке ты или нет. – Он встал перед телефоном как раз в тот момент, когда раздался третий, навязчивый звонок. – Он звонит не за этим.
– Ты так думаешь? – Она сердито посмотрела на него. – Знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что я должна убить тебя. Что, если дойдет до этого, я должна лишить тебя жизни, прежде чем у тебя появится шанс лишить жизни меня. Как думаешь, он сказал бы мне это, если бы ему было все равно?
У Питера скрутило живот.
– Да, – произнес он, как только телефон замолчал. На кухне воцарилась тишина. Никто из них не пошевелился. – Так вот почему у тебя был топор?
– Я же говорила тебе, – сказала Уайатт, – я думала, кто-то проник через защиту. Не знаю, заметил ли ты, но с тех пор, как я вернулась, моей жизни постоянно угрожали. Ты, лесные твари, человек-птица, зверь.
Он вскинул голову.
– Что ты сказала?
– Зверь, – повторила она. – Из леса.
Страх пробежал у него по спине.
– Откуда ты о нем знаешь?
– Потому что группа людей в плащах рассказала мне о нем, как же иначе? Они сказали, что если я тебя не выдам, то придет лесной зверь и заберет тебя силой.
– Сколько?
– Сколько что?
– Сколько человек было в лесу, Уайатт?
– Я не знаю. – В ее взгляде промелькнуло раздражение. – Пять. Может, шесть?
– Семь, – сказал он с болезненной уверенностью. Семь – за семерых членов гильдии, которых он привел к смерти после того, как Уайатт и Джеймс ушли. Семь – за семь тел, которые он похоронил. За семь могил с семью трупами, готовыми к воскрешению. Если они были там, это означало, что зверь берет дело в свои руки.
А это означало, что у них было меньше времени, чем он думал.
Телефон на стене зазвонил снова. На этот раз, когда Уайатт потянулась, чтобы ответить, он схватил ее за запястье.
– Не надо.
Они стояли лицом к лицу в темноте, телефон без конца насмехался над ним, ее пульс бился под подушечками его пальцев. Кровь Уэстлоков стучала отбойным молотком прямо под ее кожей. Когда она вырвалась из его хватки, ее пульс остался позади, как эхо.
– Давай заключим перемирие, – поспешил предложить он.
Она надела браслет на запястье, в ее взгляде читался гнев.
– Ты ударился головой? С чего бы мне соглашаться на это?
– Потому что у тебя нет другого выбора.
– Всегда есть другой выбор. – Когда звонки прекратились, она повернулась к нему спиной и направилась в прихожую. Оставив его наедине с навязчивой идеей, ладонью он все еще ощущал биение ее пульса. Она уже почти ушла, когда он окликнул ее.
– Нам было по семь лет, когда ты заставила нас с Джеймсом спать в твоей комнате. Ты была убеждена, что под твоей кроватью водятся монстры. Джеймс говорил тебе, что это невозможно – ничто по-настоящему чудовищное не может поместиться в таком маленьком пространстве, – но ты настаивала, что темнота становится еще больше, когда ты оказываешься в ней.
Она не взглянула на него, но и не ушла. Одной рукой она держалась за дверной косяк, а все, кроме кончиков пальцев, было спрятано в вязаном манжете ее свитера.
В темноте раздалось отрывистое тявканье койота, а затем затихло, погасло, как пламя под внезапным порывом ветра. Холодок пробежал по коже Питера и остался.
– Ты не ошиблась, – сказал он. – Зверь живет в этих пространствах – между небесами, где тьма настолько непроницаема, что не видно конца. И если он проникнет в дом, все будет кончено. Он проникнет в твою голову. Он разнесет твой разум вдребезги, пока ты не перестанешь понимать, что реально, а что нет.
Она повернулась к нему лицом, пока он говорил.
– Это он с тобой сделал?
Вопрос пронзил его насквозь. Он подумал о том первобытном шепоте, который прошелся по его позвоночнику, – «Она бросила тебя. Она бросила тебя» – о том, как разлетелось вдребезги стекло ее зеркала под его кулаком, о том, как тела членов гильдии корчились в тончайшей паутине. И, наконец, он вспомнил, как Джеймс Кэмпбелл стоял на коленях, а в его глазах плыла непроглядная чернота.
Он все еще ощущал призрачный пульс Уайатт подушечками пальцев. Он разрывался между желанием вырвать его из себя или вшить в кожу.
– Только ведьма может удержать его, – сказал он, прижимая раскрытую ладонь к груди.
– Я уже говорила, – парировала Уайатт. – Я не занимаюсь магией.
– Но ты можешь научиться. – Он не позволит ей отказаться от этого. Не тогда, когда на карту поставлено так много. – Ты можешь научиться, и я собираюсь научить тебя.
8 Уайатт
Уайатт проснулась от крика петуха на ферме. Звук вырвал ее из кошмара, унося с собой детали в быстро исчезающих образах – холодный поток воды, дюжина маленьких рыбок, умирающих с вытаращенными глазами. Зеленые веера водорослей под ее пальцами.
Она с трудом выпрямилась, перед глазами у нее все плыло, легкие болели, и она внимательно осмотрелась вокруг, пытаясь остановить приступ страха.
Не плачь. Не плачь.
Это был всего лишь сон.
У ее ног животом кверху в лучах солнечного света спала Крошка. Ее руки были сухими. Сухими, а не мокрыми. В ней не было ничего отвратительного. В ее венах не было гнили. Кожа была слишком туго натянута на костях, будто высохла от сульфата. Головная боль вспыхнула, заплясав точками перед глазами, когда во дворе во второй раз прокричал петух.
Она медленно оделась, натянув поношенный топ и мятый льняной комбинезон. За окном старая ива застонала от внезапного порыва ветра. От этого звука у нее екнуло сердце, и она подняла глаза, почти ожидая увидеть Питера, который ждал ее там, болтая ногами, перепачканными грязью. От этой мысли у нее внутри все сжалось. Преследуемая своими призраками, она отвернулась от окна.
Не плачь. Не плачь.
На туалетном столике лежали сувениры, которые она забрала из потайной комнаты Питера – отрезанное пластиковое сердечко на веревочке. Помятая зажигалка Джеймса. Украденный тюбик губной помады. Сначала она схватила зажигалку и сунула ее в карман комбинезона рядом с оторванной пуговицей Кабби. Спохватившись, она потянулась за губной помадой. Выкрутила ее из тюбика – ярко-красная, как георгин, от многократного использования воск стерся. Она нанесла помаду по наитию, поджав губы и наклонившись вперед, чтобы посмотреться в разбитое вдребезги зеркало.
Это ничего не изменило.
Девушка в зеркале по-прежнему казалась незнакомкой.
К тому времени, как она спустилась вниз с топориком в руке, Питер уже был на кухне, одетый в бесформенный зеленый свитер и вельветовые брюки. Его волосы торчали короткими неаккуратными прядями, будто он подстригся садовыми ножницами. Он расправился с полной тарелкой омлета и пюре из цветной капусты, лишь мельком взглянув на нее, когда она прислонила топор к маленькому складному столику.
Проглотив кусок, он спросил:
– Ты собираешься брать его с собой, куда бы ни пошла?
Она тяжело опустилась на стул напротив него.
– Зависит от обстоятельств.
– От каких?
– От некоторых. – Наклонившись над столом, она взяла с его тарелки цветную капусту. Он замер, следя за ее движениями, когда она поднесла ее ко рту и откусила кусочек. Она хотела показать свою силу. Продемонстрировать свое превосходство. Вместо этого все показалось ей до боли знакомым – отражением тысячи других моментов, похожих на этот. Она поспешно отложила цветную капусту, так и не доев ее.
– Во-первых, я до сих пор не решила, что с тобой делать.
– Хочешь сказать, что еще не решила, собираешься ли попытаться убить меня? – Он искоса посмотрел на нее. – Просто из любопытства, что тебя останавливает?
– Вот это. – Сунув руку в свои набитые карманы, она ощупывала, пока не нашла хрупкую фотокарточку. Она осторожно положила ее на стол между ними. Крошечная монохромная копия Питера хмуро смотрела на них, его матросская шапочка съехала набекрень на копне светлых волос. Зубцы его вилки скребнули по тарелке. Он медленно поднял на нее глаза. У него перехватило горло, когда он проглотил еще один кусок.
– А что насчет этого?
– Если я тебя ударю, – задумчиво произнесла она, изображая безразличие, – это что-нибудь даст? Я имею в виду, этой фотографии больше ста лет, Питер. Ты вообще можешь умереть?
В его бледно-голубых глазах промелькнула искорка веселья.
– Да, – сказал он, протягивая руку за стаканом воды, – я отлично умею умирать.
Она сердито посмотрела на него.
– И что это должно означать?
Но он не ответил. Вместо этого он сделал большой глоток. Она смотрела, как он осушает свой стакан, гадая, ел ли он что-нибудь или пил за те пять лет, что ее не было. Голодал ли он так, как голодают все нормальные люди, или он вообще ничего не чувствовал. Поставив стакан обратно на стол, он вытер каплю воды с подбородка.
