Текст книги "Дом на городской окраине"
Автор книги: Карел Полачек
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)
Поезд подъехал к повороту, вагон зашатался, и старик открыл глаза. Рассердившись, он начал ругать всех евреев. Третий класс и пивная – места, где маленький человек обычно занимается высокой политикой. Старикан поносил правительство, посылал его ко всем чертям, сбивчиво пытаясь доказать, что дороговизна – дело рук свободных каменщиков и евреев.
Пани Михелупова воинственно нахохлилась.
– Что вы имеете против евреев? – налетела она на старого антисемита.
Бухгалтер, не любивший ссор, пытался их примирить.
– Главное – жить дружно, – провозгласил он.
Но морщинистый дед, враждебно на него глянув, прошипел:
– Может, вы тоже продались евреям?!
– Оставьте нас в покое! – напустилась на него пани Михелупова. – Мы вас не трогаем, и вы нас не задевайте!
Старик бормотал:
– Я сидел тут один, а теперь вас полно… И никакого покою!.. В купе не повернуться и все время откуда-то сквозит… Пора с этим покончить…
Общество приумолкло. Всех объединяла одна мысль: «Надо держать язык за зубами. Никогда не можешь знать, с кем имеешь дело…»
А бухгалтер укорял себя: «Я-то все присматривался к этому старику и даже подумал, что можно завязать полезное знакомство. А он вот как себя показал…»
15
На горизонте вырастали очертания гор, похожих на неподвижно застывшие тучи. Все кругом потемнело, поезд гудел, грохоча по высоким насыпям, часто ныряя в туннели. Повеяло влагой, смолой и свежеободранными стволами. На дорогах можно было видеть мужчин в остроконечных соломенных шляпах, женщин в черных кофтах. Деревни стали чище, домики жались один к другому, а в ельнике свистела паровая пила. Темно-зеленые свежие луга, прорезанные шумными ручьями. Вместо трактиров появились «гастхаузы» с готическими буквами на вывесках. Маня, притиснув нос к стеклу, наблюдала, как выныривают и вновь плавными волнами погружаются вниз телеграфные провода. Очкастый гимназист записывал чешские и немецкие названия станций.
Вот показалась покинутая, разъеденная ржавчиной фабрика, запущенная, как развалины разбойничьей крепости. И скрылась за обнаженной скалой с зарослями ежевики. Тяжело поднимаясь в гору, паровоз пыхтел, выпускал тучи черного дыма, жалобно свистел, и потревоженные лесные чащи отвечали ему эхом. Среди расступившихся скал забелел городок с неприветливой башней костела. Повсюду виллы с покатыми крышами и швейцарские домики с черными балками. Городок скрылся, поглощенный котловиной, а затем вновь вынырнул – уже с другого конца. Паровозный гудок простонал, локомотив завалил дымом вокзальчик, заросший диким кленовником.
На вокзале семейства Кафки и Михелупа простились. Коммивояжер уже заранее позаботился о квартире. Михелуп был осторожнее: он хотел собственными глазами убедиться в качестве жилья, которое соизволит нанять. Семейству он велел подождать на вокзале около багажа, а сам отправился на обход соответствующих инстанций.
Дорога привела его в управление по жилищному устройству приезжих, и в мозгу, всегда плодотворно работающем на ниве обретения выгод, родилась идея добиться скидки на курортную таксу за жилье. Про себя Михелуп выстроил целую речь, которой собирался задурить головы чиновников. Он будет трясти их до тех пор, пока не вытрясет какое-нибудь исключение из общего правила.
Выслушав его просьбу, чиновник сказал, что скидка на курортную таксу дается только журналистам. Бухгалтер уловил лишь звук его слов, даже не пытаясь вникнуть в их содержание.
И завел все ту же монотонно журчащую песню. Чиновник махал руками и возражал. Михелуп был полон решимости придавить его своей многоречивостью, когда вдруг его взгляд упал на стену, где висел план городка. Он подошел ближе и задумался. Граница курорта была обозначена красной чертой, за этой границей оставалось несколько домиков.
Он спросил чиновника, относится ли правило оплаты и к тем, кто поселится за курортной чертой. Тот ответил, что, безусловно, они этому правилу подчиняться не должны. Лицо Михелупа прояснилось, и он простился.
За городской чертой бухгалтер отыскал домик, на фронтоне которого было написано «Вилла Вайдемансхайль». Это была вовсе не вилла, а нечто среднее между городским домиком и хозяйственной постройкой. С первого взгляда было ясно, что в сравнении с людьми домашняя птица и скотина пользуются здесь всеми преимуществами. Когда бухгалтер ступил на дворик, его приветствовал громогласный гогот гусей, машущих на чужака крыльями. Куры в ужасе разбежались. Петух взлетел на забор, надул грудь и закукарекал. На цепи, заливаясь хриплым лаем, рвался грязный пес.
Наконец Михелуп обнаружил тощего жилистого человека с вислыми усами и спросил его, есть ли тут свободная квартира. Жилистый человек ответил на каком-то непонятном языке. Пес продолжал хрипеть. Человек гаркнул на пса, тот испуганно замолчал, залез в конуру и оттуда недоверчиво следил за пришельцем. Михелуп еще раз попытался завязать разговор, но из горла жилистого человека выходили только какие-то странные звуки, какое-то «каля-маля»… Бухгалтер расстроился, но в этот момент на двор вышла хозяйка, дама в пенсне, настоящая немецкая Mütterchen.[18]18
Мамаша (нем.).
[Закрыть] Она обратилась к Михелупу на литературном немецком языке, защебетала и повела его в дом, бухгалтер вновь высказал желание снять здесь квартиру.
Дама показала ему комнату, украшенную олеографиями святых, – помещение с низким потолком, где дремали мухи, при любом шуме разлетавшиеся в разные стороны и вновь садившиеся на прежнее место. Было душно, как бывает в каждом строении, где скот имеет численный перевес над людьми. Бухгалтер объявил, что ему здесь нравится, и хотел знать цену. Хозяйка назвала сумму; Михелуп возразил; вежливо улыбаясь друг другу, они обменивались цифрами; бухгалтер проявил большую настойчивость, добился своего, и хозяйка приняла задаток.
На вокзал он вернулся с сообщением, что квартира найдена. Пани Михелупова встретила его удрученным, хмурым выражением лица. Коммивояжер Кафка обманул ее. Она успела заметить, что на этом курорте одеваются очень нарядно, с большой элегантностью.
– А я ничего нового себе не заказала, – вздохнула она. – Как я теперь буду выглядеть?
Бухгалтер ее успокоил.
– Мы ни на кого не будем обращать внимания, – решил он, – будем жить сами по себе. Какое нам дело до других?
Он отказался от услуг подростка, околачивавшегося на вокзале, и сам подхватил чемоданы. Вспотев, дотащил поклажу до нового жилища.
Выбором квартиры Михелуп угодил всем членам семьи. Иржику и девочке новое место понравилось высокими кладками бревен во дворе. Ничто не может так вдохновить детское воображение, как груды бревен. На бревнах можно качаться. За бревнами можно прятаться. По бревнам можно прыгать на одной ноге. Бревна – это крепость, оборонительное укрепление, разбойничий вертеп; бревна – это все, что угодно!
Пани Михелуповой понравилась дама в пенсне, а та в свою очередь доброжелательно отнеслась к новой квартирантке. Едва успев сказать друг дружке несколько слов, они уже ощутили, как между ними протянулась ниточка неистребимой симпатии. Сближало обеих фанатическое пристрастие к домашнему хозяйству. Только настоящие специалисты умеют так преданно чему-нибудь служить. Они разговорились о консервировании фруктов, об одежде, о детях, о рукоделии, о болезнях, об уборке и прислуге, о пятнах ржавчины на белье – и их лица порозовели. Глядя на свою супругу, бухгалтер возрадовался.
– Я нашел жену себе под стать! – нахваливал он сам себя. – Другой такой нет на свете. Никому ни в чем не уступит. С любым как ровня! Замечательная женщина! Днем с огнем не сыщешь второй пани Михелуповой!
Он расстегнул воротничок, надел зеленую куртку и белую панаму и сразу же превратился в дачника. Вышел на улицу перед воротами, заложил руки за спину, повернулся направо, повернулся налево и стал с наслаждением вдыхать свежий воздух.
– Какой воздух! – восторгался он. – Удивительный воздух! И притом я получил его со скидкой…
Хозяюшки развлекались беседой, гуси гоготали, куры кудахтали, только человек с вислыми усами, не обращая на чужаков внимания, бродил по двору. Никто не мог разобрать, что он говорит, только скотина прислушивалась к его голосу, а он понимал язык животных.
Маня приблизилась к псу, который бешено рвался с цепи. Тот смолк и выжидательно глядел на девочку. Девочка погладила его по голове. Пес замер, а потом с громогласными выражениями собачьего восторга перевалился на спину и в экстазе замахал в воздухе всеми четырьмя конечностями. Таких почестей грязный блохастый зверь не удостаивался за всю свою жизнь. Хозяин, жилистый человек с усами, не обращал на него внимания – он признавал только полезную скотину. При случае хозяин мог пнуть собаку в бок или швырнуть в нее поленом. В воспоминаниях всеми презираемого пса жизнь была непрерывным рядом летящих поленьев, вечным голодом, тяжкой скукой сидения на цепи да укусами прожорливых блох.
Пес решил, что отныне будет признавать только Маню, только ей поклоняться, только ее чтить и о ней думать. Он до предела натянул цепь, пытаясь лизнуть боготворимое существо в лицо.
А Иржик, обнаружив в хлеву козла, заметил, что тот очень похож на их учителя ботаники. Такая же бородка щеткой, такая же зловредная, коварная улыбка. Именно так выглядит их преподаватель, когда вызывает не выучившего урок гимназиста и записывает в свой кондуит двойку. Только, – размышлял он, – учитель безрогий, а у козла нет кондуита.
Пани Михелупова разложила вещи, расставила, как ей хотелось, мебель, и семейство отправилось осматривать городок.
Картина курортного городка складывалась из вилл с нюрнбергскими фронтонами; на фасаде каждой значилось выведенное готическим шрифтом женское имя. Тут были вилла Эльфрида, вилла Лизелотта, Кетти, Тони… Каждая имела балкон, на балконе восседал господин в домашней пижаме, задумчиво помешивал в чашечке черный кофе и читал газету. Напротив него сидела дама в купальном костюме и вязала джемпер.
Здесь была кондитерская с садиком-кафе, где барышни лизали мороженое, дамы постарше играли в карты, а господа сидели, погруженные в чтение газет. Перед входом в трактир, сунув руки в карманы, стоял бритый официант, а за окнами опять же сидели господа, хмуро читавшие газеты.
Картину дополняли плетенки с фруктами, кадки с огурцами, фанерные щиты с открытками, распахнутое окно фотографа, в котором сушились негативы, в витринах гастрономического магазина колбасы и консервы; в окнах – гирлянды нарезанных для сушки грибов; с рам свисают влажные купальные трусы; красная бензиновая колонка; лавки с плавательными поясами и надувным резиновым зверьем; надписи «Scharfer Hund»[19]19
Злая собака (нем.).
[Закрыть] и «Bitte klingeln»[20]20
Прошу звонить (нем.).
[Закрыть]…
Они увидели Макса Гаека, который восседал на заросшем петуниями балконе. На плечи пана Гаека было наброшено пальто, лицо светилось неизменной вялой улыбкой. Пани Гайкова отдыхала в шезлонге и что-то вязала на спицах. Заметив семью бухгалтера, Макс Гаек приветливо помахал рукой в серой перчатке.
Балкон с петуниями был частью Грандотеля. В любом дачном поселке мы найдем Грандотель с петуниями, с вращающимися дверьми, которые обслуживает мальчик в ливрее; там непременно есть паркетная эстрада для танцев и каждый вечер играет музыка; лестница там покрыта красной дорожкой, а стены оклеены обоями с диким рисунком; возле кухни обычно расположены двери с надписями «Messieurs» и «Dames»[21]21
«Господа» и «Дамы» (фр.).
[Закрыть]; столы украшены вазами с искусственными цветами.
Пани Гайкова крикнула с балкона:
– Отсюда открывается чудесный вид!
– Хорошо ли вы устроились? – спросил бухгалтер.
Пани на балконе поблагодарила его за внимание. Да, да, мы очень довольны. Персонал так внимателен. Муж надеется поправить здесь здоровье. И главное – великолепный вид!
Бухгалтер и его супруга обменялись взглядами, в которых сквозило недоверие к легкомысленным супругам, сорящим деньгами и беззаботно поселяющимся в самом дорогом отеле.
Михелуп снял панаму и пожелал супругам Гаекам приятного дня. Мак Гаек махал рукой и все так же улыбался.
– Ну, что ты на это скажешь? – спросил Михелуп.
Жена пожала плечами и ответила голосом, в котором кипело негодование:
– Я давно уже ничего не говорю!
Бухгалтер качал головой и воздевал очи горе.
– Им, видите ли, необходимо жить в Грандотеле, точно они мультимиллионеры… И откуда только эти люди берут деньги?! Ума не приложу…
Навстречу двигалось семейство Кафки. Коммивояжер сообщил, что они поселились на вилле «Эльфрида», и добавил:
– У нас чудесный вид!
Пани Михелупова сказал, что и у них чудесный вид. Бухгалтер же поинтересовался, сколько они платят. Зажурчали цифры. Все погрузились во взволнованную беседу о квартирах, ценах и выгодах. Оказалось, бухгалтер отвоевал значительно больше выгод.
Коммивояжер посмотрел на него с уважением и похвалил за доблесть. Бухгалтер зарделся, точно художник, в присутствии которого хвалят его картину.
16
Спокойное озеро, вклиненное между невысокими конусообразными холмами, заросло сосняком. Над его гладью с пронзительными криками кружат элегантные чайки, вечно голодные и куда-то спешащие. Эта безмятежная, тешащая душу картинка могла бы украсить обертку швейцарского шоколада. Вряд ли поверхность этого миролюбивого озера часто волнуется; его лик всегда сияет покоем, дружелюбием и светом.
Зато на пляже гвалт, как на базаре. В горячем песке, словно мучные черви, копошатся белые тучные тела. Длинноногие загорелые барышни занимаются ритмикой, вокруг патефона сидят служащие частных компаний и подпевают пластинке с шансонами из немецких фильмов. Черноглазые большеухие детишки бегают между телами с криками: «Mutti! Pappi!»[22]22
Мама, папа! (нем.).
[Закрыть] Коммерсанты сидят в шезлонгах, греют на солнце набухшие вены и с мрачным, озабоченным видом читают газеты. Порой снимут пенсне и испуганно вглядываются в даль озера. И вдруг, отбросив газету, издают дикий, полный нервного напряжения крик:
– Герти! Paß auf die Kinder! Um Gotteswillen,[23]23
Присматривай за детьми! Ради всего святого. (нем.).
[Закрыть] взгляни, что это дитя делает… сколько раз я говорил, пускай не лезут в глубокие места… ich will es nicht, я этого не желаю!
Солнце поднимается все выше и выше, и женщины разворачивают промасленную бумагу, созывают детей и наделяют их кусками хлеба с маслом. Пляж превращается в сотни жующих челюстей; солнечные лучи играют поблескивающими на песке кусками станиоля.
Пани Михелупова с пани Кафковой притащили клетчатые пледы, а коммивояжер изготовил из парусины палатку. Он сидит перед палаткой, и бухгалтер со вздохом произносит:
– Прекрасные, прекрасные места…
– Воистину романтический пейзаж, – соглашается коммивояжер.
– Мы, и правда, удачно выбрали.
За их спинами слышен голос. Какая-то дама рассказывает курортному смотрителю: «В прошлом году мы провели лето в Клаштерце. Там были леса, купанье и все прочее. Жили в вилле наших знакомых, у нас был чудесный вид из окна. А платили всего навсего тридцать крон. Я вам скажу – это была сказка! Fabelhaft! Das war ein Märchen!».[24]24
Чудесно! Это была сказка! (нем.).
[Закрыть]
В воде расшалились государственные чиновники и их жены. Держась за руки, они поют: «Мельница, крутись-вертись!».
Подросток с черным пушком над верхней губой, расставив руки, присел на корточки. Потом распрямил бронзовое тело, на котором играет каждый мускул. Побежал к берегу, поднялся по лесенке на мостки, вытянул руки вперед и красивым полукругом прыгнул в воду.
– Вот так мальчик, а? – похвастал коммивояжер, – чистый атлет… Если бы он и все так умел, как умеет плавать… Что с вами, пан Михелуп?
Бухгалтер вскочил и, испуганно вытаращив глаза, смотрел как подросток, разрезая воду сильными взмахами рук, устремился к островку посреди озера.
Побледнев и заломив руки, Михелуп помчался к воде. Он бегал вдоль берега, точно курица, у которой уплыли утята, и дико вопил:
– Зденек! Зде-е-енек! Немедленно вернись! Утонешь! Сейчас же возвращайся! Слышишь? Не повторять же мне сто раз! Ради бога, что этот мальчик вытворяет!.. Пан Кафка, велите ему вернуться! – умолял он коммивояжера.
Но коммивояжер только смеялся:
– Да что вы, ничего с ним не случится! Если бы мы с вами умели плавать, как этот мальчик, ой-ёй! Он первый среди юниоров клуба пловцов «Гагибор», рекордсмен по длительности пребывания в воде и вообще…
– Пан Кафка, я не могу это видеть, мне делается дурно, ведь речь идет о жизни…
– Не принимайте все так близко к сердцу, пан Михелуп! – убеждал его коммивояжер. – Если бы это был ваш мальчик, я бы ничего не сказал…
Пани Кафкова поддержала бухгалтера.
– И верно, так негоже, – упрекнула она мужа, – конечно, это прекрасно, когда мальчик что-то умеет, но нельзя так перегибать палку! Никто не знает, что может случиться. Я тоже этого не люблю, пан Михелуп, поверьте…
Она отбежала, и до отдыхающих донесся ее крик:
– Зденя! Ты когда-нибудь выберешься из глубины? Или я возьму прут!
Солидные полные дамы подпрыгивают на песке, подбрасывая пестрый резиновый мяч. Одна дама доела хлеб с маслом, выбросила бумагу и побежала к поставленным перед кабинами весам. Глянула на цифру, возле которой остановилась стрелка, вздохнула и о чем-то взволнованно заговорила с приятельницей.
Коммерсанты почитали газеты, посмотрели на часы и стали тоскливо считать минуты, оставшиеся до обеда. Слышно, как одна дама уговаривает плешивого господина с волосатой грудью:
– Альфред, пойди искупайся!
– Оставь меня в покое! – визгливо отвечает тот.
– Альфред, вода теплая…
– Отстань, говорю!
– Альфред, вода – словно парное молоко, вода – как в бане…
– Иди сама. У меня нет настроения.
– Альфред, чтобы я так была здорова…
– Отвяжись!
– Альфред, клянусь тебе…
Дама повела господина с волосатой грудью к берегу; тот дотронулся белой ногой до воды и зашипел, как от боли. Дама не переставала его уговаривать; наконец господин с заросшей грудью, неожиданно заржав, с отчаянной решимостью погрузился в воду. Потом жена растирала его полотенцем, а господин рассказывал окружающим о своем подвиге. Он улыбался, стучал зубами и убеждал:
– Вода, правда, теплая. Я бы и сам не поверил, вы бы тоже сходили искупались…
Родственники отнекиваются, машут руками, а господин с волосатой грудью настойчиво их уговаривает:
– Непременно надо искупаться, раз уж вы сюда приехали. Говорю вам, так вы лучше всего наберетесь сил. Честное слово!
Усатый подросток вылез из воды и несколько раз перекувырнулся. Бухгалтер выговаривал ему:
– Ну, мальчик, и заставил же ты меня поволноваться! До сих пор сердце колотится!
Зденек отвечал, улыбаясь:
– Это же сущая ерунда, пан Михелуп. Обо мне можете не беспокоиться…
И снова куда-то убежал.
– Он дикарь, но на удивленье славный ребенок! – гордо произнесла пани Кафкова.
– Mutti! Pappi! – верещали черноглазые большеухие дети.
– Трудерле! Буберле! – нервно покрикивали коммерсанты.
Спокойное, миролюбивое озеро, улыбчивые, покрытые сосняком пригорки возвращали отголоски взволнованных криков бурлящего людьми пляжа.
Тени сократились, приближался полдень, люди поднимались с мест. И двинулась долгая череда широких бедер, волосатых грудей, купальных халатов, большеухих детишек, клетчатых пледов, ведерок и совков, мячей, надувного резинового зверья, патефонов и шезлонгов…
Торопливо обмениваясь впечатлениями, процессия медленно направилась к трактирам. Жгучие лучи солнца раскаляют крыши веранд, под которыми сотни челюстей жуют обед.
17
Бухгалтер стоял у лотка с фруктами и подозрительно смотрел на пальцы продавщицы. Тетка наполнила кулек грушами, бросила на весы и собралась было вручить его покупателю.
– Не бросать, пани. Я хочу иметь правильный вес! – сделал замечание Михелуп.
У этой торговки всегда были хорошие фрукты и дешевле, чем у других. Но Михелуп никак не мог отучить ее незаметно, как бы между прочим ударить по миске весов, чтобы хоть самую малость надуть покупателя.
Сегодня торговка была непривычно замкнута, глаза ее покраснели.
– Я взвешиваю правильно, – возразила она.
– К тому же в последний раз половина яблок была червивая, – ворчал бухгалтер.
– Что поделаешь, я в них заглянуть не могу, – упорствовала торговка, – какие покупаю, такие и продаю…
Глубоко вздохнув, она отерла фартуком глаза.
– Что с вами, пани? – с участием спросил Михелуп.
Торговка разрыдалась и долго не могла ответить.
– Мой мальчик… – всхлипывая, произнесла она, – мой дорогой мальчик, бедняжка…
Ее сын на прошлой неделе умер, неожиданно заболел, поднялась высокая температура, он слег и больше не встал.
– У него было такое хорошее место… хозяева нахвалиться не могли… выучился на мастера по художественной обработке металла… прекрасные вещицы делал и невесту себе подыскал, хорошую, порядочную девушку… мамочка, говорил, оставь все и переселяйся к нам, тебе тоже пора отдохнуть… Вам еще чего-нибудь, пан? Возьмите ренклод. Он зрелый – хоть пей из него сок. Скажете мне спасибо…
– Пока что мне больше ничего не надо, – сказал бухгалтер. И с участием добавил: – Так, значит, умер ваш сын? Чрезвычайно вам сочувствую, пани. Как же это случилось?
Тетка снова заплакала.
– Позвала я доктора, тот велел ставить компрессы. Целую ночь около него просидела, мальчик весь горел, глаза так и светились, все хотел встать, звал маму, что, мол, мальчик, зовешь мамочку? Она вот, рядом… к утру успокоился и уснул…
– У каждого свои печали, – сочувственно поучал ее бухгалтер, – все мы гости на этом свете. Недаром говорится: старому сам Бог велел, молодому как Бог прикажет… Ну, ну, пани, хватит уж плакать, я этого не люблю…
– Купил себе мотоцикл, – сетовала торговка, – да так его любил… Чистит бывало и песни поет. По ночам не сплю, все вижу мальчика своего золотого, как он смотрит на мотоцикл, а глаза у него от радости так и сияют….
– Ну-ну… – проворчал бухгалтер, – вы, мамаша, успокойтесь… У меня от ваших слез тяжко на сердце. Что случилось, то случилось, назад не воротишь…
– Невесту свою возил на прогулки… и так они друг дружку любили… заплатил последний взнос и умер…
У Михелупа, и правда, было тяжело на сердце, горло сжималось от подступающих слез. Схватив пакет с фруктами, он пробормотал:
– Помогай вам бог, матушка, больше мне сказать нечего…
– Пан, а пан! – прокричала ему вслед торговка. – Не знаете ли кого, кто бы купил мотоцикл? Совсем новая машина.
Бухгалтер обернулся:
– Пока не знаю. Но кое-кого спрошу.
– Премного буду благодарна, – тараторила ему вслед торговка, – машина стоила восемнадцать тысяч, но я бы отдала и за три тысячных. Только бы с глаз долой…
– Я вам уже сказал, постараюсь кого-нибудь подыскать.
Он вошел во двор своего дома. Очкастый гимназист и Маня носились по бревнам, скакали и вопили.
– Сколько раз я вам говорил, – рассердился отец, – чтобы вы не бегали по бревнам! Можете пораниться, а я потом вызывай доктора.
– Мы играем в школу, папочка, – объявила Маня.
– Это хорошо… но разве в школе бегают и скачут?
– Сейчас у нас урок физры, – объяснил Иржи.
– Не физра, а физкультура, – поправил отец, – когда уж вы научитесь правильно говорить?
Михелуп вошел в дом и отыскал жену. Пани Михелупова была на кухне, вместе с хозяйкой резала лапшу. Обе женщины взволнованно, со страстью обменивались сведениями о способах хранения брусники.
– Посмотрела бы ты, как чудесно играют дети, – сказал Михелуп. – Я долго не мог оторвать глаз…
– Мой муж хотел бы убрать бревна, – сказала Mütterchen в пенсне, – но я не позволила. Пока дети здесь, пускай бревна остаются на дворе.
– Они бы целый день с них не слезали, – пожаловалась пани Михелупова, – обедать не дозовешься. Всякий раз за ними гоняйся…
– Что поделаешь, – возразила дама в пенсне, – дети есть дети. Уж я-то знаю.
Бухгалтер с минуту постоял, но, увидев, что женщины не обращают на него внимания, вышел во двор. Вспомнилась ему торговка, и он помрачнел.
– Какое несчастье, – думал он, – единственный сын, а теперь у нее нет никого… Что там она еще говорила? Хоть умри, не вспомню…
Он заглянул в хлев: оттуда пахнуло теплом, духотой; жующая корова уставилась на него блестящим глазом. Хотел погладить козла, но животное воинственно склонило голову.
– Ишь ты! – испугался Михелуп.
«Неплохое у них хозяйство. Корова, коза и козел, гуси, кролики, куры… Сколько примерно доходу дает такое хозяйство? И от дачников прибыль. Хорошо тут живут люди…»
Он остановился возле хозяина, тащившего тачку с люцерной. Начал его расспрашивать. Какой будет нынче урожай? Много ли он выручает за полевые культуры?
Но жилистый человек с вислыми усами только бормотал свое «каля-маля»; бухгалтер с минуту терпеливо вслушивался в эти звуки, да так ничего и не понял.
«Что я хотел?.. Ага, торговка… сын у нее умер, да, о чем бишь она еще говорила? Нет, голова моя, и правда, уже ни к черту не годится… Все обвешивает и обвешивает… Никогда не взвесит как положено, но фрукты у нее хорошие…»
18
Договорились, что после обеда все отправятся на прогулку. Бухгалтер остановился под окнами виллы «Эльфрида» и посвистел. Из виллы вышел коммивояжер, зевнул и, прищурившись, глянул в небо.
– Как погодка?
Михелуп заверил, что погода вполне сносная. Почесываясь, коммивояжер снова с подвыванием зевнул и зашаркал в дом. Оттуда послышался крик:
– Мальвина!
Через некоторое время на балкон вышла пани Кафкова. И тоже стала изучать небо:
– Не испортится ли погода?
– Не бойтесь, не испортится! – успокоил ее бухгалтер.
Пани Кафкова заверила их, что через минуту будет внизу.
Они проваландались перед домом довольно долго, бухгалтер тросточкой терпеливо писал на песке какие-то цифры. По улице прогуливались длинноногие загорелые девицы в коротких штанишках, с обнаженными плечами и животами; брови у них были выбриты и подрисованы тушью; карминовые губы – что нарезанный арбуз; грудь прикрыта пестрой косынкой.
Пани Михелупова поглядела вслед весело щебечущим девицам и печально подумала: «А у меня нет ни одного нового наряда».
Бухгалтер тоже оглянулся вслед длинноногим девицам и сказал себе: «Девочки тут недурны. Будь я свободен, я бы еще покуролесил…»
А вслух произнес:
– Надо бы и тебе приобрести что-нибудь в этом роде. Фигура у тебя не хуже, чем у всякой. Ты бы не одну молоденькую переплюнула.
– Где уж мне! – смутилась супруга. – Да я бы это и не надела. Какая уж ни есть… а рядиться во что попало не стану…
Дети расстраивались, что отец заставил их бросить интересную игру на бревнах и принять участие в семейной прогулке. Гимназист хмурился, а Маня хныкала.
– Прекрати, – рассердилась мать, – или мы больше никогда тебя с собой не возьмем!
Наконец коммивояжер, мрачный и сонный, вышел из дому. Неприязненно глянул на небо, где сияло жаркое солнце, и высказал мнение, что погода портится. Вслед за ним появилась пани Кафкова с пледом через руку:
– Надеюсь, мы не вымокнем?
– Не волнуйтесь, – успокаивал ее бухгалтер, – в газетах писали: погода без изменений…
– Что там газеты… – проворчал Кафка.
Подняв трость, Михелуп дал знак: двигаемся. Но коммивояжер задержал его. Нужно еще подождать родственников. Они собирались принять участие в прогулке.
Прошло немало томительных минут, коммивояжер почесывал спину и мрачно зевал, бухгалтер рисовал на песке орнаменты, дамы беседовали. Наконец они увидели, как из соседнего домика выходят три дамы, три сестры, три кузины коммивояжера Кафки, – все могучего телосложения, у всех прически убраны под сетку, все с большими, похожими на коровье вымя, сумками.
Три кузины – Эма, Гедвика и Ида – шли гуськом; вслед за ними появились трое маленьких мужчин – плосконогих, с клетчатыми пледами через руку, с красными, точно обмороженными лицами, три зятя: Леопольд, Гуго и Рихард. Клубок родственников стал постепенно распутываться.
Начались приветствия и представления. Бухгалтер с удовольствием оглядывал толпу, радуясь: «Вот нас сколько!»
Двинулись, бороздя дорогу, точно паровой каток. А из дверей домиков, несущих на фронтонах женские имена, выходили все новые и новые родственники; прибавлялось глазастых, крикливых и невоспитанных детишек. Толпа росла, заполняя улицу. Под конец к ним еще присоединилась и пани Гайкова, ведущая под руку своего розового, улыбающегося мужа.
Бухгалтер радовался, он любил большое и шумное общество. Взяв на себя командирские обязанности, он заботился, чтобы толпа не расползалась. Но нелегко было подчинить всю эту ораву родственников походному строю. У кузины развязался шнурок, зять Леопольд склонился к ее ботинку. Гуго остановился, чтобы поддержать жену, высыпающую из туфли песок. Ида вдруг вспомнила, что забыла запереть шкаф, пришлось Рихарду вернуться, а общество было вынуждено ждать. Дамы пустились в волнующую беседу о ценах на продукты, о детях и о прислуге. Они уже забыли обо всем на свете, остановились посреди дороги и энергично жестикулируют.
– Дорогие мои, вы идете слишком быстро! – сетуют кузины. И Михелуп, обежав толпу, командует, призывает к порядку.
Общество перешло через железнодорожную колею и направляется к лесу. Навстречу походным строем движется толпа туристов. Женщины с узлами светлых волос, с четырехугольными лицами и обнаженными икрами. Коротконогие мускулистые мужчины со строгими лицами. Они сгибаются под тяжестью рюкзаков, увенчанных свернутыми плащами. Все покрасневшие, усталые, поднимающие пыль тяжелыми туристскими башмаками. Во главе этой толпы шагает господин в пенсне, с бритой головой, украшенной на темени черным чубом. На шее у него раскачивается бинокль, через плечо висят карта в целлулоидном планшете и фотоаппарат.
Предводитель оборачивается к вверенной ему колонне, пятится на несколько шагов и зычным голосом кричит:
– Kinder, nicht schlapp werden! Ausrichten! Decken![25]25
Дети, не расслабляться! Выправку! Надеть головные уборы! (нем.).
[Закрыть]
Дружина выровняла шаг, подтянулась, сомкнула ряды. Зазвякали фляги, затопали башмаки.
А начальник, подняв руку, запел: «Wenn die Kanone blitzt und kracht, das Herr im Leibe lacht…»
– Ja im Leibe lacht,[26]26
Когда пушки сверкают и грохочут, сердце в груди смеется. Да, в груди смеется (нем.).
[Закрыть] – подхватила толпа.
Родственники отступили с дороги и, прижавшись к обочине, ждали, пока они пройдут. А потом угрюмо смотрели вслед туристам, удалявшимся крепким, воинским шагом; они исчезли за поворотом дороги, откуда все тише долетали слова песни:
Бухгалтер нарушил тишину.
– Поют во всю глотку, – враждебно произнес он. – А если бы в Берлине кто-нибудь из наших позволил себе так вопить?
Родственники зашелестели, как камыш. Нет, это, действительно, переходит всякие границы! Необходимо принять какие-то меры!
Но кто должен принимать меры? Учреждения! Они неповоротливы и слепы, они знают свое дело, только когда речь идет о налогах. Мужчины распалились, и государственные органы получили по заслугам. Дошла очередь и до правительства, которому все высказали решительные претензии. Посадите туда, наверх хорошего коммерсанта и увидите! Да еще в помощь ему дайте осмотрительного бухгалтера – и все будет в порядке. Править страной, – утверждал Михелуп, – в сущности бухгалтерская проблема. Здесь дебет – там кредит. Обе странички должны совпадать. И пожалуйста! Бухгалтер остановился и стал возмущенно выводить тросточкой в пыли цифры.
