Текст книги "Дом на городской окраине"

Автор книги: Карел Полачек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

Глава седьмая

1

Так пролетело лето, и наступила осень. Резкий ветер ворвался на окраину, срывая с голов у прохожих шапки. Ветер свистел, завывал и вселял тревогу. Вверх по холму карабкались козы и задумчиво жевали траву… Гуси сбивались в стайки и внезапно, словно сговорившись, раскинув с пронзительным гоготом крылья, припускали по улице, по-бабьи переваливаясь с боку на бок. Ветер вздувал белье, развешанное на обнесенной забором площадке, трепал нижние юбки и лифы и забирался в мужские кальсоны, надувая их пузырем. На электрических проводах трепыхались обрывки пестрых хвостов, застрявших там от бумажных змеев. До наступления зимы полицейскому удалось подвести дом под крышу. После чего он поссорился с отцом, который уехал в деревню с убеждением, что в нынешние времена благодарности от детей не жди. На вопрос шурина, а как же с обещанными на мастерскую деньгами? – полицейский ответил: – Э, милок, поживем – увидим. И тогда шурин, печально глянув на него слезящимися глазами, дотронулся не-гнущимися, краплеными известью пальцами до отворота шапки, извлек оттуда окурок; задымил, поразмышлял и, махнув рукой, отправился восвояси.

2

– Видите ли, – объяснял полицейский чиновнику, пришедшему взглянуть, как идет строительство. – Я хотел, чтобы к осени все было готово, но просчитался. Люди у меня разбежались, отец вбил себе в голову невесть что и уехал. Уперся и все тут. Ишь упрямец, говорю. Но я тоже упрямый. Дуешься – дуйся! Он не может мне простить, что я женился на своей против его воли. Он мне говорил: «Женишься на Маржене». А я ему: «Ни на какой Маржене я не женюсь. У меня есть другая». Он мне – мол, приглядись к Маржене-то – какая грудь, какие бедра! Аккурат для тебя. А что эта, твоя? Палка да и только. Мол, пораскинь мозгами, подумай. Я ему: «Не вам на ней жениться, а мне! Что я задумал, от того не отступлюсь никогда. Я такой».

Полицейский вытащил метр и начал замерять оконные проемы. Через минуту бросил, выпрямился и, сдвинув кепку на затылок, продолжал:

– А если моя матушка, паче чаяния, станет на меня наговаривать, так вы не обращайте внимания. Знали бы вы, до чего эта баба прожорливая. Так и норовит все съесть. От нее приходится все запирать. Э, да что говорить. Знаете, я мастерю из тряпья детские игрушки. Раз как-то шью из велюра слона. На столе лежат бивни, потянутые белым маркизетом. Старуха ходит вокруг и знай – зыркает. Думаю: «что ты, баба, здесь высматриваешь?» Оглядываюсь, а она – хвать один из бивней и сует себе в пасть. Заметила, что я на нее гляжу, мигом положила бивень обратно и бормочет: «Я-то, дуреха, думала, это ванильный рогалик!» Ха, ха, ха! Я тебе покажу – ванильный рогалик. Ненасытная утроба!..

Он нагнулся, взял ведерко с краской и выставил в коридор.

– А что до шурина… Поглядите, какой он тощий. Жадность его губит, глаза завидущие, руки загребущие. Без конца пристает – дай то, одолжи это. Ничего не дам, ничего не одолжу. Мне тоже никто ничего не дает. Когда-то я был простаком, теперь – нет.

Чиновник слушал эти излияния и царапал ногтем известку на стене. «Наговорил с три короба, – думал он, – но мне-то какое до всего этого дело?» Вслух же он произнес: – Да, бывает…

– Экономь, – сказал я шурину, – вон как я экономлю. И все у тебя будет. Я никогда не попрошайничаю. Так он, видите ли, обиделся и ушел. Скатертью дорога. Потому у меня и не вышло с домом к сроку, сами видите, сколько на меня всего свалилось.

3

Итак, не оставалось ничего другого, как провести зиму в старом доме. И потянулась зима, и старый дом погрузился в неизбывный сумрак. Вдоль улиц неслись снежные хлопья, вьюга тонко вызванивала на водосточных трубах и завывала в дымоходах. На тротуаре снег превращался в черное месиво, которое налипало на штанины прохожих. Звезда на потолке мокла, как старая рана. Двери распахивались сами собой, а окна тревожно дребезжали.

Но чиновник уже не замечал скорбного сумрака, не обращал внимания на звезду на потолке. Он уже жил в своем будущем саду. Ему представлялось, как он склоняется над клумбами. Когда же он поднимал глаза к потолку, звезда виделась ему прекрасным цветком необыкновенной расцветки. «Этот цветок, – блаженно шептали его губы, – я вывел у себя в саду. Он называется „Dahlia Maxima Serovy“. Он из семейства экзотических георгинов. Толпы ботаников приезжают издалека, чтобы увидеть это чудо. Им нужно спешить. Dahlia Maxima Syrovy на протяжении одной человеческой жизни цветет только раз».

Даже желтое здание на Фруктовом рынке тоже залито медовым светом. Исполнительное ведомство, где стеклянные перегородки отделяют чиновников от гудящего роя помощников адвокатов, стряпчих, канцеляристок, темных личностей в продавленных котелках, ловящих удачу, превращается в воображении чиновника в оранжерею, где в теплом, влажном воздухе буйно разрастаются невиданной красоты растения. На окнах исчезли решетки, исчезли дела, на которых красным карандашом надлежит проставить имена судебных исполнителей. Какие там приложения? Какие там досье? Вон зеленый газон. А желтые, выцветшие орнаменты на стенах зазеленели свежими, нежными листочками, которые завитушками усиков цепляются за подпорки, образуя восхитительные аркады. Пан Сыровы исполняет свои служебные обязанности в беседке, и цветы роняют ему на голову розовые лепестки.

4

– И чего это они не переезжают? – сетовала теща. – Все уши прожужжали, мол, будем переезжать, а сами ни с места? Не больно-то вы мне нужны. Отправляйтесь к своему жандарму, коли он вам больше по душе.

– А они и не будут переезжать, – высказал предположение тесть, – кто нынче съезжает с насиженного места? Ведь они отлично понимают, что лучше, чем у нас, им нигде не будет.

Произнеся это, он направился вытряхнуть свою трубку в ящик с углем.

– Я вовсе не хочу, чтобы они здесь жили, – продолжала теща, – я бы эти комнаты в два счета сдала. Как раз сегодня какие-то приходили, справлялись, не сдается ли жилье…

– Будет лучше, если они останутся. Я не хочу, чтобы здесь поселились чужие люди. Начнется нивесть что. Как внизу у Беднаржей. Квартирант их повесился, да еще в сочельник. Купил двести граммов колбасы, съел ее и повесился… Вот оно, как бывает. Теперь Беднаржи хлопот из-за этого не оберутся. Приходится таскаться то в полицию, то по всяким инстанциям. Поди докажи, что ты не верблюд. Вот так-то с чужими людьми. Чужому человеку на тебя наплевать.

– Не каждый же вешается, – возразила теща, – есть и порядочные люди. Возьми учителя, что квартировал у Беднаржей, тот до сих пор их помнит и намедни прислал такое хорошее письмо. Одни жильцы удачные, другие нет.

– Вечно ты что-то мелешь, конца этому нет. Дуреха. Вот съедут наши, а кто мне будет читать газеты? Ведь я уже почти слепой. Перед глазами делаются круги – красные, зеленые. Со мной, ясное дело, никто не считается.

– И вовсе не обязательно тебе читать газеты. Все равно ничего там не вычитаешь. Лучше бы делом занялся…

– А-а-а, ты опять за свое? Вот баба! Много ты понимаешь в газетах… Опять выставляешь меня из дому? Так, так… Прекрасный пример подаешь молодым. Я нисколько не удивляюсь, что они от нас бегут. Прямо житья никакого нет…

В тот день тесть не пришел к обеду.

Глава восьмая

1

А когда миновала зима, холм на окраине города вновь ожил. Пришли работяги и заполнили весь дом. Конопатые маляры вносили ведра с краской. Печник засовывал в печку свою взъерошенную голову. Повизгивал рубанок, из которого спиралями вылезала стружка. Затем явился декоратор с обмороженным носом в сопровождении невзрачного хромоногого подручного. Они расставили стремянки и, прикладывая к стене трафареты, распевали на два голоса:

 
Нам и нужно-то
Только то, что наше.
Вот поладить бы
С немцами-братками.
Нам бы свободу
И для них свободу.
Но холопствовать не будем
Немцам в угоду!
 

Среди рабочих сновал полицейский со складным метром. Его фельдфебельский голос гулко отдавался в пустых помещениях.

Когда солнце стало садиться, полицейский надел куртку, фуражку и вышел. Отойдя на несколько шагов, он остановился и принялся рассматривать свой дом. На фронтоне красовалась надпись, сотворенная штукатуром, который вдобавок сопроводил ее несколькими стилизованными цветами.

 
           О, СЕРДЦЕ ЛЮДСКОЕ,
НЕ БУДЬ СЕРДЦЕМ ХИЩНОГО ЗВЕРЯ!
 

– читал по складам полицейский, и на глазах у него выступили слезы умиления.

«Я собственник, я домовладелец, – повторял он про себя. – Хотел бы я посмотреть на того, кто станет мне поперек дороги».

2

Старый дом тоже воспрянул, охваченный непривычным оживлением. Перевозили скарб чиновника. «Раз, два – взяли!». Плечистые грузчики из экспедиционной конторы, головы которых были все в соломинах, а за уши заложена сигарета, сносили мебель с четвертого этажа и ставили ее на улице перед входом, где уже нетерпеливо переступали с ноги на ногу лошади с могучим крупом. Ломовой извозчик, сидевший словно акробат на трапеции на высоко поднятом над фурой складном сиденье, окрикнул одну из них: – Тпру, леший! Схлопочешь у меня по морде – ишь! – Леший запрядал ушами и, наклонившись к соседу по упряжке, словно бы что-то прошептал ему.

Теща размешивала на плите мучную заправку и утирала слезы.

– Мария, – растроганно говорила она, обращаясь к дочери, которая упаковывала в ящики посуду, – не забывай нас, навещай хоть изредка. Ты ведь знаешь – папа болеет. Нужно с ним быть повнимательнее. Я купила уголь, чтобы у тебя было на первое время.

Тесть с озабоченным видом метался вверх и вниз по лестнице и, как клоун в цирке, хватал то один, то другой предмет, которые мужики ставили на шлеи, накинутые на жилистые шеи. Чиновник стоял внизу подле фуры, точно почетный караул у генеральского катафалка, бдительно следя за тем, чтобы ничего не было повреждено.

А когда начали грузить последнюю вещь, высыпали жильцы, до того стоявшие в засаде за дверьми, их беспорядочные восклицания слились в прощальный благовест. Пришел портной Сумец. Он ерошил волосы и мямлил: – Желаю счастья! – Пришла жена точильщика, окруженная ватагой ребятишек, которые засовывали в рот пальцы. Самого маленького она несла на крутышках и громко повторяла: – Желаю вам счастья и да благословит вас Господь! – Точильщик поднял седую голову, дни напролет склоненную над жужжащим кругом, и произнес: – Удачи! – Снесли вниз на носилках даже разбитую параличом пани Редлихову, которая вытаращенными глазами взирала на всю эту кутерьму и повторяла – Вот как, вот как, вот как! – А дворничиха, о которой весь дом говорил, что она свинья, и муж которой женился в России вторично, плакала навзрыд, утирая нос ладонью. Трактирщик в черном фраке и с голой шеей, вышел из распивочной, распространяя вокруг себя кислый запах пивных ополосков, и протянул чиновнику руку: – Так вы нас уже покидаете, пан Сыровы? Ну что ж, ну что ж! Всего вам доброго! – и, обернувшись к двери своего заведения, крикнул работнику, что привезли содовую.

Чиновник был растроган, к горлу подступил комок. Ему вдруг стало жаль покидать этот старый дом, облупленные коридоры, темную лестницу, на которой по вечерам парни прижимали к перилам визжащих служанок, и свой четвертый этаж, где перед скорбным распятием мерцала красноватым светом масляная лампадка. И стало ему как-то жаль даже мокнущей звезды на потолке, даже войлочных туфель в черно-белую клеточку. Он ощутил, что тот, кто живет в одном и том же доме годами, становится сам как бы его частицей, и ему чудилось, будто старый дом, расчувствовавшись, хмурит брови и восклицает:

– В добрый час, пан Сыровы!

3

В новом доме жена развела огонь в печи. Тогда-то и вознесся над домом впервые дым, точно дым от костра Авраама, в знак того, что новостройка перестала быть новостройкой, а превратилась в обиталище человека. Как только влажные стены, от которых разит клеем, пропахнут человеческим духом, в них поселятся Пенаты. Но сперва дом должны покинуть духи строительные, которые глухо поскрипывают в полах, шеборшат в ванной комнате и, словно бы со вздохом облегчения ссыпают что-то внутри стен.

В печи затрещал огонь, плита раскалилась, и пани Сырова заварила для маляров кофе. Это было жертвоприношение, как бы скрепляющее договор, заключенный между человеком и домом. Маляры уселись на пол, обмакнули усы в кружки, затем отерли рты и сказали: – Дай Бог вам здоровья, милостивая пани.

После чего вновь залезли на стремянки и затянули на два голоса:

 
Он о любви забыл давнишней нашей,
Не мной, другой полна его душа.
Женился он, а я, а я гля-я-дела,
Как он жену из церкви выводил.
Ах, разлука ты, разлука…
 

4

Разнеслась молва, что новый дом заселяется, и это взбудоражило весь квартал. От жилища к жилищу летела об этом весть; возбуждение рождало возбуждение, – так повстанцы в горах зажигают костры, пламя которых долженствует оповестить население о том, что час настал.

Из серых домов выбегают старухи; их фартуки так и развеваются на ветру, а отвисшие груди под кофтами колыхаются, словно пузыри в ватерпасе. Мужчины высовываются из окон, их трубки свисают к земле, словно отвесы. Старики усаживаются возле дверей и, точно коровенки, жуют беззубыми ртами.

Квартал протянул свои щупальца и с превеликим интересом огладил буфет, который был столь тяжел, что четверо мужчин, сотрясая небо проклятиями, едва дотащили его до комнаты. В переноске принимали участие, хотя и одними только советами, люди, торчавшие в окнах. При виде громадного буфета они тыкали в его направлении трубками и кричали: – На попа! Ребята, на попа его!

Когда все вещи были перенесены, грузчики получили на пиво, сдвинули кепки набекрень и направились в пивную напротив, где, сдувая пену, говорили: – Здорово же нам пришлось попотеть, а? Черт!

5

Под конец распаковали корзину с рыжей кошкой. Кошка, которая приготовилась к худшему, поскольку в такой переплет еще не попадала, выскочила и совершенно обалдевшая, остановилась посреди кухни; ее глаза с прорезями зрачков, округлились, как талер. Потом она обнюхала мебель, покрытую блестящей белой эмалью, и, заметив, что топится печь, успокоилась и принялась старательно вылизывать шерсть После перенесенных мытарств ей хотелось отдохнуть, но тревожило множество посторонних людей, которые сновали взад и вперед. «Экая толчея, – огорчалась она, – и до чего же у них огромные сапожищи! Ужас! Того и гляди наступят мне на хвост!»

Сгорбившись, она выскользнула наружу, вспрыгнула на садовую оградку и, свернувшись клубком, с тоской стала вспоминать о своем теплом закутке у печки, где она предавалась блаженным раздумьям о никчемности всего, кроме тепла.

6

Начали расставлять мебель. Пришел полицейский и предложил свои услуги. Могучими плечами он упирался в шкафы и с легкостью передвигал с места на место буфет. Он тоже получил свою кружку кофе, которую выпил стоя. Затем он ушел, снедаемый сомнениями, – гоже ли хозяину дома быть вроде как поденщиком у жильцов?

«Они считают, – думал он, – что я мальчик на побегушках. Ошибаетесь. Нынче я домовладелец, а не какой-то там прислужник. Я же не отказываю вам в том, что вы из чиновного сословия. Вы тут, господа хорошие, не больно-то задавайтесь, не то живо на место поставлю. Кто меня не знает, тот может насчет меня ошибиться. Больно мне нужен ваш кофе. Слава Богу, голодным не сижу».

По дороге к себе полицейский хмуро глянул на соседскую виллу, которая от его собственной отличалась только тем, что у нее был балкон, и неприязненно подумал: «Ишь ты, балконы ему понадобились, портняжка паршивый!» Схватив ком земли, он запустил им в воробьев, которые слетались на груду лошадиного навоза.

Тем временем в квартире чиновника свистела рисовая щетка и трудились метлы. Воспользовавшись сумятицей, чиновник улизнул из дому. Он решил обозреть незнакомую округу. Медленным шагом направился он вдоль фабричной стены, тянувшейся за рядом домов, в которых жили рабочие. В окнах фабрики были выбиты стекла, и оттуда доносился глухой гул станков и посвист трансмиссий. Сквозь железную решетку он увидел обширное пространство двора, где валялся железный лом. Согнутые, точно сучья старой вербы, женщины что-то собирали в джутовые мешки. К фабрике примыкало желтое здание в этом подобии мавританского стиля, какие строят для фабричной администрации.

Фабричная стена пестрела плакатами. Чиновник остановился перед зеленой афишей, которая оповещала о том, что

Профессор оккультных наук

Р. КАСТОНИ

Продемонстрирует и покажет величайшие чудеса старого и нового времени, которые вызывают величайшее изумление всех специалистов и интересующихся, а также всех европейских знаменитостей.

А по соседству с профессором оккультных наук просветительский кружок «Витезслав Галек» сообщал, что такого-то числа состоится спектакль «Песни старого дома» – пьеса в четырех действиях. Чуть ниже виднелось размноженное на гектографе объявление, приглашающее на собрание, которое состоится в закусочной «У старинных ворот»… невыносимое экономии… отразить наступление… агитирует за массовое участие… Остальное смыто дождем. Из «Ринггоферки» хлынул поток рабочих в приплюснутых кепках набекрень и сдвинутых на затылок продавленных шляпах. Их сопровождают синие бидоны и клеенчатые сумки.

Когда чиновник возвратился домой, кошка уже сидела под чисто выскобленной скамьей и мурлыкала, примиренная с обстоятельствами. Жена тоже сидела, утомленная суматохой и уборкой, и мечтательно обозревала свою новую, сверкающую белизной, кухню. Душа ее ликовала: теперь у нее свой домашний очаг.

А когда в тот день они впервые легли спать в новой квартире, чиновник, вглядываясь в темноту, прислушивался к шорохам, доносившимся то вроде бы с чердака, то вроде бы из ванной. Той ночью чиновнику приснилось нечто столь прекрасное, что этого даже словами не выразить Он запомнил только, что у него в саду цветы расцвели стеклянными колокольчиками, которые, когда их раскачивал ветер, тоненько вызванивали песню «Едет парень на лошадке». Весь экзекуторский отдел сбежался послушать эту мелодию.

Затем нить сна запуталась, и чиновнику привиделось: он идет по улице какого-то города и смотрит на себя в зеркальные витрины. И вдруг он замечает, что правая ушная раковина у него – маленькая, нежная и свернутая словно весенняя почка. Он ощутил небывалую радость от того, что у него такое чудесное ушко. Проснувшись, он ощупал уши и устыдился того, что его посещают столь сумасбродные сновидения.

Была весна, и на перине плясали солнечные зайчики. Жена села на постели и сказала: – Мне приснились сливы. Это не к добру. Видеть во сне сливы – значит будут неприятности.

– Ничего подобного, – возразил чиновник, – видеть во сне сливы – это к болезни.

– У нас говорили, что это означает неприятности. Вот уж не хотелось бы, чтобы сон оказался в руку.

– Впрочем, – рассудил чиновник, – все это предрассудки. Приготовь-ка лучше завтрак, мамочка, ведь мне скоро уходить.

Глава девятая

1

И началась история нового дома.

На долю черной псины, которая рассчитывала получить в новом доме место сторожа, выпало разочарование. Полицейский подарил ее юной молочнице в Страшницах. Запряженный в повозку, пес тяжким трудом добывал себе хлеб насущный, развозя молоко клиентам. Его место заняла молодая сучка неопределенного серого покраса. Она бы еще охотно предавалась детским забавам, но такое дано лишь собакам из зажиточных слоев. Бедняцкая же собака уже с малолетства вынуждена думать о том, как добыть себе пропитание.

Лежа перед конурой, сучка зарекалась быть услужливой по отношению к обитателям дома и стараться ладить со всеми. Ее звали Амина.

И вот уже спозаранку Амина подняла неистовый лай. Задрав морду кверху, она почуяла кисловатый запах, какой обычно исходит от нищих. В дверях появился старик со слезящимися глазами, заросший словно бы заплесневелой щетиной. Новостройка с белыми окнами привлекла его, как осу подпорченная груша в плетенке.

– Отче наш, иже еси на небесах, – загнусавил он голосом, смахивающим на звук растягиваемой гармоники, икнул, утер нос тыльной стороной ладони и продолжал: – да святится имя Твое, доброго здоровьица вам желаю, я калека, милостивая пани.

Он был принят с некоторой долей почтения, поскольку нищие в этом районе города большая редкость. Первый нищий в доме – это как бы официальная приемка дома. В тот же день пожаловали и мухи, решившие заделаться членами семьи. Особенно их привлекала люстра со стеклянными подвесками. Большей же частью они сосредоточивались на потолке и проводили время за тем, что терли ножкой о ножку.

2

А уже на следующий день появился какой-то франтоватый господин в элегантной, спортивного покроя одежде, который вприпрыжку преодолевал груды оставшихся стройматериалов. Балансируя на доске, перекинутой через липкую глину, он пытался приблизиться к дому. У франта были английские усики и портфель под мышкой. Его меланхолические глаза горели решимостью от своего не отступать, противопоставить унижениям изысканные манеры.

Поначалу чиновник надеялся избежать встречи с ним и спрятался, точно еретик в эпоху контрреформации… Но щеголь застиг его как раз в тот момент, когда чиновник всего менее этого ожидал. Щеголь уселся на кухне напротив чиновника и выложил перед ним кипу бланков. Бесстрастным заученным тоном он произнес сентенцию насчет того, что как бы мы ни были осторожны, предотвратить пожар удается далеко не всегда. И как пан Сыровы изволит знать из газет и по слухам, преступность приобретает угрожающие масштабы, и потому каждый, кто блюдет свои интересы, сочтет нужным застраховать имущество на случай ограбления квартиры. Возразить против этого что-либо было трудно, и чиновник поставил свою подпись на бланке.

Когда же агент ушел, чиновник обрушился на жену с упреками: – Опять мы выбросили деньги на ветер. Тебе обязательно надо каждого впускать?

– Разве я говорила, чтобы ты заключал договор о страховке? Ты его подписал сам по доброй воле. Я слова об этом не проронила. Вечно я во всем виновата.

Некоторое время супруги перебранивались и осыпали друг друга упреками, но затем успокоились, сойдясь на том, что страховка, в конце концов, ничему не помешает.

3

В тот день произошло еще одно событие: невысокого роста мужчина в рыжем реглане, с медной серьгой в ухе, крикнул из коридора: – Алло! Вам не нужна швейная машина?

– У нас уже есть швейная машина, – ответила пани Сырова.

– Но у меня дешевые швейные машины, – продолжал человек с медной серьгой.

– Нам не надо.

– Но у меня хорошие швейные машины.

– У меня уже есть, зачем мне вторая?

– У меня машины всемирно известных марок. Качество гарантируется. Извольте посмотреть проспект.

– Я своей машиной довольна.

– Я продаю машины в рассрочку, ежемесячные выплаты пустяковые, вы их и не заметите.

– В другой раз, пан.

– А как насчет… Алло! Алло-о! Паничка, а как насчет угля? Я продаю уголь мешками и возами.

– Уголь у нас есть.

– Ах, черт побери! С утра не заладилось. Но, паничка, уверяю вас, я поставляю первосортный уголь, сам горит, и идет его немного, чудо уголь, а, пани? Остравский, бурый, ореховый, газовый, будете меня за него благодарить, пани. А не желаете ли коксу, брикетов, антрацита?

– У нас всего с избытком.

– А вот чего у вас нет, так это чистоля, не так ли? Есть? Не может быть!

– А стиральный порошок «Удовольствие хозяюшки», средство для быстрой стирки, не портящее белья?

– Пока у меня есть, – миролюбиво сказала пани Сырова.

– И дал же я нынче маху. Ну да, ничего не поделаешь. Мое почтение, мое почтение, если что-нибудь понадобится, обратитесь ко мне, обслужу вас отменно. – Рыжий реглан вильнул и исчез, как рыба в омуте.

4

В обед чиновник пришел домой, снял пальто и сел за стол. Жена, вся раскрасневшаяся, хлопотала у плиты и рассказывала о том, как у нее прошло утро.

Ее приключения были незатейливы. Для того, чтобы разжечь воображение пани Сыровы, вполне достало соприкосновения с торговым миром: она вся ожила, рассказывая о ценах на самые необходимые товары.

– Лавочников на нашей улице несколько, самая большая лавка у вдовы Малечковой. Но мне сказали, что у нее все дорого, и качество неважное. Я сделала покупки у пана Штайна. Он человек приятный и любезный. Никогда бы не подумала, что у него такое дело. Лавочка небольшая, но купить там можно все. Это тот, у которого над входом в лавку подвешены на шнурке домашние туфли. Он спросил, есть ли у нас дети. «Жаль, что нет, – сказал он, – дети – это счастье семьи».

– Дети, – буркнул чиновник. – Я и сам бы не прочь. Но иметь детей нам сейчас не позволяют обстоятельства. Вот, когда я продвинусь по службе, тогда… Торговец забот не знает. Ему на руку, когда у покупателей есть дети, это выгодно для его торговли.

– Он сказал: – Я дал бы вам в придачу сказки для ваших детей. Ну, а на нет и суда нет. – И еще всякие шуточки отпускал. Такой веселый человек…

– Какие еще сказки, – сказал чиновник, помешивая ложкой суп, – пусть оставит их себе. Суп несоленый.

– Ну так посоли… Я рада, что плита так хорошо топится. Слышишь, какая тяга? Гудит, что паровик. Я затопила в десять – и вот, обед уже готов. Да, и еще я встретила нашу хозяйку, – продолжала жена, таинственно понизив голос.

– Ну и что?

– Она мне не сказала «целую руку», а всего лишь: «Желаю вам доброго утра». Деньги с нас получили, так зачем же теперь «целую руку».

– Прекрати, – оборвал ее чиновник. – Я уже сказал, что никаких «целую руку» не будет. Держи себя проще… Не задавайся. Я не потерплю никакого высокомерия.

– Да мне этого от нее и не нужно. Это я так, к слову. Она лишь головой кивнула, проходя мимо. Я даже не остановилась.

Чиновник доел, взял календарь и улегся на диван.

– Немного отдохну, – сказал он умиротворенно.