Текст книги "Воскресение и Жизнь"

Автор книги: Ивон Ду Амарал Перейра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

– Должно быть, у него и с рассудком не всё в порядке. Его страдания велики… – повторил про себя Дмитрий.

– Пока у меня были глаза, – продолжал прокажённый, не обращая внимания на размышления посетителя, – и дар зрения не покинул меня, я читал и перечитывал евангелия, стараясь постичь их суть. Размышлял над ними до поздней ночи… и сумел найти способ наполнить свою душу достаточно ценными знаниями, чтобы поддержать себя, когда глаза погаснут, побеждённые болезнью. Я читал и другое: углубился в серьёзные исследования психической природы. Читал Сведенборга и классических английских психистов, изучающих выживание нашей души после физической смерти. Читал французских и бельгийских философов-психистов, посвятивших себя сверхъестественному общению между так называемыми живыми и душами так называемых мёртвых. Размышлял, читая иностранные газеты, о сенсационных феноменах в Гайдсвилле, в Соединённых Штатах Северной Америки, когда молодые сёстры Фокс стали посредницами крылатых Духов, желавших доказать людям выживание человеческой души, – феноменах, которые отметили новый период в моральной и культурной эволюции человечества. Читал Аллана Кардека, этого гениального и выдающегося француза, недавно умершего, который сумел собрать, при содействии Духов, в пяти драгоценных томах, доктрину бессмертия, которой не хватало человеческому сознанию… Доктрину, которая исчерпывающе объясняет вечную тему, занимающую наш разум: "Кто мы? Откуда пришли?"

Куда мы идём? Что такое жизнь? Что такое смерть? Почему мы существуем? Почему умираем? Почему одни страдают, в то время как другие наслаждаются жизнью?". И теперь, когда я больше не вижу, мне помогают добрые глаза этого самоотверженного юноши, который читает мне о попытках нашего мудрого соотечественника Александра Аксакова, стремящегося распространить те же опыты в русском обществе, несмотря на то, как его отвергают, и жаждущего, чтобы они были приняты академиками наших институтов научной культуры…

Заинтересованный граф Дмитрий, никогда не слышавший такой беседы и утомлённый неудобным положением, в котором находился, утомляя слуг, попросил присесть, забыв, что находится в гостях у прокажённого. Карл, карлик, услужливо принёс кресло, помогая слугам устроить господина, и деликатно заметил:

– Не бойтесь, Ваше Превосходительство! Наш больной занимает только свой стул и кровать, на которой отдыхает.

– У меня парализованы ноги, точно так же, как у тебя, Козловский… – ответил Дмитрий. – Я не могу ходить. Я чувствую себя безмерно несчастным из-за этого. Но скажи мне: где ты нашёл такие книги, кто тебе их доставляет?

– Карл пишет авторам или издателям. Рассказывает о моём горьком положении и просит книги. Я узнал о таких публикациях благодаря французским, английским и немецким газетам, которые Карл обычно достаёт. Я получаю даже от частных лиц, англичан и французов, журналы и газеты о психических явлениях, книги, журналы, дружеские письма, которые являются ещё одними тезисами для изучения и так далее. Я также пишу статьи для этих же газет, точнее, диктую их Карлу. И так я узнал, Ваше Превосходительство, что если я тот монстр, которого вы здесь видите, то это потому, что я прожил другие телесные существования в этом мире! Я жил другие жизни в прошлом, во время которых ошибался, совершал преступления против общества и Законов Божьих! И теперь, будучи пленником, скованным в движениях за злоупотребление свободой, присущей каждому человеку, я искупаю прошлое, чтобы очистить совесть от позорного пятна прежних нарушений. Я понял, что этот юный Карл, подкидыш, новорождённый, оставленный у дверей моей прежней лавки лекарств, и воспитанный мною с заботой, с нежностью моего сердца, не знавшего отцовского чувства, был соучастником моих прошлых безрассудств в другой земной планетарной жизни… искупая и исправляя, в свою очередь, теперь рядом со мной долги, приобретённые тогда. И я также понимаю, что Ваше Превосходительство, господин граф, чьих черт я не могу видеть (простите за смелость откровения), также заслужили в настоящей или прошлых жизнях на Земле наказание, которое сейчас держит вас в плену паралича, посмеявшегося над всеми возможностями науки избавиться от него!

– Несмотря на то, каким вы видите меня здесь, повторяю, я чувствую себя счастливым! Учение о бессмертии возносит верующего к высоким идеалам, уча его встречать события жизни, даже самые деликатные, через призму, отличную от той, которую принимают другие люди. Да, я счастлив, потому что смирился со своим положением и уверен, что обладаю бессмертной душой, созданной по образу и подобию Божьему, которая прогрессирует и возвышается на пути вечности к славе непредвиденного счастья; и что эта же душа при кончине этого тела, которое, я чувствую, гниёт, пока я его населяю, будет прекрасной и просветлённой воспитательным опытом, свежей и улыбающейся, воспевая осанну Богу за это благословенное искупление, которое искупает меня через непостижимые для других страдания!

– Ваше Превосходительство! Слышали ли вы о "реинкарнации"? Это возвышенный закон Творения, осуществляющий перевоспитание виновных душ! Сегодня, под гнётом боли, после благотворного посвящения в страницы тех блестящих кодексов, уже упомянутых, и размышлений и рассуждений, к которым это посвящение привело, в моих психических глубинах пробудилась могущественная способность: внутреннее чувство! И это чувство утверждает – доказывает мне! – что в прошлом воплощении я жил, блистая могуществом на троне России! Я был Иваном Грозным, тем бессердечным Императором нашей бедной и героической родины, который сеял несчастья и кровь, отчаяние и смерть с высоты того трона, который он опорочил жестокостями, непрестанно совершаемыми против своих подданных!

Служители Дмитрия в ужасе перекрестились, дрожа, в то время как он сам, очень бледный, с изменившимся от волнения голосом, потрясённо возразил, а Карл писал за низким столиком, казалось, не слушая речь своего приёмного отца:

– Но… Наш бывший император Иван Грозный до сих пор должен находиться в глубинах ада… если правда, что у нас есть бессмертная душа… и как утверждают служители Божьи, то есть наши святые монахи из Киева.

Оратор улыбнулся, как и в первый раз:

– И наши святые монахи из Киева изрекают самую убедительную правду, когда-либо исходившую из их уст! Разве не ад для души, познавшей славу власти, прихоти любви, торжество страстей, дары фортуны, восхищение толп, простиравшихся у её ног, низменные наслаждения жестокого господства – разве не ад для такой души оказаться затем, спустя века, прикованной к инвалидному креслу, пленницей самой себя, обречённой на самое горькое одиночество теми, кого она любила, окружённой бесконечными страданиями, чувствуя, как минута за минутой проказа разъедает её плоть, пожирает глаза, делая их слепыми, разрушает руки, некогда бывшие орудием убийства, лишь углубляя её горести; выбивает зубы, чтобы усилить мучения и уродство; уродует лицо, делая его таким же чудовищным, как некогда был характер, превращая его в груду разлагающихся обломков, отвратительных даже для себя самого? Представляете ли вы, Ваше Превосходительство, адские муки того, кто лишён рук для самообслуживания? Ведь у меня их больше нет! Знаете ли вы, Ваше Превосходительство, как я могу принимать пищу, если по какой-либо причине Карла, моего доброго ангела, нет рядом, чтобы поднести её к моему рту, уже опороченному, ибо лишённому вкуса? Я делаю это как животное, как делают собаки в вашей псарне и свиньи в ваших хлевах: Карл оставляет еду здесь, на этом столе, рядом со мной. Когда приходит неудержимый голод, я наугад ощупываю культями рук, склоняю униженное лицо над тарелкой и забираю ртом куски пищи.

Дмитрий закрыл глаза тонкими, ухоженными руками, которые судорожно сжались, выдавая необычное волнение, и с трудом сдержал слёзы, готовые хлынуть, чтобы прокажённый не заметил его плача. Слуги с округлившимися от изумления глазами удалились из зала, встав на крыльце у входа. Карл продолжал писать, безразличный к происходящему. А Козловский продолжил:

– Разве не чувствует себя заключенным в адских глубинах сердце, которое, как моё, безумно любило женщину, сделало её своей супругой, за которую отдало бы кровь из собственных вен и саму жизнь, но которая, когда он заболел, в ужасе бежала от его недуга и его присутствия, и даже когда судебные власти обязали её вернуться домой, чтобы ухаживать за несчастным супругом – то есть за мной, – учитывая, что она могла быть заражена тем же недугом, предпочла покончить с собой, чтобы избавиться от него, нежели жить и терпеть его? Разве я, некогда бывший Иваном IV Грозным, не пребываю до сих пор в аду, когда, будучи безнадёжно слепым, не способным различить даже пищу, которой питаюсь, чтобы проверить, не испортилась ли она, лишённый даже утешительной милости весеннего солнечного луча, могу, тем не менее, видеть часами и днями подряд (о! единственное, Ваше Превосходительство, что дано видеть моим глазам!) измученную душу любимой женщины, обезумевшую от мук самоубийства, блуждающую среди криков и горьких проклятий по этому самому дому, где она жила и была счастлива рядом со мной, умоляющую меня о прощении, молящую о помощи в её несчастьях, возможно, больших, чем мои, ибо она не находит ни приюта, ни убежища, ни утешения, ни облегчения нигде, как самоубийца, тогда как у меня есть мужество веры, которую я возлагаю на любовь Создателя и судьбу моей души?

– И что же ты делаешь тогда, несчастный?! О! что ты делаешь, когда подобная пытка, которую забыл изобрести сам ад, сводит с ума твой рассудок? – воскликнул Дмитрий, заливаясь слезами.

– Что я делаю?… Что я делаю?… Обращаюсь к Богу, барин! Молюсь! Умоляю Небеса о милости к ней, во сто крат более несчастной, чем я, ибо я, я, Ваше Превосходительство, обладаю сокровищем непоколебимой уверенности в милосердии Всевышнего, уверенности, которая утешает меня и даёт силы нести до конца унижение моего стыда виновной души, которая раскаивается… тогда как она, она даже не верит в себя, в существование собственной измученной души, ибо считает себя живой, борющейся с непостижимыми кошмарами, усугублёнными моим присутствием!..

Да, Иван Грозный! Страдалец, униженный собственными прежними преступлениями, искупительные отголоски которых преследуют его уже три долгих века! Низведённый до самого трагического и грязного социального уровня, существующего на Земле! Но раскаявшийся! Уверенный в своём реинкарнационном прошлом! Абсолютно уверенный и доверяющий справедливости настоящего! Надеющийся на реабилитацию через боль и труд для достойного положения в будущем! И смирившийся со сложностями нынешнего положения, понимая, что, будучи бессмертной душой, предназначенной для непрерывного и славного восхождения к лучшему в поисках совершенства, необходимо страдать, плакать, подчиняться и смиряться, чтобы понять, что закон, провозглашённый для руководства душами детей Божьих – это Любовь к Богу и ближнему – путь света, который однажды возвысит его до достоинства единения с Ним, Абсолютным!.."

Когда Димитрий уходил и уже был у ворот, где толпилась группа любопытных, удивлённых тем, что кто-то, особенно барин, посещает этот считавшийся зловещим дом, он почувствовал, как карлик незаметно вложил сложенную бумагу в карман его шубы. В свою очередь, взволнованный произошедшим и не в силах сдержать слёзы, застилавшие глаза, бывший гусарский офицер, уже устроившись в санях, достал из бумажника 2000 рублей, отдал их собеседнику и тихо воскликнул:

– Не давай Козловскому ни в чём нуждаться, да и сам бери всё, что потребуется. Я распоряжусь насчёт одежды и тёплых вещей для вас обоих. Прикажу отремонтировать ваш дом. Если что-то понадобится, ищи меня в особняке в Голубом парке. Приходи без страха… Я вернусь…

Позже, уже в пути, он изучил бумагу. Это был список книг, газет и журналов по психическим явлениям, изданных за границей, о которых знал он, Карл, а также имена и адреса научных деятелей, занимавшихся спиритическими опытами, позволяющими установить связь с невидимым миром. Долгоруков снова сложил листок, бережно убрав его в бумажник.

IX

В тот вечер, вернувшись домой, Дмитрий безутешно рыдал, и так продолжалось всю последующую ночь – его рыдания глубоко тронули нежную Меланию. Тщетно она уговаривала его поужинать, предлагая своими белыми, деликатными руками цыпленка с яблоками, волжскую икру, которую он так любил, сливочные пирожные и ореховый торт с медом. Дмитрий отказывался (теперь уже вежливо) и либо задумчиво смотрел в пустоту, погруженный в какие-то впечатляющие воспоминания, либо созерцал пламя в камине, либо продолжал безудержно плакать, пряча лицо в белом платке, который Мелания уже трижды меняла на свежий.

Он думал о серьезных событиях, которые взволновали его накануне. Думал о Петерсе, который простой фразой укора открыл перед ним новый мир: "Мой старший брат тоже парализован, даже в худшем состоянии, чем барин… и, тем не менее, он смирен и терпелив, никому не отвечает грубостью…" Думал об Иване, брате Петерса, прикованном к убогой постели, который в свои 20 лет даже руками не мог двигать, но оставался внимательным и кротким, любящим и счастливым в своем несчастье. Вспоминал Тита Жеркова, слепого паралитика-нищего, которому в его нищете помогало лишь милосердие немногих добрых сердец, но который оставался улыбчивым и уверенным в отеческой поддержке Небес, проявлявшейся через заботливые руки тех, кто мыл его тело и менял грязное белье, кто приносил еду, подметал дом и разжигал огонь, чтобы он не замерз, когда температура опускалась ниже двадцати градусов… И он тоже называл себя счастливым и говорил, что ни в чем больше не нуждается…

Затем он вспоминал несчастного Илью Петерова, полностью парализованного, слепого, глухого и немого, беспомощное создание без воли и защиты, который даже не мог пожаловаться, если его кусало насекомое или мучили голод и холод. Илья, которого обслуживала та ненавистная мать, оскорблявшая его за само его несчастье, без малейшего проявления сострадания…

И наконец Козловский, прокаженный философ, о котором он думал еще интенсивнее, чем о других; Козловский – сверхчеловеческое несчастье, озаренное светом небесного откровения, превратившее его в терпеливого мученика! А также Карл, добрый ангел Козловского, ангельская душа, скрытая в уродливом теле, словно драгоценная эссенция в грязном флаконе, несравненный киринеянин, превосходящий даже иерусалимского, того неслыханного крестного пути, который он, Дмитрий Долгоруков, не мог бы представить даже в кошмарах!

И еще он вспоминал Ивана IV Грозного! Жен, которых тот задушил собственными руками, подданных, которых по его приказу пороли кнутом до тех пор, пока они не падали, истекая кровью из множества ран, нанесенных палачами… и убийства, совершенные сотней разных способов, и роскошь, которой он себя окружил, мрачный и жестокий в своем огромном московском дворце, откуда распространял тиранию на всю "Святую Русь"!

О, Козловский! Козловский!.. Новая земная искупительная форма, как он сам утверждал, Ивана IV, прозванного "Грозным" своими подданными и потомками, о чьих зловещих деяниях его так часто спрашивал учитель русской истории во время ежедневных уроков в детстве. Иван, Козловский… Неужели правда?… Почему бы ему сомневаться?… Разве это внезапное, оригинальное, потрясающее откровение не было рациональным объяснением стольких великих несчастий, наблюдаемых на Земле? Необычность откровения, ошеломляющая логика, головокружительность рассуждения и глубина анализа шептали его совести: да! Это правда! Всё это правда!

А он, Дмитрий Степанович, граф Долгоруков, тоже больной, но богатый и могущественный, обслуживаемый прекрасным и терпеливым ангелом, как эта девушка, которая сейчас заботливо находилась рядом с ним, пытаясь его подбодрить, был единственным, кто не мирился со своим положением, постоянно богохульствуя против Провидения! Он, Дмитрий, окруженный роскошью и богатством, слугами и покорными лицами – в то время как те, кого он посетил, жили в неудобстве и нищете – был единственным непокорным, кто забыл Бога и не признавал вокруг себя утешительные благословения, которые Небо посылало ему ежедневно как счастливую компенсацию за невзгоды неизлечимого больного! И он думал даже о жене Козловского, чья душа в зловещих метаниях страдала, будучи прикованной к компании чудовищного мужа, не имея возможности покинуть тот дом, где она жила рядом с ним и от которого хотела освободиться через обманчивый побег самоубийства!

И из-за всего этого он плакал! Плакал от сострадания к тем, кого навещал. Плакал от раскаяния, что никогда прежде не допускал мысли о существовании несчастных в худшем положении, чем он сам. Плакал от угрызений совести за богохульства, которые произносил с тех пор, как осознал себя больным, за черствость, с которой относился до сих пор ко всем, кто служил ему, и ко всему, чем владел и что было частью его существования.

И заснул он только под утро, всё ещё у камина, склонившись на дружеское плечо Мелании, которая нежно укачивала его, как это сделала бы его родная мать… в то время как на ветвях сосен и тополей накапливался первый зимний снег, окутывая парк белизной…

X

На следующее утро, не отдохнув как следует, он проснулся в своем инвалидном кресле и был очень удивлен, обнаружив себя склонившимся на грудь Мелании, которая со вчерашнего вечера сидела рядом с ним, пытаясь утешить его, видя, как часто он плакал. Он улыбнулся ей, проснувшись, нежно глядя на нее, но ничего не сказал. Пришел Николай для утренних процедур и почтительно спросил:

– Желаете отдохнуть в постели, Ваше Превосходительство?

– Да, я хочу отдохнуть в постели… Но сначала пообедаю здесь же.

Как всегда, Мелания прислуживала ему, скромно и внимательно. В это утро он впервые заметил блеск ее волос и нежный аромат роз, исходивший от них. Он обратил внимание на белизну ее рук, когда она подавала чай, и вспомнил руки своей матери, а затем отметил чистую грацию ее девичьих пальцев. И, украдкой глядя на нее, чтобы не показаться нескромным, он заметил ее мадонноподобный лоб и мягкость ангельского взгляда, которым она время от времени смотрела на него. Незаметный вздох вырвался из его груди, и луч тайной радости, подобный солнечному свету сквозь туманную мглу, осветил его сердце.

После обеда он сказал Николаю, который настаивал на том, чтобы он отдохнул в постели:

– Позови Федора Федоровича, нашего управляющего.

Тот появился час спустя, извиняясь за задержку, так как его не было дома, когда туда пришло сообщение, и опасаясь, что разговор будет касаться печального дела о сене, ржи и люцерне, экспортированных в Швецию. Он готовился, таким образом, к еще одному критическому эпизоду в своей истории управляющего усадьбой Голубого Парка. Однако Митя, казалось, даже не помнил о сене, ржи, люцерне и Швеции, поскольку не упомянул о них во время длительной беседы со своим мужиком. Он велел ему сесть напротив, предложил стакан горячего чая из своего серебряного самовара и сказал:

– Вчера я навестил Илью Петерова и прокаженного Козловского.

– Я знаю, Ваше Превосходительство. На десять верст вокруг только об этом и говорят… а также о визитах к Титу Жеркову и моему сыну Ивану позавчера.

– Я решил помочь им всем, насколько возможно, ведь они больны… и позвал тебя, чтобы мы договорились.

– Я весь внимание, барин.

– Позаботься, Федор Федорович, о том, чтобы дом прокаженного Козловского был отремонтирован… или нет! Тот дом вызывает у несчастного слишком болезненные воспоминания. Я хочу, чтобы для него построили другой дом на наших землях, ближе к усадьбе, чтобы мне было удобнее навещать его, с садом и необходимыми удобствами. И всё это с максимальной срочностью. Пока дом не построен, необходимо починить печь и устранить протечки в том доме, где он живет… и также позаботиться, чтобы он и его сиделка ни в чем не нуждались. Займись всем этим сегодня же, Федор Федорович.

– Займусь всем сегодня же, Ваше Превосходительство.

– Приставь двух наших крепостных жить в избе Ильи Петерова и прикажи обновить ее. Пусть эти крепостные обрабатывают земли, которые я ему дам. Пусть ухаживают за Ильей как сиделки, как в больнице. Они получат вознаграждение. И пусть врач из Киева наблюдает за ним для необходимого лечения.

– Распоряжусь, Ваше Превосходительство.

– Избу Тита Жеркова также следует отремонтировать. Один из наших крепостных с небольшой семьей будет жить с ним, чтобы ухаживать за ним, и также получит вознаграждение. Там есть одна или две десятины его прежней собственности. Я добавлю еще две или три для него. И пусть земли обрабатываются семьей, которая туда переедет, а урожай достается земледельцу… потому что Тит отныне будет содержаться за счет этой усадьбы. И пусть врач, который будет навещать Илью, навещает и его.

– Будет исполнено, барин.

– Что касается твоего сына Ивана (сердце управляющего забилось чаще, а его пытливые глаза впились в лицо Дмитрия, который говорил взволнованно, опустив глаза и глядя на половицы), он поедет в Германию или Францию для прохождения эффективного лечения. Он еще молод и, кто знает, может выздороветь? Позаботься об этом тоже, Федор. Я оплачу все расходы. Если хочешь, можешь сопровождать его… при условии, что назначишь себе замену на должность управляющего.

Управляющий поднялся, будто оглушенный. Он был бледен и дрожал. Он не понимал, что происходит с господином. Попытался горячо и пылко поблагодарить, но не смог. Хотел поцеловать ему руку, но Дмитрий уклонился. И поскольку слуга не находил слов, чтобы выразить охватившее его изумление, граф усадил его обратно и, подозвав Николая, продолжил:

– Зима только начинается. Еще есть время для многого, прежде чем она окончательно вступит в свои права. И до того, как снег завалит дороги, ты подготовишь наши чемоданы и большую карету для долгого путешествия. Мы отправимся в Санкт-Петербург.

И, повернувшись к Мелании, которая сидела в углу комнаты за вышивкой, добавил, чтобы удивить ее:

– Ты поедешь со мной, матушка. Я уже не смогу обходиться без твоего общества.

* * *

В то время во многих странах Европы, и особенно в Англии и Соединенных Штатах Америки, разворачивалось мощное движение по исследованию душ умерших, возможности их материализации в видимые и осязаемые личности, их изучению, познанию их природы и ведению с ними разнообразных бесед. Это движение охватывало практически все социальные слои. Выдающиеся ученые, естествоиспытатели, философы, поэты и писатели посвящали лучшие силы своего сердца и все возможности разума исследованиям этой трансцендентной науки, которая позволяла достичь таких триумфов, активно включаясь в изучение предмета. Правда, многие, если не большинство, приступая к исследованиям с предубеждением и заранее утверждая, что речь идет об утопии, недостойной Академий, – "утопии", которую они соглашались изучать лишь с целью опровержения теорий, считавшихся ими ложными, и разоблачения обмана, – не были готовы к великому состязанию из-за отсутствия искренности и беспристрастности, необходимых в данном случае, и рассматривали трансцендентные явления с той же небрежностью, с какой наблюдали бы "за скачками или маскарадом в Опере". Но были и другие – действительно серьезные исследователи, искренние искатели, придерживавшиеся строгих принципов исследования и анализа, свободные от ужасных научных предрассудков, которые обычно отвергают истину, когда не находят ее в рамках своих институтов.

Такие личности, как Уильям Крукс, ученый, прозванный "королем физики" в просвещенной Англии; как заслуженный профессор химии Пенсильванского университета, изобретатель и ученый Роберт Хэйр; как выдающийся доктор Роберт Дейл Оуэн, который долгое время был послом при неаполитанском дворе и социальным реформатором; а также знаменитый судья Эдмондс, председатель американского Сената, – все из Соединенных Штатов Америки; как Эжен Ню, известный писатель, и Камиль Фламмарион, не менее известный астроном, из Франции; гении литературы, такие как Виктор Гюго, и Викторьен Сарду, знаменитый драматург, также из Франции, и многие другие мыслители, известные во всем мире своими высокими моральными и интеллектуальными качествами – столь многие, что мы не смогли бы назвать их всех, – помимо Алана Кардека и его учеников, уже представили миру результаты своих исследований после настойчивых поисков и изнурительных трудов.

Они утверждали, что душа не только бессмертна (факт, который человек ощущает в себе самом, наедине с рассудком, размышлением и совестью, без необходимости обращаться к науке и религии для убеждения), но и может стать видимой и осязаемой, доходя до того удивительного явления, что позволяет себя фотографировать обычным объективом, без специальных процессов, как любого человека; говорить, писать и беседовать с людьми, давать им утешительные или мудрые советы, направлять их в исполнении долга или предлагать прекрасные литературные страницы в прозе или стихах, простыми методами, доступными каждому, кто готов серьезно и обстоятельно подойти к этим феноменам.

В Англии уже существовало обширное собрание сведений об этом в книгах, архивах и частных изданиях, как и в обществах и клубах исследователей. Во Франции Алан Кардек, недавно скончавшийся (1869), оставил знаменитое собрание трудов, которое должно было обессмертить его как гениального кодификатора учений или духовных откровений, названных им самим "Спиритизмом". Эти труды, несущие столько знаний, утешения и надежд, должны были распространиться по всем уголкам мира, раскрывая кодекс, полностью основанный на самых передовых принципах морали и настолько подкрепленный позитивными научными фактами, что ни один академик и ни один философ не смогли бы опровергнуть его в свете разума, логики или самой науки.

Даже до России еще до 1875 года дошло громкое эхо этого грандиозного Спиритического Откровения через почтенную личность ученого – Александра Аксакова, – чье либеральное сердце и добрая душа стремились преодолеть суеверные предрассудки православной религии его соотечественников, как и жесткость интеллектуалов и ученых, чтобы популяризировать великую истину, представшую перед миром как признак подготовки новой эпохи знаний для человечества. А в Германии другой выдающийся ученый, великий физик Фридрих Цёльнер, поддержав усилия Аксакова, привлек к этому необычному движению другие известные имена в науке, а также мыслителей, обладающих благородными качествами сердца, образовав все вместе мощное течение истинных посвященных современного Психизма, решительно противостоя нападкам и спорам ученых-атеистов и материалистов, чья гордыня не позволяла разрушить очень личные мнения, которые они приняли в самонадеянности считать себя и ближних всего лишь животными, чья судьба, начавшись в колыбели, растворится в прахе могилы.

XI

Услышав от прокаженного Козловского об Александре Аксакове, Дмитрий Степанович Долгоруков пожелал с ним познакомиться. Спустя три дня после визита к этому странному последователю Учения, кодифицированного Алланом Кардеком, когда снег уже начинал свой ежегодный путь, он сел в большую крепкую карету, приспособленную для долгих путешествий, и отважился на приключение, готовый встретить возможные бури. С собой он взял Меланью, слугу Николая, дворецкого Симона и маленького Петерса, двоюродного брата Меланьи, к которому начал привязываться. Он отправился в Санкт-Петербург. Карл предоставил адрес известного спиритического мыслителя, и Дмитрий, не колеблясь, отправился на его поиски.

Однако, хотя снежные бури пока не внушали особого страха, холод продолжался вместе с дождями, заставляя их временами останавливаться в каком-нибудь городе или на почтовой станции, чтобы согреться, поскольку граф не мог слишком подвергать себя непогоде без нового ущерба для своего здоровья. Меланья несколько раз предупреждала его о неудобстве этого путешествия, ведь в России зима долгая, и, однажды начавшись, можно ожидать чего угодно. Однако Долгоруков был капризен и нетерпелив, он спешил отправиться и не стал ждать весны. Впрочем, он ни на что не жаловался и даже казался очень бодрым во время путешествия.

– Да, нам следовало бы дождаться весны, Ваше превосходительство, чтобы предпринять столь длительное путешествие! Я боюсь за ваше здоровье… – не переставала предупреждать заботливая Меланья.

– Не называй меня превосходительством, я уже просил тебя об этом? Зови меня просто Дмитрием или Митей, как моя мать, или даже батюшкой. Разве я не называю тебя теперь матушкой?

– Да, батюшка, я послушаюсь. Но просто Дмитрий или Митя кажется мне дерзостью, на которую я не осмелюсь, – отвечала девушка с улыбкой, очарованная добрым расположением больного к ней.

Он оборачивался и, увидев прекрасную улыбку, которую прежде знал серьезной, тоже добродушно улыбался, и его брови расходились, придавая лицу jovial выражение.

Преображение Дмитрия за эти несколько дней было настолько необычным, что пока карета катилась под крики кучера, не перестававшего подбадривать лошадей на дороге, покрывавшейся снегом, она рассеянно созерцала сменяющиеся за окном замерзшие пейзажи и думала:

– Я ничего не понимаю. Что с ним произошло во время посещения больных? Словно в нем происходит возрождение. Я замечаю, что он стал более спокойным и приветливым. Он даже настоял, чтобы Петерс поехал с нами. И так плакал, вернувшись из дома прокаженного, что мое сердце сжалось. У меня еще не было случая расспросить Петерса и Николая. Но я обязательно расспрошу их, возможно, на следующей остановке для смены лошадей. Да, расспрошу…

– Я знаю, матушка, ты жалеешь, что поехала составить мне компанию. Может быть, ты устала и не хочешь разговаривать. Я был эгоистом, я знаю. Но как мне обходиться так долго без твоей заботы? Ведь я уже привык к ней? – воскликнул он внезапно, повернувшись и взяв за руку Меланью, сидевшую рядом с ним, и напугав Петерса, который, съежившись на заднем сиденье, хорошо укрытый двумя шерстяными одеялами, спокойно засыпал под тряску экипажа.

– Да нет же, я не устала! – ответила она, довольная его лаской. – Я просто думаю…

– О чем же ты думаешь, мой ангел, моя красавица? – прошептал он, чтобы Петерс не услышал.

Она взглянула на него удивленно, но еще более довольная:

– Об этом долгом путешествии в разгар зимы… Что мы будем делать в Санкт-Петербурге?

– Зима только начинается, моя дорогая. Мы едем навестить одного мудреца, который живет там, – ответил он и снова улыбнулся, придавая лицу светлое выражение, показывая ряд белых крепких зубов и вновь разведя брови.