Текст книги "Воскресение и Жизнь"

Автор книги: Ивон Ду Амарал Перейра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Он направлялся к избе управляющего, чтобы навестить его больного сына.

Перед братом Петерса, к которому его принесли на руках камердинер и сам управляющий, выказавший крайнее удивление, поскольку никогда не ожидал чести такого визита, Дмитрий заметил, что лицо больного было печальным, но спокойным, что глаза его были большими и очень умными, а голос тихим и мягким, как у ребенка. Дмитрий обратился к нему:

– Я навещаю тебя, Иван Федорович. Твой брат Петерс рассказал мне о тебе, и я заинтересовался. Только вчера я узнал о твоем существовании, иначе пришел бы раньше. Мы, в конце концов, товарищи по несчастью, пораженные одной и той же бедой… и этот факт… несмотря на наше разное положение… Хотя… Твой брат уверял меня, что ты терпелив и смиренен… Но ведь ты никогда не жил той жизнью, которой жил я… Поэтому тебе, должно быть, легче смириться. В общем, я хотел убедиться собственными глазами…

Молодой человек улыбнулся, лежа неподвижно в своей постели возле потрескивающего огня, бросавшего красные отблески на его лицо, делая его румяным, и ответил:

– Благодарю вас, барин, за доброту вашего сердца, что навестили меня. Но я вовсе не считаю себя несчастным. Есть люди, которые гораздо более обездолены, чем я, и, думая о них, я считаю себя вполне счастливым.

– Не понимаю!.. В 20 лет, полностью парализованный, как я тебя здесь вижу, где ты находишь возможность считать себя счастливым?

– В здравом рассуждении, господин! Разве нет у меня здесь моих родителей, моих братьев, столь добрых ко мне? Чего мне не хватает, если я живу в удобной избе, обслуживаемый вовремя десятью заботливыми руками, хорошо накормленный, тепло укрытый зимой, даже не зная цены всему, что имею? Мне не хватает только здоровья, чтобы ходить и работать. Но могло быть и хуже… и этот мир действительно место боли и страданий… как утверждает наш святой поп. Сам сын Божий здесь претерпел мучения. Барин считает меня несчастным… Но это потому, что вы не знаете Тита Еркова… Вот кто действительно страдалец…

Немного ошеломленный, словно про себя говоря: "Неужели он думает, что я какой-то невежда, что не знаю всех этих вещей?… Ты смирился, потому что тоже невежествен, у тебя даже нет идеала, а невежество держит человека в неполноценности", но не решаясь вслух опровергнуть эти мысли, задевавшие его личную гордость, он предпочел поспешно спросить:

– А кто такой Тит Ерков? Где он живет? Какой он?

– Ему гораздо хуже, чем мне, барин. Он болен уже почти двадцать лет… Воевал в Крымской войне, как и вы, и вернулся оттуда таким. Живет примерно в трех верстах отсюда, уже при въезде в другую деревню. Изба когда-то была хорошей, но теперь очень бедная, колодец перед ней, и ворот больше нет, как говорят, потому что я сам никогда не видел, я болен уже десять лет… Если хотите его увидеть, Петерс покажет дорогу, он всегда проходит мимо.

Не удостоив даже выслушать протесты слуги и управляющего, которые настаивали на его возвращении в усадьбу, поскольку продолжал идти снег, небо всё больше темнело, предвещая бурю с ветрами, Дмитрий велел направить тройку ко второй деревне своих владений, желая познакомиться с Титом. Петерс вызвался показать короткий путь к бедной избе и, хорошо укутанный в плащ, в который его закутала мать, устроился рядом с кучером, довольный тем, что чувствует себя человеком, оказывая услугу самому хозяину этих владений. Прощаясь, Дмитрий, самый богатый человек в округе, достал из кармана бумажник и, торопливо открыв его, взял две купюры по 20 рублей, положил их рядом с больным и пробормотал, несколько смущенно:

– Это подарок… Купи себе что-нибудь, что тебе хочется.

Иван с улыбкой поблагодарил за непривычный подарок. И граф, снова уходя под руку со слугой, услышал, как тот зовет младшую сестренку, восьми лет, и говорит ей очень радостно своим мягким и нежным, как у ребенка, голосом:

– Возьми, Сонечка, эти 40 рублей, которые барин был так добр мне подарить. Когда утихнет буря, пойди и купи куклу, которую хочешь. На оставшиеся деньги принеси красивый платок для матушки и душистое мыло для дяди Захара… и еще свисток Петерсу, чтобы созывать кур. Не находишь, что платок на голове у маменьки совсем выцвел?

Девочка сострадательно улыбнулась и ласково спросила:

– А тебе, тятенька, что принести?

– Ничего… Мне ничего не нужно…

– Добрый день, батюшка, как вы себя чувствуете сегодня? – крикнул маленький Петерс своим свежим фальцетом, обращаясь к так называемому Тито Жеркову.

Был уже полдень. Снег продолжал падать, и небо вместо того, чтобы проясниться к этому часу, казалось еще более драматичным, окутанное ветром, который начинал свистеть в кронах почти полностью оголенных деревьев, тревожа путников и поднимая накопившийся снег, чтобы сложить его дальше маленькими сугробами. Они прибыли к жилищу нового больного.

Это была жалкая изба, которая, возможно, когда-то была живописной и уютной, но теперь стала отталкивающей с разбитыми окнами, стенами, покрытыми плесенью, расшатанными ступенями и входными воротами, полностью оторванными от петель и упавшими набок, затрудняя проход. Три тощих гуся подняли тревогу своим характерным гоготом, напоминающим лай сторожевого пса. Мусор, скопившийся то тут, то там, теперь затвердел, исчезая под снегом. А рядом с домом несколько полуголых ив извивались на ветру, белея от снега, скапливающегося на их многочисленных ветвях.

Поначалу Дмитрий Долгоруков не мог говорить, настолько отталкивающее впечатление произвели на его чувствительность состоятельного человека нищета больного, одиночество дома – дверь которого любой мог открыть снаружи, просто подняв щеколду – и степень болезни его обитателя. Он, уже вкусивший все удовольствия, которые может предоставить богатая жизнь, до сего дня не знал значения слов: бедность – нужда – нищета!

Перед ним находился парализованный человек, живущий в одиночестве, распростертый на койке, слепой, которому некоторые ближайшие соседи, включая управляющего Дмитрия, в лице Петерса и кого-то из других детей, приходили по очереди два или более раз в день, чтобы принести еду, необходимую для согрева одежду, провести какую-то уборку повсюду и поддержать огонь в очаге, чтобы он не умер от холода. Несчастный нищий, полоумный, но не совсем бесполезный, составлял ему компанию по ночам или когда погода не позволяла ему бродить по деревням, пользуясь крохами и теплом, которые его товарищ по несчастью получал от добрых людей.

– Ты всегда жил в таком состоянии? Твоя болезнь с рождения? – спросил капитан гусаров дрожащим голосом, после того как его внесли на руках слуга и кучер и усадили на старый сундук из рижской сосны, стоявший в углу.

– О нет, барин! Я был здоровым человеком, работал на землях покойного барина Степана Долгорукова, вашего отца. Но я участвовал в Крымской войне, как многие здесь, включенный в контингент, затребованный нашим Императором у состоятельных господ… и там заболел. Со временем и из-за отсутствия средств инфекция поразила также зрение, и я ослеп. Но Бог, Господь наш, добр, и я живу не так уж плохо. Не перевелись добрые сердца, готовые помочь мне… и поэтому я не умираю от голода или холода. По правде говоря, чтобы не быть неблагодарным, мне ничего не не хватает, у меня есть всё. Вот так… Соседи приносят мне еду, одежду, поддерживают огонь, и я живу хорошо. Они ангелы, которых Господь наш послал с Небес на Землю помогать бедным. Все они батюшки и матушки моего сердца. Некоторых я носил на этих моих теперь мертвых руках, когда они были маленькими, а я еще был здоров. Но есть больные и похуже меня, можете поверить, барин. Я доволен и смирился со своей судьбой. Бог, Господь наш, справедлив и добр. Аминь… Аминь…

Почти возмущенный такой пассивностью перед лицом несчастья, которое он приписал еще и невежеству пациента, бывший гусарский офицер гвардии раздраженно воскликнул:

– Но как ты можешь быть доволен, несчастный, живя в таких условиях, да еще и совершенно слепой?..

– Ох, батюшка! Правда в том, что я предпочитаю быть таким, слепым, чем продолжать созерцать те несчастья и злодеяния, которые я часто видел до того, как ослеп. И кроме того, барин так говорит потому, что еще не видел, в каких условиях живет Илья Петров, хотя у него есть мать, чтобы за ним ухаживать. Представьте, батюшка, он всегда был болезненным, у него были припадки… его всего перекручивало, и долго не мог прийти в себя, но все равно работал. Взрыв в мастерской оставил его в жалком состоянии. Мне 52 года. А Илье 42. Уже почти двадцать лет он живет в таком состоянии… ведь взрыв случился сразу после Крымской войны.

Однако дороги были непроходимы. Буря грозила усилиться, и было бы опасно пускаться по заснеженным степям и оврагам в поисках дома Ильи Петрова. Дмитрий даже еще не обедал. Поэтому он согласился вернуться в усадьбу, предварительно узнав адрес нового больного, которого он горячо желал тоже навестить.

– Отсюда до него верст четыре, сударь… – услужливо заметил Петр Федорович. – Только в хорошую погоду можно туда добраться без опасности. Я знаю, где находится изба Ильи. Там есть небольшой подъем… а со снегом дорога скользкая, можно упасть и скатиться до самого дна оврага.

Долгоруков ушел в неприятном расположении духа. Как он сделал в присутствии Ивана, теперь он достал из бумажника четыре купюры по 20 рублей и велел Петру положить их под подушку нищего.

– Это подарок, Тит Жерков… Купи, что тебе захочется… – произнес он взволнованным голосом.

– Спасибо, батюшка. У вас такое доброе сердце, что напоминаете вашу матушку, которая была нашим добрым ангелом, когда здесь жила. Но, по правде говоря, мне больше ничего не нужно, кроме милости Божьей за мои грехи, которые велики. Я дам Михайле Михайловне 20 рублей на покупку новой шубы, потому что она жалуется, что у нее нет никакой, носит мужнину, когда он ее не носит, а так только кутается в остатки шали. Дам также немного Захарычу на сапоги, которые ему нужны… Захарыч – это тот, кто составляет мне здесь компанию… Он так мне помогает… а зима пришла очень суровая… Его сапоги порваны и пропускают снег, так он говорит… Правда, что мне нужно? Ведь у меня все есть…

VI

На следующий день буря утихла, и снег стал мелким и редким. Митя был в лихорадочном состоянии, хотя и не жаловался на недомогание. Это было нервное возбуждение, вызванное сильными впечатлениями от посещения больных накануне. Он хотел отправиться в путь очень рано навестить третьего больного, некоего Илью Петрова, который жил в 4–5 верстах отсюда, как утверждал Петр Федорович. Но Мелания попросила его не уезжать без второго завтрака, тем более в утренний холод:

– Нет, господин граф, подождем хотя бы, пока снег прекратится. Вчерашнее напряжение было большим. И повторение сегодня того же может быть неблагоприятным для вашего здоровья.

– Но мне сегодня так хорошо… Я спал всю ночь, совершенно ничего не почувствовал… – возразил он, словно оправдываясь, неосознанно подчиняясь очаровательной сиделке, на которую по-прежнему не обращал внимания.

– Позавтракаете пораньше, сударь, и отправитесь потом.

– Знаешь, Мелания?… – произнес он с такой интимностью и нежностью в голосе, что удивил девушку, непривычную к такому обращению. – Меня так впечатлила нищета, в которой живет тот нищий Тит, что я немного размышлял о Боге во время обратной поездки вчера… и вечером горячо молился, прося милости для него, как когда-то учила меня мать молиться за несчастных. И самое удивительное, что он считает себя счастливым! Как может быть счастлив человек, который слеп, полностью парализован, нищ?! Этого я не понимаю…

– Бог наделил его своими добродетелями, граф Дмитрий!.. И его страдания были смягчены дарами Веры и Надежды, которые привлекли Смирение и Терпение, в то время как Милосердие других помогло в его нуждах, ради любви к Богу. Когда мы страдаем, поддерживаемые доброй волей Смирения, наши боли становятся менее острыми.

– Но он утверждает, что у него есть всё, Мелания, когда у него нет ничего, совсем ничего, и что ему ничего не нужно. Восемьдесят рублей, которые я ему дал, он разделил, чтобы помочь нуждающимся друзьям. Мне даже стало стыдно, что я дал так мало, я, владелец этих огромных земель. Однако он нищий, несчастный, которого милосердие добрых сердец спасает от голодной смерти, холода и нечистот…

– Значит, Тит Жерков действительно богат нетленными сокровищами, поскольку обладает любовью к ближнему, помимо той веры, которая движет горами, о которой говорит Евангелие, а также дарами отречения, бескорыстия и смирения. Я, кстати, заметила, барин, что люди с чистой совестью всегда счастливы. Всё это признаки чистой совести Тита Жеркова.

Он не ответил, лишь задумчиво курил трубку. После завтрака он отправился в путь, как всегда в сопровождении слуги Николая. Кучер посоветовал взять сани, запряженные парой лошадей, из-за уклона местности, по которой им предстояло подниматься, и Дмитрий безразлично согласился.

Жилище Ильи Петрова представляло собой красную деревянную избу в центре просторного двора, где в беспорядке громоздились тысячи старых, непригодных вещей вперемешку с собаками, курами, двумя белыми лохматыми козами, у каждой из которых было по два уже подросших козленка, готовых к забою. Их вымя, полное жизни и набухшее молоком, указывало на их важнейшую роль в жизни хозяев: помогать им выживать в тяжелые времена, давая молоко в изобилии – драгоценную пищу, которую им не приходилось покупать. Был там также рыжеватый козел, высокий и горделивый, естественный вожак этого небольшого зоологического семейства. Когда сани пересекли широкие ворота, которые открыл мальчишка по приказу хозяйки дома, козы, рыжий козел и подросшие козлята с удивлением уставились на толпу незнакомцев, нарушивших привычный уклад жизни. Издав одновременно весьма выразительное блеяние, они подняли свои любопытные головы, встряхивая четырьмя свисающими серьгами, по две над каждой челюстью, и продолжали с интересом разглядывать пришельцев, словно представляясь:

– Добро пожаловать, господа! Видите, мы часть этой семьи! У нас есть свое предназначение, определенные обязанности: мы кормим эту семью молоком, из которого они делают творог и питательные каши, которые даже продают другим за несколько копеек. По правде говоря, мы настоящие хозяева этой избы, принадлежащей бедным людям. Наших детенышей продают другим хозяевам, чтобы были рубли на чай, бобы, муку, сало… или же семья сама забивает их, когда захочет отведать мяса, жаренного на масле. А еще мы даем шерсть на зиму. Словом, мы опора этого дома. Входите…

Изба, как видно, не была зажиточной, даже средней достатком не была. Однако она была далека от удручающей нищеты лачуги бедного Жеркова. Женщина лет шестидесяти, хотя пороки или невзгоды трудовой жизни делали ее старше, приветливо встретила их, признав в них людей благородных, и очень удивилась, увидев одного из посетителей на руках у двух других, словно ребенка. Она была пьяна и разила водкой, вызывая тошноту у Дмитрия.

Дом состоял из просторной комнаты, разделенной посередине аркой. В передней части стояли две очень простые кровати, но с хорошими шерстяными одеялами домашней работы; голый, засаленный от использования стол, несколько грубых скамей и на стене ниша с иконой. Задняя часть служила кухней и комнатой, там были очаг, кастрюли, доски, насесты с курами, деревянный стул, другие скамьи и настил, служивший кроватью.

"Мне сообщили, что здесь есть тяжелобольной, матушка, – сказал граф, не очень умевший обращаться с людьми такого уровня, – и я захотел его навестить".

Женщина, не знавшая Дмитрия и далекая от мысли, что разговаривает с самим хозяином этих земель, поблагодарила, несколько смутившись. Однако, почувствовав в нем человека состоятельного, судя по виду саней, лошадей и качеству его теплой одежды, продолжала, всхлипывая:

"Нас редко навещают, барин, и потому я очень благодарна вам за такое проявление щедрости. Мы очень бедны, и правда, у нас нет подходящего дома для приема гостей. Но больной там, это мой сын, которого когда-то звали Ильей Петровым… но которого взрыв во время производства спирта оставил в таком состоянии уже восемнадцать лет назад… Он несчастный, пришедший в мир для моего мучения! Из-за него я терпела жизнь, полную невзгод и нищеты: сначала чтобы вырастить его, потом сделать из него человека, а после… когда на самом деле я могла бы служить в доме какой-нибудь богатой госпожи, не зная голода и холода…"

Дмитрий осмотрел указанное ею место в задней части дома и увидел в углу у огня, сидящего на деревянном стуле без какой-либо набивки из перьев или хлопка, укрытого лишь несколькими шерстяными лохмотьями, дрожащего от холода человека лет сорока, который, казалось, не слышал и не обращал внимания на происходящее вокруг. Его пустые глаза, неестественно выпученные из орбит, беспокойно плясали, вращая радужкой в неустанном движении взад-вперед в небольшом пространстве, где они метались, словно в их глазную жидкость была подмешана ртуть.

– Добрый день, Элиас Петеров… Как ты себя чувствуешь сегодня?… – произнес граф, вспоминая, как Петерс приветствовал Тито Еркова, и смущенно осознавая, что подражает ему.

Однако больной остался столь же безучастным к происходящему. Он не повернулся в сторону, откуда доносился приветливый голос, ничего не ответил, даже не шевельнул пальцем своих почерневших от подозрительных пятен рук, которые казались вечно скрюченными, мертвыми, вытянутыми на собственных бедрах.

– Добрый день, Элиас Петеров… – растерянно повторил он.

Хозяйка дома вмешалась раздраженно, уже сидя на сундуке, время от времени постукивая то одной, то другой пяткой по его стенкам в нервном рассеянном беспокойстве и потирая одну ногу о другую, движимая тем же нервным возбуждением:

– Он не ответит, батюшка… Глух как пень, нем как рыба, слеп как камень, а поверх всего этого – паралитик, всегда неподвижный, словно гора, которая никогда не сдвинется с места. Никогда особо хорошим не был, никогда правильно не говорил и не слышал. Но все же на что-то годился. В таком состоянии он оказался после взрыва. Случались у него припадки, корчился весь, будто одержимый. Вроде как подагра была… Но многие говорили также, что демон вселялся в него, чтобы такое творить. Мое несчастье – этот сын, барин, поверьте! Я, мать "этого"! И должна ухаживать за этой напастью, как за маленьким ребенком: поднимать его, укладывать, мыть, менять одежду, кормить с ложечки… потому что эта напасть ест… Ест! Да, сударь! И ест хорошо! Ничего ему не хватает, прожорлив донельзя! Не видите разве, барин, какой он упитанный? Это от того, что столько ест! Если я немного задержусь с кашей, воет как волк в лесу, хрюкает как свинья, раз уж говорить не может; и хрюкает так, что пугает моих бедных кур, которые в страхе убегают с насестов, что я им устроила прямо здесь из-за снега, и разбегаются… И тяжелый он, этот сатана, как мешок со свинцом! Я уже не могу больше! У меня руки болят, ревматизм замучил из-за его веса, ведь приходится поднимать его и укладывать, укладывать и поднимать, много раз. Я его бью порой, но кажется, он и рассудок потерял, потому что не понимает, и я даже не знаю, чувствует ли побои, которые ему наношу! А он то смеется, то плачет, то плачет, то смеется, как ярмарочный шут! Ох, как я его ненавижу!.. И должна оставаться здесь, не могу устроиться в какой-нибудь богатый дом, как мне хочется. В общем, хочется умереть или убить его разом, раз уж он ни на что не годен… и избавиться от него, потому что не могу больше, не могу больше! Восемнадцать лет, барин! Восемнадцать лет это терплю… – и она разрыдалась.

Слуга Николай и кучер, возмущенные, скрыли усмешку, чтобы не выказать неуважения к хозяину, который внимательно слушал. Но Димитрий, потрясенный тем, как мать говорит о своем собственном несчастном сыне, и весьма удивленный еще одним аспектом жизни, который был ему совершенно неизвестен, попытался остановить поток богохульств, которые его поразили:

– Но, сударыня! – запинаясь, произнес он, верный изысканным манерам, к которым привык и которые здесь автоматически сорвались с его губ. – Разве это не ваш сын, этот несчастный человек? Как может ваше сердце так восставать против этого несчастного, который вызывает лишь сострадание? Имейте терпение к нему… Я…

– Терпение?… Сострадание?… Да разве у меня нет терпения и сострадания к нему? У меня столько терпения и столько сострадания, что я остаюсь здесь и ухаживаю за ним восемнадцать лет, батюшка! Сажаю что-нибудь на каком-нибудь клочке земли, шью, стираю белье, таскаю воду, ухаживаю за чужими свиньями и так живу. Его прежние товарищи, те, что еще живы, навещают его на Николу, Рождество и Пасху. Приносят что-нибудь, всегда пригодится. Еще есть хорошие люди на этой земле. Некоторые уже умерли. А он умирать не хочет. С тех пор как он стал таким, верите ли, барин, ни разу припадка не было? Думаю, что закончу тем же, что сделала жена аптекаря Козловского, чтобы избавиться от него… Вы случайно не знали или не слышали об аптекаре Козловском?

– Нет, не знал… Он тоже был болен?

– Был и остается больным уже лет двадцать! Живет, словно пригвожденный к телу, не решаясь ни умереть, ни выздороветь. И живет один с карликом, потому что никто больше его не выносит, кроме карлика. Мужики даже говорят, что карлик – это воплощение "Искусителя"… ведь у него такие идеи… Например, вбил себе в голову, что Козловский – это возвращение нашего батюшки Ивана IV Грозного в этот мир в другом теле… И рассказывает эту нелепость всем, кто готов слушать. Козловский был богат, но то, что заработал в аптекарской лавке, потерял из-за болезни, и теперь он совсем обнищал. Я хорошо знал его в прежние времена…

– А какой у него недуг?… Тоже паралич?… – спросил граф, удивляясь своему внезапному интересу к ближнему.

– Он тоже параличный, но только ноги, как у барина… Ну… А об остальном и говорить не хочется… Мурашки по коже… Его жену, бедняжку, я хорошо знала. Сбежала, чтобы не ухаживать за ним. Но власти уезда нашли её и заставили вернуться ухаживать за ним, потому что это была её обязанность, точно как у меня с этой напастью. И знаете, что сделала бедняжка? (Её звали Мария… Маша…) Так вот, она покончила с собой! Убила себя, чтобы избавиться от этого окаянного! Думаю, я сделаю то же самое!

– Нет! Нет, бедная женщина, такая крайность не понадобится! – воскликнул паралитик, крайне пораженный услышанным. – Я пришлю работника с моих земель ухаживать за этим несчастным вместо тебя. Я дам ему часть этих земель, поскольку я владелец всего этого. Восстановлю этот дом, сделаю всё необходимое… и мужик будет жить здесь, пользуясь всем этим, при условии, что будет заботиться об этом бедном Илье… а ты сможешь устроиться, как хотела, в какой-нибудь богатый дом.

VII

Козловский жил на другом конце деревни. Когда-то он был состоятельным аптекарем. Однако он неизлечимо заболел, и нищета захватила его в свои сети, завершая череду обрушившихся на него несчастий. По политическим причинам, будучи убежденным республиканцем, он оказался в заключении и был сослан на каторжные работы на остров Сахалин в Сибири, где и началась его страшная болезнь, которая пугающе прогрессировала в течение нескольких лет. Об этом рассказала Дмитрию мать Ильи, которая проводила его до ворот, сияя от радости из-за 200 рублей, которыми он её одарил, прося относиться к сыну более благосклонно, пока он сам, Долгоруков, не исправит ситуацию.

Дом Козловского был тем же, в котором он жил раньше, но теперь находился в таком же плачевном состоянии, как и сам хозяин. Когда сани остановились перед воротами (дом стоял обособленно, в центре небольшого засаженного деревьями участка), несколько соседей издалека крикнули трем путникам:

– Держитесь подальше, не входите! Если принесли милостыню, оставьте её у ворот, слуга потом заберет. Здесь живет прокаженный!

– Прокаженный?… Сказали прокаженный?

– Да, сказали прокаженный, граф Дмитрий. Сказали прокаженный. Значит, нам не следует входить… – поспешил вмешаться Николай, советуя господину.

– Но я никогда не видел прокаженного… Как это выглядит?

– И я не знаю, батюшка. Не знаком ни с одним, слава Богу, – и снял шапку.

Долгоруков стал смотреть на ворота, на извилистую тропинку, ведущую между запущенными кустами к разрушающемуся зданию, и мысленно рассуждал:

– А что, если бы Козловский был графом Дмитрием Степановичем Долгоруковым, а граф Дмитрий Степанович Долгоруков был Козловским? Разве не хотел бы я, будучи Козловским, чтобы граф Дмитрий навестил меня, чтобы поднять мой дух добрыми словами, выразить свою солидарность и помочь крохами своего огромного состояния? Ну, не думаю, что я, Дмитрий, заражусь проказой, только лишь навестив прокаженного. Сделаю так, навещая больного, вот и всё: Не буду пожимать ему руку. Не буду садиться. Мои слуги будут поддерживать меня с обеих сторон и держать на ногах. К тому же, я не собираюсь задерживаться. Визит будет коротким. Просто как выражение солидарности с тем, кто страдает.

Бесформенное, маленькое, непропорциональное существо появилось на краю участка, продвигаясь вдоль мокрой и скользкой тропинки, ведущей к воротам. Это был карлик. Однако он не был прокаженным и, казалось, излучал здоровье и радость жизни, так как искренне улыбался посетителям с располагающим видом.

– Добрый день, батюшки, чего желаете? Можете оставить свою милостыню. Я её заберу. И да благословит вас Господь всего сущего, воздав миром своим за щедрость ваших сердец.

– Да, мы оставим милостыню, друг! – (Дмитрий удивлялся той простоте, которая овладела им за последние два дня.) – Оставим милостыню, но мы также желаем лично навестить больного.

Карлик встрепенулся и с любопытством посмотрел на Дмитрия:

– Что касается этого, то это невозможно, господин! Простите меня! Да и господин Козловский не позволит этого.

– Я владелец этой деревни. Скажи ему, что мне крайне необходимо увидеть его и поговорить с ним.

Карлик почтительно поклонился, но остался непреклонен:

– Простите, барин, но он не может никого принимать. Это было бы ужасно для самого посетителя. Скажите мне, что вам нужно… и будет так, словно вы сказали это ему. Я – руки, зрение, мысли, душа бедного больного.

– Нет! Не скажу! Ибо я желаю говорить только с ним.

– Вы, верно, не знаете, что речь идёт о прокажённом, калеке, настоящем чудовище?

– Именно поэтому… Я никогда не видел прокажённых или чудовищ…

– Вы, случайно, не святой, господин? Или, может быть, вы желаете…

– Но… иди, доложи обо мне… Я граф Долгоруков, гусарский офицер.

Изумлённый и больше не возражая, карлик распахнул ворота, крайне удивлённый тем, что посетителя несли на руках двое сопровождавших его мужчин.

VIII

Поначалу Дмитрий не мог произнести даже слога, когда оказался в комнате больного, которого навещал. Тяжёлая, смущающая тишина последовала за суетой трёх мужчин и карлика, который распахивал двери настежь, чтобы пропустить носильщиков графа, и за представлением больному, сделанным уродливым существом, служившим тому слугой:

– К вам гости, батюшка. Я не хотел пускать их, но они настояли. Возможно, в этом событии есть вмешательство духовных друзей. И я позволил им войти…

– Да, Карл. Нас вчера предупредил наш ангел-хранитель, что мы примем значимого гостя через несколько часов. Я думал, речь идёт о духовном визите. Кто из людей осмелился бы войти в эту лачугу? Но вот! он здесь! Слава Богу! Кто же это?

Карлик выпрямился и, словно важный слуга того странного мира, который открывался, окутанный тайнами, пониманию Долгорукова, представил гостей:

– Граф Дмитрий Степанович Долгоруков, владелец этих земель, и его слуги…

Больной, казалось, удивился, так как живо поднял свою лишённую волос голову, и шары его слепых глаз, покрытые беловатой губчатой плёнкой, заметались в глазницах, края век которых уже были изъедены проказой.

Поражённый до оцепенения, Дмитрий, поддерживаемый слугами, которые держали его словно человеческие костыли, не мог оторвать глаз от того, кого навещал, в то время как слуга и кучер тихо шептали на ухо господину:

– Уйдём, Ваше Сиятельство… Бог, верно, не желает, чтобы вы рисковали ещё и этим.

Теперь, сидя в старом инвалидном кресле, уже рваном и латаном, укрытый шерстяными и каракулевыми лохмотьями, оставленными у его двери сострадательными сердцами; возле печи, некогда имевшей художественную ценность, но теперь пребывающей в полном упадке, Дмитрий увидел не столько человека, сколько человеческие останки, разъедаемые проказой – чудовище с парализованными ногами, слепое, в запущенной стадии лепры, чьи руки, уже без пальцев, поскольку ужасная болезнь разъела фаланги, были неспособны выполнять какую-либо работу для хозяина. Лицо напоминало дьявольскую маску своим уродством, поскольку часть носа, губ и ушей уже исчезла, как и брови, а из багровой и шершавой кожи, словно изменённой ожогами, сочилась отвратительная материя, источая неприятный мускусный запах, подобный зловонному поту.

С большим усилием, возможно движимый состраданием из невидимого мира, Долгоруков произнёс тихим голосом заученную от Петерса фразу, чувствуя, как что-то необъяснимое проникает в его обострённую недавними событиями чувствительность:

– Я навещаю тебя, Козловский. Как ты себя чувствуешь сегодня? Если я могу чем-то помочь, скажи… и будешь услышан.

Больной показал чудовищное искривление щёк: это была улыбка. Дмитрий понял это. И прокажённый ответил со слезами в голосе, хриплым тоном из-за отсутствия ноздрей:

– Хвала Господу за утешение, дарованное бедному больному, Ваше Превосходительство! Благодарю от всей души за милосердное посещение, напоминающее о возвышенных странствиях древних учеников Христа Божьего, которые доходили даже до Долины прокажённых в Иерусалиме, чтобы утешить несчастных дарами для тела и благой вестью для искупления духа.

Внимательно слушая, Митя говорил себе:

– Говорит как оратор. Деликатная тема. Может, он философ?… Разговорим этого несчастного, посмотрим, до чего дойдёт его горе. Должно быть, он тоже безумен. Как можно жить так и не сойти с ума?

– Значит, ты знаешь евангелия или историю христианства первого века? – продолжил он вслух. – Ведь говоришь ты как священник…

– Да, знаю, Ваше Превосходительство! Евангелие было великой опорой, помогающей мне встречать невзгоды; высшим утешением в часы, которые я здесь переношу среди горечи нищеты, позора болезни и одиночества без близких. До такой степени Евангелие защищало меня от несчастий, что даже в таком виде, каким вы меня видите, чудовищным и страдающим, я испытываю моменты такого интенсивного духовного счастья, какого не могли бы испытать ни Император нашей "Святой Руси", ни добродетельные священники нашего любимого "Святого города" Киева в минуты коленопреклонения или бесед с собственной совестью.