Текст книги "Воскресение и Жизнь"

Автор книги: Ивон Ду Амарал Перейра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

И Митя, рассеянно глядя на улыбающееся лицо склонившейся к нему Мелании, словно всматриваясь скорее внутрь себя, убежденно прошептал:

– Да… Должно быть так… Именно это я и думаю: тот, кто следует за Иисусом, гармонируя с истинным смыслом добра, приведет в действие неведомые способности души, и волшебный свет Истины откроет ему доселе неизвестные аспекты Творения. Он посвятит себя достижению прогресса… и потому будет учиться, работать, размышлять о божественном замысле и действительно получит свет вечной Науки. Я посвящу себя учению, работе, размышлению… следованию за Тобой, насколько возможно, мой Иисус, ибо я воистину устал жить во тьме и теперь стремлюсь к бессмертному свету познания и любви, даруемому Твоим учением.

В третий раз книга была открыта, и ему открылась 25-я глава от Матфея:

"Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей, и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов. Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе? И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне".

Однако на этот раз граф Дмитрий Степанович Долгоруков никак это не прокомментировал, даже про себя. Мелания заметила, как он медленно закрыл книгу, словно потрясенный каким-то неопределенным чувством. Как он достал платок, чтобы вытереть выступивший на лбу пот. Как прижал его к подбородку, будто сдерживая рвущиеся из души рыдания, и так и остался сидеть, молчаливый и задумчивый, глядя сквозь открытое окно на горизонт, где бесконечное пространство укрывалось своим вечным покровом из сияющих звезд. И так он пребывал до самого отхода ко сну, пока Николай и дворецкий не увели его отдыхать.

XIV

Прибыв в Парк Азул, первым делом бывший гусарский офицер гвардии расспросил своего управляющего о том, была ли построена изба Козловского согласно его распоряжению перед отъездом в Санкт-Петербург, регулярно ли пополняются запасы еженедельно, и были ли предоставлены ему и его сиделке Карлу необходимые принадлежности и теплые вещи. Управляющий ответил утвердительно на все вопросы, предоставив придирчивому хозяину подробный отчет о расходах на строительство избы и обеспечение всем необходимым двух отшельников. Он с радостью сообщил, что быстро возведенное жилище стало уютным, но добавил с некоторым разочарованием, что Козловский пользовался этими благами лишь два месяца, поскольку умер, как только оказался окруженным заботой и вниманием, и теперь в доме живет только карлик Карл.

Дмитрий не скорбел о смерти человека, которого видел лишь однажды, но считал другом. В глубине души он даже радовался известию об освобождении той души, которая так тяжело искупала долги, накопленные в прошлых существованиях. Однако, выслушав своего слугу, он глубоко вздохнул и пробормотал про себя:

– Что ж… Думаю, теперь ему лучше… Он освободился от греха… или, по крайней мере, от некоторых грехов. Но это было ужасно, Боже мой! Это искупление было ужасным, настоящим адом! И все же он перенес его с покорностью и величием души, озаренный величественным идеалом Нового Откровения, и даже находил силы любить через воспоминания о счастливых днях, проведенных с женой! Хвала Господу за великое Спиритическое Откровение! Как утешительно знать, что Иван IV Грозный как-то смягчил долги собственной совести через перипетии последующих жизней, и настанет день, когда он признает себя искупленным, навсегда примиренным со светом Истины!

Затем он поинтересовался, исправно ли выполняют свои обязанности два мужика, назначенные ухаживать за парализованным, глухонемым и слепым Ильей Петровым, была ли также отремонтирована изба Тита Жеркова и остается ли на месте супружеская пара, окончательно назначенная для ухода за ним и домом. Федор Федорович вновь доложил, что все его распоряжения в этом отношении также были строго выполнены, что больным не требовалось ничего, кроме Божьего благословения, чтобы умереть с миром… но что мать Ильи, которая действительно уехала в город искать работу в богатом доме, как только два служителя прибыли ухаживать за больным, пробыла там всего месяц, внезапно вернувшись к сыну, измученная тоской и угрызениями совести, заявив, что примет помощь мужиков, поскольку измотана годами борьбы с больным, но будет сама управлять домом, присматривая за своим несчастным сыном.

Через месяц после возвращения из Санкт-Петербурга, когда весна была в полном расцвете своего очарования, граф Долгоруков женился на Мелании Петровеевне и согласовал со своим управляющим Федором Федоровичем два важных решения: отправку Ивана во Францию за его, Дмитрия, счет, как он и хотел до отъезда, где попытались бы его вылечить у лучших парижских врачей, и встречу с архитекторами и строителями из Киева для возведения на его землях больницы для помощи работникам его имений или всем нуждающимся в ее услугах. И Дмитрий так торопил работы, стремясь начать новую жизнь, посвященную добру, что следующей весной учреждение было открыто, и он решил назвать его Больницей Козловского в память о прокаженном с искупленной душой, который посвятил его в высокие концепции вечных Истин. За это время Дмитрий возродился для исполнения долга перед Богом, посвятив себя самосовершенствованию; он также занялся благотворительными начинаниями, которые были в его силах, всегда помня о наставлении из 25-й главы Матфея, полученном в тот вечер первой остановки на обратном пути из Санкт-Петербурга. И поскольку он понимал, что источник проказы кроется в совести ее носителя, и что без причин искупления, принесенных Духом в новое воплощение как наследие прошлых жизней, заражения не будет, он вернул к общественной жизни карлика Карла после строгого медицинского обследования – того ангельского духа, заключенного в уродливом теле, и поручил ему управление благотворительной частью Больницы.

Прикованный к инвалидному креслу, граф Долгоруков, теперь ставший последователем Христа и исследователем Психической Науки, распространял свою благотворительную деятельность не только на своих крестьян и слуг, но и на весь мир – будь то у камина зимой или на мраморных террасах весной и летом. Он публиковался в психических журналах и газетах, делясь своими наблюдениями о различных феноменах и разъяснениями, которые собирал день за днём.

И вот в день открытия больницы Козловского, уже способный передвигаться с помощью двух тростей благодаря обновлению своего разума и укреплению нервной системы через моральное преобразование, которому он себя подверг, он сидел в своём любимом кресле на мраморной террасе библиотеки, откуда открывался вид на деревню с её пшеничными, сенными, ржаными и ячменными полями. Он беседовал с Меланией, которая в тот момент положила на колени мужа их новорождённого сына. Принимая с улыбкой этот очаровательный свёрток и неуклюже качая его на руках, бывший гусарский офицер говорил жене:

– Жаль, моя дорогая, что я не могу передать этим бедным мужикам трансцендентальные учения Спиритической Науки со всеми её откровениями: реальное общение с умершими; возможность материализовать их, чтобы видеть, слышать и осязать их; даже возможность фотографировать их… как и тройственную природу человека: дух, периспирит и материю; закон перевоплощения, закон эволюции, закон причины и следствия, существенную реальность загробной жизни… Это сокровища вечной Истины, которые, будучи хорошо изучены и осмыслены, решат все человеческие проблемы. К сожалению, нынешний менталитет наших работников не выдержит веса таких откровений.

Мелания Петровна, теперь графиня Долгорукова, нежно улыбнулась с присущим ей очарованием, обняв его за плечи, а его рука ласкала сынишку, дремавшего на коленях отца, и ответила просто и естественно, как всегда:

– Простым и малым мы должны предложить прежде всего кроткие учения Евангелия, батюшка, которое было написано для них и которое они легко смогут понять. Позже, если они достаточно продвинутся в евангельской морали, мы дадим им Науку жизни, потому что они будут готовы принять её. Как они могли бы принять её без перевоспитания, данного первым? Если они не прогрессируют достаточно, чтобы принять Науку сейчас… они получат её в будущих телесных существованиях или даже в духовной жизни, ибо закон эволюции позволяет нам на это надеяться. Карл рассуждает о Благой Вести Господней с убедительностью и знает, как учить. Поручи ему эту задачу. Евангелие достаточно возвышенно, чтобы помочь простым людям, направляя их по пути к счастью. И разве мы, предоставляя им такие благоприятные истины, не выполним священный долг, возложенный на нас, а именно долг выравнивать пути, чтобы царство Любви и Истины установилось в этом мире?

– Да, ты прав. Дадим же малым и умственно неразвитым Евангелие, которое поведет их через сердце. Будем перевоспитывать их души на принципах любви к Богу и ближнему, что, воистину, включает в себя всё остальное… и постепенно будем насыщать их души научными знаниями, чтобы они не были ошеломлены ослепительной картиной откровения.

День клонился к закату. Весна благоухала ароматом цветов, а в саду и парке царило изобилие запахов и витал дух трогательной поэзии. Птицы удваивали свои трели, весело перепрыгивая по карнизам домов и ветвям лип и смородины в поисках гнезд. И эти нежные песнопения, излучающие intense счастье жизни, показались доброй душе Дмитрия Степановича Долгорукова гимном природы, радующейся открытию больницы Козловского.

Соловей доверчиво опустился на ветку липы, качавшуюся совсем близко от балкона террасы, где находились супруги Долгоруковы и их маленький сын… и издал свою первую трель того вечера. Спускались сумерки, и первые звезды появлялись, совсем бледные, в синем пространстве. Дмитрий, улыбаясь, слушал нежную мелодию и смотрел на Меланию, доброго ангела, который скромно и смиренно любил его всю жизнь. Их руки нежно потянулись друг к другу и сплелись. И на лице парализованного супруга она увидела такое настоящее и глубокое счастье, такую мощную и заразительную радость жизни, что говорила сама себе с улыбкой, целуя его волосы, которые растрепал вечерний ветерок:

– Он так счастлив, что даже его брови, кажется, разгладились…

"Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас. Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим".

"Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни," – сказал Иисус…

8 СЕКРЕТ СЧАСТЬЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
УРАЛЬСКИЙ МОНАСТЫРЬ

Тогда Иисус, поднявшись, сказал ей: «Женщина, где твои обвинители? Никто не осудил тебя?» Она ответила: «Никто, Господи». Тогда Иисус сказал: «И Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши».

(ИОАНН, 8:10–11)

Если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное.

(МАТФЕЙ, 5:20)

Если бы кто-то покинул город Пермь и направился немного к северу, то еще в 1840 году обнаружил бы заброшенную дорогу, ведущую к Уралу, по которой весной и летом с трудом могли проехать рядом две запряженные лошади. Зимой эта дорога становилась непроходимой, позволяя лишь пешее передвижение тем смельчакам, которые отваживались путешествовать по её безлюдным участкам, где дикие порывы ветра приносили ледяные бури. Выехав из Перми, можно было проехать около 40 верст до перекрестка, где эта одинокая дорога пересекалась со второй, еще более уединенной и труднопроходимой, больше похожей на частную тропу, ведущую к какой-то неизвестной деревне, построенной сосланными придворными аристократами. Следуя по этой частной тропе и оставив позади основную дорогу, нужно было пройти еще около 10 верст, минуя маленькие деревушки из шести-десяти домов, чтобы добраться до её конечной точки. Там, недалеко от горного хребта, на вершине небольшого возвышения, окруженный мощными каменными и кирпичными стенами, в окружении сосен, дубов, тополей и фруктовых деревьев, находился древний Монастырь Казанской Божьей Матери, охраняемый православными священниками, которые желали удалиться от общества, чтобы лучше посвятить себя Богу, молясь, изучая, размышляя и творя добро настолько, насколько это было возможно в таком уединенном месте, отдаленном от остального мира и неизвестном даже большинству русского народа.

В этом монастыре с древнейших времен, когда вся эта местность была совершенно необитаемой, тибетский психизм изучали ученики великих философов и великих духовных мудрецов, живших в Тибете в полном отрешении от мира, чтобы лучше изучать и размышлять о Психических Науках.

Примерно за век до этого, во времена правления Петра III, вокруг этого монастыря существовала процветающая деревня, где радость и мир царили в сердцах всех жителей. Тогда, вместо монастыря, управляемого православными католическими священниками, там была всего лишь небольшая обитель под руководством Князя, который, будучи совсем молодым, посвятил себя Богу, изучая христианство в московском монастыре среди православных священников. Однако, не удовлетворённый тем, что он наблюдал внутри этого монастыря, поскольку понимал, что ничто из увиденного, услышанного и изученного не отражало истинного величия Евангелия Иисуса Христа, которое он почитал, молодой послушник, уже тогда глубоко преданный культу Богородицы, некогда широко почитаемой во всей "Святой Руси", благодаря своему княжескому происхождению легко получил особое разрешение самостоятельно посетить святые места Палестины, где желал молиться и размышлять, обходя места, где, согласно преданию, Иисус странствовал со своими Апостолами во время своей возвышенной миссии среди людей, тем самым отдаляясь от Церкви.

Он действительно побывал там, проведя пять лет в философских изучениях в спокойной и возвышающей душу обстановке, и ещё пять лет среди мудрых тибетских монахов, почитателей Науки. Таким образом, это путешествие продлилось десять лет. И Князь, покинувший свой монастырь в 20 лет, вернулся в Россию уже в возрасте 30 лет. Но вместо того, чтобы вернуться к своим прежним московским наставникам, он удалился в обитель на Урале, которую выкупил у прежних отшельников, и там продолжил свои прежние размышления о святых вещах, распространяя в округе всевозможные моральные и материальные блага, какие только мог осуществить человек того времени. Позже, по причинам, о которых мы узнаем позднее, этот же Князь-философ возвысил обитель до статуса независимого монастыря, значительно расширив и облагородив его. И в память о том месте, где начался его религиозный путь, посвятил его культу Богородицы, к которой испытывал особое притяжение. Однако в действительности это уединённое место никогда не утратило своего прежнего названия – обитель.

Звали молодого бывшего попа Сергей Соколов, и был он князем Вяземским, потомком русско-московитского рода.

После смерти Князя, случившейся намного позже, в 60 лет, его великое филантропическое дело процветало, поскольку он позаботился подготовить преемников, которые, воспитанные в понимании долга, сумели почтить его память, продолжая с духом самоотверженности благотворительное дело, созданное им. Поэтому в 1840 году древняя обитель, ставшая к тому времени свободным монастырём, продолжала выполнять свою возвышенную миссию на территории Урала, хотя деревня, некогда существовавшая у подножия холма, сократилась до четырёх-пяти уже обветшалых изб. Тем не менее, земли по-прежнему принадлежали монастырю, сосновые леса оставались плодородными и величественными, так как Князь был крупным землевладельцем в том регионе и передал эти владения в пользу своего важного учреждения.

К большому зданию вела каменная лестница, построенная еще князем Вяземским. После нее располагалась обширная площадка, вымощенная большими плитами, в конце которой возвышались каменные стены и дубовые ворота, обитые железом. Ворота были настолько длинными, что казались деревянным продолжением каменной стены, и настолько шумными при открытии засовов и петель, что эхо, разносившееся по округе, как утверждали, было слышно в течение семи минут, поскольку место действительно было удивительно тихим и безлюдным.

Желающий посетить учреждение (что разрешалось в любое время дня и ночи, хотя порой проходил целый год без единого посетителя) дергал за веревку, свисавшую снаружи. Веревка приводила в действие колокольчик внутри. В воротах открывалась небольшая дверца, и появлялась голова старого сторожа, осматривавшего пришельца любопытными глазами и восклицавшего:

– Кто идет от имени Божьего?

Если приносили только милостыню, её принимали прямо там со смиренной благодарностью во имя Бога и любви к добру. Но если это были паломники, исполняющие обеты, или "божьи души", желающие посетить дом и приложиться к иконам, ворота торжественно открывались, колокол звонил в честь события, и посетитель оказывался в живописном парке, где цветы соседствовали с горохом и фасолью, яблонями и картофелем, репой и луком, капустой, вишнями, платанами, тополями и прочим. Священники и небольшие группы мужчин и женщин, несколько застенчивых и необычных, работали на земле: одни с мотыгами, другие с граблями и ножницами, третьи просто руками рыхлили землю и сеяли семена. Не было слышно ни единого слова. Никто не разговаривал. В парке можно было услышать лишь нежное трепетание крыльев пчел и бабочек. Ни священники, ни мужчины, ни женщины, казалось, не интересовались ничем, кроме посадки, сбора урожая, обрезки сухих веток и возделывания земли. Они не походили на людей. Они были похожи на призраков.

В определенные часы, однако, слышалась нежная священная мелодия, исполняемая мужскими голосами в сопровождении женского хора под звуки органа. Это были полуденные и вечерние службы, звучавшие по неизменному расписанию, поскольку, хотя учреждение было светским, его основатель, князь Вяземский, будучи религиозным человеком, ввел некоторые монастырские правила, считая их более подходящими для его равновесия.

При звуках этих мелодий работающие прерывали свои занятия. Они трижды крестились, кланяясь почти до земли на коленях. Механически бормотали короткие молитвы, как будто работали мотыгой, и возвращались к труду. Однако при звоне к Ангелусу, когда начинали звучать другие мелодии, они уходили внутрь монастыря. Умывались, ели суп из капусты с бараньими или телячьими отбивными, выпивали чашу кваса, снова молились и шли в спальни. Зима здесь была суровой, и пока стоял лёд, работать в поле было невозможно. Тогда учреждение превращалось в большую мастерскую маленькой внутренней республики: те же мужчины и женщины ткали полотна, чесали шерсть для ткацких станков, изготавливали сапоги или лапти, шили шерстяные пальто или одеяла, платья и униформу, вышивали льняные покровы для алтарей, сортировали зерно для будущего посева, мололи муку, заготавливали мясо на следующую зиму, ремонтировали мебель, полировали стены, порталы и металлические изделия, пока снаружи бушевала буря и безжалостно падал снег с Уральских гор.

Многие дворяне, даже иностранцы, обычно приезжали сюда отдохнуть от поглощающих мирских страстей и навсегда скрыть свои разочарования. И многие благородные дамы, после непоправимого морального падения в обществе и семье, также приходили сюда оплакивать свой позор и навсегда утраченное счастье. Большинство оставалось здесь на всю жизнь, посвящая себя добрым делам, находя умиротворение совести и сердца в постоянной молитве или глубоком изучении философии, науки и морали. Лишь меньшинству удавалось вернуться к общественной жизни, но, преобразив свой характер столь суровым, сколь и просветленным перевоспитанием, они возвращались не к мирскому блеску, а лишь в свои провинциальные владения, где оседали, меняя образ жизни и время от времени навещая старую одинокую обитель.

В той старинной обители, или монастыре, существовал приют для умалишённых обоего пола, а также лечебница для нервнобольных, неврастеников, ипохондриков и грешников. Дворяне и знатные дамы, находившие там вечное пристанище, служили сиделками, прислугой и смотрителями. Руководство же чаще всего доверялось священнослужителям или философам, как наиболее способным справиться с этой непростой должностью. Оплачиваемых должностей не существовало. Все трудились во имя Божье, ради добра и добродетели или же для искупления собственных грехов, что означало, что все вели себя с усердием, смирением и братолюбием, живя счастливо в святых чаяниях.

Многие из этих душевнобольных, как утверждалось, исцелялись благодаря милосердным молитвам священников и науке тибетцев, среди которых были не только князья и графы, но также врачи, мудрецы, психиатры и даже художники, поскольку такому сообществу требовались представители всех родов деятельности. Однако некоторые оставались там навсегда и даже после выздоровления не желали покидать это уединённое гнездо. А когда они умирали, их хоронили на кладбище при монастыре в неглубоких могилах за пшеничными полями. Знаменитые политические деятели, военные и даже аристократы, необъяснимо исчезнувшие из общества и считавшиеся узниками Петра III или Екатерины II, заканчивали свои дни в этом приюте безымянно, причём руководители никому не раскрывали их имён, поскольку устав общины предписывал забвение прошлого призреваемых и творение добра ради самого добра, и, по правде говоря, никогда не допускал расспросов о тех, кто туда попадал.

II

В 1840 году я пережил столь глубокое горе, что мысль о самоубийстве настойчиво преследовала меня как единственная возможность достойно выйти из ужасающего положения, в котором я оказался. Я уже дважды пытался покончить с собой. Моя душа была настолько изранена и потеряна, что я не находил равновесия в той блестящей светской жизни, к которой привык, можно сказать, с самого детства. Однако один университетский товарищ, которого я давно не встречал, навестив меня во время одного из тех угнетающих приступов ипохондрии, толкавших меня к мыслям о самоубийстве, предложил мне пройти лечение в том уральском монастыре. По его словам, он знал других людей в худшем, чем у меня, состоянии, которые побывали там и достигли обнадёживающих результатов благодаря особому лечению, применяемому в той обители. У меня были небольшие владения в тех краях, и хотя я всегда жил в столицах и даже за границей, я родился в тех местах и провёл там детство до 10 лет. Поэтому я знал о существовании этой общины, к которой в детстве испытывал необъяснимое чувство одновременно притяжения и страха, хотя никогда не осмеливался даже приблизиться к границам её земель.

Дело в том, что в 1838 году, когда мне было 32 года, я безумно влюбился в прекрасную молодую французскую аристократку, путешествовавшую по северным странам с семьёй и надолго задержавшуюся в Санкт-Петербурге. Я решил жениться. И, следуя лишь порывам сердца, попросил её руки, готовый не позволить ей вернуться во Францию, когда родители решат уехать, поскольку признавался себе, весьма растроганный, что мне невозможно жить без неё. Меня приняли как жениха, хотя я заметил некоторое сопротивление со стороны самой девушки и возражения со стороны её родителей, которые категорически заявили, что свадьба состоится только в Париже, иначе они не дадут согласия. Тогда я умолял мою невесту заступиться за нашу любовь перед родителями, поскольку мне было бы трудно получить от Императора разрешение на брак за пределами России, так как я служил в его Гвардии. Но даже она не поддержала меня, и я подчинился всему, поскольку действительно чувствовал, что схожу с ума от любви.

Тогда я оставил службу при Царе, отказался от удобств и преимуществ быстрой военной карьеры и отправился во Францию с семьёй, женился в Париже и вернулся в Россию с моей супругой, очень счастливый и воодушевлённый очаровательной жизнью, которую предполагал вести рядом с ней, хотя и потратил значительные суммы на подготовку к свадьбе, поездки туда и обратно, а также на ремонт моего летнего поместья в деревне и городского дома в Санкт-Петербурге.

Великодушный Император, по просьбе влиятельных друзей, вновь принял меня на службу в Гвардию, и всё в моей жизни было полно надежд и благополучия. Однако странное беспокойство, необъяснимая меланхолия терзали мою душу, и я не мог понять, почему эти чувства упорно омрачали блеск счастья, которое, как мне казалось, я обрёл, хотя и старательно скрывал от жены это болезненное состояние, которое меня угнетало.

Два года спустя я был потрясён жестокой изменой той, на ком женился, которая предпочла покинуть меня, постыдно сбежав на родину с молодым соотечественником, гостившим в России. В оставленном мне письме она объясняла, что любила его с юности, несмотря на сопротивление родителей; он приехал в Санкт-Петербург требовать права, которые давала ему их непреходящая любовь, не смирившись с браком, который ей навязали, и уже год они тайно встречались, а я ни о чём не подозревал.

Теперь моя боль, вместе со стыдом от унижения, которому я подвергся, особенно сильно ранила меня, поскольку я занимал высокое положение в обществе, был богат, происходил из знатной московской семьи, имел дворянский титул и чин капитана в армии могущественного европейского монарха, в то время как в глазах моей собственной жены я оказался отвергнут ради простого художника, бедного портретиста, создателя миниатюр маслом, вынужденного работать ради пропитания.

Я отсутствовал дома по делам полка, когда это случилось. Через пятнадцать дней, вернувшись в Санкт-Петербург и узнав обо всем, я был настолько охвачен стыдом и болью в искренне любящем сердце, что укрылся в деревне, не в силах смотреть в глаза друзьям, которые никогда не одобряли мой брак с француженкой.

Я думал отправиться на поиски беглецов, чтобы отомстить. Но отказался от каких-либо действий и ограничился тем, что отправил своим тестю и теще в Париж письмо, оставленное мне женой, прося их о возможности законного развода с супругой, что было невозможно в России.

Итак, я решил последовать совету того старого университетского товарища спустя примерно шесть месяцев, то есть на некоторое время уединиться в монастыре на Урале, желая избежать насмешек легкомысленного общества, в котором я жил, которое указывало бы на меня как на обманутого мужа, чья жена предпочла сбежать с портретистом, оставив роскошь дворца, в котором жила, и титул графини, который я передал ей с браком, чтобы превратиться в безвестную спутницу бедняка, носившего одни и те же сапоги и пальто по две-три зимы.

И так случилось, что я во второй раз оставил службу при Императоре и передал свои петербургские владения и поместья в деревне управляющим; взял двух лошадей и пажа с его конем и, достигнув мрачного перекрестка, отпустил пажа и поехал один по диким дорогам, столь же пустынным, как было в тот момент мое сердце.

Наконец я преодолел оставшиеся 10 или 15 верст частной дороги, сделав лишь одну остановку на ночь в простом придорожном трактире, и на следующий день прибыл к подножию небольшого возвышения, где стояла обитель.

Я привязал лошадей к сосне, уверенный, что руководители учреждения не откажутся принять их в дар; поднялся по каменным ступеням и потянул за веревку, свисающую у ворот, тотчас услышав звон колокола.

– Кто идет от имени Божьего? – спросил старый поп, несший дневное дежурство, показав свою почтенную голову в проеме ворот.

– Граф Владимир Купреянов, желающий служить Богу среди вас, чтобы заслужить благодать мира… – ответил я взволнованно, испытывая странное ощущение, что это и было, действительно, предназначением, с которым я родился, но которое только сейчас стало мне понятным.

Ворота открылись с грохотом, эхом разнесшимся по округе, и я вошел, убежденный, что вступаю в новый мир, где для меня начнется новая жизнь, совершенно отличная от той, что я вел до сих пор.

III

В первые дни, утомленный долгим и тяжелым путешествием, с душой, израненной глубиной перенесенного горя, я редко покидал отведенные мне покои. Проживание для дворян и состоятельных людей, прибывших туда лишь для восстановления сил после усталости и страстей, было платным, что приносило пользу общине, которая отнюдь не была богатой. Однако для тех, кто желал остаться навсегда и имел финансовые средства, проживание было бесплатным при условии, что дом получит пожертвование по усмотрению претендента, как это принято в религиозных монастырях. Но неимущие могли оставаться в доме бесплатно и, казалось, даже пользовались предпочтением Ордена. Этот Орден, однако, созданный князем Вяземским после его ухода из Церкви, как мы знаем, был светским и свободным именно потому, что освободился от ига ортодоксии; и если в его управлении присутствовали религиозные деятели, то лишь потому, что они последовали примеру Князя, отделившись от Церкви, хотя и продолжая носить и уважать духовный сан. Правило, таким образом, основывалось исключительно на Евангелии Иисуса Христа, и, если оно принималось и искренне соблюдалось, частью общины мог стать любой человек, независимо от социального класса и религиозных убеждений.

Поскольку от меня не требовали немедленного решения об окончательном поселении, а позволяли долго размышлять, или проходить послушничество, относительно принятия решения, меня приняли как временного гостя, считая больным на лечении, и, как таковой, я был обязан вносить денежную плату, как пансионер, поскольку располагал значительным материальным состоянием.

Мне выделили крошечную келью, похожую на остальные, существующие там, побеленную и без росписей, со скромной кроватью, но утепленной шерстяными одеялами, печкой, на которой я сам мог приготовить чай и разогреть суп; кожаным креслом; столом из рижской сосны, покрытым голубой скатертью; кувшином для воды, маленьким тазом и оловянным стаканом; а на стене над печью – классическая ниша с образом Девы Марии, которая присутствовала во всех помещениях монастыря. В углу стоял мой мешок с одеждой; а на стенном крючке висели моя шуба с соболиными манжетами и воротником, моя меховая шапка, муфта, также меховая, дорожная сумка с флягой для воды и мои утепленные шерстью зимние сапоги. Были там и книги, предоставленные домом, строгие и поучительные, а также том Нового Завета Господня, всё аккуратно расположенное на маленькой полке над изголовьем кровати. Дверь этой кельи выходила в галерею, где также были двери других келий, и терраса с расставленными цветочными горшками и скамейками, с видом на широкую панораму, охватывающую возделанные десятины и пастбища для скота, с Уральским хребтом вдали, в действительности еще далеким, но создающим иллюзию поразительной близости. С балконов этой террасы на втором этаже те, кто влюблялся в панораму, обычно говорили: